Российский колокол № 7-8 2020

Коллектив авторов, 2020

«Новый номер журнала «Российский колокол» отличается традиционным многообразием. В нём представлены три рода художественной литературы – драматургия, поэзия, проза. Не оставлена без внимания и литературная критика – как на произведения, размещённые в журнале, так и на творчество других авторов. Некоторые имена давно и хорошо известны нашим постоянным читателям, другие писатели делают первые шаги на своём творческом пути, и, возможно, наш журнал позволит вам завязать новые, приятные и интересные литературные знакомства…» Содержит нецензурную брань

Литературная гостиная

Андрей Крюков

Андрей Витальевич Крюков родился и живёт в Москве. Образование: Московский институт управления им. С. Орджоникидзе. Кандидат технических наук. Публикации стихов в журналах «Новая Юность», «Соло», «Москва», «Нижний Новгород», еженедельнике «Поэтоград». Лауреат юбилейного литературного конкурса журнала «Москва» (2018) и поэтического конкурса «Фонарь-2019». Финалист премии «Поэт года — 2019». Автор сборника «Открытый слог».

Отражение

Небо плачет, а сердцу отрадно —

Смыт грозою последний обман:

Над ажурной стеной виноградной

Свесил клочья озёрный туман,

Вдоль дорожек упрямой протокой

Уплывают цветочные сны,

Друг на друга глядят с поволокой

Две открытые ветру сосны…

Почему мне так радостны эти

Хороводы рябин над ручьём?

Кувыркаются листья, как дети

За тугим непослушным мячом.

Так под вечер среди разговора

Вдруг захочется дверь распахнуть

И с промокшего вдрызг косогора

За мятежной листвой упорхнуть.

Так зачем же мне эти оковы?

Я из воздуха весь, из зари,

Только маюсь в толпе бестолково

С неуместным мерцаньем внутри.

Улица Мандельштама

Бережно развернуть, обнять, не ронять, не бить,

Не нагревать, не мочить, ставить на ровную плоскость,

Вечером прикрывать, утром давать попить,

В полдень позволить выпустить пару отростков…

Приторно? Бесовщинки бы? Вспомним способ второй:

Резать, крушить до последнего позвонка и зуба,

Сильно трясти, топить, сажать в каземат сырой,

Воздух выкачивать вон из стеклянного куба —

Что же в остатке выжмешь? Чью-то хрупкую жизнь.

Тенишевка, вернисажи, колбы, библиотека,

Амфитеатр, балюстрады, мрамор и витражи —

Жизнь реалиста-еврея начала бурного века.

Вот он как тень скользит, не тронь его, расступись,

Маленький чистокровка, без примесей и оттенков,

Улицу в честь такого не назовут, разве только тупик,

Короткий, как коридор в ЧК — сорок шагов и стенка.

Первый способ к тому же сбои даёт, увы:

Множатся казнокрады и любители халявной халвы,

Сквозь безымянную ночь в пролёты холодной Москвы

Несут их железные кони куда-то от знака до знака

Набережной Ахматовой, площадью Пастернака.

А вот на этой улочке ни выезда нет, ни въезда,

Словно её проектировал какой-то бездарь.

По ней хорошо гулять под дождём туда и обратно —

Тихо, безлюдно, бесцельно и совершенно бесплатно.

Диккенс

Полдень. В цилиндрах поношенных клерки снуют старательно.

Хлюпая стёртой калошею, Диккенс спешит к издателям,

Темза, в флажки разодетая, гнётся под канатоходцами,

Цирк завлекает атлетами, гарпиями и уродцами,

Колокол в Блумсбери цокает, в такт мерно сыплет мельница,

Кровь, поднимаясь над стоками, у скотобойни пенится,

В окнах над лавками модными тени портних надрывисты,

Диккенс глазами холодными ищет знакомую вывеску.

Там, в кабинете, напичканном стопками густо исписанными,

Ждут продолжения Пиквика два джентльмена с залысинами.

Что за герой сомнительный, из-за кого стал фатумом

Тот разговор решительный автора с иллюстратором?

Сеймур в саду стреляется, проку не видя в будущем,

Диккенс в неведенье мается: Пиквик, ты — чудо иль чудище?

Смех в типографии (сплетни ли?), рады мальчишки-рассыльные,

Книжки роняя на лестницы и мостовые пыльные,

Сходит на головы бедные с горних высот разверзнутых

То ли манна небесная, то ли пепел отвергнутых —

Диккенс порвал с повседневностью, ходит франтом надушенным,

Юмор — спасенье от ревности, алчности и бездушия.

На закате

Закат погружает весь мир в душноватый вельвет,

За дальним кордоном сверкает слепое предгрозье,

Прикроешь глаза — и сирень потеряет свой цвет,

Откроешь — опять салютуют лиловые гроздья.

Пока ты не спишь, ты как будто от бурь защищен,

Лежишь под покровом бездонного лунного свода,

В окне млечный сумрак зарницами перекрещён,

Их блики вкруг люстры вихрятся клубком хоровода.

Ход жизни вращением этим застигнут врасплох —

Сорвалось с цепей всё, что стыло на вечном приколе,

И мир, что от вспышек разрядов ослеп и оглох,

Из клетки дневной улизнув, развернулся на воле.

Не пол подо мной, а всходящая лесом трава,

Не рамки на стенах, а жалом разящие клумбы.

Гляди-ка, в углу будто мальчик с глазищами льва —

Он шкаф перепутал впотьмах с прикроватною тумбой.

Да это же я! Заблудился в превратностях сна,

Меня увлекают в пучину кораллов изгибы,

И эта рука… как всегда что-то знает она,

О чём догадаться вначале мы вряд ли могли бы.

Я крался к часам, я почти дотянулся до них,

Пока они, стрелки сложив, как крыла вилохвостки,

К портрету прижались, забыв в этих играх ночных

О тике и таке и скрипе почтовой повозки.

Все краски погасли, наевшись служить колдовству,

Их истинный смысл — лицедейство в картонных чертогах,

Едва ли замечен, спешу завернуться в листву

И там навсегда позабыть о счетах и итогах.

Задуты все свечи — в том мире не знают свечей,

Там щупают лица, когда шелестят о погоде,

Беззвучно мыча, забывают обрывки речей,

Из небытия возрождаясь в бесплотной зиготе.

Прогнать этот морок, пока не привыкли глаза,

Иначе их выест летящая с облака пудра,

На траверзе гаснет в последних поклонах гроза…

Скорей приходи, долгожданное бледное утро!

Гишпанское

Весь я в чём-то испанском!

Игорь Северянин

В День святых ты мне приснилась в юбке красной:

Будто шёл с тобой в толпе после обеда,

Восхищаясь, без намёка на харассмент,

Белой блузкой, привезённой из Овьедо.

Поднимаясь по скрипучей эскалере,

Целовались мы на каждом повороте,

Ты мечтала о французской о Ривьере,

Я же звал тебя слетать на Лансароте…

Точно херес, бродит кровь, клокочет в венах,

В тесной клетке кастаньетит сердце гулко,

Гаудийно изогнули шеи стены —

Это ты идёшь ко мне по переулку.

Мы раскроем шире окна, снимем ставни,

Разомлевшие, как устрицы на блюде,

В наших позах — тень Гала в истоме давней,

Наплевать, что нам назавтра скажут люди.

Что за ранний Альмодовар, скажут, хлопец,

Среди ёлок, передвижников и снега?

Перед сном ты перечитывал де Лопе

Иль под утро в чуткий сон вмешалась Вега?..

Пусть свирепствуют снега и злые хвори,

Как в капкан, попался месяц в хамонеру,

Но я всё-таки пойду в испанский дворик,

Эспанаду закажу под хабанеру.

Как берёзе не сдружиться с юбкой алой?

Так и песню не сложить без матадора —

В наших княжествах бандерасов немало —

Отмарьячат вам по самое негоро.

Но зато у нас последние изгои

Не изглоданы кострами инквизиций,

Нам гоняться ли за призраками Гойи?

Обойдёмся мы без вашей заграницы.

Зимних дней сойдут последние зарубки —

Есть лекарство и от этого недуга:

Ты опять ко мне приходишь в красной юбке —

И опять на нас глазеет вся округа…

Плодородие

В кустах смарагда иль под сенью клёна

Блеснёт твой волос, вдруг взлетит рука —

Нет, показалось, просто глаз влюблённый

Запечатлел рожденье мотылька.

Верхушки туй кружатся в падеграсе,

Томаты диссонируют в ответ

И, сложены на травяном матрасе,

Похожи на скопление планет.

А то внезапно с огненной рябины

Тугие гроздья скатятся в ведро,

Как будто любопытной Коломбине

Прислал привет чувствительный Пьеро…

Иль вот ещё мелькнёт прозрачной тенью

Твой тонкий стан в изгибе экарте —

Садово-танцевальному уменью

День напролёт рукоплескал партер.

Последний акт — пришла пора признаний,

От вздохов к страсти краткий переход,

И полный стол роскошных обещаний,

И терпких, спелых губ запретный плод.

Уснёт рассада, и во всей округе

Лишь мы не станем фонари включать,

Нам нужно многое сказать друг другу

И о гораздо большем промолчать.

Тени в раю

Серые перья хмурых ночных колдуний

В сумерках серых топорщатся и теснятся,

Вниз по тропе, сверкающей в полнолунье,

Тени к протоке спускаются, не таятся.

Кажутся бестелесными, неживыми,

Сходятся, растворяются, расстаются,

Лёгкие, златокудрые херувимы —

Отсвет ночных теней на небесном блюдце,

Взглядом всесильным в полдень сожжёт их солнце,

Словно дымок папиросный в лучах курится,

В кронах столетних сосен горят червонцы —

Раньше родные, ныне чужие лица.

Там, на реке, их ждали, качаясь, лодки,

Тени по ним скользили, не нагружая,

Омут найдя, тонули, как в масле ложки,

Сквозь облака проступала земля чужая.

Ищут себя во вселенной, звёзды раздвинув,

К окнам железных грифов прижавшись носами,

Прежде чем стать рекой иль послушной глиной,

Слёзы на полном излёте подскажут сами —

Повремени, мой ангел, отсрочь уход свой,

Там, без меня, одна бесконечная вьюга,

Здесь, без тебя — зияющее сиротство,

Да, мы всего лишь тени, но тени друг друга.

Мир продолжает вращаться, и тени тоже,

Дышит планета, последний срок доживая,

Я, как и тень, возрождаюсь, день подытожив,

Крыльями вровень с тенью твоей сливаясь.

Пастернак и Съезд

Искусству служа, всех мастей и окрасов поэты

Завидуют славе собратьев келейней и строже,

Чем жёнам чужим, чем пайкам и отмене запретов,

Согласно заслугам, а что до не вышедших рожей,

Таким — проработка, донос и с презеньем: «Попутчик!»

Ещё повезло, что в строю, а не в пыль истолчённый,

Дробишь себе глыбы словес на ничтожные кучки

Иль строишь соцлита барак как простой заключённый…

Да здравствует съезд пролетарской, свободной богемы!

Всем розданы роли — от львов до домашних песчанок,

Ещё не изжиты вполне символизма тотемы

И где-то в музеях пылятся остовы тачанок,

Но новые песни придумала жизнь, и Поэту

Учиться пришлось: чтоб таким «пережиткам» за партой

Строчить восхитительный бред в заводские газеты

Про строек размах, по стране пусть поездят плацкартой…

Поэт ошарашен котлом пятилеток кипящим,

Но пишет не то, а своё, между строк, по наитию,

Чрез годы откроет он мысли о том, настоящем,

Немногим надёжным соседям по «общежитию»…

Поэт высочайшим решеньем в Президиум призван,

Уже не святоша, а русской словесности светоч,

Ещё бы сработаться с… как его… соцреализмом —

И можно напутствовать массы в речах и советах.

Тут группа рабочих, стремясь передать эстафету

(Перо словно штык, но и с молотом сходство заметно),

У сцены толпясь, широко улыбнулась Поэту,

Мол, мы тебя знаем, знакомы по снимкам газетным.

Он съездом смущён и, в реальность победы поверив,

Свой голос негромкий, но твёрдый отдав коммунистам,

Схватил молоток у проходчицы, сил не размерив,

Как тот самовар, что у горничной брал гимназистом…

Гудит его голос: «Не жертвуй лицом ради сана,

Не стоит в подобье болонок волкам превращаться,

Смысл счастья — в труде, в исполнении твёрдого плана,

Быть голосом действенной прозы не нужно стесняться…

Поэзии факта в её первородном упорстве

На наших глазах расцвести суждено неизбежно,

Её сохранить, не испортив в ненужном позёрстве, —

Приняв инструмент у сестры, пронеси его нежно…»

Слова заглушат общий хохот и аплодисменты,

Но смысл через годы познав главной прозы Поэта,

Писатели все, метростроевцы, даже студенты

До самых глубин этой действенной прозой задеты —

«Сквозь ветры свершений, напоенных ядом разлуки,

Как встретиться душам на торных российских дорогах?

Не видно конца непонятной бессмысленной муке,

И чем оправдать эти жертвы Октябрьского рока?» —

И дружно строчат обвиненья поэзии факта.

Пускай эта свора зазря оглушительно лает!

Чтоб книгу закончить, он выжил и после инфаркта,

Теперь же и близкий конец гордеца не пугает.

Придут времена — и в музей, что в квартире Поэта,

Ты в дождь забредёшь ненароком с экскурсией школьной

И выпьешь чайку, самоваром любуясь заветным,

А молот отбойный ржавеет в заброшенной штольне…

Философский пароход

Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно.

Л. Д. Троцкий

Сударь, мистер, товарищ, изволите ещё глоток?

Безнаказанно бродят ветра на расшатанном юте,

И пока не осипнет от слёз пароходный свисток,

Предлагаю продолжить беседу в ближайшей каюте.

От случайной Отчизны осталась полоска земли,

Всё сильней её сходство со ржавою бритвой монаха,

Множить сущности всуе — что воду толочь в пыли —

Ничего не устроится сверх умножения праха.

Что ж, багаж наш негуст — башмаки, пара старых кальсон,

Впору зависть питать к пассажирам четвёртого класса,

Ни собак, ни зевак — Петроград погружается в сон,

По ночам здесь пирует тупая разбойничья масса…

Пусть на запад нам выписан литер — ногами в восток

Упереться придётся и к койке шарфом пристегнуться,

Отряхнём мир насилья, что цепи с измученных ног,

Раз диктует судьба поутру в новом мире проснуться…

Но и там нет покоя изгоям, настойчив Господь

В своём промысле ветру доверить осколки былого,

И, пока ещё держит тепло окаянная плоть,

Для потомков хранится в умах сокровенное слово.

В этом граде-казарме продолжит свой курс изувер,

Что мечтал разлучить с головой философские выи,

От судьбы и его не спасёт именной револьвер,

И от кары небес не прикроют собой часовые.

А пока сквозь дремоту он видит извечный мотив

(Помнишь, как в Верхоленске ты мучился близкой разгадкой?),

Как задержанный мытарь, с ворами свой хлеб разделив,

В тесном склепе томился, глотая обиду украдкой.

Из оливковой рощи призывно звенел соловей,

И ему в унисон настороженно выли собаки,

Словно глаз Асмодея, сияла луна меж ветвей,

Разливая покров изумрудный в удушливом мраке.

Надвигается полночь, настал третьей стражи черёд,

Но забыть о мытарствах мешают треклятые думы,

Невдомёк бедолаге, за что угодил в переплёт:

Не за то ли, что долг исполнял раздражённо-угрюмо,

Шкуры драл с толстосумов, но часто прощал бедноте,

Не за то ли, что дал свой приют чужестранцу-бродяге,

Меж знакомцев хмельных ему место нашёл в тесноте

И под дождь не пустил, не позволил погибнуть в овраге?

Что твердил этот странник с глазами небесного льна?

Не забыть этот голос, душевно и тихо журчащий, —

Будто есть одна страсть, опьяняющая, как весна,

Не любовь, ей не страшен огонь и разрыв жесточайший…

Что за страсть? Не расслышал, не зная, как переспросить,

Заслужу это знанье, изведав на собственной шкуре,

Сохрани меня, Боже, прости и ещё раз спаси,

Прозябаю в грехах и мечтах о безгрешной натуре.

…Лев, потомок Давида, в тревоге застыл у окна,

Словно из подземелья всё стонет свисток парохода,

Две России отныне и впредь разделяет стена,

Удаляя последнюю мысль ради «рабской» свободы.

Пусть в сорбоннских архивах сгрызают науки кирпич,

Льву маячит Стамбул под присмотром учтивых чекистов —

Словно лодка Харона, баржа под названьем «Ильич»

Вслед за мыслью изгонит и души последних марксистов.

Революция — праздник, ей грубый не в масть перманент.

Диктатура ликует, пусть помнится праздничный вечер,

Жаль, отсрочили казнь — ГПУ упустило момент,

В пресловутом отеле «Бристоль» назначавшее встречу.

Не сойтись им в Париже — что жертвам делить с палачом?

И в Берлине не выйти вразрез марширующим ротам.

Неприветлив Мадрид, там свой бунт бьёт кипящим ключом,

Не до диспутов жарких голодным испанским сиротам.

В Койоакане был шанс, но вмешался кремлёвский тиран…

Смысл в жизни твоей, коль она не сгодилась тирану?

Власть сильнее любви — вам докажет любой ветеран,

Что не сгнил в лагерях, завещавший брильянты Гохрану.

Кто-то верит в судьбу, мол, у тайны готовый ответ —

Смерть любовь побеждает, рассудит всех пламень бесовский.

Уплывает в бессмертье, дымя, пароход философский,

И, сжигая в погоне часы, век торопится вслед.