Мрачный залив

Рейчел Кейн, 2021

Они охотятся за убийцей-невидимкой – настолько скрытным и неуловимым, что лишь череда жутких преступлений доказывает его существование… Машина, найденная в заброшенном пруду. Тела двух девочек, лежащие на заднем сиденье. Загадочное отсутствие их матери, исчезнувшей без следа. Несчастный случай – или убийство? Разгадка этой тайны может дорого обойтись Гвен Проктор и ее подруге, офицеру полиции Кеции Клермонт… На первый взгляд в жизни Гвен все наладилось. Ее двое детей и любимый мужчина рядом, а все кошмары и ужасы остались в далеком прошлом. Но именно темное прошлое Гвен не дает покоя кому-то невидимому… и неудержимому. Тому, кто хочет добраться до нее – и поставить перед жутким выбором…

8

КЕЦИЯ

У меня есть секрет, который я никогда никому не рассказываю: я ценю природу, но ненавижу долбаные леса. Я люблю город, я люблю кирпич, сталь и асфальт и, находясь в самой дикой части лесного массива, ощущаю себя так, словно меня похитили инопланетяне и выкинули посреди фильма «Хищник». Господи помилуй, я провожу в таких местах изрядную часть времени и притворяюсь, будто мне плевать.

Но мне не плевать. Совершенно.

Гвен отвозит меня туда, где стоит моя машина; я снова связываюсь с ТБР, и те предлагают мне прочесывать холмы вместе с их ребятами. Я соглашаюсь — в основном потому, что знаю: детектив Престер уже там, он пытается выполнить свою часть соглашения. И конечно же, остановившись на дороге, вижу, как Престер выходит из леса. Он двигается медленно, цвет его лица — который и прежде меня тревожил — теперь сделался совершенно пепельным, и это мне не нравится. Видит бог, мне нравится этот скрипучий старикан: он умен, он опытный детектив и, более того, ему не плевать на жертв, и он подает мне пример в этом.

Он не захотел бы, чтобы я тревожилась за него, но я все равно тревожусь.

Я подхожу, и Престер, конечно же, отмахивается от меня, точно от назойливой мухи.

— Я в порядке, — говорит он, хотя понятно, что это не так. — Просто жарко, вот и все.

Сейчас вовсе не жарко, и мы оба знаем это, но я не возражаю. Я убеждала его показаться врачам, но он не пошел. Если я буду давить на него, он просто прикрикнет на меня, и я не могу по-настоящему винить его за это. Если я доживу до его возраста, то буду такой же независимой и не позволю моим наглым молодым напарникам командовать мною.

— Я закончу этот поиск за вас, — говорю я ему. — Без проблем.

— Ты ненавидишь лес, — возражает он, и это правда, хотя я никогда не говорила ему этого. Но почему-то меня почти не удивляет то, что он знает. — У тебя слишком богатое воображение, Клермонт. Ты считаешь, будто там везде шастают медведи.

— А вы хотите сказать, что это не так? — ухмыляюсь я, и уголок — только уголок — его губ приподнимается в ответной усмешке. — Вы долго здесь пробыли?

— Несколько часов, — отвечает Престер. Это плохо, учитывая то, как он выглядит в эту минуту. Я пытаюсь не сказать ему этого. — Ты куда-то ездила с Гвен?

— Я пыталась найти след, — говорю, хотя это не ответ, и он это понимает. — А у вас есть подвижки? Нашли что-нибудь?

— Нашли многое, но все это мусор. Старые презервативы, ржавые банки, пивные бутылки. Ничего, касающегося пропавшей женщины. Ни единого следа.

— Поиски продолжатся до темноты, — замечаю я. — Поезжайте домой. Пожалуйста.

Ему это не нравится. Но он кивает. Я встаю и ухожу, не сказав больше ни слова. Я чувствую, как он смотрит мне вслед, но не оборачиваюсь. Слышу, как двигатель его машины заводится с громким стуком и лязгом, и огромный седан сдает назад с легкостью, свидетельствующей о том, что водитель много лет ездил на нем по этим узким проселочным дорогам.

Я проверяю, надежно ли завязаны шнурки на моих ботинках, и тут ко мне подходит молодая женщина в форме шерифской службы. Я молча предъявляю свой жетон и документы; женщина кивает и делает пометку в журнале.

— Детектив, — кивая, говорит она, — парни сейчас уже наверху, в холмах. Вы хотите подождать у подножия или…

Я хочу подождать у подножия, чертовски хочу, но надеваю плотную куртку, а поверх нее — яркий жилет. Не хочу, чтобы меня приняли за чертова медведя. Или за черную женщину.

— Я возьму квадрат, который прочесывал детектив Престер, — говорю я. Потом пристегиваю к поясу фонарик: под покровом леса темно даже в солнечную погоду, и улики легко пропустить. Потом удостоверяюсь, что оружие у меня под рукой, потому что в лесу действительно водятся чертовы медведи. И хищники на двух ногах, которые могут позабавиться, подстрелив копа. Медведи не стреляют в ответ. А я стреляю. Вслед за дежурной помощницей шерифа иду вверх по склону к ее маленькому раскладному столику. На столике расстелена карта, придавленная по углам камнями, но сильный холодный ветер все равно заставляет бумагу трепетать.

— Вот, — говорит женщина, указывая точку на карте, — это ваша часть. Поиск по сетке, с севера на юг, потом с востока на запад, каждый проход на расстоянии не более трех футов от предыдущего…

— Спасибо вам, помощник, я знаю, что такое прочесывание по сетке, — отвечаю я. — Какой канал?

— Мы связываемся на седьмом, — говорит она и вручает мне рацию. Это целый кирпич, достаточно тяжелый для того, чтобы в экстренном случае использовать его как ударное средство, и достаточно прочный, чтобы работать даже после того, как по нему проедет грузовик. Я переключаю рацию на нужный канал и провожу проверку. Женщина кивает, и я направляюсь вверх по склону холма к лесу.

Темнота падает на меня, словно плащ, и я останавливаюсь, чтобы дать глазам привыкнуть. Здесь, как ни странно, теплее — в основном потому, что ветер не настолько сильный. Я делаю несколько вдохов и включаю фонарик, чтобы поискать отметку, которой Престер должен был отмаркировать место окончания своего поиска. Ярко-желтый флажок флуоресцентной окраски прямо-таки бросается в глаза. Престер продвинулся не особо далеко.

Направляюсь к флажку, внимательно вслушиваясь в лесные шорохи. Другие копы ведут поиск в своих квадратах, но я не вижу и не слышу их; такое ощущение, что с тем же успехом я могла бы быть одна-одинешенька во всем лесу. Я люблю Хавьера, но если он еще хоть раз посмеется надо мной за то, что в глуши я чувствую себя уязвимой… Дергаю плечом и выдергиваю из земли флажок-маркер. Помощница шерифа дала мне такие же яркие оранжевые флажки, чтобы отмечать места находки потенциальных улик; количество этих флажков в сумке кажется мне чертовски оптимистичным. Но я лишь отмечаю, в какую сторону был наклонен флаг Престера, и медленно начинаю идти по сетке. Сверяюсь с компасом, дабы удостовериться, что не сбилась с направления; в лесу невероятно легко свернуть не туда.

Заметив отблеск в луче фонаря, останавливаюсь и наклоняюсь, чтобы осмотреть предмет. Разбитая пивная бутылка; этикетка давным-давно облезла за те годы, что стеклотара пролежала здесь. Тем не менее я помечаю ее и иду дальше.

Квадрат Престера небогат на улики. Заканчиваю проход с севера на юг и начинаю двигаться с востока на запад. Я уже на полпути (и уже час занимаюсь прочесыванием), когда замечаю что-то странное. Изучаю находку, стараясь понять, что же это; просто нечто странное, полускрытое листьями папоротника, но выглядит как-то неправильно. Я аккуратно развожу в стороны листья растения и всматриваюсь поближе.

Гладкое. Бледное. Изогнутое. Органическое.

Это не имеет никакого отношения к пропавшей женщине, но это кость. Мое сердце начинает биться чаще, но я усмиряю его. «Возможно, просто мертвое животное», — говорю я себе. Это вполне осмысленное объяснение: в конце концов, я посреди леса. Знаю, что это рискованно и что парни из ТБР, вероятно, будут совершенно справедливо ругать меня за то, что я трогаю улики, но я не хочу быть тупой деревенщиной, которая поднимает крик из-за оленьего черепа. Поэтому наклоняюсь и начинаю осторожно разгребать почву по сторонам.

Это человеческий череп, зарытый в землю подбородком вниз. Не могу сказать, был ли он погребен полностью, а потом обнажен дождевыми струями, но когда добираюсь до надбровной выпуклости и глазниц, я уже точно знаю, что этот череп принадлежал человеку — вероятно, мужчине, потому что надбровья сильно выступают. Я останавливаюсь, делаю шаг назад, втыкаю в землю оранжевый флажок и включаю рацию.

— Нашла кое-что, — сообщаю помощнице шерифа, сидящей за своим столиком ниже по склону. — Мне нужно, чтобы руководитель операции прибыл сюда немедленно.

— Да, детектив, — чопорно отвечает она. — Я сейчас отправлю его. Эксперты вам тоже требуются?

— Совершенно верно, — говорю.

Я считаю, что на этом разговор завершен, но после короткой паузы помощница шерифа снова появляется в эфире.

— Вы нашли ее? — спрашивает она осторожно, почти боязливо.

— Нет, — отвечаю я. — Кого-то другого. Ни следа пропавшей женщины.

На этот раз она ничего не отвечает. Я жду, глядя на полупогребенный череп.

«Кто ты?» Я гадаю также, кто закопал его здесь. И почему это место так близко от пруда, где утонула машина. Поскольку что-то — не логика, а что-то, гнездящееся в глубинах моего мозга — нашептывает мне, что это не совпадение. Мы любим, чтобы все было логично и осмысленно, — мы, копы. Я знаю, что здесь, вероятно, нет никакого тайного смысла, что, скорее всего, пьяный охотник сломал ногу и был съеден пресловутым голодным медведем, но все же…

Здесь есть связь. Я знаю это, даже если пока не могу это доказать.

* * *

Мой квадрат быстро превращается в место следствия. Сначала руководитель операции — лейтенант ТБР, белый мужчина с резкими манерами — задает мне ряд вопросов, категорически желая узнать, зачем я частично выкопала череп, и не особо слушая мои ответы, поскольку уже мысленно заполнил соответствующую графу в бланке. Потом я отхожу назад, прислоняюсь к дереву и наблюдаю издали. Эксперты подходят к делу очень серьезно, учитывая все; поскольку преступление произошло давно, им нет нужды беспокоиться о следах ног. Предмет их заботы — волосы и ткани, и все, кто приближается к черепу, должны облачиться в комбинезоны из нетканки, иначе их никто не подпустит. Техник подходит ко мне, чтобы взять образцы волос и тканей на тот случай, если я оставила их на земле или на черепе, и я подчиняюсь. Еще им нужны отпечатки пальцев, и я предоставляю их, хотя не трогала сам череп непосредственно. Но так положено по протоколу.

А вот чего нет в протоколе, так это того, как лейтенант выпаливает свои мнения, словно из водяного пистолета. «Вероятно, бродяга». Здесь, в лесу? Сомнительно. Бездомные предпочитают не слоняться по лесам, а если покойник был бездомным, у него должна была быть какая-то поклажа: вещи, может быть, палатка.

Поблизости я ничего подобного не вижу. «Какой-нибудь пьяница, решивший поспать не в том месте. Или самоубийца».

Случайно умершие люди и самоубийцы обычно не закапывают свои черепа. Я знаю, что череп от тела могли отделить пожиратели падали, могли скатить его по склону, если уж на то пошло, а в почву он мог погрузиться естественным путем. Я гадаю, следует ли упомянуть об этом, потому что никто из присутствующих пока не думает в эту сторону.

Я ничего не говорю. Вместо этого иду вверх по холму.

Это трудный подъем: выветренный камень рассыпается на обломки у меня под ногами, скользкая растительность едва не заставляет меня упасть, но я упрямо поднимаюсь. Я выбираюсь наверх, тяжело дыша, вся вспотевшая под плотной курткой; уперев ладони в бока, медленно иду по кругу. Здесь, на вершине, царит сумрак, но все же это не та темнота, которая уже сгустилась внизу, и мне не нужен фонарик, чтобы опознать могилу. Она старая, но не старше пары лет, прикидываю я. Мелкая, сильно разрытая падальщиками, и это объясняет, как череп мог скатиться вниз по склону. На этот раз я не копаюсь в земле, просто смотрю; мне не требуется ничего трогать, поскольку я и так вижу три ребра, торчащие наружу. Изорванная ткань трепещет на ветру.

Я мрачно втыкаю рядом один из оранжевых флажков, выпрямляюсь и включаю рацию.

— Нашла кое-что на вершине холма, — сообщаю я. — Похоже, это остальное тело.

С того места, где я стою, мне видно, как все остальные замирают, поворачиваются и смотрят на меня. Я не говорю больше ни слова.

* * *

Агент ТБР медленно закипает — не потому, что я нашла тело, а потому, что опровергла его скоропалительные теории. Мне велено отойти подальше и продолжить поиск по сетке… хотя ботинки всех этих агентов перемешали почву в кашу, сделав мою работу в десять раз сложнее. Я не спорю — просто сползаю вниз с вершины, включаю фонарик и продолжаю с того места, где остановилась.

Одинокая помощница шерифа охраняет место находки черепа, обнеся его веревкой. Мы киваем друг другу, и я иду дальше. Проходит еще час, прежде чем я завершаю прочесывание и отчитываюсь о своих малочисленных находках: еще двух стеклянных посудинах, пластиковой бутылке из-под воды и гильзе от патрона с дробью — гильза выглядит слишком старой, чтобы от нее был хоть какой-то толк. Возвращаюсь через лес обратно к складному столику и с удивлением обнаруживаю, что солнце уже клонится к закату. Мне казалось, что прошло куда меньше времени, но когда я сверяюсь со своими часами, на меня накатывает волна усталости. За последние двое суток я очень мало спала, и хотя могу продолжать действовать, это не особо разумно. Я наверняка начну упускать из виду то и другое. Моя реакция станет слишком медленной, что в случае ношения огнестрельного оружия — реальная проблема.

Звоню в участок, сообщаю о завершении своей смены и направляюсь в теплую, уютную хижину папы, стоящую чуть поодаль от озера Стиллхауз. По крутой, усыпанной гравием дорожке я вывожу свою машину на плоский парковочный участок — как раз такой величины, чтобы вместить папин пикап и мою легковушку — и выхожу навстречу прохладному вечернему воздуху, ощущая его запах. Глубоко вдыхаю, закрыв глаза. Чистый, свежий аромат хвои, а озерный запах сюда не доносится. Папа готовит рыбу, и я сглатываю неожиданно подступившую слюну, осознав, насколько проголодалась. Когда я в последний раз ела? Уже не помню.

Я стучусь, жду, пока папа отзовется, и вхожу в боковую дверь. Бут, пес Хавьера, вскакивает на ноги, пыхтит и подбегает ко мне для приветственного поглаживания. Он хорошо натренирован, и даже запах вкусной еды не может сбить его с обычной линии поведения. Я обнимаю его за мощную мускулистую шею, и он дружески лижет мое лицо.

— Запирай свою чертову дверь, — говорю я отцу, выпрямляясь. Не оборачиваясь от плиты, он отмахивается от меня большой железной вилкой.

— Если кто-то придет сюда за мной, я поджарю его на гриле, — отвечает он. — Но сперва разделаю.

— Сом? — пытаюсь угадать я и подхожу, чтобы заглянуть ему через плечо.

Когда-то мой отец был выше и массивнее, но возраст заставил его съежиться. Это неизменно слегка сбивает меня с толку и слегка печалит, когда я вспоминаю, что этот тощий жилистый старик некогда был крупным громогласным мужчиной, который легко поднимал меня на одной руке. Иезекил Клермонт по прозвищу Изи.

Чертовски хороший отец, даже в самые худшие времена. А у нас были очень плохие времена после смерти мамы: слишком мало денег, слишком много скорби. Папа от многого отказался, чтобы у меня было все необходимое. Теперь моя очередь делать для него то же самое — насколько он позволит, конечно.

— Пока что отвали, я приготовил только на себя самого. — Однако он бросает на меня пристальный взгляд. — Ты что, пропустила обед, девочка?

Я просто пожимаю плечами, зная, что отец воспримет это как «да». Он качает головой и тянется за большой металлической лопаткой, которую использует, чтобы разрезать изрядный кусок жареной рыбы надвое. Потом переворачивает оба куска на сковороде.

Я мою руки, расставляю на столе тарелки и раскладываю приборы. Это давний ритуал, который по-прежнему воскрешает память о моей умершей матери — хотя я до сих пор вижу ее улыбку. Это были ее тарелки — потертые, местами выщербленные, но драгоценные для нее. Я наливаю отцу воды в высокий стакан и кладу рядом его таблетки, а себе наливаю кока-колы.

— Могла бы угостить меня пивом, раз уж я готовлю для тебя, — ворчит он.

— Ты же знаешь, что эти лекарства нельзя принимать с алкоголем.

— Я знаю, что в пиве не так уж много алкоголя.

Это ворчание мне уже привычно, и я пропускаю его мимо ушей. Я знаю — и его врач тоже знает, — что время от времени папа пропускает стакан-другой пива. Ему это не особо вредит, но я беспокоюсь. Достаю из духовки картошку и шпинат, которые он приготовил заранее, и тоже ставлю на стол. К этому моменту рыба уже зажарилась. Отец приносит тяжелую сковороду к столу и раскладывает куски сома по тарелкам. Когда вижу, как дрожит его рука, я с трудом удерживаю себя от того, чтобы перехватить у него сковороду. Он не потерпит того от меня — пока что.

— Твоей ноге, похоже, лучше, — говорю я ему. Это правда. Папа не так сильно хромает, как неделю назад.

— Стало лучше с тех пор, как на улице начало теплеть, — отвечает он. — Это все из-за холода. Садись и съешь что-нибудь. Тебе это нужно.

Отец, конечно же, прав. Я просто умираю от голода, чувствуя запах рыбы — зажаренной в пряностях по-каджунски, — и едва могу дождаться окончания молитвы, прежде чем приняться за обед. Пряности тают у меня на языке, и впервые за день я чувствую себя нормально. В безопасности. Мы едим, почти не разговаривая. Но каждый кусочек еды чувствуется как произнесенное папой слово любви ко мне.

Я не знаю, говорить ли ему о ребенке. С одной стороны, я знаю, что он будет на седьмом небе от радости… но все-таки хочу рассказать ему только тогда, когда Хавьер будет здесь, со мной. Я хочу разделить с Хави то счастье, которое ощутит мой отец от этого известия. Осталась всего неделя. Только это удерживает меня от того, чтобы проговориться — каким-то образом. И я знаю, что есть еще одна причина: я не хочу, чтобы папа хлопотал надо мной и побуждал меня бросить расследование.

— Никто не заезжал? — спрашиваю я. Наши друзья часто заскакивают в хижину, просто чтобы убедиться, что с моим отцом все в порядке, раз уж он живет тут один. С тех пор, как Сэм и Гвен перебрались в большой город, они не могут навещать его так же часто, как прежде. Несколько наших соседей отметили это; одна добрая пожилая женщина из Нортона раз в неделю преодолевает весь путь досюда, чтобы выпить кофе, взять у отца список необходимых покупок и удостовериться, что ничего не стряслось. Я чувствую себя виноватой за это, но мне кажется, она питает к нему нежные чувства, и я не хочу вмешиваться, что бы между ними ни происходило.

— Сэм заезжал недавно, — говорит Изи. — Сегодня он летал. Полагаю, это доставляет ему радость. — Голос у отца мрачный, и я вспоминаю, как он ненавидит летать. Всегда ненавидел, сколько я помню. Он лучше будет трястись несколько дней в автобусе, чтобы навестить родственников, чем совершит часовой перелет. — И можешь уже не просить людей целыми днями названивать мне — у меня есть чертова мобилка, и я знаю, кому позвонить, если я упаду и не смогу подняться.

— Ты должен позвонить в «девять-один-один», — резко напоминаю я. — А не друзьям.

Он бросает на меня взгляд, говорящий, что мне лучше заткнуться на этот счет.

— Знаю.

— Рыба очень вкусная, пап, — говорю я, и это заставляет его немного смягчиться. — А что ты положил в шпинат?

— Чеснок и лимон. Свежий лимон, не эту дрянь из бутылки. — Он молчит некоторое время, потом спрашивает: — У тебя на руках какое-то плохое дело, верно?

— Очень плохое, — отвечаю я и продолжаю есть шпинат. Но теперь он теряет всякий вкус. Я на целых несколько минут забыла о тех девочках, и теперь это жжет меня, словно предательство. Я знаю, что ребенок у меня внутри еще слишком маленький, чтобы его можно было почувствовать, но мне все равно кажется, будто я ощущаю трепет его крошечного, еще формирующегося сердечка. Я должна сказать папе, но в то же время не хочу говорить ему, пока с этим делом не будет покончено и пока Хавьер не вернется. — Ты не хочешь об этом ничего знать.

— Я знаю, что ты не хочешь мне рассказывать.

— Пап!

— Ты не можешь держать это в себе и знаешь это. Хавьер уехал на сборы морпехов, так? И с кем тебе еще поговорить в таком случае?

— С Гвен, — отвечаю я. — Я говорила с Гвен. Она помогает мне разобраться с этим. — Отец ворчит, давая таким образом понять, что он одновременно одобряет мой поступок, но при этом хотел бы, чтобы я поделилась с ним. Но я не могу — только не этим. Мне просто кажется, что это будет неправильно. — Наверное, мне придется подолгу работать над этим. Я попрошу, чтобы кто-нибудь заезжал тебе помочь, если будет нужно.

— Черт возьми, я не инвалид и не хочу, чтобы сюда кто-то постоянно шлялся и стучался ко мне в дверь. Если им есть что сказать, пусть позвонят. — Если уж мой отец уперся, то он и бодаться готов, будьте уверены. Я поднимаю руку в знак примирения.

— Ладно-ладно. У нас есть какой-нибудь десерт?

Десерт — это то, чем папу можно отвлечь почти от чего угодно. Он сладкоежка.

— Шоколадный кекс, — отвечает он. — Майра завезла его на прошлой неделе.

Майра — это та женщина из Нортона, у которой, возможно, роман с моим отцом, но я не хочу об этом думать. Просто встаю и нарезаю кекс — домашней выпечки, очень нежный. Майра хорошо готовит. Мы едим кекс и забываем о своих разногласиях, и следующие полчаса я просто провожу в тишине и покое. Мою и раскладываю посуду, пока отец смотрит боксерский матч. На озеро опускается густая ночная темнота, но в небе сияют звезды, яркие и красивые. Я прислоняюсь к машине и допиваю колу, потом выкидываю бутылку в мусорку для вторсырья. Свистом подзываю Бута, и он вприпрыжку сбегает с крыльца и заскакивает на заднее сиденье машины.

Конец ознакомительного фрагмента.