Все нормальные люди

Роман Романов, 2020

Добро пожаловать в наш Город! Мы здесь очень разные и у нас все время что-то происходит. У нас здесь жильцы ведут Великие Лифтовые войны, у нас здесь еще встречаются профессиональные правдорубы, к нам в Город привозят на перевоспитание избалованных столичных детей, у нас можно встретить живого Ленина и до сих пор водятся святые физруки, а к мэру может запросто заглянуть сам Харон. Кстати, если надо, то и коты у нас могут заговорить человеческим языком. Да что коты! У нас даже депутаты могут попробовать вернуться к жизни простых людей. И все мы живем в одном Городе. Если вы думаете, что вы никогда здесь не бывали, то ошибаетесь. Вы тоже живете в этом Городе. Как и все остальные нормальные люди. Если, конечно, вы живете в России.

Экзистенциальный выбор

Опять приснилась общага, облезлая, вонючая, тесная, но такая манящая и весёлая, как само детство. Илья Петрович встал со своей шикарной итальянской кровати, сунул ноги в мохнатые тапки и, оглянувшись на мирно посапывающую жену, Алевтину, отправился на кухню.

Пока он проходил по своей просторной трёхкомнатной, изысканно и богато обставленной квартире, в голову пришла мысль, вернее, вопрос: а собственно, почему бы ему, солидному и давно состоявшемуся мужчине, не купить комнату и не переехать хоть на месяцочек в ту самую общагу при электромеханическом заводе «Ударник», в которой он родился и рос до самого своего шестнадцатилетия, с родителями и братом на восемнадцати квадратных метрах? «Ну, раз она мне снится чуть не каждую ночь, может, клин клином?.. И главное, снится так непонятно, ни хорошо, ни плохо, будто вспомнить чего-то нужно и никак не получается…» — размышлял мужчина в расцвете сил, почти примерный семьянин, точно примерный отец, в целом удачливый бизнесмен и неплохой рыболов-спиннингист.

Илья Петрович поглядел на часы, вздохнул и достал из холодильника не допитую ещё с Нового года бутылку коньяку. Налил в стопку холодную и пахучую янтарную жидкость, замер, глядя на игру электрических бликов в наполненной хрустальной стопке, и залпом выпил без закуски.

«Бли-и-и-ин! Какая общага?! Мне же предложили депутатом стать, на выборы выдвигаться!» — вдруг, вместе с разливающимся коньячным теплом, откуда-то из груди вспыхнула мысль. Мысль эта была хоть и сладкая для тщеславия Ильи Петровича, но и слегка пугающая, и требовала от него однозначного решения: да — да, нет — нет. С одной стороны, депутаты в их миллионном городе — люди не последние, и в глазах народа почти небожители. Полезные связи, опять же… А с другой стороны — это его решение совершенно точно навсегда меняло всю жизнь и привычный уклад самого Ильи Петровича, Алевтины, родителей, тёщи и даже, наверное, детей, хотя они пока ходят в самую обычную общеобразовательную школу с английским уклоном и плаванием. Это ж представить только: декларации, журналисты, жалобы, встречи с людьми — и всё как под микроскопом на виду у всех!

Он, Илья Петрович, как и миллионы его сверстников, в своей жизни всякого повидал, пощупал, так сказать, своими руками, и, несмотря на удивительные по теплоте и радости сны из советского общажного детства, вовсе не хотел ни романтики, ни приключений, ни всяческих рисков в целом. Одно дело — за столом посидеть, повспоминать былое до щекочущей тоски в груди, сына старшего повоспитывать отцовскими воспоминаниями, молча жену обнять после душещипательных разговоров о советском справедливом устройстве, а другое дело — на самом деле, здесь и сейчас, окунуться во все эти прелести и, главное, в опасную непредсказуемость завтрашнего дня. Именно эта непредсказуемость во всём страшила Илью Петровича больше всего. Во всём — в буквальном смысле: от того, что будет стоять на столе на ужин после марафонов по магазинам и очередям, вплоть до итогов вечерней прогулки в рабочем «неблагополучном» квартале.

Родители его получили отдельную квартиру аккурат перед бесславным концом горбачёвской перестройки, и жизнь круто поменялась — до такой степени, что из общажной прожжённой шпаны, с понятными для всех обитателей района перспективами, стал Илья Петрович студентом института.

«Так это же мой будущий избирательный округ, общага родная!» — вдруг открыл для себя глава семейства. В один миг словно объединились прошлое и настояще, — две самых навязчивых и болезненных темы его, Ильи Петровича, существования.

После этого удивительного открытия он решительно достал коньяк, налил себе еще одну полную стопку и залпом выпил, пообещав себе сегодня же доехать до общежития электромеханического завода «Ударник», пройтись по коридорам своего детства и, может быть, успокоить свою душу и окончательно для себя всё решить.

* * *

Машина громко пискнула сигналкой и, погасив огни, осталась дожидаться хозяина на площадке перед старой, вечно облезлой, несмотря на все ремонты за долгие десятилетия, общагой. Илья Петрович вдруг остановился, резко повернулся и уставился на своё авто. «Рефлекс! — сказал он вслух. — Сейчас же точно никто не будет бензин сливать, да ведь и не сольёшь с моего бумера, даже если захочешь!». Он словно наяву увидел, во всех красках, с теми же самыми запахами и ощущениями, как ловко они сливали бензин с каждой машины на площадке в девяностые, потом убегали на стройку неподалёку и разливали ворованный бензин по пластиковым бутылкам. Юный Илья Петрович стоял тогда на шухере как раз на въезде во двор; его «точка» ни капли не изменилась за прошедшие годы.

Гость с трепетом открыл тяжелую, на пружине, дверь в общагу и вошёл, как библейский блудный сын к отцу после долгих странствий. Всё было как в детстве: коричневая маслянная краска на стенах, мерцающая лампа дневного света, дешёвая, много раз перекрашенная, со щербинами, плитка на полу. Грубо сваренная из арматуры проходная с турникетом и заборчиком в голубой облезшей краске, будка вахтёра, обросшая забором в те же девяностые, когда приходилось держать оборону до приезда милиции то от наркоманов, то от хулиганистой гопоты, то от подозрительных собутыльников особо подозрительных жильцов. Запахи — те же: жареная картошка, соленья, едва уловимый перегар, краска, грязное бельё, бытовая химия, какая-то велосипедная резина или кожа и — не поверите — запах мандаринов, который не растворялся во всём многообразии ароматов, но словно подчеркивал его: мол, здравствуй, Илья Петрович, я — твоё детство, никуда не делось, поджидаю тебя тут лет тридцать…

«Так это же мой будущий избирательный округ, общага родная!» — вдруг открыл для себя глава семейства. В один миг словно объединились прошлое и на стояще, — две самых навязчивых и болезненных темы его, Ильи Петровича, существования.

Илья Петрович спокойно, не то, что раньше, прошёл мимо полностью седого, сморщенного как грецкий орех и прокуренного вахтёра, который, к тому же, почти сразу узнал «петькиного щегла». Поднялся на родной третий этаж и в смятении зашагал по коридору. Возле дверей, всё так же, как тогда, стояли велосипеды, коляски, кое-где — рабочие замызганные кирзачи и пустые вёдра — в общем, всё то, чем не хочется захламлять и без того небольшие восемнадцать квадратных метров и на что вряд ли кто из чужих позарится.

Вдруг он увидел открытую дверь, и что-то защемило внутри. Это была общая кухня, где стирали, варили, смеялись, плакали, хвастались, жалели и, самое главное, обсуждали жизнь во всех её проявлениях. В отличие от курилки и красного уголка с большим портретами Ленина и Горбачёва, общая кухня была исключительно территорией общажных женщин, и только дети лет до десяти имели право находиться здесь и впитывать все бабские разговоры, в окружении вкусных запахов и эротических прелестей полуголых женщин, без мужиков и посторонних расхристанных до полной откровенности. Илья Петрович вспомнил, как тётя Тоня, нисколько не стесняясь шмыгающих под ногами пацанов, вытаскивала из лифчика свою большую красивую с коричневым соском грудь и набивала бюстгальтер ватой, чтобы уберечь от текущего молока. Как тётя Лариса, не смущаясь и задрав подол халата до самых трусов, хвастала перед соседками добытыми чулками в сеточку, привезёнными то ли из Польши, то ли уже из Турции. Как однажды на Новый год Илья, посланный матерью на кухню за самодельным и вкуснейшим, не чета нынешним магазинным, компотом, увидел то, что обычно показывают в фильмах «до шестнадцати», если не позже, — как раскрасневшаяся соседка Нина судорожно поправляла халат, прикрывая собой очередного хахаля, и злобно смотрела на пацана с трехлитровой банкой компота…

— Ты кто такой? Выпить есть чего, или в соску отхватишь? — перед Ильей Петровичем стоял злобного вида похмельный мужик в драной футболке, бесформенных штанах с пузырями на коленях и тапках на босу ногу. За ним хмуро курил другой, сразу видно, что родной брат первого, но ещё более угрюмый, словно с натянутым на глаза лбом мужик лет тридцати пяти-сорока в татуировках. «Здравствуй, электорат!» — подумал Илья Петрович, машинально, как пружина, собираясь в одну концентрированную точку мускулы и волю, ровно как лет двадцать пять назад за углом местной дискотеки. — «Опять рефлекс, однако, только мускулы не те уже».

— Чё, язык проглотил? — угрожающе пробасил курящий. — Тут посторонним козлам шляться заказано. В торец, или проставу подгонишь?

Илья Петрович присмотрелся, подбирая слова и готовясь, как раньше, во времена так ненавидимой им опасной неизвестности будущего, привычно рубануть правой снизу и добавить левой в висок, как вдруг узнал обоих:

— «Голуби летят над нашей зоной, голубям нигде преграды не-е-е-ет», — вдруг тихонько запел Илья Петрович песенку из тех, что горланили с этими гоблинами в начале девяностых, калеча гитару и выпендриваясь перед общажными малолетками. — А где старший ваш? Васька вроде, забыл…

— Илюха-а-а-а!!!

И вдруг он всё-всё вспомнил. Пока сидели в комнате у «гоблинов» с их хлопочущей вокруг стола постаревшей и располневшей матерью, пока обнимались и вспоминали, как взрывали карбид под окнами учительницы со второго этажа, Илья Петрович прокручивал одно и то же воспоминание, которое вдруг явилось ему и никак не выходило теперь из головы.

* * *

Мать «гоблинов» звонко треснула всей пятерней по заднице старшего, лет восьми, сына и почти выкинула его за шкирку из общей кухни. «Я тебе, сучонок, счас ремень отцовский возьму! Ну-ка марш, гадёныш, в комнату, и не дай бог я услышу, что Пашка с Генкой орут!».

Маленький Илья сидел в углу за столом и уплетал клубничное варенье, не привлекая внимания со стороны толкущихся в тесной кухне женщин. Проглотив очередную порцию, он поднимал голову и любовался своей матерью — белокурой, тонкой, нежной, с красивыми руками женщиной, которая словно вибрировала всякий раз, как начинала крутить мясорубку, готовя пельменный фарш на две недели вперёд.

Болтали женщины обо всём на свете, непонятном и далёком, и даже Илья, доедая варенье, всё чаще смотрел не на мать, а на крупные хлопья снега, танцующие, словно в хороводе, за стеклом общажного окна.

Общий смысл бабских пересудов был вполне себе мещанский: что-то про шмотки, дефицит, продукты и, конечно же, про отдельные квартиры — главную заботу и мечту всех обитателей рабочего общежития завода «Ударник». И вдруг Илья дословно, до каждой горделивой интонации, до безжалостно рубящих жестов вспомнил яркую речь матери «гоблинов». Она тогда сияла здоровьем, какой-то женской пышущей правотой, подкреплённой роскошными формами и огнём в глазах:

— Я ж этому профоргу и говорю: сучий ты потрох! Сколько мне по социалистическому закону комнат положено с тремя детьми, а? Что ж ты молчишь — говорю — гнида канцелярская? А он, душа гнилая, мне: бери трёхкомнатную, пока дают, нету у нас в фондах четырёхкомнатных! Вот же сука!

— Счастливая какая! — прижав руку к сердцу, сказала Лариска, которая здесь же всем чулки в сеточку до трусов показывала. — Да я за трёшку жизнь отдала бы, половину точно!

— Ага, потому что ты фасовщица с третьим разрядом, а нормальные люди на подачки не ведутся! — гордо ответила мать троих детей. — Я им не какая-то там сучка крашеная, как Меньшова из контороуправления! Я тут в очереди вообще узнала, что членам Союза писателей положены квартиры с отдельной комнатой под кабинет! Надо же! Этим писакам квартиры с отдельным кабинетом, а мне, рабочему классу, с тремя детьми — трёшку вместо положенного! На, говорю, кукиш выкуси, а ещё партийный человек! Мой Васенька передовик производства, этот, как там его, рационализатор и кандидат в партию, кадровый резерв, опять же! Будьте добры — ключи от четырёхкомнатной на стол, или в газету «Красное знамя» жалобу писать буду, потому как советский закон на моей стороне всецело!

Женщина так стукнула ладонью по столу, что Илья подпрыгнул на месте со своим вареньем и жалостливо поглядел на мать. Мать мудро помалкивала и улыбалась себе, вспотев и раскрасневшись от прокручивания жилистого мяса в ручной мясорубке, — Так может, взять пока трёшку, а потом им истерику на четырёхкомнатную закатить?

— завистливо и неуверенно сказала соседская жиличка, облокотившись на ту самую тумбу, за которой Илья и застал её случайно с хахалем.

— Счас! Потом устанешь правду доказывать! Что я, первый день на свете живу? Лучше я на восемнадцати метрах еще годик-другой покандыбаю, а потом всю жизнь как королева! Эх, не понять это отдельным курицам третьего разряда… — Молодая и ещё по-своему красивая мать «гоблинов» подхватила, обернув полотенцем, свою кастрюлю и, как линкор из бухты, вышла, покачивая всеми своими убедительными достоинствами и высоко задрав голову перед соседками.

А дальше всё было известно Илье Петровичу, только этого памятного эпизода и не хватало! Через несколько лет активной перестройки развалился Союз, в независимой от всех советских республик новой России бывший передовик производства и кандидат в члены партии Васенька остался без должности и отправился торговать китайскими кроссовками на рынок. И всю жизнь они прожили в общаге, на тех самых восемнадцати метрах, так и не накопив на отдельную квартиру.

«Всю жизнь! Всю жизнь в общаге! — думал Илья Петрович, усаживаясь за руль. — От одного решения — вся жизнь определилась, и у матери, и у «гоблинов», и у Васеньки, передовика производства…

— Алло! Да, это я. Подумал! Согласен, решено, да-да! Как раз выезжаю, до встречи… — Илья Петрович нажал на педаль газа и, не оглянувшись, отъехал от общежития бывшего завода «Ударник» в своё неизвестное предвыборное будущее.