5
ПЯТНИЦА, 22 АПРЕЛЯ
Я прожила всю свою жизнь через дорогу от Молины, но в «Сахаре» нахожусь впервые.
Оформление внутри очень безвкусное. Мерцающие огоньки в форме сосулек, свисающих с потолка. Красные стены, как и фасад, оттенка одежды Санта-Клауса. Стеклянные полки и прилавки отполированы до блеска, ни единого признака отпечатков пальцев или запотевших следов от детского дыхания.
Сзади полупрозрачная стенка с прорезями для витрины. Большинство из них уже пусты, но основное место в центре занимает ассортимент боло де роло, знаменитой выпечки сеу Ромарио. Специальное освещение демонстрирует традиционно сверхтонкие спиральные слои — по его словам, в этом рулете двадцать слоев — промазанных гуавой и пересыпанных сахарными гранулами, которые блестят, как россыпь кристаллов.
Полки справа и слева ломятся от мармелада, ярких конфет, пудингов из сгущенного молока, печенья, пирожных и сладких булочек, наполняющих воздух сильным сладким ароматом, который как будто и в самом деле можно попробовать на вкус. Словно вы оказались на кондитерской фабрике.
Некоторые покупатели «Соли» и «Сахара», которые наблюдали за катастрофой с тортом снаружи, устремляются за нами под предлогом получения образцов паштейш де ната[25], которые предлагает за прилавком младший пекарь. Когда пекарь видит, что мы входим в кондитерскую, она замирает, все еще протягивая поднос.
Мой желудок скручивается в узел.
Когда толпа немного расступается, я замечаю знаменитый рецепт молочного пудинга доньи Элизабет Молина, запертый в стеклянной коробке на стене. У меня отвисает челюсть. Наверное, я не ожидала, что ее рецепт будет так похож на рецепт моей прабабушки в «Соли». Если бы не вражда наших семей, рецепт доньи Элизабет был бы второй половиной. Не полярной противоположностью, а родственной душой.
— Пожалуйста, следуйте за мной, — приглашает сеу Ромарио, ведя нас вокруг прилавка, и меня захлестывает адреналин. Потому что нет ничего более святого, чем мир за главным прилавком пекарни. Это место, где наука превращается в магию. Что бы сказала бабушка, если бы увидела нас сейчас?
Донья Эулалия пробегает мимо нас к сеу Ромарио.
— Отец, подожди. Я не хочу, чтобы ты разговаривал с ними наедине, — говорит она тихим голосом. — Мы тоже должны участвовать в этом разговоре.
— «Мы»? — хмурится сеу Ромарио.
— Мы с Педро, — объясняет она, и при упоминании Педро он кажется удивленным. Она быстро добавляет: — Да, он дома. Приехал сегодня днем.
— Педро! — зовет сеу Ромарио. От его голоса даже фундамент пекарни вздрагивает.
— Отец, следи за своим давлением, — умоляет донья Эулалия.
Педро выходит из кухни «Сахара», вытирая торт с лица тряпкой для мытья посуды.
— Дедушка, — приветствует он, опуская глаза в знак почтения.
Позади него на кухонном полу я замечаю его синий рюкзак, тот, с которым он ходит в школу. Он раздут от его вещей, даже молния разошлась. Как будто Педро предпочитает таскать с собой весь свой гардероб, куда бы ни шел.
Сеу Ромарио смотрит на него долгим взглядом, и глаза Педро остаются прикованными к собственным измазанным тортом ботинкам.
— Стало быть, ты вернулся, — говорит мужчина, и, возможно, это мое воображение, но в его тоне есть намек на «я же тебе говорил».
— Да, да, — вмешивается донья Эулалия. — И он никуда не денется, верно, Пью?
Пью? Я подавляю смешок, который вызвало у меня это прозвище. Педро свирепо смотрит на меня.
Он открывает рот, чтобы что-то сказать дедушке, но тот отворачивается, не давая ему шанса, и я ловлю обиженный взгляд Педро, брошенный деду в спину.
— Иди с дедушкой, — одними губами говорит Педро его мать, и после некоторого колебания он сдается.
Должно быть, между ними что-то произошло. Интересно, не по этой ли причине Педро уехал так внезапно?
Донья Эулалия входит в кабинет сеу Ромарио следом за Педро, даже не оглядываясь, чтобы посмотреть, идем ли мы за ней.
Комната такая же узкая, как кабинет бабушки в «Соли», ненамного больше чулана для метел. Пахнет одеколоном. Сильно. Удушающе. По обе стороны стола стоят картотечные шкафы.
И везде, где есть свободное место на стенах, висят в рамках награды за выдающиеся достижения в выпечке кондитерских изделий, полученные сеу Ромарио в молодые годы. Он усаживается за стол. Прикрывает налитые кровью глаза, как будто плохо спал в последнее время. Донья Эулалия становится справа от него, Педро обнимает дедушку слева. Перед столом есть только один свободный стул, поэтому я жестом приглашаю маму присесть.
И на нас опускается неловкое молчание.
Сеу Ромарио ерзает на стуле, словно пытаясь найти более удобное положение. А потом улыбается.
У меня тут же пересыхает в горле, потому что я не думаю, что когда-нибудь видела, как этот человек улыбается. По крайней мере, не так, и уж точно не нам. Улыбка достигает его глаз и затуманивает их.
— Тебе когда-нибудь говорили, что ты очень похожа на своего отца, Ларисса? — спрашивает он.
Я вижу, как мамины руки сжимаются на подлокотниках кресла, костяшки пальцев белеют.
Папа погиб до моего рождения, так что мне так и не пришлось его увидеть. Но я видела фотографии.
— Конечно… — отвечаю я сеу Ромарио.
— У Габриэля тоже была похожая, как бы это сказать, предрасположенность к неуклюжести.
Я чувствую, что краснею. Не пойму, кого он оскорбляет — папу или меня. Или, может быть, нас обоих.
Когда папа был немного старше меня, он работал в «Сахаре», помогая Молине с бухгалтерией, но эта сторона истории моих родителей кажется мне почти нереальной. Мама никогда не говорит об отце. Его гибель — тяжелая для нее тема.
Я действительно слышала, как Изабель однажды спросила маму, каково это — влюбиться в кого-то из «Сахара». Это был невинный вопрос от чересчур любопытного, но все равно любимого друга семьи, но мама не проявила снисхождения. Тогда я впервые услышала, как она огрызается на любого, кто спрашивает ее об отце.
«Габриэль не из «Сахара», — поправила ее мама. — Он работал в «Сахаре». Это большая разница. Он вовсе не был одним из них».
Услышав, что сеу Ромарио так неожиданно заговорил об отце, я задаюсь вопросом: каково ему было, когда один из его сотрудников влюбился в Рамирес?..
Он продолжает:
— Однажды, когда Габриэль попытался переставить большую миску сливочного крема, он…
Мама вскакивает со своего места.
— Так вот почему вы попросили меня о разговоре? Чтобы удивиться сходству между моей дочерью и ее отцом?
— Как ты смеешь повышать голос?! — кричит донья Эулалия.
Сеу Ромарио нервным жестом просит маму остаться.
— Пожалуйста, пожалуйста, я не хотел ничего пло — хого.
Она, прищурившись, долгую секунду смотрит на него и снова садится, на этот раз на самый краешек сиденья.
— Мы забываем истинную причину, по которой мы здесь, — говорит донья Эулалия. — Педро усердно трудился над приготовлением этого свадебного торта в соответствии с поступившими в последнюю минуту требованиями клиентки! Это был прекрасный торт, отец. Девчонка Рамирес нацелилась прямо на него!
— Почему Педро пытался вынести слои собранными, — спрашивает сеу Ромарио, — несмотря на конкретные инструкции, которые я оставил насчет того, что их следует везти отдельно?
Педро выглядит уязвленным. Я не могу поверить, что он только что получил выволочку у нас на глазах.
— Водитель опоздал, и я изо всех сил старался побыстрее доставить заказ.
— Отговорки, — парирует дедушка, и кончики ушей Педро, торчащие из-под измазанных в торте спутанных волос, становятся ярко-красными. — Всегда одни и те же отговорки. Когда ты научишься следовать моим инструкциям?
— Дедушка… я имею в виду, шеф, я не хотел…
— Я не собираюсь сейчас с тобой препираться. — Сеу Ромарио делает нетерпеливый жест рукой. — Эулалия, Педро, оставьте меня, я поговорю с Рамирес.
Педро в мгновение ока исчезает за дверью, но донья Эулалия медлит.
— Отец, я думала, мы договорились, что будет лучше, если мы с Педро…
— Выйди.
Она повинуется, но перед тем бросает на нас последний злобный взгляд. И в тот момент, когда она уходит, я словно становлюсь свидетельницей того, как спадает волшебная вуаль. Плечи сеу Ромарио горбятся, как будто он перед своей семьей пытался казаться сильнее.
— Теперь, когда мы можем поговорить наедине, — его голос срывается, — я хотел бы выразить свои глубочайшие… Мои самые… Элис, твоя мама — она… она не заслужила такой участи.
Болезненный всхлип подступает к моему горлу, угрожая вырваться наружу. Я не могу поверить, что вот-вот расплачусь перед ним. Не могу поверить, что вот-вот позволю себе растаять, когда все, чего я хочу… Все, чего я хочу…
Мне хочется на него наорать.
Я хочу спросить его, почему он был так жесток с бабушкой все эти годы.
Хочу припомнить ему каждый раз, когда он заставлял ее плакать. Но я не могу.
Не могу орать на сеу Ромарио, не тогда, когда у него слезы на глазах.
— Я знаю, у нас были разногласия, но, поверь мне… — Он достает из кармана рубашки носовой платок и вытирает глаза. — Поверь, я так сожалею, что Джульетта… что она…
Его плечи вздрагивают, как вздрагивает гора, которая вот-вот рухнет, и я смотрю на маму. Ее губы плотно сжаты, а лицо становится все краснее и краснее. Ноздри раздуваются с каждым вдохом, и кажется, что она начинает учащенно дышать.
— Вы ненавидели мою мать, — говорит мама хриплым от едва сдерживаемого гнева голосом.
— Я знал ее с тех пор, как мы были детьми, когда наши матери позволяли нам играть вместе, пока сами работали над рецептами «Соли» и «Сахара». — Он тяжело дышит, как будто пытается подыскать слова. — Несмотря ни на что, я уважал Джульетту Рамирес.
Сеу Ромарио внезапно разражается громкими, горестными слезами.
В кабинет влетает донья Эулалия.
— Ты его расстроила! — обвиняет она маму.
Я замечаю, что Педро вернулся к двери, он выглядит потрясенным. Позади него множество любопытных пекарей и покупателей вытягивают шеи, не смея подойти слишком близко, но все же изо всех сил стараясь подслушать. Когда он смотрит на меня, я вижу в его глазах замешательство. Кажется, он не знал новостей о бабушке.
Рыдание вырывается изо рта мамы, как икота. Я хочу вытащить ее из «Сахара», но я приросла к земле, не в силах спасти из этого хаоса ни ее, ни себя.
— Как вы смеете так говорить, когда столько лет ее мучили! — кричит на него мама.
— Убирайся! — вопит донья Эулалия. Ее лицо искажается таким гневом, что слезы катятся по щекам.
Педро поспешно встает между доньей Эулалией и мамой, чтобы удержать свою мать подальше от нас.
Мама отодвигает стул и встает, чтобы уйти. Я отпрыгиваю в сторону в последнюю секунду, когда он врезается в стену, в результате некоторые сертификаты падают, по всему полу разлетаются стекла.
— УБИРАЙСЯ! — Донья Эулалия верещит так, что у нее на лбу вздувается жила.
Мама делает шаг к столу.
— Если вы перейдете мне дорогу, если будете тыкать пальцами в мою дочь, если попытаетесь навредить моему бизнесу, я без колебаний буду с вами бороться, — говорит она, в упор глядя на сеу Ромарио. — Можете сколько угодно говорить, что сожалеете, но это не сотрет годы боли, которые вы причинили моей матери. Наша вражда в силе. Моя мать прожила свою жизнь не напрасно!
Мамины слова звучат как официальное объявление войны.
