Одиночество Лины

Расселл Дайер, 2018

Лина современная успешная девушка: работает финансовым аналитиком в международной компании, на хорошем счету у начальства. В свободное время встречается с молодыми людьми и с приятельницей Лекси. Внешне у нее все замечательно, но внутри она страдает от одиночества. "У меня нет друзей, и мне никто не нужен", – она неустанно повторяет сама себе, стремясь закрыться от других, словно за дверью. Но однажды ей встречается старушка-предсказательница, которая пытается убедить Лину в обратном.

Глава первая

Она медленно просыпается. В комнате пахнет хлоркой. Этого она больше всего и не переносит в больнице: убивающий запах, белый довлеющий кафель и свет, а еще эхо голосов людей, сдержанно перебрасывающихся словами, шум оборудования, расположенного где-то в конце коридора. Все эти звуки ударяются в продезинфицированные стены и потолки, которым абсолютно безразличны ко всему: звукам, свету, любви. От этих стен они отскакивают и больно бьет по лицу.

Она открывает глаза, но свет ослепляет, и она их снова закрывает. Головная боль, ранее не заметная, проносится через виски. На губах чувствуется какой-то металлический привкус.

Она всхлипывает, пытаясь сглотнуть, но в следующую же минуту съеживается от резкой боли, словно ящерица,. Складки простыней больно кольнули. Она сразу вспомнила свои простыни из египетского шелка, дорогие, по восемьсот долларов. Мать купила их на распродаже, за полцены, а потом подарила ей в купленную квартиру.

Мысли о шелковых простынях прерывает острая боль, возникшая внизу живота и моментально поднявшаяся вверх. Широко открыв глаза, она резко вздыхает с открытым ртом, а выдыхает резко, урывками, как при родах. Она вдруг вспоминает, как сюда попала, и что они с ней сделали.

Она поворачивает голову на бок, но мысли не отступают. От этого на глаза проступают слезы, но боль становится сильнее и концентрируется в одном месте, словно нанося точечный удар. Она всхлипывает, и готовится жить с этой болью — с физической, которая скоро пройдет, и с душевной, которая будет длиться гораздо дольше.

Дверь палаты почему-то открыта. По коридору проходят две медсестры. Очевидно, они чем-то не довольны — то ли тем, что смена слишком длинная, то ли тем, что с какой-то из них плохо обходится один из докторов. Она не может разобрать — мысли все еще путаются, и в голове туман.

Она оглядывает палату. Не все лампы включены, и от этого свет приглушен, или не такой яркий, как казался сначала. Она замечает другую женщину, спящую на соседней кровати. Рядом с женщиной, в кресле около окна, дремлет мужчина. Его тело скосилось во сне, а голова плавно покачивается. На вид ему лет двадцать пять — двадцать семь. Взгляд вновь переводится на спящую женщину. Бледная, не накрашенная, та выглядит, как невинная девочка, хотя они с мужчиной явно ровесники. У спящих нет колец на пальцах, но по их виду все равно понятно, что они супружеская пара. При этой мысли она снова глубоко вздыхает, на лице появляется гримаса, от чего резко болит низ живота, и она закрывает глаза. Мысль о том, как все в ее теле и ощущениях взаимосвязано, одновременно и раздражает, и удивляет ее. Она открывает глаза, пытаясь осознать, что ей пришлось пережить, и сколько всего связано с этой болью внизу живота.

Снова поворенвушивь посмотреть на спящую соседку по палате, она замечает цветы, розовые шарики, мягкие игрушки на тумбочках и подоконнике, еще и с подписанными вручную открытками. Она оглядывает пустые тумбочки возле своей кровати — ни цветов, ни открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления. У этой соседки уже точно есть ребенок, крошечная девочка, и ей по праву все эти празднества, но ведь если женщина потеряла ребенка, ей можно принести цветы и открытку с сожалениями? Но нет — по обе стороны кровати стоят пустые тумбочки, как равнодушные стражи ее боли. Нет ни малейшего знака, что она нужна кому-то. У нее нет друзей.

При мысли об этом, она слегка поднимает левый уголок губы, при этом напрягается щека, и выходит какое-то подобие улыбки. Она кивает головой, как бы соглашаясь, что то, что с ней произошло, вполне стоило ожидать, и даже в некоторой степени забавно, хотя ей совсем не до смеха. На нее никто не обращает внимания, но у нее не пропадает ощущение, что весь мир рассматривает ее под микроскопом, и ей приходится держать ответ. Она произносит вполголоса: «Никому до меня нет дела». Затем, спокойно вздохнув, добавляет: «Ну и пусть. Мне тоже никто не нужен».

Женщина на соседней кровати пошевельнулась и, мягко улыбаясь, стала медленно просыпаться. Она взглянула на спящего, предположительно, мужа. В улыбке соседки теперь чувствовалась любовь, и она потянулась к нему, погладив по руке. Он, вздрогнув, проснулся, несколько смутившись, что заснул «на посту».

— Привет, милый, — сказала женщина мягким голосом.

— Привет, — ответил он машинально, глаза его при этом задвигались, пытаясь понять происходящее. — Хочешь чего-нибудь?

Она покачала головой.

— Воды хочешь?

Он встал и, не дожидаясь ответа, начал наливать ей в чашку воду из пластикового кувшина горчичного цвета.

— Нет, спасибо, — сказала она, все еще улыбаясь.

Он дал ей чашку. Женщина отпила немного, а затем, поблагодарив, вернула ему чашку. Он сказал «на здоровье».

Лина смотрела, как ее соседка по палате пьет из чашки, и ей тоже захотелось пить. Еще хотелось, чтобы кто-нибудь налил ей в чашку воды. Она и сама могла — на ее тумбочке тоже стоял пластиковый кувшин, но решила прежде ополоснуть рот. На губах все еще чувствовался металлический привкус. Пить она передумала, лишь закрыла глаза и сама не поняла, как заснула.

Между ней и этой женщиной задернули занавеску, и они не видели друг друга. Но в палате стало светлее: включили все лампы, да и дневной свет стал ярче. Было утро. Она слышала, как люди живо о чем-то болтали. Мужчины и женщины, все разного возраста. Среди них была маленькая девочка, лет шести. Лина пыталась различить голоса в этом сонме разговоров, людей разного пола и возраста. Кажется, там слышались голоса гордых бабушек и дедушек, тетей и дядей, и вроде бы друзей, но их было слишком много в этой слишком маленькой палате.

Она слышала странные короткие звуки, выражающие недовольство. Очевидно, это пищал младенец. Как только младенец издавал какой-нибудь чих, или писк, все сразу принимались одобрительно комментировать.

Лина закатила глаза: ей не нравилось это идолопоклонство.

Тут она вспомнила про маленькую девочку в этой толпе посетителей. Малышка прислонялась к занавеске, как будто это стена. Когда девочка отклонялась, то чуть не падала, но все равно продолжала отклоняться. Кажется, ей просто хотелось посмотреть, кто там, за занавеской.

Лина непроизвольно улыбнулась девочке, но улыбка сразу перешла в усмешку. Девочка улыбнулась в ответ, сказала: «Привет!» — дружески и невинно.

Лина поймала себя на мысли, что ей совсем не нравится это вторжение. Это удивило ее, поскольку детей она любила, но, видно, из-за боли в ней взыграли эти низменные чувства. Все же эта девчонка пробудила в ней что-то, что она не могла объяснить, что-то, к чему не хотелось быть причастной. Она желала прогнать эту девчонку, сказать, чтобы та не лезла не в свое дело и вообще не вмешивалась в ее жизнь. Она знала, что это будет ужасно, и что это будет не она, если скажет это ребенку. Неожиданно из-за занавески выглянула какая-то женщина и крикнула девочке отойти от занавески.

Кто-то сказал, что это вообще-то послеродовая палата и как странно, что здесь еще и другие пациенты. Новоиспеченная мама сказала шепотом, но достаточно громко, чтобы все вокруг услышали:

— Мне медсестра сказала, что у нее был выкидыш.

— Ох, бедняжка, — сказала пожилая женщина, очевидно бабушка.

Последовали возгласы и бормотания сочувствия. Девочка заглянула за шторку и печально посмотрела на Лину. Лина тепло улыбнулась, на этот раз без отторжения. Ей нравилось это сочувствие, но девочку опять кто-то резко одернул.

— Все равно, ей нельзя быть в этой палате, — сказал тот же самый голос, продолжая протестовать.

— Я знаю, но медсестра сказала, что другие палаты переполнены, и это в виде исключения, — объяснила новоиспеченная мать.

— Все нормально. Я не возражаю.

— А где отец у этой несчастной? — громко прошептал один из дедушек.

«И где это, правда?» — подумала Лина. Когда произошла авария, машину вел он. Сам отделался лишь легким испугом и незначительными повреждениями: никаких переломов, никаких потерь и беспокоиться не о чем. «Но зато когда он придет, то без потерь не обойдется — меня-то он точно уже потерял», — подумала Лина. «Ну и пусть, что подумает, что потеря-то невелика», — ухмыльнулась Лина. Она вдруг остро почувствовала злость к нему, как будто вся ее способность ненавидеть вдруг сфокусировалась на одном человеке.

Какая-то девушка, предположительно кто-то из теть малыша, одернула дедушку, сказав: «Ну папа, не так громко! Она же слышит».

Лина услышала, как шелестит больничный халат. Недавно родившая пациентка, наверно, поворачивалась на другой бок. Затем она же спросила:

— Милый, к ней же никто не приходил, верно?

Вопрос, вероятно, был направлен отцу.

Ее молодой муж заключил в умном тоне:

— По крайней мере, я не видел.

— Так нельзя! Просто ужас, — сказала вторая бабушка.

— Я вообще сомневаюсь, что отец существует, — вступил вновь первый дедушка, теперь уже тише.

Но отец у ее ребенка правда был, и его зовут Мишель. По его вине все и произошло: по его небрежности она забеременела, из-за его разгильдяйства потеряла ребенка.

Возгласы и некоторые неодобрения в ее адрес еще слышались какое-то время. Лина ждала, когда они стихнут. Она надеялась, что девочка снова заглянет и посмотрит на нее с сочувствием, но в палату пришла медсестра и заявила, что собирается унести ребенка из палаты поспать. Группа присутствующих попыталась возражать, но, как правило, в таких вопросах сестринский авторитет все равно берет верх. Они целиком переключились на новорожденного, стали его чмокать и посылать воздушные поцелуи. Лина их больше не интересовала.

Как только ребенка унесли, они также быстро потеряли интерес и к матери, а вскоре совсем ушли, оставив его на поруки супруга. Когда они проходили мимо Лины, то бросали на нее неловкие взгляды, печально улыбались, но, казалось, натянуто. Некоторые посматривали с осуждением. Девочка же, напротив, путаясь у них под ногами, улыбнулась и помахала ей. Лине от этого стало хорошо. Она слегка приподняла руку и, как бы скрываясь, помахала в ответ.

Парня Лины и отца ее несостоявшегося ребенка звали Мишель Лефарж. Ближе к обеду он все же пришел навестить ее. Он высокий, сантиметров на десять выше Лины, хотя и младше ее на год. Молодой человек приятной наружности с темно-русыми волосами и яркими карими глазами, с добрым лицом и мягкой улыбкой, он был не лишен харизмы, и окружающие оценивали это по достоинству. Было в нем что-то такое, что заставляло хорошо воспринимать свою жизнь: не бурным восхищением, а как-то уютно и по-доброму, словно жизнь не была такой уж плохой, и ты в ней чего-то достиг. Ему нравилось это чувство: пробуждать в других хорошо относиться к себе и к жизни.

Однако, когда удовлетворение со стороны других от жизни достигало пика (то есть, дело было сделано), он сразу же терял интерес и переключался на кого-то другого, кто нуждался в этой поддержке. Забавно, но ему нравилось, что его ценили, но не слишком, не восхищались. И, напротив, если он кому-то не нравился, если кто-то вдруг не ценил его натуру по достоинству, его это сразу удручало и огорчало. Таких людей он сразу отбрасывал от себя: с некоторой щедростью, если учесть, что таких было большинство. Словом, ему, казалось, нравилось подкармливать радостью других, но, если кто-то показывал свою радость от этого, этот человек сразу переставал его интересовать. Легко представить, что подходящей для него женщиной стала бы та, которая с теплотой принимает его дружбу, без сопротивления, но и без излишнего восхищения в ответ. Лина же была не из таких.

Лине вообще не нравились эти его методы. Вроде бы, его чувство к ней было искренним, но все же она не верила ему до конца. Возможно, в глубине души она понимала: как только он удовлетворит свою потребность заставить ее хорошо относиться к жизни, он сразу же ее бросит. Возможно, она не видела себя так, как видит ее он.

Каковы бы ни были ее мотивы, они были вместе уже полгода. За это время, все же, она не до конца прониклась его очарованием. Она не верила в его искренность, часто отталкивала от себя, но не настолько, чтобы он покинул ее. Его внимание к ней ей нравилось — но не в той степени, чтобы он был этим удовлетворен. Ей каким-то образом удавалось держать его ровно на такой дистанции, чтобы он от нее не отказался, а, напротив, испытывал тягу к ней, заставляя в ответ ее хорошо относиться и к жизни, и к нему. Она была загадкой, которую ему очень хотелось разгадать. Ее непреклонность и, в целом, ее отношение к нему были не очень любвеобильными. Она его не любила, а скорее жалела, ведь его нельзя было не жалеть, поскольку он оказался в плену своего хорошего нрава и своей приятной личности.

— Привет, прелесть. Как ты себя чувствуешь? — спросил Мишель, входя в палату. Лина взглянула на него и нахмурилась. — Ты прекрасно выглядишь. Многие после операции выглядят страшно, но ты — прекрасно.

Его замечание ее совсем не утешали.

— Конечно, ты понесла тяжелую потерю. Мне крайне неловко от того, что произошло — потеря ребенка и все такое.

— И все такое?! — в голосе Лины чувствовалось раздражение.

В этот момент Мишель был похож на грустного щенка — с немым вопросом в глазах, не зная, что ответить.

— Из-за твоей бездумной езды я потеряла ребенка. Не надо тут приукрашивать!

Она была зла, и не боялась показать это ему. Ее даже не заботило, что вновь испеченные родители могут это слышать. Ему не нравилось, что кто-то на него сердился. Это противоречило его мировоззрению. Еще больше он досадовал, когда его отчитывали перед незнакомыми людьми.

— Я, уф, сожалею. Но, в конце концов, это всего лишь авария, — сказал он, пытаясь ее успокоить.

Он радушно улыбнулся молодой паре в другом конце палаты, хотя им от этого разговора явно было неловко. Ему же отчаянно хотелось извиниться перед ними, поздравить их с рождением ребенка.

Авария та произошла по его глупости. Перед тем, как сесть в машину, она спросила его тогда, в состоянии ли он сесть за руль, и он ответил, что все в порядке. Он слишком сильно давил на газ, включил громко музыку, пел и подпрыгивал на сиденье, посматривал на Лину, приглашал ее тоже подвигаться, но она отказывалась. Его это разозлило, он еще прибавил скорость, но недосмотрел, и машина скатилась в кювет и врезалась в дерево. Удар как раз пришелся с той стороны машины, где сидела Лина. У машины была вмятина на крыле, но не страшно. Проблема была в том, что ремень, хотя и был пристегнут, отстегнулся. От удара Лину выбросило вперед, подбросило вверх, и левым боком она налетела на переднюю панель.

Травма от удара привела к потере плода.

— Авария! — сказала она, ее гнев все усиливался. — Ты вел как сумасшедший. Это ж не тарелку разбить. Ты убил мою дочь!

— Ну да, но…

Ему было трудно подобрать слова, которые могли сгладить его преступление, и он не мог придумать, что могло бы ее утешить. Если бы он сказал что-то типа «но это был всего лишь трёхмесячный зародыш», то это прозвучало бы бездушно. Он подумал было напомнить ей, что она все равно не хотела ребенка, но сомневался, сочтет ли она потерю ребенка решением проблемы. Нет, он ничего не мог сказать, что могло бы смягчить его бездушность. Вместо этого, он вздохнул и сжал губы, силясь нахмуриться. Он посмотрел на нее печальным взглядом в надежде, что она простит его. Она не простила.

— Нечего! Тебе нечего сказать, — заметила она. — Пожалуй, и мне тебе тоже нечего сказать.

— Ладно. Отдыхай, — сказал он с теплотой в голосе, надеясь, что этот его тон может смягчить ее. — Может завтра, когда тебя выпишут и ты будешь дома, я мог бы заглянуть к тебе. Можно?

— Нет, нельзя. Не надо меня навещать, — сказала она резко.

— Что? — сказал он в некотором недоумении.

— Не надо ко мне приходить, — объяснила она.

— Послушай, прелесть моя…, — начал он.

— Не называй меня так, — резко ответила она.

— Хорошо. Я вижу, ты злишься. Это вполне понятно.

В ответ Лина закатила глаза.

— Я дам тебе время остыть и позвоню через пару дней.

— Нет! Не надо мне звонить.

— Но…

— Нет.

Он сжал губы, сделал глубокий вдох и еще сильнее выдох. Медленно кивнул в знак одобрения. Он нагнулся, чтоб поцеловать ее в щеку на прощание. Она вытянула ладонь, останавливая его. Пожал плечами, и, с грустью, направился к выходу, снова взглянул на соседнюю пару с извиняющейся улыбкой. Те помолчали минуту, затем муж соседки что-то сказал про карточку, прикрепленную к одному букету цветов для мамы. Они еще о чем-то поговорили, делая вид, что ничего не слышали.

Остаток дня Лина провела практически в одиночестве. День для нее оказался изнурительным и скучным. Она пыталась не слушать и не встречаться глазами с соседями по палате, когда те включали телевизор. Ей эти телешоу, которые они смотрели, казались абсурдными, а им, казалось, совсем не хотелось смотреть Си-Эн-Эн.

К вечеру пришла мать. Лина не очень-то была рада видеть маму, но соседи по палате выписались, а к ней не то, что толпы родственников, вообще никто не приходил, поэтому еще один посетитель не мог не радовать.

— Привет, милая. Как ты себя чувствуешь? — мама спросила таким тоном, что, казалось, не была искренне заинтересована узнать ответ.

Она уже привыкла, что Лина никогда честно не отвечает на подобного рода вопросы. На вопрос «как дела?» дочь всегда отвечала «хорошо». Пока Лина пыталась откашляться и прочистить горло, чтоб заговорить. С тех пор, как ушел Мишель, она ни с кем не разговаривала, даже с медсестрами, в общении с которыми обходилась только кивками и негромкими звуками. Мама сказала, что заходила в больницу вчера вечером, но Лина спала.

— Ты, наверное, еще отходила от наркоза после операции. Я посидела с тобой минут десять, но мне все же надо было вернуться домой, чтобы отдохнуть и приготовить воскресный обед, — объяснила мама, оправдывая почему она опоздала, и почему ее до сих пор не было.

Лина поняла, что маме нужна похвала за это посещение и кивнула, одобряя ее решение прийти:

— Все хорошо, я сама справлюсь.

— Почему ты не сказала мне, что беременна? — мама прошептала, чтобы никто не слышал.

Хотя, кто мог услышать? Новоиспеченные родители час как ушли домой холить и лелеять свое чадо — так представлялось Лине, ведь все родители так поступают. Она завидовала этому ребенку.

— Срок был небольшой — чуть больше трех месяцев, — Лина объяснила с некоторым раздражением в голосе. — Я ждала, когда срок будет больше.

Она и правда планировала сказать маме в тот день, когда приехала бы к ней на обед, но авария помешала.

— Ну ты могла бы и пораньше сказать. Вчера мне пришлось все выяснять у врача, — сказала мама, чувствуя себя уязвленной. Лина не стала извиняться.

— А почему они поместили тебя в послеродовую палату?

— Не знаю. Больница была переполнена, когда меня сюда привезли, — ответила Лина несколько резко.

Этот тон не понравился маме.

— Ты не знаешь, кто это был — мальчик или девочка? — спросила она.

— Не знаю. Какая разница? — сказала Лина, еще больше раздражаясь.

На самом деле, она знала. Это была девочка: на прошлой неделе доктор ей сказал на УЗИ. Лина злилась, зная наперед, что мама не одобрит ее решения забеременеть, будучи не замужем: именно поэтому она и не говорила. Ей не хотелось подвергать себя и своего ребенка критике со стороны мамы раньше, чем следовало. В ее сознании вдруг мелькнула мысль, что ее ребенок никому не причинил вреда, и уже никогда не причинит.

Маму задело, что дочь раздражают расспросы, но она старалась не подать виду и сказала:

— Мне жалко, что так вышло с ребенком, но по крайней мере это разрешило ситуацию.

Она ждала, что Лина согласится. На этом этапе своей жизни Лина и правда не хотела ребенка. Ей было двадцать восемь лет, и пока материнские инстинкты в ней спали. До беременности она не хотела ребенка, но что-то сейчас заставляло ее не потакать матери и не соглашаться с ней. Возможно, это исходило от нежелания видеть в этом ужасном происшествии что-то хорошее.

— Когда тебя отпустят домой? Они сказали? — спросила мама, посматривая на часы. Визит переставал ей нравиться.

Лина ответила:

— Завтра утром. Около десяти.

Она соврала. Возможно, ее отпустят раньше. Она сказала неправду, потому что мама могла еще раз прийти в больницу до того, как ее выпустят, а ей хотелось поехать домой одной. Ей не нравилось зависеть от благотворительности других, даже если это мама.

— Я буду на работе в это время.

О том, чтобы отпроситься с работы и забрать дочь из больницы не могло быть и речи.

— К тебе никто больше не приходил? — спросила мама.

— Нет, совсем нет, — сказала Лина, не желая обсуждать с ней Мишеля.

— Совсем никто? Я думала, Мишель придет, — с неодобрением отметила мама. — Учитывая, что он твой парень и что по его вине ты потеряла ребенка.

— Я не хочу об этом говорить, если ты не против, — сказала Лина в ответ.

— Я даже видеть его больше не хочу.

— Это понятно. Не хотелось говорить, но он мне никогда не нравился.

— Уж прям! — вырвалось у Лины.

Она помотала головой, не веря тому, что услышала.

— Мне жаль, но это правда: он мне не нравился.

Это не было правдой. Маме Мишель очень нравился. Они встречались несколько раз. Однажды он пришел на воскресный обед, и был очень любезен с ее мамой: хвалил еду, сказал, что Лина обязана красотой матери и говорил все то, что могло понравиться маме его девушки. Даже посуду помог помыть после обеда. Он хвалил отчима Лины за мудрость и восхищался его рассказами о военной службе. Сам факт, что ее отчиму понравился парень, с которым встречается его падчерица, большая редкость. Лине и не понравилось тогда, что Мишель смог войти в доверие отчиму. С ее точки зрения, завоевать отчима так легко можно было только притворством.

Нет, маме Мишель нравился, и она возлагала большие надежды на их отношения. Такая последовательность событий разочаровывала ее. Мама теперь потеряла того, кого считала будущим зятем, с кем было бы приятно проводить воскресные обеды каждую неделю, а вчера еще и узнала, что у нее могла быть внучка. По сути, она притворялась, когда говорила, что Мишель ей якобы никогда не нравился, и что в этой ситуации вообще есть что-то хорошее. Она это говорила, чтобы как-то поддержать Лину, взбодрить ее, но это не сработало.

— Мать, ну можно мы не будем о нем говорить? — воскликнула Лина.

Мама не любила, когда Лина называла ее так. Когда Лина была маленькой, она называла ее «мамочка». Затем, лет в восемь-десять, это переросло в «мам». А после того, как Лина окончила университет, она вдруг стала называть ее «мать».

— Хорошо, а друзья твои, коллеги по работе чего же?

— Что чего же? — спросила Лина, не понимая, что мама имеет в виду.

— Кто-нибудь из них приходил к тебе?

— Нет. У них своих дел полно.

Лина не стала говорить, что между друзьями и коллегами есть разница: ответила за всех сразу. Не хотелось обсуждать с мамой то, что у нее нет друзей.

— Я думала, твой начальник, Роджер Стринджер, хотя бы цветы пришлет. За твою хорошую работу.

Мама полагала, что нужно быть преданным начальству, и ей нравилось, когда начальство показывало одобрение этой лояльности, и не просто зарплатой или премиями, но редкими любезностями, типа обеда или поздравления на работе с круглой датой.

— Он в Лондоне. Вчера утром уехал, — сказала Лина в его защиту. — Я отправила сообщение ему на телефон и еще позвонила в кадры и сказала, что меня не будет несколько дней. Наверно, он скажет что-нибудь, когда вернусь на работу.

— Я думала, он хотя бы цветы пошлет, — все еще протестовала мама.

— Это меньшее, что он может сделать как джентльмен.

— С чего бы? — вскрикнула Лина.

Она почувствовала острую боль в животе. Закрыла на минуту глаза, но быстро открыла, чтобы не показать маме, что ей больно.

— Не нужны мне цветы, — добавила она.

— Тебе плохо, дочь? — спросила мама. Она все же заметила, что та закрывала глаза от боли.

— Нет, все хорошо. Я просто хочу отдохнуть, — сказала Лина, намекая, что маме пора уходить.

Мама печально кивнула: она знала, что потеряла Лина, и в этот момент поняла, что она сама теряет в этот момент. Она понимала, что чувствует Лина, потеряв ребенка, но она также осознавала, что Лина все больше отдаляется от нее, от ее жизни. Было время, когда Лина сильно любила ее, когда она была для дочери примером. Лина была в первом классе, и они, бывало шли после школы, разговаривая о том, как прошел день, о том, кто из школьных подруг обидел Лину, о том, как глупо порой поступали учителя, о том, что будет, когда Лина вырастет. Теперь же, мама каждый раз старалась начать разговор так, чтобы улучшить отношения, но это на давало никаких результатов. Напротив, она, с каждым этим разговором, понимала, что теряет Лину. Иногда ее даже охватывала паника: она не знала, что сказать, что сделать, чтобы вернуть свою маленькую девочку, которую так сильно любит. В итоге, чем лучше старалась, тем хуже получалось. Как-то ей показалось, что не стоит стараться, надо просто дать время, и тогда отношения сами наладятся. Но и это не помогло. Не помогало ничего, и ничего не получалось исправить. Мама не понимала, что делает не так, потому что считала, что делает все правильно. Она лишь пыталась не показывать Лине, что переживает, интуитивно понимая, что признание вины только все ухудшит.

— Ну ладно, милая. Я тоже устала. Выходные были нелегкими, а мне еще твоему отцу надо ужин приготовить.

Мама называла своего мужа «твой отец», наверное для того, чтобы показать свою эмоциональную дистанцию, а не потому, что собеседник не знает, кто является отцом Лины. Лина вообще сомневалась, называла ли мама его «муж».

Сама Лина отцом его не называла. Это был всего лишь человек, за которого мама вышла замуж, когда Лине было двенадцать. Так она его и называла: муж мамы. Чтобы не показывать свою эмоциональную оценку, она нарочно не называла его по имени, когда обращалась к нему. Она и папой его не называла. Лина просто начинала говорить, а его задачей было понять, что она обращается к нему. Иногда он не понимал, что падчерица говорит с ним, но Лину это не беспокоило. Невелика плата за то, чтобы сохранить эмоциональную дистанцию. Она так и не потеплела к нему, возможно из-за верности отцу, которого она едва помнила, и который не заслуживал этой верности, если учесть, что он никогда не звонил ей, никогда не посылал им деньги и не помогал воспитывать ее.

Они попрощались, и мама ушла, оставив ее одну.

Идя по больничному коридору отделения, мама Лины заглядывала в палаты, где лежали молодые мамы. Ей вспомнилось, как сама она, тогда молодая мама, была пациенткой этой же больницы, лежала в этой же палате. Это было почти тридцать лет назад. Лина была самой большой радостью в ее жизни, и самой сильной болью было потерять любовь Лины за столько лет. Ей было страшно думать, что она однажды умрет, так и не помирившись с Линой. А вот внучка могла бы снова дать любовь.

Она уже много лет мечтала, что у Лины появится ребёнок, и надеялась, что это будет девочка, и тогда она уже не сделает ошибок, которые допустила в отношениях с Линой. Она не знала, что сделала не так, но точно бы не сделала этого впредь. Но возможность была упущена — сразу же, как только она о ней узнала. Кто знает, сколько времени пройдет, пока Лина снова забеременеет, если вообще это произойдет. С этой мыслью было сложно смириться. Она едва успела выйти из больницы прежде, чем расплакаться. Достала салфетку из сумки и прикрыла ей лицо, чтобы прохожие не видели, что она плачет.