Записки веселого грешника

Раскас Абель

Книга воспоминаний Абеля Раскаса появилась, как глоток свежего воздуха в затхлом потоке мемуарной литературы. Перед нами — очень непростая и полная неожиданных поворотов жизнь неординарного человека, никогда не искавшего стандартных решений. Судите сами: правая рука директора крупного ленинградского НИИ вдруг выступает в роли штатного выпивохи нью-йоркского бара, на пари перепивающего клиентов и таким образом зарабатывающего на жизнь для семьи… И так всегда и во всем! Абель блистательно исполняет самые разные роли в фильме собственной жизни. Книга Абеля Раскаса — это сочетание суровой жизненной правды и неистребимого юмора. Это шоломалейхемовский смех сквозь слезы, который не оставит равнодушным даже самого искушенного читателя. Содержит нецензурную брань.

Глава 2. Театр приблатненных действий

В Литве мой отец работал адвокатом, и со мной любили дружить все приблатненные в надежде на то, что в случае какой-то неприятности он, в то время уже довольно известный специалист в криминальных делах, им поможет. В основном это были местные хулиганы, среди которых авторитетным считалось умение не хорошо учиться, а хорошо драться, постоять за себя. Примером для подражания мне служил парень лет шестнадцати, по кличке Васька-Кот, сирота из детдома, бывший совершенно бесстрашным человеком. Он ходил босиком по снегу, отчаянно дрался и был единственным, кто не боялся конной полиции. И я, преданный дурачок, подавал ему камни, чтобы швырять их в полицейских, и сам стрелял в них из рогатки. Его, естественно, потом арестовали, но вскоре выпустили.

Этот человек, прошедший много детских домов и колоний, жил у какой-то своей дальней тетки. А потом он исчез, но его храбрость, широта души и справедливость сохранились в моей памяти на долгие годы.

Мы, послевоенные дети, росли в мире, где две-три драки в день считались нормой. Для меня, еврея — и довольно гордого еврея, — на пути в школу важно было держать руки свободными, поэтому я никогда не нес портфель сам (для этого рядом всегда была парочка слабеньких приятелей): во-первых, это считалось плохим тоном, а во-вторых, в любой момент на меня мог обрушиться удар (перед которым обычно следовало оскорбление «жид»), и я должен был всегда быть наготове.

Взрослые, особенно поляки, любили натравливать на меня других парней и даже однажды дали одному кастет. Так как до этого я всегда побеждал его, я был уверен, что могу совладать и с кастетом. Поляки подзадоривали: «А вот с этим можешь? А одной рукой можешь?»

Однажды один поляк так его настропалил, что тот ударил меня кастетом в глаз. Шишка была больше моей головы, и дома отец стал допытываться, кто это сделал, но я лишь отмалчивался. Через какие-то свои источники отец узнал, что подстрекателем этой драки был сын нашего дворника, и, конечно, изрядно отлупил парня. Впоследствии тот стал настоящим бандитом и как-то зарезал насмерть человека, нападавшего на него с ножом. Мой отец вызволил его из тюрьмы и помог сбежать в Польшу.

У меня был товарищ Федя Самусевич. Его отец занимал пост замминистра связи. А сам Федя, в конечном счете, стал талантливым рецидивистом. Он был старше меня и уже читал разные детективные истории, Агату Кристи и вообще интересовался криминалом. Мой приятель вообще был очень изобретателен: он изготавливал какие-то проволочные крючки, на которые мы подцепляли колбасу со склада мясной фабрики. Обычно у нас все проходило гладко.

Однажды он предложил мне залезть в колхозный сад и наворовать яблок. Я согласился, но нас поймали литовцы. Самусевич был белорусом, но слегка походил на еврея. Литовцы обозвали нас «жидас», сильно избили, забрали яблоки, привязали к яблоне и ушли. Это было крайне жестоко: день был жаркий, мы полностью обгорели на солнцепеке и вообще могли погибнуть там. Через какое-то время мой сообщник стал паниковать, расплакался, а я все время успокаивал его и пытался развязаться. Прошло часа три, я что-то зацепил, продолжал распутывать узлы и к концу дня освободился сам и отвязал приятеля.

После этого случая он долго мне ничего не предлагал. Но однажды я узнал об ограблении в нашем доме. У соседа-паренька был очень красивый кинжал, который нравился Феде, но владелец ни за что не хотел расставаться с этой вещью. И вот зимой Самусевич обворовал квартиру соседа. Прибывшая по вызову полиция обнаружила на снегу на крыше огромные следы, и никто не мог подумать, что это сделал мальчик. Видимо, он надел обувь или галоши какого-то взрослого мужчины. Пропала единственная вещь — кинжал. Я сразу понял, чьих рук это дело, а потом, много времени спустя, увидел украденный кинжал в квартире Самусевича.

Федя показывал, как ножом подковыривает оконное стекло, образуется такая маленькая дуга-трещина в стекле, а потом он вынимает кусок стекла, делая в окне дырку практически любого размера. Он также воровал зажигалки из машин, причем делал это настолько ловко и осторожно, что его поймать не могли. Но когда однажды все-таки поймали, он чуть не наделал в штаны от страха. Я его спрашивал: «Если ты так боишься, зачем ты воруешь?» Но этот человек не мог не воровать.

На нашем совместном счету была еще одна кража. По соседству жил главный художник Театра оперы и балета, у которого имелась обширная коллекция картин. Федя разработал план вторжения в его квартиру. Он позвонил в дверь. Открыл сын художника, бывший дома один. Мы вытолкнули его в коридор, ворвались в квартиру и захлопнули дверь. Мой напарник сразу кинулся к картинам, а меня больше заинтересовала еда на кухне, ибо время было голодное. Федя с несколькими картинами спустился со второго этажа по водосточной трубе.

А я подумал: если тоже убегу, как же маленький мальчик попадет домой? И нашел выход: быстро подскочил к двери, ударил по ручке, а сам быстро ринулся вниз по водосточной трубе. Ободрал себе ноги и руки и, придя домой, сразу же улегся в кровать, сказав матери, что заболел. Конечно же нас быстро вычислили и сильно наказали.

Квинтэссенцией Фединой воровской деятельности стала идея об ограблении красного уголка нашей школы, где находилась масса всякой техники. Поздно вечером мы заранее заготовленным ключом вскрыли дверь и пробрались в этот красный уголок. У Федора была собака, которую он решил оставить на шухере. Идея простая: если собака залает, значит, кто-то идет, надо драпать, а собака всегда сама убежит. Мы стащили много оборудования, закопали его где-то далеко, и никто так и не сумел раскрыть кражу.

Федя по натуре был настоящий клептоман, воровал всегда молча и никогда не пытался выглядеть блатным. Этакий вор-интеллигент, не искавший блатных контактов. Мы расстались, когда его отца перевели на другую работу. В течение всей своей жизни Федор занимался крупными делами, организовывал громкие ограбления. Я слышал, что, убегая от погони, он попал под поезд и погиб.

Был у меня и другой товарищ, настоящий вор, по кличке Осик-Осел, самый лучший вор-рецидивист в Вильнюсе. Он, естественно, был клиентом моего отца, который по-своему любил этого вора, потому что Осик наглядно показывал нам, как он действует. Отец говорил: «Его руки надо целовать. Это — гений». Например, Осик предлагает моему отцу: «Дядя Хона, давайте поборемся». Во время борьбы Осик очищал карманы отца, даже задние, а в конце заявлял: «Вы победили», — и все возвращал.

Когда мне было не более двенадцати лет, Осик-Осел предложил мне поехать с ним на дело. «А что мне нужно делать?» — спросил я. Он ответил, что в автобусе я должен «притирать» по его сигналу. Это означало, пока он будет воровать, я должен прижиматься к жертве, отвлекая от происходящего.

Мы садились в автобус, в котором ехали с базара крестьяне с выручкой. Выглядел я совершенно не по-воровски — в коротких шортиках со шлейками. Я «притирался» к кому было надо, а потом мы выходили, и Осик показывал, сколько украл. Мне очень нравилось это дело, потому что оно приносило полные карманы денег. Осик очень щедро со мной делился, иногда даже поровну, хотя всю работу делал он, а я лишь помогал ему.

Я этим занимался довольно долго, не меньше полугода, но однажды в битком набитом автобусе раздался крик: «Воры!», и Осика поймали в тот момент, когда он у кого-то доставал кошелек с деньгами. Конечно, весь автобус кинулся избивать и его, и меня. У нас забрали все наворованные деньги и на огромной скорости выбросили из автобуса — сначала его, а потом на меньшей скорости и меня. Все мое тело было изодрано, текла кровь, и я понял, что это занятие не для меня. Через четверть часа Осик-Осел, тоже весь избитый и в крови, подошел ко мне и сказал: «Не волнуйся, сейчас еще заработаем».

Было уже довольно поздно, когда мы доплелись до остановки какого-то автобуса. «Как же мы поедем, если денег на билеты нет?» — спросил я. «Не волнуйся», — ответил он. На остановке стояли какие-то люди, Осик стал между ними вертеться, и когда подошел наш автобус, у него уже были деньги. За время поездки он сумел провернуть еще две-три кражи. Мы приехали домой часов в двенадцать. Я зашел в подъезд, а там сидят интеллигентные мальчики, играют в шахматы. У меня даже слезы появились на глазах: они сидят в тепле, чистенькие и аккуратные, передвигают шахматные фигуры е2-е4, а я — усталый, грязный и избитый. С тех пор я больше никогда не занимался притиркой, хотя с Осиком продолжал дружить.

С ним же произошла такая история: в пятьдесят третьем году он срочно полетел в Москву на похороны Сталина. Трудно было понять привязанность Осика к вождю всех народов, но оказалось, что для моего приятеля это был самый базарный день в жизни. Осик вернулся в Вильнюс набитый деньгами и рассказывал, что, когда вся страна плакала, он смеялся: столько денег набрал.

Судьба Осика сложилась довольно печально. С поличным поймать его никогда не удавалось. Полиция много раз провоцировала, подкидывала разные «куклы», но в суде мой отец постоянно с успехом защищал Осика. Блатные подозревали, что Оська-Осел — «мусор», полицейский осведомитель, поскольку иначе он бы не мог столько лет воровать и ни разу не подсесть. Не знаю всех подробностей, но приехали какие-то люди, заманили Осика в лес, где убили его и выкололи глаза. Но мой отец и я сам абсолютно уверены, что никаким осведомителем Осик не был. Он просто был гениальным профессиональным вором и в то же время очень честным человеком.

Мои сверстники, дети образованных, интеллигентных родителей, не занимались теми рискованными делами, на которые шел я. Видимо, их не увлекал тот авантюризм, от которого я испытывал волнение больше, чем от денег. Тем не менее большинство из них воровали у собственных родителей. Я же не помню случая, чтобы у меня возникла хотя бы мысль взять у матери без разрешения даже один рубль. Когда я начал работать и зарабатывать, все отдавал матери, и если мне нужны были деньги, я спрашивал, может ли она мне дать немного из того, что я заработал.

Так я поступал не потому, что был честнее других, а просто мое воспитание категорически не позволяло мне воровать у близких и знакомых. А вот украсть и понести наказание, если поймают, в моих глазах было профессией. Поэтому я никогда не осуждал воров, которые рисковали быть пойманными, побитыми и осужденными. Они воровали у людей, которых не знали. В глазах воров их жертвы были не личностями, а всего лишь объектами кражи.

Я всегда ненавидел и продолжаю ненавидеть людей, которые могут войти в доверие, одолжить деньги и никогда их не отдать. Это — настоящие преступники. Они ничем не рискуют: на них не донесут в полицию, не убьют, потому что они считались друзьями. С их стороны это — настоящая подлость, и, с моей точки зрения, это намного хуже любой кражи.

В нашем доме в Вильнюсе жили знаменитая певица из Оперного театра и их главный танцор. Отец, конечно, с ними дружил и как-то попросил их задействовать меня в театре, чтобы я был чем-то занят, a не бил стекла соседям. И однажды появилась возможность пристроить меня в постановку «Доктор Айболит». В этом детском спектакле обезьянки лечились у доктора от боли в животиках. Мне удалось стать хорошей обезьянкой и даже заработать какие-то деньги (я им в театре так понравился, что меня позже даже заняли и в опере «Борис Годунов»).

Но как-то в «Докторе Айболите» я переиграл: в роли одной из самых активных обезьянок нужно было кататься от боли по полу. Уже несколько раз опускался и поднимался занавес, и должна уже была появиться другая декорация, но мне так понравились аплодисменты, что я все продолжал кататься. И вот в очередной раз опустился занавес, на сцену выскочил рабочий-литовец и запиздячил мне в ребро так, что я начал еще больше корчиться, но теперь уже от настоящей боли. Овации усилились, но боль не утихла.

Литовец чуть не сломал мне ребро. Он знал, что я еврей, и с удовольствием нанес такой антисемитский удар по самой активной обезьянке. После этого я покончил со своим актерством, никому не пожаловавшись.

У меня были ключи от двери служебного входа в театр, что давало мне возможность тайком проводить моих друзей на любой спектакль. Я решил воспользоваться этим ключом, чтобы отомстить за тот подлый удар. Кто-то достал мне отходы с меховой фабрики, какую-то пыль. Мы с друзьями проникали в театр через заднюю дверь и сбрасывали эту пыль с балкона в набитый публикой партер. Через полчаса люди не просто покидали театр, а убегали, чихая и кашляя. Короче, я опустошал театр, a зрители требовали возврата платы за билет. Нанесенный мне удар в ребро обошелся этому театру довольно дорого.

Но я оставил в этом театре память о себе, отпечатав свои имя и фамилию на ступеньке его лестницы. Произошло это так. Когда немцы строили Оперный театр, я на мокром цементе между ступеньками нацарапал: «Театр Абы Рачкаускаса». Надпись получилась корявой, поскольку я еще не очень хорошо умел писать, но держалась многие, многие годы. И, уже будучи взрослым человеком, студентом, я привозил друзей в Вильнюс и говорил, что это мой театр. Потом, после какой-то реставрации эта надпись исчезла.