Эринии и Эвмениды

Риган Хэйс (2025)

Уэст-Ривер — элитная британская академия с безупречной репутацией. Однако за красивой картинкой прячутся грязные тайны, порочность учеников и непримиримая вражда. Беатрис — сирота, но в академии она была окружена вниманием и любовью. За год до окончания учебы все меняется: лучшие подруги превращаются в беспощадных врагов. В порыве отчаяния Беатрис заключает сделку с потусторонними силами, чтобы отомстить за все издевательства. Цена — кровавые подношения, цель — смерть обидчиков. Тьма окутывает академию и запускает цепочку трагических событий. Перед Беатрис встает выбор: преодолеть собственную жестокость или отдаться ей всецело?

II. Инстинкты

Под кожей нестерпимо зудит. С того момента, как я прочла записку, весь урок проходит для меня как в тумане. Мистер Марбэнк твердит что‑то про синапсы и нервные импульсы, но мыслями я далеко от причуд человеческого мозга.

«Я хочу поговорить о Даньел».

Что он мог поведать мне о той, о ком я знаю без исключения все и даже больше? Даньел была рядом со мной задолго до появления Честера, задолго до нашего раскола. Она составляла большую часть моей жизни, служила остовом корабля, на котором все мы счастливо плыли какое‑то время — я, Даньел, Мэй и Сэйди. Ах да, еще был Гаспар, с него‑то все и началось. Но об этом хотелось вспоминать меньше всего.

С трудом дождавшись окончания урока, я молниеносно кидаю учебник с тетрадью в наплечную сумку и выбегаю из класса, чтобы как следует обдумать предложение Филлипса. Минуя поток учащихся, высыпавших из кабинетов и хаотично разбредшихся по коридору, я как будто плыву против течения. Еще не решив, точно ли хочу этого, все же сворачиваю в Аттический коридор, прочь от гомона уэстриверцев, и стою в тени, нервно посматривая на наручные часы.

Аттический коридор, названный так из-за выраженного ионического стиля в виде колонн и парочки русалоподобных кариатид, подпирающих своды потолка, уже несколько лет пустует и перекрыт предостерегающей желтой лентой. Занятия перенесли на второй этаж, а в здешних кабинетах затеяли ремонт после того, как однажды во время лекций потолок в одном из классов дал длинную трещину. Она протянулась по всей длине коридора, сделав непригодными еще пять классов, и руководство академии забило тревогу. С тех пор здесь можно было созерцать красоту древнегреческого искусства в полной тишине и одиночестве. Главное — не попасться на глаза учителям или коменданту; находиться в Аттическом коридоре все еще считалось опасным.

Интересно, почему Честер выбрал именно это место для встречи? Впрочем, у Даньел повсюду имеются глаза, следящие за мной, а уж за ним и подавно. Кого-кого, а Честера она ко мне и на пушечный выстрел не подпустит; скорее наглотается таблеток, чем позволит ему заговорить со мной без ее ведома.

Минуты летят, душа мечется в сомнениях. Филлипс, в общем‑то, пока не опаздывает, но мне хочется поторопить время, чтобы утолить голод любопытства. К счастью, Филлипс вскоре показывается вдали. Опасливым шагом движется ко мне, заходит под тень неосвещенной части коридора и подныривает под ленту, игнорируя предостережения.

Кажется, он совсем спокоен, но в подергивании его пальцев я улавливаю плохо скрытое волнение. Зеленые глаза смотрят внимательно, пристально, отчего становится неловко, как будто я поврежденный экспонат в музейной галерее, покрытый сколами, царапинками и патиной, убивающей первозданную красоту искусства.

Наконец Филлипс нарушает тишину:

— Привет, Би.

Начало вполне дружелюбное, и все же ладони мои потеют.

— Привет, Честер. Так что ты хотел сказать?

Филлипс устало прислоняется к холодной стене рядом со мной и потирает пальцами наморщенный лоб.

— Да, я хотел поговорить о Даньел. Знаю, между нами всеми пролегла приличная такая пропасть…

«И ты тоже внес в это свой вклад», — хочу я добавить, но с усилием сдерживаюсь.

— И все же я пришел с предложением перемирия.

Неожиданно.

— Даньел подослала тебя?

Это не слишком‑то похоже на ее методы. Но, испытывая ко мне глубочайшую неприязнь, она едва ли отважится заговорить со мной лично.

— Нет, инициатива моя. Дело в том, что я слишком устал от этого дерьма.

Он говорит вполне искренне и с чувством, но ушам не верится. Даньел любит свои игры, равно как и ее сестры-фурии, да и Честер никогда не выглядит обделенным — когда ему тоже перепадает косточка, он вгрызается в нее со звериным рвением, отпуская в мой адрес неприятные эпитеты.

— Долго же ты продержался.

В голосе моем звучит издевка, и он, разумеется, распознает ее.

— Ауч. Больно, но справедливо. Но я серьезно, Би. Пора бы положить конец этой вражде.

Можно подумать, я сознательно продолжала ее! Все, что я делала на протяжении последнего года, — так это защищалась и выживала. Задействовала все свои инстинкты, о которых рассказывал нам мистер Марбэнк, чтобы дотянуть выпускной год и навсегда распрощаться со змеиным логовом.

— И что ты предлагаешь?

— Я мог бы поговорить с Даньел насчет вас и… вашей непростой ситуации. Уверен, что смог бы убедить ее остудить пыл. Друзьями вы вряд ли вновь станете, это очевидно, но ваша грызня… Она меня доконала, признаться. Пора ее прекратить.

Честер поворачивает ко мне голову, осторожно касается плечом моего плеча и впивается взглядом, как будто подцепляя на крючок. Может, и правда он сумел бы выступить вестником мира? Меня Даньел бы и слушать не стала, но к своему возлюбленному она наверняка прислушается.

— Как‑то слишком просто, Филлипс, — говорю с недоверием я. Инстинкты подстегивают мой скептицизм, оспаривают каждое услышанное слово. Таков мой личный закон выживания. — А что ты с этого поимеешь?

И здесь инстинкты Честера проявляются четко, как под стеклом микроскопа. Он резко отлипает от стены — и вот его руки упираются в нее по обе стороны от моей головы. Честер нависает надо мной громадой, а его губы тихо произносят:

— Тебя.

Не успеваю я среагировать, как он наваливается на меня всем весом и прижимает к стене плотнее. Руки его дают себе волю: расстегивают ворот форменной блузы, движутся по бедру под юбкой, которая все ползет и ползет вверх…

— Честер, какого черта…

Пытаюсь вырваться, но властные руки впиваются в предплечья, не отпускают.

— Не рыпайся, Беккер, — рычит он мне на ухо и прижимается губами к моей шее. Стена вдруг кажется мне вытесанной изо льда, по телу пробегает дрожь ужаса. — Ты что думала, я альтруист? Нет, Беатрис, бескорыстие — это не про Филлипсов. Мне требуется плата.

Когда его губы замирают прямо над моими, я предпринимаю новую попытку освободиться, но безуспешно. Честер приглушенно смеется и добавляет:

— Если так сильно хочешь, чтобы травля прекратилась, отдайся мне, Би. Я что, так много прошу?

Тело бьется в конвульсиях, меня колотит от нахлынувшего отвращения. Его парфюм с острыми сандаловыми нотками набивается в ноздри.

— Чего ты сопротивляешься, Би? — спрашивает он уже со злостью, когда я начинаю колотить его в грудь. — С Гаспаром ты же позволяла себе такое, а сейчас что? Резко стала монашкой? Ну же, не ломайся, Би, я слышал, тебе такое нравится…

Я ощущаю себя совсем беспомощной. Инстинкты, будь они неладны, дали осечку и не спасли от нападения хищника. А ведь когда‑то хищником была я сама… Почему они не подсказали, не предупредили меня о надвигающейся опасности по имени Честер Филлипс?

На мое счастье, в Аттический коридор любил захаживать еще один человек, среди инстинктов которого затесался и один необязательный — благодеяния. Этот‑то человек меня и спас.

— Эй!

Это Рори Абрамсон. Краткий возглас отвлекает Филлипса, и я незамедлительно хватаюсь за возможность выпустить когти. Резко поднимаю колено и ударяю Честера в пах. Тот придушенно охает, сгибается пополам и отпускает меня. Едва не плача, я выскакиваю из его душных объятий и устремляюсь прямо по коридору. Кариатиды смотрят на меня с застывшей в камне скорбью.

— Ты пожалеешь об этом, Би! — кричит Честер вдогонку.

И я не сомневаюсь, что так и будет. Уж он позаботится об этом.

Я выхожу из темноты коридора, и в глаза из окон бьет слепящий свет. Под ребрами нещадно колет, щеки пылают, когда я проношусь мимо растерянного Абрамсона. Краем уха слышу, как тот плетется следом, и еле слышно бранюсь.

Рори чуть ли не единственный, кто хоть изредка заговаривает со мной, пускай и в своей пространной манере — растягивает слова и делает мучительные паузы между частями фраз, испытывая терпение собеседника. Многим Рори кажется слегка двинутым, одержимым; эта одержимость быстро сделала его изгоем. Внешне его можно найти даже симпатичным, хоть и несколько неряшливым, но даже милая мордашка не спасает Абрамсона от остракизма среди сверстников. Собственно, как и меня. Когда за плечами котомка с прегрешениями, о которых помнят все без исключения, трудно скрыться за привлекательным личиком. Ты — это ты, вместе с красотой и вместе с гнилью, что прячется за ней.

Я спешно сворачиваю за угол и пытаюсь не думать о тошнотных позывах. Живот так и скручивает в спазмах, когда шаги Рори позади становятся громче и ближе.

— Беатрис, подожди…

Он касается моего плеча, и я вздрагиваю, словно от удара. Я не выдерживаю и бросаю ему в лицо:

— Ну чего тебе нужно от меня?

Голос с надрывом гремит на весь коридор и эхом отлетает от серых стен и сводчатого потолка. Рори оправляет взлохмаченную челку, одинокая конусовидная серьга покачивается в его ухе.

— Я просто видел… Просто хотел спросить, ты в порядке?

«Мне хочется умереть».

— Да, в полном, — лгу я и упираюсь взглядом в пол, скрывая настоящие чувства. Только исповеди перед Рори мне сейчас не хватает.

— Если хочешь, мы можем сообщить Хайтауэру об этом. Я выступлю как свидетель…

— Никому ничего не нужно сообщать! — почти рычу я и тычу пальцем ему в грудь. — Не смей ничего никому говорить, слышишь? Все, что ты видел… — я сглатываю ком в горле, — все, что ты видел, — забудь. Ничего не было, ясно?

Если только об этом станет известно, Даньел попросту уничтожит меня. В том, что Честер выкрутится и выйдет из воды сухим, сомнений нет никаких. А вот мою жизнь превратят в еще больший кошмар, окончательно обнажат ее плоть и выставят перед всеми, как в анатомическом театре.

— Я знаю, что видел, — отвечает Рори сухо, после чего еще раз прочесывает взлохмаченные каштановые пряди, натянуто улыбается и делает шаг назад, словно обжигаясь об меня. Или это я обжигаю его. — Ладно, Би, не буду тебе мешать. Увидимся на химии.

Рори расстроенно плетется по коридору, а я чертыхаюсь себе под нос и без сил опускаюсь на эркерный подоконник, чувствуя себя последней скотиной. Он, можно сказать, спас меня, а я повела себя как свинья. Каким бы странным ни казался Рори, он был куда порядочнее Честера, на чью уловку я так глупо повелась. Наверное, стоило сказать Абрамсону спасибо, но слова благодарности так и застряли у меня в глотке, задушенные подступающими рыданиями.

Вскоре на меня обрушивается рев звонка. Уэстриверцы суетливо разбегаются по кабинетам. Я добредаю до толпы и растворяюсь в ней, будто и была здесь, а не в темном коридоре, прижатая к стене. Среди сутолоки никто не заметит, как порозовели мои щеки от стыда; не узнает, как под одеждой горит кожа в тех местах, где он смел ее трогать, и как от отвращения сворачивается в трубочку желудок.

Но на химию я не иду. Просто не могу заставить себя зайти в кабинет и встретиться лицом к лицу со своим зеленоглазым чудовищем; увидеть Рори, который застал мой позор и которого я несправедливо отвергла; слушать, как скрипит по магнитной доске маркер, пока в ушах все еще звучит мерзкий голос Филлипса.

«С Гаспаром ты же позволяла себе такое…»

Вместо этого я выхожу во внутренний двор академии в одном пиджаке и вдыхаю мерзлый ноябрьский воздух. Он унимает жар в легких, остужает разгоряченную прикосновениями кожу. Отчаяние от невысказанных слов, от зарождающегося в горле вопля ведет меня под сень засыпающего леса за кампусом: я незаметно пробираюсь к ограде, ныряю в проделанную кем‑то давно дыру и захожу в подлесок.

Опавшие листья уже превратились в перегной, покрылись первым и тонким одеяньем снега — весточкой подступающей зимы. Внутри с такой силой бьется о стенки сердца тоска, что хочется стряхнуть ладонью снежный пепел, разворошить листву, забраться под их покров и спрятаться там, словно под одеялом; не видеть больше ухмыляющихся лиц, не ощущать чужие руки на своем теле и не слышать сплетен и издевательских смешков за спиной.

Уснуть, навек уснуть…

Сон наполняет грудь

И не дает взглянуть… ^[6]

Хочется набить листьями глотку, чтобы удушающий крик не вырвался наружу, не выдал моих чувств и больше не впустил кислород. Хочется задохнуться и остаться погребенной в этом лесу. Никто и не поймет сразу, что меня нет в постели после отбоя. Никто не забьет тревогу после моего исчезновения… А может, и тело искать не станут, и лежать ему среди палых листьев до грядущей весны, когда паводки унесут всю древесную гниль и омоют оголившиеся кости.

Колени мои подгибаются, и я безвольно падаю на заснеженную листву. Хочу остаться наедине с собой и слушать шепот земли. Пусть лишь она знает, о чем плачет моя душа.

На другой стороне лишь долгие безответные гудки.

Вот уже минут пятнадцать я мучаю телефон в попытках дозвониться до тети Мариетты. Грешу на плохую связь в комнате и подхожу к окну, надеясь, что уж теперь‑то меня услышат и осчастливят ответом. Но протяжные гудки не исчезают. Моего звонка не ждут.

Только на двадцатый раз что‑то щелкает в динамике. Грудной, посаженный сигаретами голос тети отзывается на линии безмятежным «алло».

— Тетя Мариетта, это Беатрис.

Она отвечает не сразу, будто решая: подавать ли признаки жизни или дождаться, когда я самовольно испарюсь.

— Беатрис? Господь милостивый. — Я слышу, как она делает затяжку, и почти ощущаю запах ее сигарет, наполняющий мою комнату, как если бы тетя была здесь. — Что‑то опять стряслось? Только говори быстрее, я жду гостей.

Ну конечно. Гости из Франции, гости из Греции, гости из Штатов… Дом тети Мариетты всегда полнился разными людьми, сплошь состоятельными, будто сошедшими с обложек глянцевых журналов. Как всякий известный продюсер, Мариетта Чейзвик обожала устраивать приемы, проводить деловые встречи в просторном белом зале имения или убегать в собственную студию, из которой произрастали десятки современных молодежных звезд. В этом гламурном мире для меня никогда не найдется даже самого скромного угла.

— Да, кое-что случилось, — произношу я, и горло сдавливают воспоминания вчерашнего дня. В комнате вдруг становится нечем дышать, и я распахиваю форточку, впуская ноябрьский ветер. — Вчера меня пытались…

Молчание. Я стопорюсь, так и не заканчивая мысль.

— Что-что, дорогая? Говори громче, я плохо тебя слышу.

Но я попросту не знаю, как вытолкнуть эти чертовы слова из глотки. Они встают костью намертво и не хотят быть произнесенными. Пальцы взволнованно теребят кончики волос, наматывают их кольцами.

— Честер Филлипс… — только и могу выдавить я. — Он… вроде как напал на меня.

— Что значит «напал»?

Господь всемогущий, почему это так сложно? Просто скажи это, скажи…

«Меня. Пытались. Изнасиловать».

Вдруг на другом конце слышится странная возня, а следом — приглушенные команды тети, отданные прислуге.

— Глория, поставь цветы там, — распоряжается тетя, нисколько не заинтересованная в разговоре со мной. — Беатрис, прости, мне нужно бежать. Это что‑то неотложное? С тобой ведь все в порядке?

Мне ясно дали понять, что я со своей бедой по-прежнему один на один.

— Да, тетя. Я жива-здорова. Простите, что отвлекаю от дел, я справлюсь.

— Хорошо, Беатрис, поговорим позже. Я тебе перезвоню на выходных.

Еще один щелчок — разрыв связи. Перезванивать тетя Мариетта, конечно, не планирует, как и во все предыдущие разы, когда это обещала. Да я и не надеюсь. Ее участие в моей жизни ограничивается переводом средств: хватает на ежеквартальную плату за обучение и еще немного на карманные расходы (хотя бы на них она не скупится). Но сейчас мне не нужны деньги, мне необходимо чье‑то тепло. Забота, защита и желание выслушать правду, такую, какой я ее вижу и чувствую. Но я лишена подобных привилегий. Мариетте Чейзвик больше по душе лицезреть страдания на экране кинотеатра, чем в реальной жизни. В реальности ее день состоит из пары бокалов хереса, блока «Честерфилд» ^[7] и мусса из авокадо на завтрак с парочкой восходящих актрисок вприкуску. Мои стенания о школьной травле не входят в список рутинных дел.

С горечью я швыряю телефон на постель. Как раз в этот момент в комнату входит Ханна.

— Все в порядке? — Глаза ее округляются, прослеживая траекторию падения и приземления смартфона. — Выглядишь разбитой.

«Так и есть. Я рассыпаюсь на части».

Я плюхаюсь в кровать и отвечаю Ханне:

— Да все нормально. Просто сложные выдались последние деньки.

Еще больше смягчить попросту невозможно — я приуменьшаю события в невообразимых масштабах, — но следует оставаться верной надетой карнавальной маске. Чем больше боли прячется внутри, тем шире на маске должна быть улыбка, чтобы не вызывать подозрений.

— Ну как скажешь.

Тут у нас обеих пиликают телефоны. Ханна молниеносно хватается за свой, залипает в экран, в компании которого проводит большую часть дней в году, а затем присвистывает и смотрит на меня ошеломленно.

— Би, это какая‑то шутка?..

Не понимая, о чем речь, я тянусь к своему смартфону, тычу в уведомление из академического чата, после чего сердце пропускает удар.

— Скажи, что это розыгрыш!

В чате анонимное лицо закрепило фотографию, на которой перед всем честным народом предстают двое. Честер и я.

Нет, это не розыгрыш, не злая шутка. Это настоящий акт моего грехопадения, инсценированного против моей воли.

— Вот же срань…

Я лихорадочно пролистываю все-все сообщения, комментирующие картину из Аттического коридора. От каждого резкого словца вздрагиваю, словно меня тычут спицей под ребро.

«Я всегда знала, что Би шлюха».

«Что за?..»

«Филлипс, красавчик, ха-ха… Так держать!»

«Дэнни будет в бешенстве… Берегись, Би!»

— Не понимаю, вы что, всерьез…

— Нет! — вскрикиваю я, не выдерживая шквала вопросов Ханны. — Я не… Он сам пристал ко мне. Сказал, что хочет поговорить о Даньел, а потом полез мне под юбку.

Только после того, как произношу это вслух, я задумываюсь, а стоит ли говорить об этом с Ханной. Пусть Ханна Дебики и моя соседка, мы едва ли доверяем друг другу. Однако она обожает собирать сплетни, а в умелых руках даже слухи можно сделать мощным оружием. Я хватаюсь за эту мысль и надеюсь, что соседка быстро разблаговестит о моей — правдивой — версии событий, создав тем самым хоть какой‑то щит от нападок и общественного порицания. Если, конечно, сама мне поверит.

— Вот же засранец! — выдыхает Ханна, подаваясь вперед. — Би, ты как?

— Он ничего не успел, к счастью, — говорю я, избегая смотреть ей в глаза. — Рори Абрамсон оказался неподалеку и увидел нас. Он окликнул Честера, и я вырвалась, когда тот замешкался.

Ханна снова присвистывает.

— Ну и ну… Интересно, что об этом подумала Дэнни, когда увидела фото?

Ярость? Гнев? Ревность? Даже представить страшно, какую бурю эмоций испытала Дэнни Лэнфорд, увидев Честера в объятиях со мной. Не зря говорят, что история циклична. Наша с ней трагедия повторялась; она сделала второй виток, но в этот раз Дэнни не станет ждать моего раскаяния. Она просто расщепит меня на молекулы, и плевать, что наплетет ей Честер.

Тут Ханна прерывает мои размышления и задает вопрос, который вводит меня в ступор:

— А тебе не кажется странным, что Рори был рядом, когда это произошло?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, все ведь знают, Би. Он таскается за тобой по пятам с седьмого класса. Не мог ли он…

Я вновь хватаюсь за смартфон и кликаю на иконку отправителя. Анонимный аккаунт. Имя, сотканное из набора рандомных символов. Тот, кто меня подставил, мог оказаться кем угодно, не исключая саму Даньел. Но Рори?..

Родерик Абрамсон, чокнутый художник, как его называют, и правда преследует меня последнюю пару лет. Ханна как‑то говорила: «У Рори на лице написано, что он покончит с собой до двадцати из-за неразделенной любви», — и мне остается надеяться, что если это и случится, то не из-за меня.

Типичный непонятый гений, он любил просиживать в библиотеке, закапываясь в философские трактаты, которые, как он, видимо, полагал, сделают его умнее, а великий ум, в свою очередь, возвысит над остальными, некогда отвергнувшими его персону. Но стоило мне появиться в библиотечном зале, как он напрочь забывал и о Дидро, и о Монтене и только сверлил меня взглядом, не решаясь заговорить. Как я поняла потом, он запоминал черты лица, чтобы после изрисовывать блокноты моими портретами. Часть набросков он подкладывал мне под дверь, как подношение богине. Портреты были красивыми, хотя и несколько небрежными, и все же в них всегда угадывалась я. Он видел меня не так, как остальные: резкими штрихами он выхватывал боль, сокрытую глубоко внутри, спрятанную ото всех, и именно тем Рори и пугал. Он видел меня насквозь.

Но мог ли Абрамсон быть участником инцидента, уличающего меня в порочности? Мог ли захотеть моего внимания настолько, чтобы, не получив его, жестоко отомстить?

Мысль о Рори не дает мне покоя и ведет в библиотеку. Нет сомнений, что он там, сидит и почитывает Сартра, пытаясь найти ответы на экзистенциальные вопросы. Впрочем, я иду за тем же — получить ответы.

Больше всего сейчас хочется придушить его. Почему‑то, как только Ханна посеяла во мне зерно сомнения, я мигом уверовала в виновность Рори. Наверное, так удобнее думать, когда хочется кого‑то обвинить. Просто возьми того, кто подвернулся под руку, и спиши на него все грехи человечества. Разве не так они все поступали со мной?

Библиотека окутывает сладостным ароматом состаренной бумаги с примесью пыли. Мне везет: учеников здесь не так много в это время, и я проскальзываю почти незамеченной.

Обычно Рори сидит за столиком с зеленой лампой, но сегодня он задумчиво шатается по второму этажу у стеллажей с прозаиками эпохи романтизма. Я взлетаю по винтовой лестнице. Когда Абрамсон поднимает глаза, то едва ли не пугается и не роняет томик Кольриджа — такой разъяренной я, видимо, кажусь сейчас.

— Нужно поговорить, — цежу сквозь зубы и грубовато тяну его за руку к безлюдному уголку между стеллажами. Там я прижимаю его к полкам так, что несколько книг с грохотом падают на пол. — Какого черта, Родерик Абрамсон?

Застигнутый врасплох моим напором, Рори теряет дар речи на минуту-другую, а потом бормочет с искренней растерянностью:

— Ты о чем?

— Только не строй из себя невинность! — говорю я, щурясь, а затем показываю ему экран телефона. Рори глядит на фото, где изображены я и Честер, и в глазах его мелькает понимание. — Хочешь сказать, не твоих рук дело? Признайся, это ведь ты сделал фото, прежде чем разыграть из себя героя, и отправил в чат академии?

— Что? Беатрис, я даже не состою в этом отвратном чате. Мне неинтересно перемалывать по десятому кругу чужие сплетни, и ваши с Честером игры в том числе.

Мне как будто дали пощечину.

— Нет у нас с Честером никаких игр, ясно? — рычу я, задыхаясь от гнева. — Но если ты приложил к этому руку, то, клянусь, я…

— Я бы никогда так не поступил с тобой, — выпаливает Рори с чувством, после чего вздыхает и добавляет, как будто вынужденно: — И ни с кем вообще.

Я убираю телефон в карман и отстраняюсь, складывая руки на груди.

— И почему я должна тебе верить? Ты ведь был там, совсем рядом. Кто, кроме тебя, мог сделать это фото?

Он как‑то вымученно усмехается, брови его складываются в саркастическую дугу, и меня словно окатывает ледяной водой, когда он спрашивает:

— Можно подумать, у тебя мало врагов, Беккер?

Нанеся болезненное туше, Абрамсон уходит с нашей метафорической фехтовальной дорожки, слегка задев меня плечом. А я теряю почву под ногами, потому что понимаю: Рори здесь ни при чем. В голове словно складывается наконец пазл из тысячи кусочков.

Наверняка Честер сам состряпал это представление, заранее подговорив кого‑то из своих дружков по крикету. Кто‑то мог следить за всем из другого конца коридора, чтобы зафиксировать доказательство, как Беатрис снова отбивает парня у Дэнни Лэнфорд.

Честер вовсе не собирался выступать вестником мира между нами, нет. Он хотел посеять еще бо́льшую вражду, чтобы упиваться зрелищем, как древние римляне в Колизее. И когда Даньел ниспровергнет меня, он не задумываясь опустит палец вниз. ^[8]

Библиотека так и остается моим пристанищем на этот вечер. Я коротаю его в одиночестве, спрятавшись в самом дальнем и неприметном закутке в обнимку с учебником французского (только он дарит мне душевное спокойствие и упорядочивает мысли). Остатки кофе в чашке остывают, и я морщусь, допивая холодную взвесь на донышке. Гляжу на часы — без пятнадцати одиннадцать. Скоро отбой.

Выключив торшер, я спускаюсь на первый этаж и покидаю библиотеку, где сразу же за мной миссис Холлоуэй гасит общий свет и запирает двери.

Холл Уэст-Ривера пуст, свет приглушен. Сквозь стеклянные вставки входных дверей я вижу, как снаружи тихо падают хлопья снега. Я поднимаюсь по лестнице на третий этаж, где располагаются комнаты женского общежития, и слышу неясный шорох позади себя. Оборачиваюсь — никого. Снедаемая тревогой, сжимаю учебник покрепче, будто тот может меня спасти от любой напасти, и ускоряю шаг. Лампы уже приглушили, и свет их так тускл, что я почти не вижу мыски своих ботинок.

Не замечаю я и тень, прошмыгнувшую позади, а за ней вторую и третью. А когда слышу чьи‑то шаги, уже поздно: что‑то обрушивается на меня со всей силы, бьет под колени, и я рефлекторно сгибаюсь, падаю на пол.

Крик не успевает сорваться с губ, потому что мне закрывают ладонями рот. В нос ударяет аромат «Карон Пуавр», подсказывая, с кем я имею дело, а впрочем, я успеваю догадаться прежде.

— Решила увести еще одного моего парня, Беатрис?

Весь вечер я обреталась в библиотеке, надеясь, что меня не видят и не рассматривают через лупу, но самое главное, что меня не найдет Дэнни Лэнфорд. Но вот она здесь вместе с эриниями Мэй и Сэйди, которые удерживают крепкой хваткой. Удобное же местечко они избрали для атаки — здесь слишком темно, а камера под потолком чуть отвернута в сторону.

Я стою перед ней, темной королевой, которая все‑таки настигла меня, готовая вершить свое правосудие. Над нами звучит динамик, из которого льется привычная Clair de Lune ^[9] Дебюсси, что всегда знаменует отбой.

— Ты хоть понимаешь, как унизила меня перед всем Уэст-Ривером? — Даньел приближается вплотную, заглядывая в самые глаза. — Честер сказал, ты давно окучиваешь его, но то, что я увидела на фото, Би, это уже чересчур, не находишь? Он, конечно, как многие парни, склонен поддаваться соблазнам, но чтобы выбор пал на тебя? Признаться, я даже не сразу поверила, когда увидела, но это действительно была ты. Чем ты притягиваешь их, а, крошка Би? С такой охотой раздвигаешь ноги?

«Не верь ему, — хочется мне сказать, но я молчу. — Это все он… В этот раз все иначе!»

— Как бы там ни было, ты замахнулась на святое. Никто не смеет выставлять Даньел на посмешище. За это придется ответить.

В тот же миг кто‑то из них поднимает надо мной ведро — из него выливается дурно пахнущая вода и покрывает меня всю. Колено Дэнни бьет в живот, и я складываюсь пополам, сдавленно вою, но мелодичное звучание Дебюсси заглушает мои стоны. Я лежу ничком на мокром полу, окруженная бешеной стаей. Их ярость опаляет меня, округлые мыски начищенных оксфордов врезаются в ребра снова и снова. По всему телу прокатывается волна боли. Я крепче сжимаю челюсти, чтобы не дать крику сорваться с губ, ведь тогда я проиграю. Тогда они придут снова и сделают мне еще больнее. Никто не должен услышать ни звука, даже я сама, иначе я просто рассыплюсь.

Кто‑то — кажется, Сэйди — хватает меня за волосы и грубым движеньем состригает намокшие пряди. Я дергаюсь в знак протеста, но после очередного удара коленом под грудь обвисаю тряпичной куклой.

Напоследок Дэнни плюет мне в лицо.

— И больше не смей лезть к Честеру, дрянь, ты поняла меня? Кивни, если поняла.

«Он никогда не был мне нужен… Он сам приставал ко мне», — проносится в мозгу, но произносить вслух не имеет никакого смысла — мне не поверят. Потому, как мне это ни противно, я все же киваю, чтобы эта агония поскорее закончилась.

— Так‑то лучше.

Меня наконец оставляют в покое, лежать в луже выплеснутой из ведра помойной воды. Я долгие минуты собираюсь с силами, чтобы встать, буквально заставляю себя вспомнить, зачем я живу на этом свете, чтобы пробудить волю. Она возвращается с трудом, пробираясь сквозь ноющие от пинков ребра, сквозь стонущее израненное сердце. И я даже не рада ей. Уж лучше бы испустить дух от побоев, чтобы напоследок подпортить безупречную репутацию обидчиков. Хотя, вероятнее всего, даже тогда они найдут способ отвертеться, остаться непричастными к моей гибели. «Она ведь была такой неуклюжей, — скажут обо мне в кабинете директора. — Вы и сами знаете, какой тщедушной она была… На ней читалась печать скорой смерти».

К счастью или сожалению, смерть ко мне немилостива, и потому я с трудом встаю. Вонючая вода стекает с моей одежды, следует за мной позорным шлейфом до подсобки, где меня в прошлом году заперли в полной темноте. Но ее мрак больше не пугает — он изучен вдоль и поперек. Я нахожу швабру и принимаюсь вытирать пол, чтобы скрыть следы надругательства, пока никто не заметил. Уничтожаю улики преступления, жертвой которого стала.

И все, чтобы выжить. Выжить и однажды отплатить обидчикам той же монетой.

Сырая и всклокоченная, я спускаюсь, пошатываясь, по лестнице, так и не дойдя до своей комнаты. Дебюсси отзвучал, и если изначально руководство Уэст-Ривера надеялось, что медитативное звучание Clair de Lune выработает у учеников рефлекс и поспособствует быстрейшему отходу ко сну, то у меня теперь, вопреки задумке, с первыми нотами будут приходить кошмары, а под ребрами будет растекаться знакомая боль. Комендантша проходится по коридору, проверяя, всё ли в порядке, а я прячусь в подсобке, чтобы не попасться ей на глаза и не получить выговор.

Вернуться в комнату я попросту не нахожу сил. Уверена, Ханна лежит в обнимку с ноутбуком и очередной серией «Доктора Кто», которого пересматривает раз в четыре месяца. Предстать перед ней в таком виде я не могу. Что я ей скажу? Что она предпримет, узнав, как далеко все зашло? Мне не хочется обременять себя еще бо́льшими проблемами, и потому я стыдливо прячусь в темноте засыпающей академии.

Ноги сами несут меня к крылу, где располагается мужское общежитие. Здесь я выныриваю из окошка прямиком на крышу, чтобы миновать коменданта, и спускаюсь по пожарной лестнице ровно на один этаж. Этот ход я обнаружила, когда… в общем, пару лет назад, и активно его использовала, но и подумать не смела, что он пригодится мне еще хоть раз.

Пробираясь в восточное крыло, я мерзну, ведь голова так и не успела высохнуть, но, на счастье, окошко второго этажа до сих пор не заперто — видать, кто‑то по сей день практикует обходную дорогу к постелям своих возлюбленных и знает, что этот угол находится вне зоны вездесущего ока камеры. Тихонько опускаю ставни и чуть ли не на цыпочках прохожу вдоль ряда комнат с табличками.

Пули, Чэтэм, Филлипс… От последней по коже пробегает морозец. Я спешно прохожу мимо и наконец добираюсь до Абрамсона. Сама не понимаю, почему вдруг подумала о нем, ведь несколько часов назад я обвинила его в мерзком поступке, которого он, по всей вероятности, не совершал.

Набравшись смелости, стучу в дверь. Я помню, что Рори живет один: его сосед съехал еще до летних каникул, перевелся в какую‑то французскую школу.

Рори распахивает дверь, и я готовлюсь к тому, что он ее тут же без разговоров закроет, на что, к слову, имеет полное право. Я вела себя как стерва, а теперь заявилась к нему, мокрая, растрепанная и замерзшая, с потеками от слез и туши, чтобы каяться и просить защиты. Жалкое зрелище.

Вопреки моим умозаключениям, Абрамсон не захлопывает дверь, не гонит меня прочь. Он с ужасом смотрит на то, что со мною сделалось, и только беззвучно хватает ртом воздух, как рыба.

— Можно войти?

Рори воровато озирается, удостоверяясь, что никто нас не видит, и только тогда запускает меня в комнату. На самом деле я невольно могу его подставить: мальчикам воспрещается водить девочек в свое общежитие, равно как и наоборот. Если нас застукают, то простым выговором Рори уже не отделается, — за такой проступок вполне могут и отчислить. Уэст-Ривер — академия крайне консервативная и гордится сводом своих драконовских правил, среди которых значится, судя по всему, и воздержание. Однако студенты не евнухи, да и пубертат к подросткам крайне безжалостен, потому учащиеся то и дело прошмыгивают в чужие комнаты в поисках удовольствий или запрещенных веществ.

И все же Рори Абрамсон впустил меня, что немало говорит о его смелости. В комнате он и правда один и, разумеется, вовсю наслаждается уединением: почти каждый сантиметр общажных побеленных стен увешан его рисунками, и часть из них — мои портреты. Застигнутый врасплох, Рори спешно срывает рисунки с моей физиономией и прячет их в стол, чтобы не казаться маньяком. Но сейчас мне так паршиво, что даже общество повернутого художника кажется куда приятнее и надежнее, чем мир, оставленный снаружи.

Я присаживаюсь на кровать отбывшего соседа и шмыгаю носом. Рори подвигает стул и садится напротив меня.

— Что случилось, Би? Ты вся мокрая…

— Даньел случилась, — только и говорю я, не в силах пояснить, что именно произошло, хотя мой видок куда красноречивее любой истории.

— Думаю, тебе все же стоит обратиться к Хайтауэру.

Тут я вскипаю. Внутри меня словно задевают натянутую струну, и та с треском лопается.

— Думаешь, я не пыталась? Никто не услышит меня. Не пожелает слышать, чтобы не создавать проблем. Даже моя тетка. Даже если я обо всем доложу директору Хайтауэру, это ничего не изменит, как ты не понимаешь? Уэст-Ривер ни за что не допустит репутационного скандала, а значит, постарается замять очередной инцидент, чтобы честь школы не поносили охочие до подобных историй газеты…

Думаю, Рори сразу понимает, что я имею в виду печально известный инцидент тридцатилетней давности, когда академии грозило закрытие из-за убийства, прогремевшего в ее почтенных стенах. Легенды о том происшествии ходят среди учеников до сих пор, правда в искаженном варианте, а настоящих обстоятельств теперь не дознаться. Дело тогда замяли стараниями толкового спин-доктора ^[10] — он утряс разразившийся скандал, который вполне мог похоронить репутацию Уэст-Ривера, всегда прежде державшего марку уважаемого в Соединенном Королевстве заведения.

— Да и не нужно ничего делать, — добавляю сдавленно. — Я заслужила это.

— Никто не заслуживает такого обращения, Беатрис.

— Я, я заслуживаю! — говорю и бью себя в грудь, сдерживая стоящие в глазах слезы. — Я сама натравила на себя их гнев, сама виновата…

Рори встает, находит полотенце. Он садится ближе, вытирает им мое заплаканное лицо, затем сушит словно обгрызенные зверем волосы. Осторожно потрогав их неровные кончики, он спрашивает:

— И что будешь с этим делать?

Молча встаю и, немного прихрамывая, начинаю рыскать по его комнате в поисках ножниц. Когда нахожу их, протягиваю Рори и безапелляционно заявляю:

— Постриги меня.

— Что?! Но я не умею…

— А я тем более. Черт возьми, Рори, не будь слюнтяем! Давай же, просто подровняй их, ты же художник. Твоя рука всяко верней, чем моя, я вся дрожу…

Абрамсон стягивает со своей постели одеяло и накрывает мои плечи. Затем ставит меня напротив круглого зеркала у двери и принимается за дело. Сначала нерешительно, а затем все смелее он состригает неровные пряди, и они падают на пол одна за другой. Я с безразличием смотрю на свое отражение, доверившись его шустро снующим вокруг головы рукам. Когда Рори заканчивает, на меня из зеркала смотрит совсем другой человек: чуть асимметричное удлиненное каре делает меня старше и как будто опаснее. Новая Би выглядит живой и не такой беззащитной, как раньше. И мне это нравится.

— Ну вот, надеюсь, ты не захочешь убить меня, как тех парикмахеров, которые обычно отрезают больше, чем им показываешь.

— Спасибо, Рори. Так намного лучше. Давно надо было отрезать их к хренам собачьим.

Я ловлю взгляд Абрамсона в отражении. На меня впервые за долгое время смотрит человек, а не хищник. Как жаль, что Рори не знает, какая я на самом деле… Если бы он только знал чуть больше, то ни за что не пустил бы на порог своей комнаты, не смотрел с немым обожанием и не спасал от Филлипса в Аттическом коридоре. Он дал бы мне утонуть в пороках, а портреты разорвал на мелкие кусочки.

Но я не скажу ему, нет, чтобы эти благородство и теплота не погасли в его глазах. Чтобы хоть у кого‑то здесь не зияла черная дыра внутри и не засасывала остальных.

Вместо этого я говорю ему «прости» и выхожу тем же путем, каким пришла.

Примечания

6

Отрывок из стихотворения К. Россетти «Край снов» (пер. М. М. Лукашкиной).

7

Марка качественных американских сигарет.

8

Имеется в виду обычай, предусмотренный в гладиаторских боях в Римской империи. Если враг был повержен, победоносец ждал ответа зрителей: пальцы вверх — пощада, пальцы вниз — смерть.

9

«Лунный свет» (фр.).

10

Специалист из сферы PR, призванный исправлять негативный образ клиента или негативное освещение конкретного события, а также создать благоприятное восприятие новостного потока. Особенно популярны в среде политиков и их имиджмейкеров.