Янмэйская охота. Том I

Роман Суржиков, 2020

Кто же такой Кукловод? Чего добивается тайный орден? В чем секрет Священных Предметов? Эти вопросы – верхушка айсберга. Ответы на них ведут к иным, более древним и глубоким тайнам. «Янмэйская охота» – четвертая, предпоследняя книга о мире Полари. Детективная линия – череда интриг, загадок и подозрений – достигает развязки. Все тайные силы становятся явными, а все фигуры занимают свои места на той или иной стороне поля. Предстоит великая финальная битва.

Свидетель — 1

Конец марта — начало апреля 1775 г. от Сошествия

Остров Фарадея-Райли

Кончался март 1775 года от Сошествия. Империя Полари отметила праздник надежды — Весеннюю Зарю. В городах и селах люди желали друг другу успешных начинаний, делились планами и мечтами, старались положить начало чему-нибудь важному: закладывали фундаменты домов, шли наниматься на службу, писали первые строки важных посланий, заказывали платья у портных, мечи — у кузнецов. Вручали близким маленькие трогательные подарки и говорили: «Пусть все сбудется, что мечтается!»

Лечебница Фарадея и Райли праздновала не хуже всех. Пациентов на день освободили от процедур и вывели на долгие прогулки. В торжественной речи магистр Маллин сказал:

— Сегодня мы начинаем новый этап важнейшего для всех нас дела: совершаем первый шаг новой мили на дороге исцеления! Сей путь не легок, но с помощью взаимной заботы, поддерживая друг друга лучами любви, мы вместе пройдем его. Пусть сбудется все, что мечтается. Пусть свершится исцеление!

Пациенты хором повторили пожелание, и еще много раз за день говорили его друг другу при каждой встрече.

Этой ночью Дороти Слай из Маренго впервые не увидела кошмаров. Из ее живота не росли руки и губы, она не тонула в море щупалец, не растворялась в щелочи, не убегала от чудовищ, катящихся по рельсам. Она легла и закрыла глаза, холодея от предчувствия… и проснулась на рассвете — свежая, бодрая, счастливая. Ни один демон не посетил ее. Разум был легок, свободен от метаний, ненужных мыслей, мучительных осколков памяти. Терапия, наконец, возымела действие: Дороти была чиста, как белый лист.

— Сбудется все, что мечтается! — пожелала она своим соседкам.

Утром после Весенней Зари Дороти Слай начала новую жизнь. Все, происходящее в лечебнице, больше не встречало в ней никакого сопротивления. Дороти открылась всему и все приняла как данность. Так младенец познает мир, чтобы приспособить себя к нему.

Дороти ночевала в палате с двумя соседками: молчаливой Кейтлин-Карен и болтушкой Аннет. Кейтлин-Карен была страшна. Не уродлива, нет — как раз останки красоты еще присутствовали в ней. Пугало сходство живой пока Карен с будущим ее трупом. Она никогда не совершала лишних движений и не раскрывала рта без крайней необходимости, а в постель ложилась полностью одетой, как в гроб.

Вторая соседка, Аннет, говорила так:

— Рассказываю! Смотри: я — Аннет. Другого имени у меня нету, говори просто — Аннет, и я пойму. Вон там на койке лежит Карен, а другое имя — Кейтлин. Между нами Карен, а для этих — Кейтлин. Понимаешь?.. Ой, вижу, ты не запомнила, но я потом напомню, ты не волнуйся.

И верно: Аннет повторяла примерно то же самое каждым утром, стоило Дороти открыть глаза и посмотреть на нее.

Кроме того, Аннет давала много полезных советов, их Дороти принимала с благодарностью:

— Смотри: кормят утром и вечером. Ведут в трапезную, там есть мужчины и много еды. Мужчин нельзя трогать, чужую еду нельзя брать. За это будет про-це-дура. Ты запомнила? Смотри дальше. После завтрака идет прогулка. Бегать нельзя, ничего странного делать нельзя. Если встретишь мужчину — не трогай. Ничего с земли не подбирай, за это будет про-це-дура. Запомнила? Если нет, то не стесняйся, спроси, я все повторю. Смотри еще: после прогулки идет работа. Тебя спросят, что умеешь, и ты скажи честно. Тебе дадут работать — ты работай. Портить ничего нельзя. Сделать надо побольше, а лекарям — кланяться, а если что спросят — сразу отвечать. Ты запомнила? Смотри еще. Перед завтраком и после ужина — про-це-дуры. Их дают всегда. Если ты плохая — их много, если хорошая — мало. Если сделаешь приятно лекарю — очень мало. Но сама не предлагай, а то будет про-це-дура. Они предложат — тогда делай, а сама — нет. И последнее: молиться здесь надо по-особому. Они спрашивают, а ты отвечаешь. Они: «Где мы?» — ты: «В обители любви и заботы». Они: «Зачем мы здесь?» — а ты: «Чтобы лечиться». Они: «Куда мы идем?» — ты в ответ: «К исцелению!» Ты запомнила? Если нет, я повторю еще, ты не стесняйся…

В полном согласии со словами Аннет, каждый день начинался с процедур, ими же и кончался. Утренние процедуры зависели от того, какой метод терапии избрал лекарь. Для Дороти был предписан путь гармонии, утром ей полагались успокоительные занятия, которые уберут остатки кошмаров. В один день она перематывала клубки шерсти, в другой спросонья принимала паровую ванну, в третий — расчесывала других пациенток, в четвертый — хором с ними твердила девиз лечебницы: «Нас терзает душевный недуг. Мы идем к выздоровлению. Мы в обители заботы, где нас любят и принимают». Сотню раз подряд, до полного растворения в словах.

Вечерние процедуры, в противовес утренним, зависели от тяжести симптомов, что проявились у пациента за день. Самые легкие и процедурами-то не назовешь: например, восемь раз перечислить все свои хорошие поступки за день и громко похлопать в ладоши, когда перечисляет другой. «Сегодня я переписала восемь страниц, дважды поела с аппетитом, приняла все процедуры и хорошо слушалась лекарей» — хлоп, хлоп, хлоп, «Дороти, ты молодец, мы гордимся тобой! Ты идешь прямиком к исцелению!»

Более неприятные процедуры назывались «задуматься». Пациента лишали какого-нибудь права — скажем, запить ужин водой (каша тогда подавалась соленой). Запрещали лечь спать вместе со всеми (до середины ночи пациент стоял навытяжку в ярко освещенной комнате). Ставили на колени в деревянной приспособе, не дающей подняться. В течение нескольких часов пациенту полагалось думать о том, как он сегодня потакал недугу и мешал исцелению. Чтобы думал именно об этом и не сбился с мысли, раз в полчаса медбрат тормошил пациента:

— Сделай шаг к осознанию. Перечисли свои симптомы за сегодня.

— Я… э… плохо трудилась, позволила недугу отвлечь себя от работы. Еще я… из-за неосознанности воспротивилась утренней процедуре. Я забыла, что в обители заботы все делается для моего блага…

С тою же целью — чтобы задумался — могли назначить лишний сеанс труда: скажем, вынести и помыть все ведра с нечистотами, перестирать исподнее лежачих больных.

Но все это было приятными мелочами в сравнении с третьей группой процедур, которые звались «удар по недугу». Когда хворь обострялась, лекари решительными мерами заставляли ее отступить. Били по недугу, например, так. Подвешивали пациента головой вниз над пропастью — это звалось «удар страхом». Часами раскручивали на маленькой карусели и раскачивали, как маятник, — «дезориентация хвори». Сжимали череп стальным обручем — «окружающее давление». Фиксировали веки и светили прямо в зрачок мигающим фонарем — «удар светом по тьме недуга». В этих случаях пациенту не предлагали задуматься — да он бы и не смог, ибо частенько терял сознание от боли и ужаса. Хворь отступала перед атакующей мощью терапии, и пациент больше не проявлял симптомов.

Что же называлось симптомами? Прежде всего, нарушения дисциплины. Отказался есть или попробовал сцапать чужую порцию. Тронул человека другого пола. Дерзко ответил на вопрос лекаря, проявил строптивость, воспротивился процедуре. Сказал «нет» по какому-либо поводу. Плохое слово «нет» — камень на пути к исцелению. Нужно открыться терапии и всегда говорить «да».

Тяжелым симптомом считалась «странность»: бедняга сделал нечто такое, чего не ожидалось. Речь шла даже о невинных, но непривычных вещах: зачем-то прочел наизусть балладу о Терезе (наверняка это хитрости хвори), вторично за день захотел помыть руки (паническая боязнь грязи — явный симптом), отказался есть (падение аппетита — знак нездоровой апатии), не вовремя встал из-за стола (нервическая тревожность), не хотел возвращаться с прогулки (боязнь закрытого пространства). Никто, даже старожилы, вроде Карен, не могли сказать, за каким симптомом последует какая процедура. Однако справедливость всегда торжествовала: днем поступил странно — вечером получи процедуру. Однозначность и неизбежность этой связи успокаивала Дороти, виделась частью мудрого мирового порядка.

Но вот что было любопытно и непостижимо: каждому пациенту прощался некий один симптом. Дороти Слай очень плохо помнила свое прошлое, не могла назвать имен родителей и мужа, описать свой дом и улицу — и за это ей не давали процедур; но за все другое следовало наказание. Леди Карен спала в одежде и ела не больше котенка — ей сходило с рук; но попробовал бы кто другой отказаться от ужина. Аннет представлялась при каждой встрече, как при первой, и давала многословные советы — то была ее законная простительная странность, будто родовая привилегия при дворе. Парень через два стола от Дороти любил размахивать руками, как шаван хлыстом, — его тоже не наказывали, только на трапезе связывали рукава за спиною и кормили с ложки…

Но главным полем, из которого вырастали как наказания, так и редкие поощрения (например, право быть аккуратно расчесанной), являлась дневная работа. Труд — мощнейший инструмент терапии, потому на него и нацеливалось основное внимание. После завтрака и недолгой утренней прогулки пациентов делили на группы и отводили туда, где до конца светового дня они предавались исцелению трудом. Одни шили либо вышивали — работа с материей развивает ум и приучает мыслить созидательно. Другие вязали — гармоничные движения спиц умиротворяют душу. Третьи полировали посуду и наносили узоры — орнаменты структурируют мышление. Четвертые (грамотные) переписывали книги — тексты приносят осознание. Ежедневная трудотерапия методично теснила недуг по всему фронту, как сомкнутый строй копейщиков бьет дикарей. Попутно производились товары, которые раз в месяц увозил на продажу парусник. Прибыль, разумеется, тратилась на благо лечебницы — дружной семьи лекарей и пациентов. Дороти прескверно помнила свою жизнь в Маренго, но была абсолютно уверена: нигде еще она не встречала столь мудрого и справедливого уклада.

Одно плохо: труд переписчика нелегко давался Дороти. К своему собственному удивлению, она умела писать. Когда кошмары отпустили ее и пришло время для трудотерапии, магистр Маллин спросил:

— Что ты умеешь?

Она не помнила своих умений и с грустью признала:

— Боюсь, что ничего… Но я сильна, могу помогать медбратьям, если нужно что-нибудь носить, поднимать…

Магистр дал ей карандаш и лист бумаги:

— Напиши это.

Сама не поняв, как так получилось, она вывела: «Боюсь, что…» И тогда воскликнула:

— Ой! Я грамотна!

То было высшее, самое дорогое умение. Дороти отправилась в писчий цех, счастливая от того, что сможет внести столь ценный вклад в благополучие лечебницы. Но в первый же день работы обнаружились препятствия.

Ее очищенный от демонов разум был медлителен и беден мыслями. Она легко и с удовольствием могла четверть часа просидеть на месте, глядя в одну точку. А вот когда приходилось думать, Дороти терялась и путалась. Поди вспомни, в какую сторону смотрит хвостик q, есть ли черта в середине z?.. Дороти не умела концентрироваться, то и дело что-нибудь отвлекало ее. Она работала одна в комнате с окошком, выходящим на скучный пологий склон, но даже там находились помехи: то сядет чайка, то проедет телега. В переписываемой книге встречались то сцены поединков, то описания танцев, то просто слово «чресла» или «перси» — все это вышибало Дороти из колеи и порождало сонмы туманных фантазий. Перед нею ставили песочные часы, чтобы напомнить о времени, — но само течение песка тоже отвлекало: Дороти прилипала взглядом к струйке и не могла вернуться к тексту. В довершение бед, она встречала кучу малознакомых слов — скажем, «сюзерен» или «альтесса». Смутное понимание имелось, но точный смысл ускользал, а без него сложно было запомнить всю фразу целиком, приходилось прыгать глазами от исходника к чистовику и назад. От этого возникали помарки, а их прощалось не больше одной на страницу. Ляпнул вторую — изволь переписать целый лист…

Поначалу рукописной терапии Дороти создавала две-три страницы за день и неизменно получала процедуру. Однако она очень старалась и никогда не говорила «нет», всем своим естеством принимая порядки лечебницы. Потому она избегала «ударов по недугу», в худшем случае получала процедуры на «задуматься»: выносила дерьмо, подмывала лежачих пациентов, рапортовала медбратьям:

— Недуг наполнил меня ленью и праздностью… Мое внимание рассеяно из-за симптомов… Но я встану на путь исцеления и овладею концентрацией…

Конечно, столь сложные фразы она не выдумала бы сама, но запоминала и повторяла их за магистром Маллином, который приходил взглянуть на ее успехи.

Потом она слегка набила руку. Пальцы, наконец, вернули прежнюю подвижность, а в уме закрепился весь нехитрый лексикон исходной книги. (То был роман «Роза и смерть», весьма любимый столичными барышнями, причем любимый именно в рукописном, а не печатном виде: дрожание шрифта усиливало страсти.)

Однажды Дороти встретила в книге большое описание природы, по хитрой задумке автора сплетенное со внутренним миром героини. Дескать, за окном бушевала майская гроза (полстраницы текста о грозе), а в душе героини тем временем бушевали чувства (страничка о бурлящих чувствах). Раз проведя аналогию, автор так увлекся ею, что продолжал еще семь страниц в том же духе. Меж облаков отчаяния проглянул солнечный луч надежды; благотворный дождь романтических мечтаний пролился на рыхлый грунт суетливых будней; под солнцем влюбленности проросли нежные цветочки девичьих фантазий, но порыв штормового ветра тревог и сомнений унес лепестки… Все это было разжевано в мельчайших деталях и ужасающе скучно. Ничто здесь не увлекло Дороти, не вызвало ни чувств, ни эмоций, так что она с механической тупостью шарманки переписала все восемь страниц, не допустив ни одной огрехи. Мастер Густав, надзиравший за переписчиками, впервые остался почти доволен ею и назначил на вечер легкую процедуру: осознание успехов. После ужина полдюжины счастливчиков сели в кружок, восьмикратно повторили молитву лечебницы («Мы находимся в обители любви и заботы, мы идем по пути исцеления…»), а затем стали перечислять свои успехи за день:

— Я успешно и с радостью прошел все утренние процедуры. Я ел с аппетитом и гулял спокойно, не глазел по сторонам, а осознавал себя. Я сделал все, что полагалось за день, и был все время спокойным и радостным, темные мысли ни разу не овладели мною.

Лекарь Финджер хвалил докладчика, а пациенты повторяли хором:

— Ты молодец! Мы очень тобой гордимся! Ты твердо встал на путь исцеления и не собьешься с него.

Здесь Дороти услыхала и запомнила мудрые слова. Тощий паренек, что наносил орнамент на посуду, сказал так:

— Я сегодня расписал четыре тарелки, и сожалею, что не больше. Но вчера я сделал только три тарелки. Радуюсь, что сегодняшний я лучше вчерашнего меня. Чувствую, как моя хворь ослабела за день.

По знаку лекаря Финджера все аплодировали этому парню. Дороти хлопала громче других и чувствовала сильнейшее вдохновение: она очень хотела стать завтра лучше себя сегодняшней! На другой день Дороти жестоко провалила норму — ливень хлестал в окно, это очень будоражило и совсем не давало работать. Она переписала всего четыре страницы, простояла ночь на коленях, но со следующего дня стала прибавлять ежедневно по полстранички. Пять, пять с половиной, шесть страниц — этого все еще было очень мало. Но каждый вечер, отчитываясь перед мастером Густавом, она с гордостью повторяла:

— Я сегодняшняя лучше меня вчерашней на половину страницы. Я чувствую, как слабеет моя хворь!

С каждым днем ей назначали все более легкие процедуры, чтобы поощрить настрой на исцеление. Перевалив за дюжину страниц, Дороти получила первую заметную награду: право работать в общем зале, рядом с другими переписчиками.

* * *

Не считая самой Дороти, их было десять. Если бы она не была младенчески бесхитростной, то поняла бы, сколь исключительное положение занимала эта десятка. Во-первых, писчий зал всегда хорошо освещался и отапливался. Во-вторых, каждому переписчику полагались: удобный стул, нарукавники, личное пресс-папье и набор для чистки перьев, подставка для книг с фиксатором страниц, тазик для мытья рук и чистое полотенце, даже кувшин с питьевой водой. В-третьих, пациенты обоих полов трудились в одном помещении, имея возможность перемолвиться друг с другом. Мастер Густав то работал на своем месте (врисовывал красные буквы в книги), то прохаживался между столами, заглядывая в страницы, — но, пока длился рабочий день, ни на кого не повышал голоса и никого не наказывал. Мудро и справедливо: резко одернешь переписчика — он сделает ошибку и должен будет переделать страницу, а лишняя трата бумаги и времени вредит всей дружной семье. Ради общего блага соблюдались и комфортные условия труда: ведь на двенадцатом часу работы переписчик должен все еще хранить ясность ума и твердость пальцев, чтобы приносить пользу обители любви и заботы. Впрочем, Дороти не понимала всех приятных особенностей здешней обстановки. Просто, сев за свой стол, она почувствовала: здесь хорошо, хочу остаться.

— Я осознаю свою хворь и иду путем исцеления. Я сегодняшняя стану лучше меня вчерашней, — на всякий случай сказала Дороти.

— Ага, — выронил Густав. — Начинай с восьмой главы.

Она заскрипела пером, от старательности прикусив кончик языка. Книга так удобно лежала на пюпитре, глаза так естественно упирались в подставленную взгляду страницу, рука так легко скользила по обитой войлоком столешнице, что почти не возникало соблазна отвлечься. Пару часов Дороти работала без передышки и лишь затем подняла голову оглядеть местную публику.

Переписчики сидели по одному за столом, а столы располагались в три ряда. Пятеро женщин, включая саму Дороти, скучились в левом ряду, шестеро мужчин свободно расположились в двух остальных. Одну из женщин Дороти знала: то была ее соседка по палате, леди Карен. Среди мужчин не знала никого. Конечно, встречала их за завтраком и ужином, но и только.

Просветы меж столами были невелики, так что можно было шепотом перемолвиться с соседом. Впрочем, мало кто отвлекался на болтовню — изредка обменивались парой фраз да иногда проговаривали вслух сложные словечки из книги. Нечастые эти обрывки речи почти не слышались сквозь густой шершавый скрип дюжины перьев. Дороти тоже не стала раскрывать рта. Раз все помалкивают — значит, так нужно для пути исцеления. Вот только мужчина через проход выделялся яркими рыжими усами. Дороти невольно задержала на нем взгляд и хотела заговорить, но он заметил ее внимание, напрягся и прошипел:

— Меня звать Лоренс, и хватит на этом, ладно?

Она отвернулась и подумала: зато напишу много — получу награду. Правда, Дороти не представляла толком, о какой награде мечтает — ведь слухи среди пациентов ярко освещали лишь всевозможные процедуры и почти не касались редких поощрений. Ну и неважно: любая награда — это хорошо! Она сосредоточилась на работе.

В обеденное время обнаружилась еще одна привилегия переписчиков: им дали перерыв на полчаса и — подумать! — принесли перекусить луковые лепешки и яйца. Дороти настолько отвыкла от еды среди дня, что не сразу и поняла, как поступить со снедью. Остальные, напротив, накинулись на кушанье — привыкли, значит, к роскоши. Одна лишь Карен осталась верна своей апатии: брезгливо отодвинула лепешку, срезала верхушку яйца и медленно выела середку. Вот и Дороти взялась за еду, как вдруг заметила на себе пристальный мужской взгляд.

— Как тебя зовут? — спросил миловидный паренек.

— А тебя?

— Меня — Нави, но это неважно, я-то на месте. Тебя зовут как?

— Дороти Слай.

— Дороти! — повторил парень. — Первая буква — четыре, последняя — двадцать семь. Два по пятнадцать, и восемнадцать, и двадцать, и восемь, полная сумма — сто семь, значит, восемь… Ты не там сидишь!

Она не поняла. Парень схватился с места и принялся шагами мерить комнату. Отшагал пять вдоль прохода и очутился у стола Дороти.

— Видишь — пять! А должно быть — восемь! Это по долготе, теперь берем широту.

Также размерив комнату шагами поперек и повторив для верности, он установил:

— По широте хорошо, сойдет. По долготе — нужен не этот стол, а тот, возле меня. Вставай, пересаживайся!

Дороти попросила оставить ее в покое, но парень не отцепился, а начал твердить, как заведенный:

— Ты не можешь тут сидеть! Числа говорят — твое место там, а не здесь. Не будет гармонии, пока не пересядешь!

Слово «гармония» встревожило Дороти, лишиться гармонии она боялась. В поисках поддержки оглядела остальных. И мастер, и пациенты наблюдали без малейшего желания вмешиваться; на нескольких лицах появились усмешки.

— Мастер Густав, — попросила Дороти, — скажите этому парню, чтобы он успокоился. Я не хочу пересаживаться!

— Ничем не могу помочь, — оскалился мастер. — Это Нави, он и мертвого достанет. Пока не сядешь, где он хочет, работы не будет.

Дороти осмотрела предложенный стол и нашла, что он ничем не хуже, даже вроде бы чище. Правда, она не хотела уступать безумцу — свихнутых здесь полно, не хватало еще под каждого подстраиваться. Придется тогда голодать, как Карен, махать руками, как тот мужик из трапезной, и пускать слюни под шарманку, как Пэмми. Но с другой стороны, «нет» — плохое слово, оно закрывает путь терапии, за «нет» могут дать процедуру…

— Ладно, так уж и быть.

Дороти пересела на новое место и оказалась по левую руку от Нави. Перерыв кончился, пациенты взялись за работу. Не прошло и полстраницы, как стало ясно, в чем подвох.

— Скажи число! — прошептал Нави, клонясь к Дороти.

Она не поняла.

— Ну ты же знаешь числа! Скажи мне. Хочу знать.

— Двадцать, — буркнула Дороти, чтобы он отвязался.

— Двадцать? — он будто не расслышал.

— Ну, двадцать.

— Нет, двадцать — неправильное число. Какое-то пустое. Дай мне другое.

— Отвяжись! Ты нарушаешь гармонию! Я не стану лучше себя вчерашней!

Дороти с надеждой глянула на мастера Густава. Тот, однако, был целиком поглощен своей работой.

— Скажи число и пиши дальше, — предложил Нави. — Пожалуйста!

Его юношеское личико было трогательно наивным. Будто он не понимал, как сильно мешает ей работать!

Тут Дороти заметила удивительную штуку: во время их диалога Нави продолжал писать. Он почти не смотрел ни в исходник, ни на перо, однако оно резво скользило по бумаге, в нужные моменты окунаясь в чернильницу. То есть, негодяй мешал Дороти выполнять ее норму — а сам не страдал!

— Шестнадцать Праматерей, — сказала Дороти. — Тринадцать Великих Домов. Тысяча семьсот семьдесят пятый год. Хватит тебе чисел?

Нави хмыкнул и дал ей покой. Но не прошло и получаса, как он зашептал снова:

— Скажи еще.

— Уже сказала, довольно с тебя.

— Сказала неважные числа. Их все знают. Назови что-то свое!

— Отцепись!

— Ну пожалуйста… Ну что тебе стоит?..

Его тон стал капризным и обезоруживающим, как у ребенка. Лишь теперь Дороти внимательно пригляделась к этому Нави — и увидела, как он молод. Значительно младше всех остальных писарей — лет семнадцать-восемнадцать, не больше. Кожа гладенькая, без щетины, без пятен. Темные волосы крутятся вихрями, глазенки блестят в нетерпении — будто у мальчишки, что ждет первого танца или поцелуя. Какой же юный, — подумала Дороти и впервые здесь, в лечебнице, ощутила жалость к кому-то, кроме себя самой.

— Какое тебе число? Мне тридцать семь лет, если уж так хочешь знать.

— Спасибо, — улыбка Нави была трогательно открытой. — А можешь еще?

— Семьдесят восемь.

Дороти не помнила, что значит это число. Оно просто хранилось мозгу в где-то рядом с тридцатью семью, но что означало — поди пойми. Однако Нави и не требовал пояснений: услышав число, он улыбнулся и надолго умолк. Дороти выкинула его из головы с его дурацкими вопросами, сконцентрировалась на «Розе и смерти» и только-только начала писать, как тут…

— Скажи еще число. Ну пожалуйста! Будь так добра!..

При этом он шуршал и шуршал пером — без запинки, без помарки. Вот негодяй!

— Зачем тебе эти числа? Успокойся, обрети гармонию, пиши молча!

— Я не могу. Прости меня, никак не могу. Число нужно. Ты же знаешь. Скажи мне число, ну пожалуйста!

Она испортила лист, начала новый, спустя абзац испортила снова. Взяла третий — но сбилась, начала не с начала листа, а с того слова, где сбилась в прошлый раз. Нави брякнул под руку:

— Ну, почему ты молчишь? Дай хоть одно число, ну что тебе, жалко?

Нежданно для нее самой, в глазах Дороти выступили слезы.

— Да что же ты меня терзаешь! Дай уже покоя, душегуб!..

Нави смутился, спрятал лицо:

— Извини меня.

Но недолго выдержал без чисел. Не прошло и получаса, как он тихонечко пискнул:

— Пожалуйста…

Перо дернулось, ляпнуло кляксу. Она скомкала испорченный лист.

— Будь ты проклят! Восемнадцать!

Нави улыбнулся:

— Благодарю тебя. Ты такая хорошая!

Но ее день уже был испорчен. Шесть погубленных страниц, обязательная ночная процедура… и восемнадцать. Это число отозвалось в душе резкой, гложущей тревогой. Наверное, такое число Дороти видела где-то в своих кошмарах.

Будь ты проклят, Нави!

Вечером сего злосчастного дня мастер Густав обошел подопечных с проверкою. Дороти предъявила неполных пять страниц. Она боялась, что кроме ночи на коленях ее ждет еще и изгнание из писчего зала.

— Мастер Густав, я знаю, я сегодняшняя очень плоха, я испортилась, я позволила симптомам… Но это же не мои симптомы виноваты, а его! Этот Нави никак не успокоится, все спрашивает и спрашивает, я не могу писать, ничего не могу!

Мастер отозвал ее в сторону. Неторопливо снял нарукавники (он ведь тоже трудился, как все), сложил стопочкою исходники книг, придавил готовые листы, проверил, надежно ли закрыты чернильницы. Тем временем остальные пациенты вышли прочь. Нави оглянулся на Дороти с невиннейшим видом.

— Послушай, Дороти, — сказал мастер, — наш Нави совершенно безумен. Тебе и не снились такие симптомы, как у него. Магистр Маллин вместе с лекарем Финджером отчаялись с ним совладать. Но он пишет тридцать семь страниц в день. Идеальным шрифтом, без ошибок, без помарок. Может по десять минут вовсе не глядеть в исходник — пишет из памяти. Тридцать семь страниц в день, четыре книги за месяц. Когда ты будешь писать столько же — сможешь задавать кому угодно любые вопросы, и пускай попробует не ответить.

— Но он портит мой путь исцеления!..

Если бы Дороти имела способность к анализу, она легко поняла бы: Густав — не лекарь и не медбрат. Он — именно мастер, ремесленник, нанятый лечебницей, чтобы заставить писчий цех работать идеально. Вопросы исцеления и гармонии волновали Густава примерно в той мере, как капитана шхуны — чайки, гадящие на палубу.

— Я скажу Финджеру, пусть назначит тебе пять часов раздумий. Обмозгуешь свое исцеление как следует, настроишь душу на открытость терапии. А когда завтра придешь сюда — будь добра, отвечай на каждый дурной вопрос нашего птенца. Нужны ему числа — скажи. Хоть выдумай, хоть с потолка сними! Но чтобы к концу дня я увидел его тридцать семь страниц и хотя бы дюжину твоих. Иначе получишь полную гармонию, да с благодатью в придачу!