Дорога шамана

Робин Хобб, 2005

Королевство Герния расширяет свои владения, покоряя и принуждая к оседлости, а то и уничтожая кочевые племена. Жители равнин владеют природной магией; Герния же сделала ставку на современное оружие, и она уверенно одерживает верх. Но ей по-прежнему нужны профессиональные воины. Уже давно сложилась традиция: в благородной семье первый сын получает отцовское наследство, третий становится священником, а второму достается удел солдата. Невар Бурвиль, второй сын человека, за военные заслуги получившего титул лорда, поступает в престижную Королевскую Академию каваллы. Юноша смело рассчитывает на блестящую карьеру офицера-кавалериста, но вскоре открывает, что перед ним лежит далеко не прямая дорога. Он попадает в паутину несправедливости, интриг и грязных игр. И он еще не знает, что его ждет особая судьба – стать связующим звеном между древним магическим миром и бурно развивающейся цивилизацией.

Глава 5

Возвращение

Где-то совсем рядом спорили мои родители. Голос матери звучал напряженно, но негромко, а это означало, что она очень сердита. Каждое слово, сорвавшееся с ее губ, казалось осколком льда с бритвенно-острыми кромками.

— Он еще и мой сын, Кефт. Ты поступил… нехорошо, скрыв от меня свои намерения.

Я понял, что она в последний момент заменила более резкое слово на «нехорошо».

— Селета, некоторые вещи не касаются женщин.

По тому, как отец это произнес, я понял, что он наклонился вперед в своем кресле. Я представил себе, как он уперся руками в бедра, выставив вперед локти и опустив плечи, нахохлившись под сердитым взглядом жены.

— Когда речь идет о Неваре, я не просто женщина. Я его мать. — Я знал, что она скрестила на груди руки. Мне казалось, я вижу ее — прямая, точно натянутая струна, прическа безупречна, волосок к волоску, на щеках красные пятна. — Все, что касается моего сына, касается и меня тоже.

— Да, когда затронуты дела семейные, — не стал спорить отец и тут же добавил суровым тоном: — Но Невар еще и сын-солдат, а это значит, что только я решаю, каким испытаниям его подвергать.

Я чувствовал, что мне пришлось совершить путешествие по множеству снов, чтобы попасть в это место и время, но был твердо уверен, что голоса родителей звучат наяву. Я вернулся в свою прежнюю жизнь. И как только я понял, что нашел дорогу домой, все остальные видения рассеялись, точно туман в лучах солнца. Я так спешил, что забыл обо всем. Я попытался открыть глаза, но тяжелые веки не желали слушаться. Тогда я попробовал улыбнуться, но в ответ на это, по сути, еще не начатое движение в мышцы лица словно воткнули тысячи раскаленных иголок. Это было похоже на тот случай много лет назад, когда я обгорел на солнце и мать обмазала меня с ног до головы мазью из агу. И в самом деле, сделав глубокий вдох, я почувствовал знакомый запах мази. Да…

— Он очнулся! — В голосе матери слышались облегчение и надежда.

— Селета, это всего лишь рефлекс. Нервы. Перестань терзать себя. Тебе нужно отдохнуть. Он либо очнется, либо нет. Ты понапрасну себя изводишь, просиживая у его постели круглые сутки. Твоя самоотверженность не принесет пользы ни ему, ни тебе. Ты забыла о других детях. Иди займись домашними делами. Если будут какие-нибудь изменения, я тебя позову.

В голосе отца не было надежды, — более того, в нем звучало горькое смирение. Я чувствовал, что он ругает себя за случившееся не меньше, чем пытается упрекать за беспокойство мать. Я услышал, как скрипнуло кресло для чтения в моей комнате, и понял, что он откинулся на спинку. Значит, вот я где. Дома. Однако раньше мне казалось, что не здесь. А где? Я напряг память, но тщетно. Все воспоминания исчезли точно сон, который вспугнуло слишком резкое пробуждение.

Зашуршали юбки, и до моего слуха донеслись легкие шаги матери. Прежде чем выйти из комнаты, она задержалась на пороге. — Неужели ты хотя бы не скажешь мне, почему? — едва слышным, чуть севшим голосом спросила она. — Почему ты доверил нашего сына дикарю, человеку, у которого имеется множество причин ненавидеть лично тебя со всей яростью, присущей его ужасному народу? Почему ты намеренно подверг риску жизнь Невара?

Отец шумно вздохнул. Я, как и он, ждал, когда мать уйдет, потому что не сомневался — он не станет ей отвечать. Как ни странно, в ту минуту меня гораздо больше занимало, почему она не ушла, а не то, что он мог бы ей сказать. Я был уверен, что он промолчит, и даже не пытался представить, каким мог бы быть его ответ.

И тут отец заговорил. Очень тихо. Я уже слышал это объяснение, но каким-то непостижимым образом здесь, в доме моей матери, оно приобрело больший вес.

— Есть вещи, которым Невар не может научиться у друзей. Эти уроки ему должен был преподать враг.

— Какие уроки? Что такого ценного он мог почерпнуть из общения с язычником, если, конечно, не считать бессмысленную смерть? — В голосе матери звенели слезы. Я не хуже ее знал, что, если она расплачется, отец велит ей отправиться в свою комнату и сидеть там, пока не успокоится. Он не переносил женских слез. — Он хороший сын, послушный, честный, старательный, — превозмогая душевную боль, проговорила она. — Чему он мог научиться у дикаря вроде этого кидона?

— Не доверять. — Отец ответил так тихо, что я едва разобрал его слова.

Я даже засомневался, произнес ли он их вообще. Затем он откашлялся и добавил уже более твердым голосом:

— Не знаю, сможешь ли ты это понять, Селета. Но я попытаюсь тебе объяснить. Ты когда-нибудь слышала о проклятом недомыслии Дернела?

— Нет, — негромко ответила она.

Меня не удивило, что мать никогда не слышала про капитана Дернела. Он пользовался дурной славой среди военных, но гражданские про него не знали. Его обвиняли в нашем поражении в битве при Тобале, когда победу одержали жители Поющих земель. Ему доставили приказ генерала, где говорилось, что он должен повести наступление в очевидно самоубийственной ситуации. Дернел находился в самом центре боя и прекрасно знал, что расстановка сил значительно изменилась с тех пор, как из тыла был отдан приказ. Он даже сказал об этом своему адъютанту, которого оставил в палатке. Однако Дернел поступил как послушный солдат и повел на верную смерть 684 кавалериста. Он подчинился приказу генерала, несмотря на то что понимал всю его абсурдность. Каждый кавалерист знает о непоправимой глупости, совершенной капитаном Дернелом. Его имя стало нарицательным, и теперь так называют офицеров, слепо выполняющих приказы.

— Ладно. Я не стану читать тебе лекцию по военной истории. Но я не хочу, чтобы мой сын стал таким, как Дернел. Ты совершенно права, Невар хороший сын. Послушный. Он делает все, что я ему приказываю, без малейших сомнений и колебаний. Он подчиняется сержанту Дюрилу. И тебе. Всем. Это отличное качество для сына и необходимое для солдата. Последние несколько лет я наблюдал за тем, как он растет и взрослеет, и все ждал, когда он выкажет неповиновение, пойдет против моей воли. Я ждал, когда он попытается сделать так, как считает правильным сам. Более того, я рассчитывал, что наступит время, когда он противопоставит собственное мнение моему или сержанта Дюрила.

— Ты хотел, чтобы он тебя ослушался? Почему?

Я услышал в голосе матери неподдельное изумление.

— Я знал, что ты не поймешь, — тяжело вздохнув, проговорил отец. — Селета, я хочу, чтобы наш сын стал хорошим командиром, а не просто послушным солдатом. И чтобы он достиг высокого положения не только из-за того, что мы купим ему чин, но и благодаря собственным способностям. Чтобы стать настоящим офицером, он должен быть больше, чем просто честным и старательным. Он должен научиться вести за собой людей. А это означает умение принимать решения и находить выход из сложных ситуаций. Ему необходимо уметь правильно оценивать происходящее и понимать, когда следует полагаться на интуицию.

Вот почему я совершенно сознательно поместил его в такие трудные условия. Я знал, что Девара сумеет научить его самым разным вещам. Но я также не сомневался, что однажды Невару придется самостоятельно принимать решение. Когда он усомнится в необходимости подчиняться Девара, а также в правильности моего выбора. Я прекрасно понимаю, что пошел на крайние меры, но, судя по моим наблюдениям, Невар не сумел бы самостоятельно развить в себе необходимые качества.

Я знал, что ему придется пересечь границу, за которой заканчивается детство и начинается взрослая жизнь. И надеялся, что он научится верить себе и распознавать, когда следует проигнорировать приказ, отданный теми, кто находится в безопасности и не знает истинного положения дел на поле боя. Я хотел, чтобы он понял: каждый солдат несет ответственность за свои действия. Чтобы он овладел искусством управлять собой, ведь только тогда он сможет вести других. — Отец пошевелился в кресле и откашлялся. — Он должен был уяснить, что даже его собственный отец не всегда знает, что для него хорошо.

Повисла долгая пауза, а потом моя мать заговорила, и в ее голосе явственно слышалась едва сдерживаемая холодная ярость:

— Иными словами, ты доверил жизнь нашего сына дикарю, чтобы мальчик смог до конца осознать: оказывается, его отец не всегда знает, что для него хорошо. Ну что ж, я тоже получила урок. Жаль, что Невар не выучил его раньше.

Я никогда не слышал, чтобы мать говорила такие ужасные вещи отцу. Я вообще представить себе не мог, что между ними возможен подобный разговор.

— Наверное, ты права. Но в этом случае он не слишком долго протянул бы на военном поприще.

Еще никогда голос моего отца не звучал так холодно. Однако я услышал в его словах еще и печаль. И кажется, вину… Я не мог примириться с тем, что отец корит себя за то, что со мной произошло, и попытался заговорить, но у меня ничего не вышло. Тогда я попробовал поднять руку. И тоже не смог. Мне удалось лишь слегка пошевелить кистью, и я почувствовал, как мои пальцы скребут по постели. Мне показалось этого мало, я поглубже вдохнул, напрягся изо всех сил и приподнял-таки правую руку. Я дрожал от напряжения, но сумел удержать ее в воздухе.

Я услышал, как мать тихонько позвала меня по имени, и почувствовал, что отец обхватил мои забинтованные пальцы своей мозолистой ладонью. Только в тот миг, когда он взял мою руку, я понял, что весь замотан бинтами.

— Невар, послушай меня! — Отец говорил очень громко и четко, словно я находился где-то далеко. — Ты дома. И в безопасности. С тобой все будет в порядке. Не пытайся ничего сделать. Ты хочешь воды? Сожми мою руку, если да.

Мне с трудом удалось пошевелить пальцами, и тут же около моих распухших и покрытых коркой губ появился стакан с холодной водой. Пить было трудно, и я намочил бинты на подбородке. Потом меня снова уложили, и я провалился в сон.

Позже я узнал, что меня вернули в родительский дом со свежим порезом на ухе, рядом с уже заросшим — за непослушание, как и обещал Девара. Но пока я был совершенно беспомощен, он сделал не только это.

В предрассветных сумерках лай собак предупредил отца, что кто-то приблизился к дому. Талди сбросила меня на порог вместе с грубыми носилками, сделанными из веток. Моя одежда превратилась в лохмотья, кожа кое-где была содрана до мяса, поскольку время от времени кобылка тащила меня за собой по земле. Кроме того, я сильно обгорел на солнце. В первый момент отец решил, что я мертв.

Девара сидел на своем скакуне на некотором расстоянии от нашего дома. Когда во двор выскочили отец и слуги, чтобы посмотреть, что происходит, он поднял ружье и выстрелил Кикше в сердце. Она закричала, упала на колени, а потом на бок. Девара же развернул Дедема и ускакал прочь. Никто не стал преследовать кидона, потому что все бросились к моему бесчувственному телу, чтобы уберечь его от дергающихся в предсмертной конвульсии копыт маленькой талди. Если не считать моего дважды надрезанного уха и умирающей кобылы, Девара не оставил моему отцу никакого послания. Позже я узнал, что он либо не вернулся к своему народу, либо кидона спрятали его, чтобы не выдавать гернийскому правосудию. Наличие огнестрельного оружия у представителя его народа уже само по себе являлось преступлением. Почему он так открыто его продемонстрировал, до сих пор остается для меня загадкой, — возможно, хотел бросить моему отцу вызов или же надеялся на то, что его тут же прикончат.

Я получил множество самых разных повреждений, но только одно из них угрожало моей жизни: я обгорел на солнце и страдал от обезвоживания. Кроме того, кожа была во многих местах содрана оттого, что меня волокли по земле, а из свежепорезанного уха обильно шла кровь. На макушке был вырван клок волос размером с монетку. Отец пригласил врача, тот осмотрел меня и покачал головой.

— Если не считать ожогов и мелких ран, он не нуждается в моей помощи. Возможно, мальчик получил сильный удар по голове, который, по-видимому, стал причиной комы. Но наверняка я не знаю. Придется подождать. А пока сделаем то, что можно.

Он промыл раны, наложил швы и повязки, и я стал похож на тряпичную куклу. Мой отец сказал, что я произошел из рода крепких и сильных мужчин. Выздоровление шло медленно и мучительно, но когда я пришел наконец в себя, то сразу же начал поправляться. Мать настояла на том, чтобы мое тело обильно покрывали мазью с целью не допустить к ожогам воздух. Благодаря этому мои пальцы не слипались, когда с них сходила старая кожа и появлялась новая, бледно-розовая, но лежать на жирном белье, когда зудит все тело, было ужасно. Этого ощущения я не забуду никогда. Вонючая мазь не подпустила ко мне инфекцию, зато моя комната надолго провоняла ее резким запахом. Рана на голове зажила, но волосы на крохотной проплешине так и не отросли.

Говорить тоже было трудно, и в течение двух дней отец не задавал мне никаких вопросов. Родные боялись за мою жизнь, и я со смущением обнаружил, что возле моей кровати постоянно находится либо мать, либо кто-нибудь из сестер. То, что эту обязанность не возложили ни на кого из слуг, указывало на глубину беспокойства глав нашего семейства.

Когда пришел отец, подле меня сидела Элиси. Он отослал сестру из комнаты и тяжело опустился в кресло для чтения.

— Сын, — позвал он и, когда я слегка повернул голову на его голос, спросил: — Хочешь воды?

— Пожалуйста, — прохрипел я.

Я слышал, как он наливал воду в стоящий на столике у кровати стакан. Я рывком вскинул руку и сдвинул в сторону жирную повязку, закрывавшую глаза. Все лицо у меня жутко обгорело на солнце, и новая кожа постоянно зудела. Отец наблюдал за тем, как я осторожно приподнялся, чтобы занять полусидячее положение. Мне было страшно неудобно брать забинтованными руками этот дурацкий стакан, но я видел, что он доволен моими попытками обрести самостоятельность. Я выпил воду, и отец торопливо забрал у меня стакан, когда я собрался поставить его на столик, где лежал единственный предмет, напоминавший о тех днях, что я провел с Девара.

Сержант Дюрил помогал переносить меня в дом, на мою постель, и сохранил один из камешков, которые врач достал из ран на моем теле. Ничего особенного он собой не представлял — всего лишь кусок кварца с примесью других минералов, но он стал символом того, что мне удалось обмануть смерть, и это доставляло мне невероятную радость. Дюрил наверняка предполагал, что наступит день, когда я без содрогания буду вспоминать это тяжелое время и порадуюсь своему трофею.

Отец откашлялся, стараясь привлечь мое внимание:

— Ну что, чувствуешь себя немного лучше?

— Да, сэр, — кивнув, ответил я.

— Говорить можешь?

Мои губы напоминали две обгоревшие сосиски.

— Немного, сэр.

— Хорошо. — Отец откинулся на спинку кресла, немного подумал, а потом снова наклонился ко мне. — Я даже не знаю, какие вопросы задавать, сын. Расскажи все сам. Итак, что же все-таки произошло?

Я попытался облизнуть губы, однако делать этого не следовало, поскольку кусочки сухой растрескавшейся кожи неприятно оцарапали язык.

— Девара учил меня обычаям кидона. Охоте. Езде верхом. Показал, как они разводят огонь, что едят. Как выпускают кровь из лошадей, если нет другой пищи. Научил пользоваться рогаткой, чтобы убивать птиц.

— За что он порезал тебе ухо?

Я попытался вспомнить. Часть времени, проведенного с кидона, словно была окутана густым туманом.

— У него была еда и вода, но он мне ничего не давал. Поэтому… я ушел от него, чтобы самому найти воду и пищу. Он запретил мне уходить, но я все равно ушел. Я думал, что умру от жажды и голода, если этого не сделаю.

Отец кивнул каким-то своим мыслям, и в его глазах загорелся интерес. Он не стал ругать меня за то, что я ослушался Девара. Может быть, посчитал, что я выучил урок, который он хотел мне преподать? Но стоил ли этот урок того, что мне пришлось вынести? Неожиданно во мне вспыхнула ненависть к отцу. Я подавил ее и заставил себя выслушать его вопрос.

— И все? Он за это так с тобой поступил?

— Нет. Нет. Это в первый раз.

— Итак… ты от него ушел. А потом вернулся за едой и пищей?

Я услышал в его вопросе разочарование, смешанное с удивлением.

— Нет, — вскинулся я. — Он меня догнал, сэр. Я не приползал к нему, умоляя о спасении. Когда я уехал от него, он помчался за мной. Он догнал меня на своем талди и порезал ухо, хотя я изо всех сил пытался от него убежать. Я не возвращался к нему и не стоял на месте, дожидаясь, когда он меня пометит. Я бы скорее умер, чем опустился бы до такого.

Наверное, возмущение в моем голосе потрясло отца.

— Ну конечно, Невар. Я знаю, что ты никогда бы так не поступил. Но когда он тебя догнал…

— Я ехал полтора дня, а потом сам нашел воду. Тогда я понял, что буду жить. И решил, что оттуда отправлюсь домой. Но он снова меня догнал, и той ночью я набросился на него и мы сражались, потом разговаривали, он меня учил тому, как кидона выживают на равнинах и как делают разные полезные вещи.

Я тяжело вздохнул и неожиданно почувствовал, что очень устал, словно несколько часов тренировался с сержантом Дюрилом, а не пару минут отвечал на вопросы. Я сказал об этом отцу.

— Я знаю, Невар, и скоро дам тебе отдохнуть. Только скажи мне, почему Девара так с тобой поступил. Пока я этого не услышу от тебя, я не буду знать, как себя вести. — Он нахмурился. — Надеюсь, ты понимаешь, что он нанес мне страшное оскорбление? И я не могу допустить, чтобы это сошло ему с рук. Я уже послал людей с приказом его найти. Он мне за все ответит! Но прежде чем я буду судить Девара, мне необходимо понять, что заставило его повести себя именно так.

Я всего лишь человек, Невар. Если между вами произошло что-то такое… чем можно объяснить такую его ярость… даже если, пусть и ненамеренно, ты нанес ему оскорбление, тогда как честный человек ты мне должен об этом рассказать. — Он подвинул кресло поближе к моей кровати и заговорил тише, словно открывал мне огромный секрет. — Боюсь, я получил у Девара гораздо более важный урок, чем ты, и такой же тяжелый. Я ему доверял, сын. Я знал, что он будет с тобой суров, что не станет ради тебя нарушать обычаи кидона. Он был моим врагом, однако врагом, достойным доверия, — если эти слова можно употребить рядом. Я верил в его честь воина. Он дал мне слово, что будет учить тебя как самого обычного юного кидона. А потом… совершил такое… Я ошибся, Невар. И ты дорого заплатил за мою ошибку.

Я старался как можно тщательнее подбирать слова, потому что уже обдумал все, что со мной произошло. Если я открою отцу, что хотел стать дикарем, он больше никогда не будет меня уважать. И потому я сказал ему правду в том виде, в каком он мог ее принять.

— Девара сдержал свое слово, отец.

— Он нарушил свое слово. Порезать тебе ухо… Мне пришлось попросить доктора зашить твои раны. У тебя останутся шрамы, но не такие заметные, как хотелось бы Девара. С этим я мог бы смириться, поскольку ты признался, что ослушался его. Если честно, я предполагал, что ты вернешься домой с каким-нибудь шрамом — такова доля солдата. Но сознательно держать тебя под лучами палящего солнца, пока ты был беспомощен, позволить тебе обгореть, лишить воды… он про это ничего не говорил, да и я не слышал, чтобы такому наказанию подвергались воины кидона, проходящие подготовку. Думаю, он ударил тебя по голове. Ты что-нибудь помнишь?

Я покачал головой, и он кивнул, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями.

— Наверное, ты так ничего и не сможешь вспомнить. Частичная амнезия в результате ранения в голову. Думаю, ты довольно долго находился без сознания, раз так сильно обгорел.

Я раздумывал над его словами, которые он произнес в беседе с матерью, и теперь решил повторить их, чтобы он услышал это от меня.

— Ты знал, что я его ослушаюсь. Знал, что я вернусь домой с порезанным ухом — а то и хуже, — если он меня поймает.

Отец помолчал немного. Не думаю, что ему хотелось признаваться в этом мне.

— Я знал, что последствия твоего обучения могут быть и такими. — Он немного отодвинулся и, склонив голову набок, посмотрел на меня. — Как ты думаешь, это стоило того, чему ты у него научился?

Я задумался. Чему я научился у Девара? У меня не было внятного ответа на этот вопрос. Езда верхом и умение выживать в тяжелых условиях. Но что он сделал с моим разумом? Научил ли меня чему-нибудь действительно стоящему, показал ли то, чего я не знал? Или только обманывал, оскорблял и заставлял терпеть лишения? Я понимал, что отец вряд ли поможет мне отыскать ответы на эти вопросы. Значит, лучше их и не поднимать. И сделать так, чтобы отец успокоился.

— Наверное, то, чему я научился, стоит парочки шрамов. Ты же сам говорил, что шрам для солдата обычное дело. — В надежде, что он не станет больше терзать меня вопросами, я добавил: — Отец, прошу тебя, прости его. Я хочу, чтобы все закончилось. Я его ослушался. Он порезал мне ухо, как и обещал. Пусть так все и останется.

Он смотрел на меня, разрываясь между облегчением и удивлением.

— Ты знаешь, что я не могу этого сделать, сын. Он оставил тебя едва живого на нашем пороге, и, если мы позволим кидона хоть раз так поступить с будущим солдатом из благородной семьи, жители равнин посчитают, будто им дозволено творить такое и впредь. Девара не поймет и не оценит ни терпимости, ни прощения. Он будет уважать меня только в том случае, если я завоюю его уважение. — Он потер нос и устало добавил: — Мне следовало подумать об этом, когда я отдавал тебя в его руки. Боюсь, я слишком поздно понял, что совершил. Возможно, мои действия приведут к волнениям среди кидона. Теперь я уже не могу притвориться, будто ничего не произошло, или предоставить другим расхлебывать кашу, которую я заварил. Нет, сын. Я должен знать все, а потом действовать.

Во время его речи я тихонько почесывал заживающие ожоги на левой руке. От жира кожа облезала лохмотьями, и я был похож на рыбу в конце сезона миграции. Соблазн все содрать был таким сильным, что я едва сдерживался, уговаривая себя потерпеть, чтобы не выглядеть в глазах окружающих капризным ребенком. Я тихонько потирал место, чесавшееся особенно сильно, и старательно не смотрел отцу в глаза.

— Невар? — напомнил мне о себе отец, когда молчание затянулось.

Наконец я принял решение. И впервые солгал. Меня самого удивило, как легко слова слетели с моих губ.

— Девара отвел меня на высокогорное плато. Он хотел научить меня перебираться через пропасть. Мне это показалось неразумным и слишком опасным, я не захотел рисковать и отказался. Возможно, я вел себя слишком резко. Я сказал, что это глупо и только дурак попытается это сделать. Он хотел заставить меня силой, и я ему ответил тем же. Кажется, я ударил его по лицу. — Мой отец знал, что это смертельное оскорбление, с точки зрения кидона. Теперь поведение Девара должно было стать ему понятным. Я помолчал немного, а потом решил, что больше ничего говорить не нужно. — Остального я не помню.

Отец сидел в кресле неподвижно, и я чувствовал его разочарование. Я не жалел, что не рассказал ему правду, а укорял себя лишь за то, что не придумал более удачную ложь. Я ждал, пока он обдумает мою историю. Вина за то, что со мной произошло, должна была лечь либо на Девара, либо на меня самого. Я принял ее на свои плечи не потому, что чувствовал себя столь уж неправым, просто даже в своем юном возрасте понимал, что может произойти, поступи я иначе. Если Девара ранил меня без серьезной причины, отец, как истинный воин, должен будет найти его и покарать. Если же я сам напросился на неприятности, отец не станет с такой яростью стремиться отомстить Девара.

Я, конечно, предвидел последствия такого решения, ибо то, что отец не станет устраивать охоту на Девара, вызовет удивление у окружающих. А насчет меня пойдут кривотолки: что же я сделал кидона, чтобы заслужить подобное обращение и такие раны? Если мой отец сможет сказать, что я ударил кидона по лицу, тогда все встанет на свои места. Отцу будет немного стыдно, что я не победил его в схватке, но, с другой стороны, он сможет гордиться тем, что я не побоялся ударить Девара. И единственное, о чем я жалел, что не обдумал заранее, как объясню произошедшее. Мое заявление о том, что я отказался перейти пропасть, звучало так, будто я испугался. Но я уже ничего не мог изменить и потому постарался об этом не думать. Я страдал от боли, слишком быстро уставал, и порой мне казалось, что мои мысли мне не принадлежат.

Но ни на одно мгновение я не усомнился в правильности своего решения не рассказывать отцу всю правду. Именно эту версию узнают все окружающие во время моего долгого выздоровления. Моя же правда заключалась в том, что в мире кидона я не выполнил приказ наставника и не убил древесного стража. Я ослушался его, положившись на собственный невеликий разум. А ведь он предупреждал меня, что страж — страшный и очень опасный враг. Я не нанес смертоносный удар, когда у меня была такая возможность, и теперь мне не дано узнать, что произошло бы, прикончи я женщину сразу же, как увидел. И отныне мне суждено пожинать плоды своего непослушания. Я умер в том призрачном мире и чуть не умер в своем собственном.

Иногда я задавал себе вопрос, смогу ли я хоть когда-нибудь обсудить мой «сон» с отцом, и понимал, что это невозможно. С тех пор как мне стало известно, что он на самом деле обо мне думает, когда я узнал о его сомнениях относительно моей способности командовать другими людьми, между нами словно выросла стена. Он отдал меня в руки дикаря, чтобы тот подверг меня испытанию, и не посчитал нужным предупредить об опасностях, которые могут меня подстерегать. Интересно, а думал ли он о том, что я могу не вернуться? Или он был готов рискнуть? Может быть, он решил, что лучше сейчас потерять сына, чем стыдиться за него, когда он станет солдатом. Я посмотрел на отца, и на меня вдруг нахлынули два совершенно противоположных чувства: бесконечное отчаяние и пожирающая душу ярость.

И тогда я тихо произнес первое, что пришло мне в голову:

— Думаю, сейчас мне больше нечего тебе сказать.

Отец кивнул, не заметив моих переживаний.

— Я понимаю, что ты еще не до конца пришел в себя, сын. Поговорим об этом в другой раз.

В его голосе я услышал сострадание, и меня снова охватили противоречивые чувства. Может быть, я все-таки не разочаровал его и у меня есть необходимые качества, чтобы командовать людьми? А хуже всего было то, что я засомневался в собственном будущем. Не исключено, что мой отец понимает меня лучше, чем я сам. И мне действительно не суждено стать настоящим солдатом. Я услышал, как тихо закрылась дверь моей комнаты, и у меня возникло ощущение, будто меня отрезали от будущего, которое всегда казалось ясным и понятным.

Я откинулся на подушки и сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Мне удалось расслабиться, но мысли словно безумные продолжали метаться в мозгу. У меня даже возникло ощущение, что от их бесконечного бега в голове у меня появились глубокие колеи. Лежа в постели и медленно поправляясь, я чувствовал необычную слабость, вызванную, как мне казалось, вовсе не телесными ранами, и я без конца мысленно возвращался к произошедшим событиям, надеясь в них разобраться.

Но у меня ничего не получалось. Все, что было после того, как мы с Девара по очереди прыгнули в пропасть, не имело логического объяснения. Если случившееся было всего лишь сном, то совершенно непонятна ярость Девара. Очевидно, я находился под воздействием какого-то наркотика: сначала дым костра, а потом — если я не ошибаюсь, это было на самом деле — он положил мне в рот сушеную лягушку. Разумеется, все дальнейшее было иллюзией, плодом моего воображения. И на самом деле я просто спал и видел сон.

Тогда почему Девара так разозлился? Глубина его гнева потрясла меня. Он бы разделался со мной, если б осмелился. И только страх перед полковником Бурвилем заставил его сохранить мне жизнь. В таком случае с какой стати он меня наказал за воображаемое преступление, о котором не мог знать? Если только не рассматривать такую вероятность, что он последовал за мной в мой сон. Может быть, мы каким-то непостижимым образом вошли в таинственный мир жителей равнин, где путешествовали вдвоем…

Эти не слишком логичные рассуждения привели меня к новому выводу. Сон был вовсе не моим. И не имел никакого отношения к реальности. Он оказался настолько фантастичным, что просто не мог родиться в моем мозгу, до определенной степени скованном условностями цивилизации. Мне не могла присниться Немезида в образе толстой старухи. Будь сон моим, речную переправу или каменный мост охранял бы двухголовый великан или древний рыцарь на коне, ведь именно о таких стражах рассказывалось в наших легендах.

Да и моя реакция на происходящее представлялась мне неправильной. Я испытал изумление, как будто прочитал сказку далекой страны и не понял ни смысла поступков героя, ни ее концовки. Я даже не знал, почему этот сон казался мне таким важным. Мне хотелось, чтобы он растаял без следа, как и положено всем нормальным видениям, а он не желал уходить.

Шли дни, я медленно выздоравливал, и мой сон постепенно превратился в одно из событий тех дней, что я провел с Девара, а затем мое путешествие по равнине и вовсе начало казаться нереальным. Мне даже трудно было расположить все, что тогда происходило, в хронологическом порядке. Я мог продемонстрировать сержанту Дюрилу умения, которые приобрел во время скитаний с кидона, но был не в силах вспомнить, как ими овладел. Они стали частью меня, как дыхание… Я не хотел брать кидона в свою жизнь, но одновременно стремился к этому. Он словно проник в мою кровь и навсегда остался со мной — так Девара обвинял моего отца в том, что он стрелял в него железом и этот выстрел навсегда запятнал его душу.

Иногда я стоял перед своей коллекцией камней и смотрел на небольшой шершавый обломок, который доктор вытащил из моего тела, и спрашивал себя, что в моих воспоминаниях было настоящим. Камень и шрамы являлись единственным подтверждением того, что я ничего не выдумал. Порой я прикасался к круглому, лишенному волос пятну на голове, решив в конце концов, что, пока я находился без сознания, Девара ударил меня, а мозг перенес боль в мой сон.

Лишь однажды я попытался рассказать о своем путешествии над пропастью. Прошло примерно шесть недель после моего возвращения домой. Я быстро шел на поправку, хотя даже после того, как мое тело окончательно исцелилось, кое-где на руках и щеках еще оставались нелепые розовые пятна. Я уже вставал и завтракал вместе со всеми. Ярил, моя младшая сестра, часто видела очень яркие сны и за завтраком постоянно донимала нас длинными рассказами о фантастических событиях, в которых ей довелось поучаствовать. Однажды утром, когда она, как всегда, принялась живописать нам очередную захватывающую историю (на сей раз ее спасла стая птиц, вырвав прямо из пасти кровожадной овцы), отец не выдержал и, лишив ее завтрака, отправил в гостиную.

— Женщина, которая не может сказать ничего умного, должна помалкивать! — сурово объявил он.

После завтрака я отправился в гостиную к Ярил, зная, что она — гораздо более впечатлительная, чем ее братья и старшая сестра, — будет долго плакать после выговора, на который мы с Элиси просто не обратим внимания. Я не ошибся. Ярил с опущенной головой и красными от слез глазами сидела на диване и делала вид, что вышивает. Когда я вошел, она даже не посмотрела на меня. Я сел рядом, протянул ей пышку, тайком прихваченную с общего стола, и тихонько проговорил:

— Знаешь, мне страшно интересно, что там было дальше. Ты мне расскажешь?

Ярил взяла пышку и благодарно взглянула на меня. Откусив кусочек, она севшим голосом ответила:

— Нет. Папа прав, это действительно глупо. Не стоит зря тратить ваше и мое время на дурацкие истории.

Я не мог сказать своей младшей сестре, что отец был не прав. — Да, это, конечно, глупо, но многое из того, что доставляет нам удовольствие, далеко не всегда бывает образцом глубокомыслия. Думаю, отец считает, что за завтраком рассказывать подобные истории не стоит, вот и все. Но я с радостью тебя послушаю в другое время — вот, например, сейчас.

У моей младшей сестры были огромные глаза, серые, словно у угольного кота. Ярил очень серьезно посмотрела на меня и вздохнула:

— Ты такой добрый, Невар, но я понимаю, что ты меня жалеешь. Сомневаюсь, что тебе интересны мои сны, да и то, что я делаю или о чем думаю днем. Просто ты хочешь меня утешить, после того как отец прогнал меня из-за стола.

Она была совершенно права насчет своих снов, но мне захотелось ее переубедить.

— По правде говоря, сны меня очень интересуют, потому что мне самому они редко снятся. Зато ты, похоже, видишь ужасно увлекательные вещи почти каждую ночь.

— Я слышала, что нам всем каждую ночь снятся сны, но только немногие люди в состоянии их запомнить.

— Если все забывают свои сны, как они могут доказать, что видели их? — улыбнувшись, возразил я. — Когда я опускаю голову на подушку и закрываю глаза, в голове у меня до самого утра царит тишина. А с тобой все иначе. Мне кажется, ты заполняешь свои ночи самыми разными приключениями и сказочными историями.

— Наверное, со мной во сне происходят самые разные увлекательные вещи, потому что в моей жизни так мало интересного, — отвернувшись от меня, ответила Ярил.

— Ну, не думаю, что у тебя такая уж скучная жизнь, малышка.

— Нет, не скучная. У меня ее попросту нет, — ответила она, и я уловил горечь в ее словах. Когда я удивленно на нее посмотрел, она всего лишь покачала головой и вдруг спросила: — Значит, тебе никогда не снились необычные сны, Невар? И ты никогда не просыпался с бьющимся сердцем и не задавался вопросом, что более реально — мир, где ты только что побывал, или тот, в котором живешь?

— Нет, — ответил я и неожиданно для себя добавил: — Только один раз.

Ярил посмотрела на меня своими кошачьими глазами.

— Правда? И что же тебе приснилось, Невар? — Она потянулась ко мне, словно все это имело для нее огромное значение.

Пока я раздумывал, как рассказать ей о своем сне, меня вдруг охватило диковинное ощущение. Шрам на голове словно обожгло пламенем, а тело скрутило в мучительном спазме. Я закрыл глаза и отвернулся, голова у меня кружилась, а жгучая боль буквально низвергла меня в тот сон со всеми его ослепительными, жуткими подробностями. Я снова вдыхал запах древесного стража и снова хватался окровавленными, изрезанными пальцами за клинок сабли. Отдышавшись, я попытался заговорить, но в первый момент не смог произнести ни звука.

— Ну, это был плохой сон, Ярил. Пожалуй, лучше я не стану тебе про него рассказывать.

Боль схлынула так же неожиданно, как и захлестнула, но мне все равно не сразу удалось заставить себя разжать кулаки и вытереть холодный пот со лба. Когда я снова повернулся к Ярил, то увидел тревогу в ее удивительных глазах.

— Что же могло испугать во сне мужчину? — спросила она меня.

Ее детская наивность, с которой она считала меня уже совсем взрослым, хотя была всего на несколько лет младше, яснее боли дала понять, что мне следует замолчать. Тогда я решил, что неожиданную боль вызвали воспоминания о страшном переживании. Для моей сестры я был настоящим мужчиной, даже несмотря на продемонстрированную в ее присутствии слабость, и я знал, что не сделаю и не скажу ничего такого, что могло бы изменить ее мнение обо мне. Поэтому я просто покачал головой и серьезно проговорил:

— В любом случае это неподходящая тема для разговора с дамой.

Ее глаза широко раскрылись от удивления — оказывается, ее брату, будущему солдату, могут сниться сны, которые не пристало обсуждать с дамой, но я видел, что она осталась довольна — ведь я назвал ее «дама», а не «ребенок». Она снова откинулась на спинку и проговорила:

— В таком случае, Невар, я больше не буду тебя ни о чем спрашивать.

Да, какими же мы тогда были наивными…

Дни проходили за днями и складывались в месяцы — так сухие листья, падая на землю, постепенно превращаются в перегной. Я старался не думать о том, что со мной произошло, и почти забыл свой страшный сон. Ожоги зажили, зашитое ухо рубцевалось, а порезы стали шрамами, которые остались со мной навсегда. На голове у меня тоже остался шрам, похожий на крохотную проплешину. Я вернулся к обычной жизни, урокам и тренировкам. Но в душе у меня остался неприятный осадок, ведь теперь я знал, что, невзирая на ласковые слова, отец сомневается в моих способностях. Его сомнения стали и моими — и этого противника мне так никогда и не удалось одолеть.

Я сделал всего одну уступку своему недавнему прошлому. Поздней осенью я сказал отцу, что хочу один отправиться на охоту, дабы проверить себя. Он ответил, что это глупо, но я настаивал, и в конце концов он отпустил меня на шесть дней. Я сообщил, что намерен охотиться вдоль плато, начинавшегося неподалеку от берега реки, и действительно двинулся в ту сторону. Сначала я побывал на том месте, где Девара и его женщины стояли лагерем, когда отец решил отдать меня для получения необходимого опыта воину кидона. Пепел и камни, окружавшие кострище, а также след от палатки на земле остались единственным напоминанием о его присутствии. Неподалеку валялись ножны от моей старой кавалерийской сабли, и кожа, которой они были обтянуты, уже начала потихоньку гнить. Самой сабли я нигде не нашел. Может быть, ее забрал какой-нибудь путник, проходивший мимо. Впрочем, вряд ли он оставил бы ножны и взял только сам клинок. Я снова бросил ножны на землю и покинул место стоянки. Человек не может призвать к себе оружие, по крайней мере в моем мире. У меня заныл шрам на голове, я потер его и отвернулся от лагеря Девара. Мне не хотелось о нем думать.

Я направил Гордеца в сторону от нашего дома. С приходом осени степь изменилась, но я это учел и прикинул, сколько времени понадобится моему коню, чтобы проделать расстояние, которое талди Девара промчалась бешеным галопом. Первые два дня я скакал к своей цели галопом по утрам и переходил на шаг днем. Благодаря осенним дождям воды было больше, чем когда мы были здесь с Девара. Крошечные ручейки снова принялись журчать в ущельях и в своих руслах на плато. Я ожидал, что это путешествие в одиночестве вернет мне воспоминания и поможет успокоиться, но весенние события теперь казались еще более странными и непонятными.

Наконец мне удалось найти место, где Девара в последний раз развел костер. Я подъехал к нему днем и долго стоял на краю уступа, глядя на раскинувшуюся передо мной равнину. Закопченные камни оставались на прежнем месте, но вокруг них выросла трава. Я нашел обгоревшую палочку для разжигания огня, которую сделал под руководством Девара, а также обломок подаренной им рогатки.

У меня сложилось впечатление, будто он нарочно сжег все, что давал мне и что я сделал сам. Некоторое время я обдумывал это предположение, заодно вспомнив, как Девара пристрелил кобылу, которая привезла меня домой. Может быть, по его представлениям, я каким-то образом запятнал Кикшу и воин кидона больше не мог ездить на ней? Девара не оставил мне ни одного ответа на мои вопросы, а те, что я находил сам, так навсегда и останутся приправленными сомнениями.

Затем, рискуя жизнью, ну, или по меньшей мере конечностями, я спустился вниз по крутому склону, пытаясь отыскать вход в пещеру. Я много об этом думал и пришел к выводу, что там обязательно должна быть пещера и уступ, куда мы спрыгнули и где Девара дал мне лягушку, вызвавшую галлюцинации. Я не сомневался, что именно так все и было.

Я ничего не нашел. Мне не удалось обнаружить ни уступа, на котором я смог бы устоять, когда спрыгнул вниз, ни пещеры. Я снова взобрался наверх и сел на краю, глядя на далекую реку. Значит, мне все приснилось или явилось плодом воображения, растормошенного дымом того растения, что Девара велел мне жечь в костре. Все, до мельчайшей подробности.

Я развел огонь на прежнем кострище при помощи старого доброго кремня и провел около него ночь, хотя заснуть мне так и не удалось. Завернувшись в одеяло, я смотрел на звездное небо и раздумывал над верованиями дикарей. Может быть, добрый бог подарил им другую правду, отличающуюся от нашей? Или он вообще не имеет над ними власти? Возможно, их исчезающие боги еще не до конца потеряли свою силу и мне довелось побывать в царстве одного из таких языческих божеств? От этой мысли по спине у меня побежали мурашки. Неужели темные жестокие миры действительно существуют всего в одном шаге от страны сновидений?

Добрый бог может сотворить все, что пожелает, так говорит Писание. Нарисовать квадратный круг и превратить деяния тирана в справедливые поступки, взрастить надежду из высохших семян пустыни… Если он может сделать все это для нас, то, вероятно, старые боги обладали таким же могуществом и дарили его своим народам. А вдруг я увидел мир, не предназначенный для глаз моих соплеменников?

Мальчик, стоящий на границе взрослой жизни, нередко задумывается над подобными вопросами, и той ночью я тоже размышлял над ними. Это не слишком способствует мирному сну, и на следующее утро, так и не сомкнув глаз, но не чувствуя усталости, я встал на рассвете. Когда первые лучи осеннего солнца скользнули по уступу, где находился мой лагерь, я понял, что добрый бог решил ответить на мои молитвы. Поток света на мгновение пролился на кучу камней, ослепительно вспыхнувших мириадами крошечных солнц, — это оказались просто вкрапления слюды. Затем солнце поднялось выше, лучи упали под другим углом, и груда булыжников снова приобрела самый обычный скучный серый цвет. Я подошел к ним, присел на корточки и прикоснулся пальцем, почувствовав их реальность. Именно от одного из этих больших камней откололся маленький кусок, который сначала попал в мою рану, а затем вместе со мной и в отцовский дом. По крайней мере, он был настоящим и являлся частью моего мира. Я вскочил в седло Гордеца и направился в сторону дома.

Следующей ночью, словно для оправдания моей лжи отцу, я услышал шорох в кустах, растущих у маленького прудика в дальнем конце ущелья, где я разбил свой лагерь. Подкравшись поближе, я увидел оленя и убил его одним выстрелом. Затем перерезал ему горло, выпустил кровь, располосовал сухожилия на задних ногах и подвесил на кривое деревце, чтобы выпотрошить. Как и положено, я вскрыл грудную клетку и вставил туда палку, чтобы мясо побыстрее остыло. Олень оказался не очень большим, и его рожки напоминали тоненькие шипы, но зато теперь я мог представить доказательство, что не зря шесть дней скитался по равнине.

Я не слишком удивился, когда увидел, как по склону приютившего меня ущелья спускается сержант Дюрил. Он подъехал к моему костру, когда я жарил на огне печень.

— На свете нет ничего лучше свежей печенки, — заметил он, спрыгивая на землю.

Я не стал его спрашивать, давно ли он за мной едет и зачем он здесь. Наши стреноженные лошади стояли рядом и мирно щипали траву, а мы разделили мясо и с удовольствием поужинали, глядя на далекие звезды. Стояла уже глубокая осень, и костер радовал нас своим теплом.

Потом мы некоторое время молча лежали, завернувшись в одеяла и делая вид, будто спим, однако сержант все же не выдержал и спросил:

— Ты хочешь рассказать, как все было?

Я чуть не сказал: «Не могу», хотя это был бы честный ответ. Но он вызвал бы множество других вопросов, попыток выведать у меня, что же тогда произошло, и в конечном итоге породил бы лишнее беспокойство. Значит, придется говорить неправду. Но сержант Дюрил не тот человек, которому легко можно солгать. Поэтому я просто ответил:

— Нет, сержант, пожалуй, не хочу.

Этому я научился у Девара.