Виктория, или Чудо чудное. Из семейной хроники

Роман Романов, 2020

Повесть Романа Романова «Виктория, или Чудно чудное» – это художественная биография сестры писателя. Текст повести охватывает всю недолгую, но по-своему яркую и удивительную жизнь женщины, которая в глазах окружающих всегда была «не от мира сего» и для многих осталась неразгаданной загадкой. Повествование насыщено красочными деталями советской и постсоветской действительности и отличается ироничной авторской интонацией. Для оформления обложки использована акварель Ирины Анди «Цветы в бутылках». Содержит нецензурную брань.

Часть первая. Детство

Лиса Алиса и Кот Базилио

Вика существовала в моем мире как некая данность, нечто само собой разумеющееся: старшая сестра, она всегда была рядом — с первого дня моей жизни, задолго до того, как я научился выделять ее в сознании среди прочих членов семьи. И если две другие сестры, значительно превосходившие нас по возрасту, к моменту моего рождения успели повзрослеть, уехали из родного дома, и я о них знал больше по рассказам родных, то Вика была непреложной частью повседневной реальности, в которой я рос.

Она же во многом и формировала эту реальность: старше на целых пять лет, сестрица пользовалась своим грандиозным жизненным опытом, чтобы воспитывать меня и навязывать собственные представления об окружающей действительности. Впрочем, в детстве я не сильно противился Викиной доминирующей роли: она умела на пустом месте устроить настоящее веселье, с ней никогда не было скучно — а что еще нужно ребенку для полного счастья?

Идеи для наших захватывающих игр мы зачастую черпали из волшебных телепередач, что строго дозированно, по-социалистически скупо выдавал единственный на страну канал Центрального ТВ. Всю неделю ждали как чуда субботний выпуск любимой программы «В гостях у сказки», а по воскресеньям — детскую «Абвгдейку» и взрослую «Утреннюю почту». Если не считать ежевечерних мультиков по будням, эти передачи были, пожалуй, единственным источником, утолявшим нашу жажду чего-то необыкновенного, запредельного и красочного — вопреки черно-белому изображению на экране четвероного телевизора «Горизонт».

Бывало, субботнее утро начинается обожаемым фильмом «Приключения Буратино» — мы сидим неподвижно, уставившись в телевизор, и затаив дыхание следим за развитием сказочных событий. Остальной мир в это время перестает существовать: мать с отцом снуют туда-сюда, суетливо собираются на дачу, но мы их просто не замечаем; пока идет кино, нас не прельстишь ни тертой морковкой с сахаром, ни даже дорогущим пломбиром за десять копеек.

Серия до обидного быстро заканчивается, а душу сотрясает от эмоций и рвет на части от желания тут же воссоздать историю, разыграв ее по ролям. Мы едва можем дождаться, когда черепахи-родители наконец-то упакуют дачные сумки, возьмут ведра с рассадой и умотают на огород. Как только за ними захлопывается дверь, в нашей детской вселенной происходит Большой Взрыв и начинается акт творения.

Воспоминания об играх, вдохновленных просмотром какой-нибудь сказки, неизменно связаны у меня с образом жуткого беспорядка в квартире: бардак всегда сопутствовал всплеску творческой энергии, был третьим действующим лицом в попытках преобразить упорядоченную, тусклую действительность советского детства, превратив ее в яркий балаган. Без хаоса, что на глазах рождался из бытовых вещей, накидок и покрывал, родительской одежды, целых и поломанных игрушек, предметов мебели, трудно представить то магическое очарование, которым вдруг наполнялось наше довольно скучное жилище.

— Ты будешь кот Базилио, а я — лиса Алиса, — говорит Вика, открывая кладовку и доставая наружу весь хлам, что за ненадобностью туда утолкли.

Она вытягивает из кучи старья дырявый болоньевый плащ, своим убожеством наверняка оскорбивший бы даже нищего Базилио, траченный молью материнский вязаный берет, строгий портфель отца из черного дерматина и убитые валяные тапочки с помпонами — всё это барахло кидает мне и велит перевоплощаться в кота. Себе же находит куда более характерные вещи: черное трикотажное платье с отпоротым рукавом, но с розами по подолу, фиолетовую вязаную шаль, всю в затяжках, роскошное шапо из фетра и зеленый зонтик с поломанными спицами. Но главная находка — это облезлый лисий воротник: он сразу же делает образ предельно понятным и реалистичным! Я завидую и злюсь: у меня в костюме нет ни одной детали, которая помогла бы идентифицировать родовую принадлежность персонажа — ни хвоста, ни даже усов.

— Не хнычь, — строго говорит сестра, — у нас будет один хвост на двоих.

Она напяливает свой невообразимо элегантный наряд и сзади просовывает под поясок рыжий воротник. Усевшись на трехколесный велосипед, приказывает мне встать позади и взять ее роскошный хвост, как шлейф. Я тут же забываю свои обиды и с гордостью выполняю поручение: причастность к лисьему хвосту наполняет меня ощущением счастья.

Потом Виктория-Алиса возносит над головой останки зонтика — и мы начинаем шествие по страницам сказки, нарезая круги вокруг гостиной.

— Харчевня Трех Пескарей, — торжественно объявляет сестра, обводя рукой старенький сервант у центральной стены. — Я буду есть вон того зажаренного барашка, и еще вон того чудного гусенка… А тебе что, Базилио?

— Шесть штук самых жирных карасей, — произношу я наизусть слова кота, — и мелкой сырой рыбы на закуску.

— А мне еще парочку голубей на вертеле, — входит в раж прожорливая лиса, — да, пожалуй, немного печеночки…

— А мне, а мне… — произношу я и, понимая, что на мою долю в тексте больше ничего не предусмотрено, быстро добавляю: — Три корочки хлеба!

Тотчас же мне на голову обрушивается зонтик с переломанными ребрами, а сверху раздается гневный вопль Вики:

— Идиот! Про корочки говорит Буратино! Ты всю игру испортил…

Я немедленно багровею лицом, бросаюсь на пол и захожусь в истеричном плаче с завываниями. Захлебываясь, сквозь рыдания ору благим матом:

— Дура проклятая! Сама все испортила! И расцарапала мне голову спицей! До крови! Я все папе расскажу, он тебя посохом отдубасит!

Я уже знаю, как можно манипулировать старшей сестрой: пригрозить, что доложу о ее бесчинствах родителям, а главное, не забыть напомнить про посох. Что это такое, ни один из нас ведать не ведает, но, когда рассерженный папенька произносит с расстановкой: «Ну погодите, вот я сейчас посох возьму!..», наши детские сердца преисполняются священным ужасом и мы с визгом забиваемся под двуспальную родительскую кровать — в дальний угол, куда не доберется грозное оружие, в нашем воображении похожее на тяжелую отцовскую ручку с шипастой головкой из металла.

Вот и сейчас при упоминании посоховой расправы Вика тут же сменяет гнев на милость и — о, хитрая лиса Алиса! — говорит елейным голосом:

— Ну, Ромашильдочка, никому ничего не надо рассказывать. Давай я гляну, что там у тебя с головой — правда, что ли, немного поцарапала?

Я постепенно затихаю; шмыгая носом, встаю с пола и из вредности продолжаю обиженно оттопыривать нижнюю губу — пусть не думает, что меня так просто можно разжалобить!

Вика оглядывает мою черепушку и говорит слегка виноватым голосом:

— Ну, махонькая царапина только, никакой крови нет… Ты же не будешь про какую-то там царапинку родителям говорить?

— Ладно, не буду, — великодушно обещаю я, но тут же непререкаемым тоном заявляю: — Но только сейчас мы будем играть в концерт! — Теперь, когда сестра передо мной провинилась, я могу диктовать свои условия.

— Хорошо, — легко соглашается Вика. — Что будем петь — «Веселых ребят»? «Папа, подари мне куклу»?

— Не-а, не могу, у меня же нет шевелящихся брюк, — говорю со вздохом, подразумевая роскошные брюки-клеш, какие в то время непременно носили исполнители всех ВИА. — Я лучше буду Софией Ротару!

Стремглав несусь в родительскую спальню, срываю с пирамиды подушек белые капроновые накидушки и сооружаю себе пышное платье, как у певицы в программе «Песня года». В это время Вика создает образ Розы Рымбаевой: из фиолетовой шали с сотней затяжек делает юбку, завязав ее на боку, надевает тяжелые белые бусы и достает из шкафа мамины лакированные туфли на выход. Трогать их Вике категорически запрещается, так же как мне — брать отцовские «бриллиантовые» запонки с большими переливчатыми стекляшками.

Вика снова усаживается в седло велосипеда и гордо крутит педали, то и дело теряя обувь, которая ей велика размеров на восемь. Это не смущает юную «Рымбаеву»: она ездит по комнате и громко распевает о том, что, дескать, любовь ее нечаянно настигла и вся планета распахнулась перед ней.

С энтузиазмом отыграв концерт, мы в финале двадцать семь раз исполняем на бис припев популярного шлягера «Куба далека — Куба рядом», аккомпанируя себе вместо гитар на ракетках для бадминтона. Горланим песню с неподдельным ликованием, какое, наверное, возможно лишь в глубоком детстве. Как пить дать, в тот день мы своим ором довели всех соседей до нервного припадка.

За полчаса до прихода родителей срочно начинаем уборку территории. Упихиваем весь хлам обратно в черную дыру кладовки, и игровая Вселенная бесследно исчезает до нового Большого Взрыва.

— Ты же ведь не скажешь маме про туфли? — уточняет Вика, пристально глядя мне в глаза: знает, что в случае раскрытия тайны ее ждет суровый нагоняй.

— Ну конечно нет! — с честным лицом обещаю я, даже не отводя взгляда. — Ябедничать нехорошо!

Разумеется, едва папенька с маменькой переступают порог дома, я первым делом сдаю Вику со всеми потрохами. Догадываюсь, что на следующий день меня настигнет жестокое возмездие: скорее всего, будут бить головой об пол и обзывать непотребными словами. Но это завтра, а сегодня я сполна испытаю сладость тайного нашептывания и уличения сестры в дурных поступках — пусть уже родители сделают ей внушение, а то что-то много стала себе позволять!..

Разбор полетов

Время от времени родители в воспитательных целях устраивали Виктории промывку мозгов — для этого в семье была введена особая процедура, которая и называлась «делать внушение». Уверяю вас, ничего общего с гипнотерапией и суггестивными методами воздействия она не имела — больше напоминала прямую психологическую атаку на неокрепшее детское сознание.

Ее сажали на стул перед диваном, где находились представители «святой инквизиции» (отец, мать и ваш покорный слуга), и начинали «разбор полетов». Забиваясь в угол, я старался полностью копировать отца с его озабоченным выражением лица, с руками, тяжело лежащими на коленях, непроизвольно дергающейся ногой (последствие какого-то нервного заболевания) — и реально превращался в маленького старичка. В меня словно вселялся дух молчаливого осуждения: сжав губы, я смотрел на Вику с грустным порицанием — мол, что же ты творишь, сестра? И если родители давили на нее словом, то я, маленький монстр, делал это при помощи выразительного взгляда.

Долгая процедура внушения в основном состояла из стандартного набора нравоучительных монологов и призывов делать то, что положено нормальному человеку, а не что первое взбредет в голову. Непредсказуемость же и нелепость Викиных поступков была просто притчей во языцех — рассказы о ее нездоровых чудачествах прочно вошли в семейные хроники.

Вот, к примеру, история, которая произошла еще до моего рождения (Вике тогда было около четырех) — родители даже спустя годы вспоминали ее с ужасом и негодованием. Как-то поздней весной пошли с малюткой поиграть во дворе, в песочнице, и оставили на три минуты одну: надо было за чем-то сбегать домой. Когда же снова вышли на улицу, той уже не было ни в песочнице, ни перед домом, ни вообще во дворе — словно в воду канула. Что тут началось! Обезумев от беспокойства и полные самых дурных предчувствий, мама с папой начали метаться по окрестностям, выспрашивать у людей, не видел ли кто девочку с бантиком и ведерком в руках, — все безрезультатно. Когда уже хотели бежать в милицию с заявлением о пропаже, догадались спуститься на Амурский бульвар — и что бы вы думали: Вика совершенно спокойно стояла у клумбы, рвала росшие по бордюру одуванчики и наполняла ими ведерко.

«Ну вот как можно было никому ничего не сказать и уйти аж на бульвар?! Как можно было догадаться без взрослых перейти дорогу с машинами?!» — спустя десятилетия возмущенно восклицали родители, отказываясь понимать мотивы столь чудовищного поступка: с их точки зрения, подобное поведение четырехлетнего ребенка было продиктовано непростительным эгоизмом.

Не имело смысла доказывать, что Вика могла это сделать без всякого злого умысла, просто внезапно захотела собрать букет цветов, что спонтанность — это так естественно для малышей. Всем адвокатам детской самостоятельности они заявляли: дитя имеет право делать лишь то, что не нарушает покой взрослых и не выводит их нервную систему из равновесия. Все остальные варианты — просто ложь, пиздёжь и провокация.

С тех самых пор Вика время от времени чудила. Один раз изрезала новое материнское платье, чтобы сшить пару костюмчиков для пластмассового пупса. Когда маменька увидела это безобразие, ее чуть кондрат не хватил; сгоряча она забыла похвалить дочь за стремление к рукоделию, сказать, что в будущем та может стать первоклассным модельером — зато наверняка произнесла много других слов, неправильных с точки зрения педагогической психологии.

В другой раз, по рассказам отца, Виктория с подругами пошла на улицу христославить — что это такое, для меня по сей день загадка, но, судя по всему, нечто ужасно постыдное: девочки вроде бы как выпрашивали у прохожих денег на мороженое или кино. Доброжелательные соседи застали Вику за этим занятием и тут же доложили родителям, а те чуть не умерли со стыда: вот ведь что теперь люди подумают об их приличном семействе!

Ах, конечно, родители прекрасно понимали, почему так происходит с их непутевой дочерью: когда Вика родилась, пришлось вливать в нее литры чужой крови, и они уже тогда опасались, что из-за этой поганой крови ребенок станет полудурью, — увы, их мрачные предчувствия подтвердились. Мама с папой искренне пытались помочь Вике превратиться из полудури в нормальную девицу, поэтому с непоколебимым упорством читали ей нотации и делали внушение. Правда, толку от этих методов не было никакого: Вика молча слушала нравоучения, глядя куда-то в сторону, и, казалось, даже не пыталась вникнуть в суть правильных родительских слов — лишь вздыхала с облегчением, когда экзекуция заканчивалась, и спешила уйти к себе в комнату.

С возрастом ее иммунитет к нотациям лишь возрастал — юная Виктория сделалась тотально невосприимчива к осточертевшим родительским поучениям. Отца это бесило до глубины души, и он любил восклицать в сердцах: «Нет, ну не идиотка ли! Ей ссы в глаза — она скажет: божья роса!»

Бывало, конечно, что что-то щелкнет в потемках Викиного сознания, и она начинает тихонько плакать — то ли от жалости к себе, то ли по какой другой причине, — но гораздо чаще сестра надевала удобную броню непроницаемости, отгораживаясь от досадных попыток родителей изменить ее несовершенный способ существования. Эта невидимая броня стала второй Викиной натурой, помогая переживать моменты, когда ее били в прямом и переносном смысле, плевали в лицо, когда жизнь немилосердно окунала ее мордой в грязь.

Музыка нас связала…

Исключительную роль в моей и Викиной детской жизни играла музыка: она лепила наше эмоциональное тело и облагораживала растущую личность.

Разумеется, дома у нас был проигрыватель — размером с туалетный столик деревянный ящик на ножках, со встроенными динамиками. Он позволял слушать любимые песни в автономном режиме — не тогда, когда государство изволит тебя угостить музыкальным лакомством, а когда сам того пожелаешь.

Однако выпуском грампластинок заведовало все то же государство, и этот товар был не менее дефицитным, чем сухая колбаса и голландский сыр. Конечно, классики в магазинах было навалом, но в нашем семействе к ней относились равнодушно, и ценности для нас с Викой она не представляла. За хорошей же, эстрадной музыкой приходилось в буквальном смысле охотиться: выспрашивали у продавцов, когда ожидается поступление новых пластинок Пугачевой, Ротару, «Бони М.», и, дождавшись оглашения даты, спешили в ЦУМ за час до открытия, чтобы диски, о которых ты месяцами мечтал, не раскупили более расторопные меломаны.

Случалось, зайдешь наобум в музыкальный отдел, а там дым коромыслом: на прилавок выкинули (сленг той эпохи) что-нибудь совсем фантастическое — к примеру, альбом Rainbow или Deep Purple. Встаешь в хвост километровой очереди и начинаешь гадать, хватит на тебя винила или нет. Вика оказывалась более удачливой, порой ей удавалось отхватить последний диск, — а на мне товар, как правило, заканчивался, и я брел домой совершенно убитый: вот ведь почти в руках держал золотую рыбку, ан нет, сорвалась с крючка.

Мне было лет пять, когда жителей СССР околдовала своими мелодиями шведская группа «АББА». Однажды в «Утренней почте» показали видеоклип песни SOS — для меня это событие стало огромным потрясением, а одновременно началом новой эпохи в поп-музыке. Поразительно, этот квартет по сей день остается знаковой фигурой в моей личной музыкальной вселенной.

Тогда, ребенком, я начал бредить «беленькой» и «черненькой» певицами с их волшебными голосами и умолял Вику купить пластинку «АББА»: жизнь без песен шведских музыкантов казалась мне лишенной какого-то очень важного содержания. Однако верное своей политике государство еще нескольких долгих лет даже не думало выпускать собственные пластинки с их записями или покупать фирменные диски за рубежом.

Как-то во время сончаса в детском саду ко мне подошла воспитательница и тихо сказала, что за мной пришли. Я удивился столь раннему «освобождению» (обычно мать забирала меня вечером после работы), но еще больше обрадовался: ежедневное пребывание в садике порой было обременительной обязанностью.

Стремглав одевшись и убрав постель с раскладушкой, я выбежал в коридор — там стояла Вика, а под мышкой у нее была какая-то пластинка. Подойдя ближе и взглянув на диск, медленно офигеваю: по краю обложки красной вертикалью выстроились четыре огромные буквы — А, B, B, A. В то время я уже знал несколько знаков латинского алфавита и догадался, что могла означать надпись! В подтверждение моей догадки, из-под Викиной руки высовывались четыре знакомых лица — два женских и два мужских.

— Неужели «АББА»? — не веря в возможность свершившегося чуда, спросил я и потянул к диску ручонки. — Дай посмотреть!

— Убери клешни — щас все испортишь! — окриком остановила мой порыв сестра и быстро повернулась другим боком. — Я целый час перед зеркалом репетировала, как взять пластинку, чтобы надпись и портреты было видно! Представь, сейчас люди мне вслед оборачивались с разинутыми ртами: дескать, ого, у девушки есть пластинка «Аббы»!

— Ну дай хоть на обложечку взглянуть, — жалобно попросил я.

— Дома посмотришь, — отрезала Вика и двинулась к выходу.

Не помню уже, заглядывал ли в тот день кто-нибудь сестре под мышку, когда мы шли по улице, зато хорошо помню, что это был мой самый долгий путь из садика до дома! Казалось, время остановилось и мы никогда не доберемся до проигрывателя, чтобы наконец-то начать бесконечное прослушивание диска, о котором уже даже перестал мечтать!

В конце концов переступили порог квартиры, и я тут же выхватил у Вики пластинку. Фирменный конверт выглядел очень странно: весь затертый, какой-то пожеванный, с надорванными уголками, он будто прошел через тысячи рук. Виниловая поверхность тоже находилась в плачевном состоянии: невооруженным глазом были заметны царапины, а розовый кружок в центре пластинки украшали какие-то красно-бурые пятна — не то следы от помидоров, не то запекшаяся кровь. Одним словом, у диска была история.

— Ты где такой откопала? — с удивлением спросил я, растерянно глядя на поруганное сокровище.

— А, у знакомых алкашей дома валялся, — ответила моя десятилетняя сестра. — Дали на недельку. Сказали, за сохранность отвечаю головой.

— На недельку? — уточняю с грустью. — А я-то уже надеялся, что это наш.

— Найдем где-нибудь, — деловито обещает Вика, сдувая с черной поверхности пылинки. — Может, на барахолке куплю.

Она кладет пластинку на резиновый вращающийся диск проигрывателя и аккуратно ставит звукосниматель на бороздку перед первой песней. Слышится характерное шипение — и мы замираем, ждем начала композиции.

Ожидание как-то затягивается — черт возьми, заело, даже не начав играть! Вика переставляет иглу чуть дальше, и пространство вдруг заполняют лукавые аккорды, которые в жизни никогда ни с чем не перепутаешь: звучит знаменитая тема Money, money, money. Исполненные восторга, мы неподвижно сидим в креслах, внимая солирующему голосу «черненькой» Анни-Фрид.

Не успела начаться вторая песня, как игла принялась скакать на одном месте из-за очередной царапины.

— Едрена Матрена! — в сердцах произносит Вика, снимая иглу с пластинки. Она вынимает из школьного портфеля ластик и, утяжелив им звукосниматель, снова включает песню. Играет Dancing Queen — правда, в замедленном темпе, и голоса исполнителей какие-то «простуженные», но даже это не может убить ощущение, будто наш дом посетили ангелы музыки.

Диск оказался наполовину покоцанный, и некоторые песни удавалось послушать лишь фрагментами, потому что выровнять изувеченные царапинами места не мог никакой утяжелитель, — от досады хотелось вскрикнуть вместе с исполнителями: Mamma mia! Но мы, дети эпохи дефицита, радовались даже таким крохам, а уж каким наслаждением было снова и снова слушать полностью уцелевшие композиции!

К счастью, наша любимая SOS совсем не пострадала, и Вика в ходе многократных прослушиваний даже сумела снять текст песни. Ну или как бы снять: английским никто в семье не владел, а в школе она только-только начала «шпрехать» по-немецки.

Процесс шел следующим образом: «беленькая» Агнета начинает петь своим жалобным голосом, и Вика быстро записывает на бумаге некую звуковую абракадабру, которая чудится ее уху. Потом она еще раз двадцать выслушивает записанную «песню», снова и снова внося коррективы, а после этого принимается напевать вместе с исполнительницей, пытаясь выучить текст наизусть. Понятное дело, я принимаю в этом активное участие. И вот уже песня разучена, и мы вдвоем горланим ее на всю ивановскую, и в мире нет никого счастливей нас…

Сегодня наши детские попытки раздобыть слова любимой песни кажутся чрезвычайно забавными: с появлением Интернета можно просто зайти в Яндекс и взять текст на любом языке мира. Однако в то далекое время песенным фанатам было непросто отыскать слова даже на русском языке.

Какой же выход придумала Вика? Она научилась молниеносно записывать слова песни в реальном времени, пока та звучит по радио или с экрана телевизора. В эпоху тотального информационного голода такой навык был бесценным — по крайней мере для тех, кто не мог представить свою жизнь без пения.

Допустим, по радио объявляют, что сейчас прозвучит композиция Раймонда Паулса «Листья желтые над городом кружатся». Сестра тут же бросает свои дела и кричит мне: «Ромашильда, живо бумагу и ручку!» Я наспех выдираю из тетради разлинованный листок, хватаю если не ручку, то огрызок карандаша и несусь в гостиную, где висит радиоприемник. Эти приготовления проходят на вступительной мелодии, а когда звучат первые слова, Вика уже во всеоружии и начинает делать «стенограмму» песни: пишет чрезвычайно быстро, на ходу сокращая слова; если не укладывается в темп, удерживает в памяти по две-три строки и в результате ухитряется записать текст полностью, практически без искажений.

Случалось, конечно, что Вике недоставало лексического запаса и общего культурного уровня, чтобы распознать слово, и в результате у нее из-под пера выходили такие ляпы, что можно только диву даваться. Вот, к примеру, ее запись пугачевской песни «Золотая карусель»: «Я беднягам воробьям подарю свой непокой, свои окна от тебя занавешу киселем» — вместо «занавешу кисеей».

А вот так она записала отрывок из шутливой песенки «Надо подумать»: «Ах, какая ночь была, и в облаках тума плыла…».

— Вика, что такое «тума»? — озадаченно спрашиваешь у нее.

— Ну, тума и есть тума — что тут непонятного, — отвечает она, но, видя твое недоумение, добавляет чуть менее уверенно: — Не кума же плыла!

Мне всегда было интересно, какой образ пронесся у Вики перед глазами, когда она писала это странное слово — наверняка нечто туманное, бесформенное. И поражаюсь, почему у нее «не хватило тямы» догадаться, что таинственная тума — не что иное, как луна.

«Так ведь полудурь — что с нее взять?» — не преминули бы сказать родители. Счастливые люди: у них на все был готовый ответ, они ведь знали скорбную правду об умственных способностях младшей дочери.

Доморощенные меломаны

В детстве Вика частенько мечтала вслух о том, как здорово было бы иметь дома магнитофон. «Представляешь, — говорила она, уставившись своими серыми глазищами в окно, — на пленку можно записать все что угодно, все концерты «Бони М.» и «Чингисхана» вместе взятые, и не нужно ждать, когда появятся в продаже пластинки».

Если в то время Вике чего-то очень хотелось, то вскоре этим загорался и я: она умела удивительным образом передавать мне свои желания, и я исподволь начинал принимать их за собственные. Так было и с магнитофоном. Я вслед за сестрой произносил это слово в жаргонно-сокращенном виде — маг, но даже не отдавал себе отчета, что этим мы наделяем звукозаписывающее устройство сверхъестественными характеристиками, воспринимая его как волшебство.

Время от времени я выразительно вздыхал в присутствии папеньки с маменькой и мечтательно произносил: «Эх, вот бы у нас был маг — можно было бы записать все песни «Аббы»!» Отец лишь фыркал и раздраженно отмахивался от этих прозрачных намеков: обычно родители игнорировали наши желания, выходящие за рамки предметов первой необходимости — еда, одежда, школьные принадлежности. Мотив для отказа был неизменный: денег нет — и баста.

Подозреваю, что своими вздохами по поводу чудодейственного механизма я предкам всю плешь проел, потому что в один прекрасный день папенька вдруг сказал: «Ладно, собирайся, пойдем покупать тебе маг». А спустя несколько часов на столе в гостиной уже красовался купленный в рассрочку бобинник «Снежеть-203» — неуклюжий и тяжеленный монофонический «гроб». У магнитофона был нелепейший дизайн: шершавая на ощупь рабочая поверхность черного цвета, по бокам — две коричневые панели из полированного дерева (под стать тогдашней мебели), спереди — пластмассовая пластина из серых квадратиков, защищавшая встроенные динамики, — словом, жуть необыкновенная, но моим и Викиным восторгам не было предела. Еще бы, сбылась наша давнишняя мечта — теперь у нас будет вся музыка, какую только можно пожелать!

Магнитофон купили вроде бы для меня, но в оборот его, конечно же, взяла сестра. Прежде чем дома появились катушки с полноценными музыкальными альбомами, Вика изощрялась в записывании через треугольный микрофончик, шедший в комплекте. То, как она это делала — отдельная история.

Конец ознакомительного фрагмента.