Какие большие зубки

Роуз Сабо, 2021

Много лет назад суровая бабушка Персефона Заррин отправила свою внучку Элеанор в школу для девочек. Письма, которые юная Элеанор писала родным, всегда оставались без ответа, однако после ужасного происшествия в школе она вынуждена вернуться в единственное место, которое считает безопасным, – домой. Но родные не только не рады ее видеть, кажется, они готовы ее съесть. В прямом смысле этого слова. Оказавшись в безвыходной ситуации, юная Элеанор пытается заново узнать и полюбить своих родных, а заодно обсудить с бабушкой тот «инцидент в школе». Но не успевает – бабушка умирает у нее на руках, взяв клятву беречь семью, как много лет делала она сама. Элеанор отчаянно пытается выполнить обещание, но для этого ей нужно победить тьму внутри себя…

2

Я очнулась в темной комнате. На мгновение мне показалось, будто я снова в школе святой Бригит, и с сердца словно камень упал. Все случившееся было всего лишь дурным сном. Теперь пора вставать к утренней мессе. Я в одиночестве съем на завтрак тост в столовой. Может быть, проведу утро за чтением вместе с сестрой Катериной. На дворе стоит июль, и все, кроме меня, постепенно разъезжаются по домам на летние каникулы, так что никто меня не побеспокоит.

Но постель подо мной была слишком мягкой, я почти утопала в ней. И на меня что-то давило — явно тяжелее одеяла.

Я посмотрела вниз и вскрикнула, мигом сбросив остатки сна. На моих ногах лежало что-то мертвое — большое, покрытое коричневым мехом. Я попятилась, пока не ударилась об изголовье кровати, и осталась сидеть так, тяжело дыша, пока не смогла собраться с духом и приглядеться повнимательнее. Лесной сурок. Крови на нем не было, он просто был мертв. Видимо, это такая шутка. Должно быть, это сделал Рис. И я в тот же миг вспомнила, где нахожусь.

Рис — зверь. Он пытался напугать меня? Мог бы и постараться. Это не первый раз, когда мне в кровать подкидывают нечто ужасное.

Я выскользнула из-под одеял и, спотыкаясь, принялась обшаривать комнату, пока не нащупала шторы и не раздвинула их.

Комната наполнилась светом, и я на мгновение зажмурилась, ослепленная. Мое окно выходило на высокие скалы, за которыми виднелся океан — залитый солнцем, темно-синий. Я открыла окно, и под ребрами больно кольнуло. Меня манил запах моря. Я обожала его. Я не позволю Рису напугать меня.

Вернувшись к кровати, я взялась за уголки верхней простыни. Затем свесила сурка из окна и развернула простыню. Труп с глухим ударом рухнул на землю.

Ну вот, так уже лучше. Я встряхнула простыню и рискнула оглядеться.

В школе я жила как аскет: белые стены, две узкие кровати, одна из которых вечно пустовала, поскольку никто не хотел делить со мной спальню. Здесь же все было наоборот: столько разных вещей, столько жизни, что было почти тяжело на это смотреть. Обои в крохотный цветочек, огромный черный шкаф с резными улыбающимися лицами среди россыпи дубовых листьев, веселый красно-розовый коврик на полу, свисающий с высокого потолка канделябр, тяжелые шторы из выцветшего розового бархата с золотыми кистями; в одном углу скрючился письменный стол на тонких ножках и кукольный домик, повторяющий форму настоящего: крыша была вмята, словно кто-то на нее наступил. К шкафу был приставлен мой чемоданчик. Я заметила небольшое кресло, в котором сидел кролик, и мое сердце заколотилось: я не сразу поняла, что это мягкая игрушка. К стенам были кнопкам пришпилены листы бумаги: странички, слегка подрагивающие на сквозняке из распахнутого окна. Некоторые отвалились и рассыпались по полу.

На страницах были стихи, а неровные края срезов выдавали руку ребенка. Должно быть, их вырезали из книги. Я наклонилась, чтобы прочесть одно стихотворение.

Ты, стоящий у штурвала, иудей или эллин,

Почти Флеба, был он красив

и строен, как ты почти^[3].

Мое стихотворение, то самое, в котором я знала почти каждую строку, то самое, которое я беззвучно декламировала сама себе поздней ночью в своей спальне общежития в школе святой Бригит. Я вспомнила, как прочла его впервые: мне было тринадцать и я наткнулась на него в нашей маленькой школьной библиотеке. И теперь у меня возникло чувство, будто я нашла часть собственной души. Я столько раз брала эту книгу из библиотеки, что сестра Катерина в конце концов позволила мне оставить ее у себя. И это была единственная книга, которую я схватила, в спешке пакуя чемодан, перед тем как побежать на станцию. Но вот оно здесь: значит, я полюбила его еще раньше. Как я могла забыть?

Снизу доносились звон посуды и негромкие голоса. Надо бы спуститься и что-нибудь сказать. Попробовать заново. В конце концов они — это все, что у меня осталось. Я остановилась перед зеркалом; меня уложили в постель, не раздев, поэтому на мне до сих пор была школьная форма. Я разгладила воротничок. Ну, почти неплохо.

Спустившись по лестнице и подойдя к столовой, я помедлила перед дверью. И тут меня заметила мама. Она сидела в бочке, завернутая в тонкий халат, концы которого скрывались под водой. Она повернулась ко мне и улыбнулась победной улыбкой — с той стороны лица, на которой еще оставались зубы.

— Элеанор! — сказала она. — Ты проснулась. Мы так беспокоились о тебе после вчерашнего вечера.

— Мне уже гораздо лучше.

— Иди, позавтракай с нами!

Я переступила через порог, пытаясь скрыть неуверенность. Вспомнились слова Персефоны: если кто-то побежит, он бросится догонять. Поэтому я изо всех сил попыталась изобразить решительность, прежде чем повернуться к Миклошу, но он меня не заметил. Он зарылся лицом, превратившимся в морду, в завтрак и слизывал еду с тарелки. Кусочки мяса и яиц разлетались во все стороны. Возле его локтя Рис с Лумой боролись за последний ломоть недожаренного бекона, пока тот, наконец, не разорвался напополам; Лума налетела спиной на локоть папы, который резал свою порцию мяса на маленькие кусочки. Рис поднял на меня лицо и расплылся в предсказуемой улыбке. Но я же решила, что не дам напугать себя, поэтому ответила бесстрастным взглядом, и его улыбка испарилась. Когда он снова принялся за завтрак, я позволила себе посмотреть по сторонам и заметила, что за столом, спиной ко мне, сидит кто-то еще.

— Артур, — обратилась к нему бабушка Персефона. — Ты помнишь Элеанор?

Мужчина, сидевший спиной ко мне, поднялся со стула, разворачиваясь передо мной, словно зонтик.

Нельзя сказать, что он был так уж высок, но худоба делала его выше. Он выглядел не молодо и не старо: лысая голова, но ни единой морщины, не считая складок на губах, придававших незнакомцу суровый вид. Он был одет в устаревшего кроя черный пиджак с целлулоидным воротничком, на носу красовались старомодные темные очки, такие, у которых по бокам тоже есть линзы для того, чтобы защитить глаза от света. Кожа его казалась совершенно бескровной, но больным он не выглядел. Я заметила, что одной рукой он опирается на спинку стула, а возле его ног лежит трость с серебряной рукоятью.

Он улыбнулся, не разжимая губ.

— Полагаю, стоит задать вопрос: вы помните меня?

— Мистер… Нокс? — осмелилась предположить я.

— Прошу, зовите меня Артур.

Я смутно припоминала кого-то такого из детства. Гость, приходивший на ужин к родителям, которому не о чем было говорить с детьми. Он ездил на «Форде» модели «Т» и иногда оставлял автомобиль у нас на каретном дворе. В то время он казался мне жутко старым и ветхим, за исключением моментов, когда он…

— Вы иногда играли на фортепиано, — сказала я, ко мне пришло осознание. — Кажется, вы даже учили меня играть.

Бабушка Персефона вдруг строго покосилась на него. Он стоял спиной к ней, поэтому ничего не заметил. А я вспомнила, как однажды в солнечный полдень сидела на фортепианной скамье рядом с ним и разучивала гаммы.

— Кажется, да, — сказал он. — Давненько это было.

Но почему он так молодо выглядит? Он словно не постарел ни на день с тех пор, как я уехала. Хотя, может быть, я неправильно помню; может, он просто из таких людей, кто в молодости кажется старше.

Он отодвинул для меня стул и, когда я села, придвинул меня ближе к столу. Теперь, рядом с ним, страха во мне поубавилось. Не потому, что он мог бы защитить меня, а потому, что он так долго находился в кругу моей семьи — и выжил. Значит, это возможно.

Он мне сразу понравился. Было в нем что-то утонченное, что-то, что вызывало во мне желание сжать его крепко-крепко, вцепиться в него ногтями, впиться зубами, чтобы испробовать его на прочность. Но в то же время он казался холодным, сдержанным, как мои любимые учителя из святой Бригит. Мне хотелось произвести на него впечатление.

— Что привело вас сюда сегодня? — спросила я, надеясь, что мои слова звучат непринужденно: обычный вопрос, который задают друг другу взрослые люди.

— Ваша бабушка снова запаздывает с налогами.

Бабушка Персефона закатила глаза.

— Я плачу столько, что можно и подождать.

— И, разумеется, вы останетесь на ужин, — вставил отец.

Мистер Нокс — Артур — натянуто улыбнулся:

— Конечно.

Я попыталась сосредоточиться на завтраке, но не могла из-за того, что все время чувствовала Артура рядом: ощущение такое, словно кто-то стоит у тебя над душой. Но всякий раз, когда мне хотелось с ним заговорить, я обнаруживала, что его внимание уже занято кем-то другим. Лума спросила его о машине; Рис хотел показать ему, как он умеет подбрасывать ложку к самому потолку и ловить ее зубами. Даже Маргарет, бродя из столовой в кухню и обратно, прекращала бормотать и бросала на него ласковый взгляд. Каждый раз, когда кто-то к нему обращался, он отвечал крайне вежливо, он был очарователен. Но ничего не ел, только потягивал кофе с кривой улыбкой, танцующей в уголках его губ. Один раз он заметил, что я разглядываю его, и обратил эту улыбку в мою сторону, и меня пронзило такое чувство, будто кто-то поднес ко мне зажженную спичку, и я вспыхнула. Но стоило мне открыть рот, как папа уже заговорил с ним о партии в бильярд.

Наконец, дедушка Миклош отодвинулся от стола.

— А вот теперь я готов поохотиться.

— Отец, ты уже охотился вчера, — сказал мой папа. — Тебе не кажется, что ты слишком себя изматываешь?

— В тот день, когда я не смогу выйти на охоту, я буду уже не Миклош. Кто со мной?

Дедушка с надеждой посмотрел на меня.

— Я не могу, — сказала я. В лесу он точно меня прикончит.

— Что, все еще не умеешь перевоплощаться в волка? Я думал, это с возрастом пройдет.

— Успокойся, Миклош, — одернула его бабушка Персефона. Дедушка пожал плечами и скорчил гримасу. Она хихикнула, словно девчонка.

— Я сегодня останусь дома, — сказала Лума. — Папочка, сходи. Составь дедушке компанию.

— Есть предложения?

— Как насчет почтальона? — предложила Лума, и все, кроме меня, рассмеялись. — А если серьезно, то без разницы. Я в любом случае за, вы сами знаете.

— Я с вами. — Рис встал и потянулся, разминая плечи, пока свитер не натянулся на груди и не пополз вверх, обнажая его плоский живот, поросший темными волосами. — Увидимся позже, Артур.

— Лума, а ты не хочешь присоединиться к кузену? — спросила бабушка Персефона.

Лума рассмеялась и рукой с длинными когтями убрала прядь волос за ухо.

— Я хочу побыть с Элеанор, — объяснила она.

Охотники — папа, дедушка Миклош и Рис — ушли, потолкавшись на выходе из столовой. Персефона махнула им рукой и снова повернулась к Артуру.

— Давайте побыстрее разберемся с делами, — сказала она.

Артур подобрал трость и оперся о нее, дожидаясь бабушку, а я посмотрела на его ноги, пытаясь понять, что с ними не так. Может, он действительно старше, чем я предполагала? Он заметил мой взгляд и исподтишка улыбнулся мне. И как я могла его забыть? Быть может, я была тогда слишком маленькой, и его элегантность не бросалась мне в глаза. Теперь же я не могла отвести от него взгляда.

— Я пойду наверх, поиграю, — сказала Лума. — Хочешь со мной?

— Ты разве до сих пор играешь в игрушки? А ты не слишком взрослая для этого? — спросила я не подумав, лишь бы показаться взрослой перед Артуром. Но Лума нахмурилась, и я тут же пожалела о сказанном.

— Ах так? Ну и не ходи тогда за мной, — сказала она. И тут же, развернувшись, бросилась вверх по лестнице.

— Увидимся позже, Элеанор, — сказала бабушка Персефона. Они с Артуром ушли, и я осталась одна.

Я подумала, не пойти ли наверх, извиниться перед Лумой. Но что я ей скажу? Что нагрубила ей, пытаясь впечатлить бабушкиного бухгалтера? Я и сама понимала, как глупо это прозвучит. А ведь мы с ней так отдалились за прошедшие годы. Как вообще она отреагирует, даже если я попытаюсь извиниться? Что, если ей теперь все равно?

Я попыталась забыть наш неловкий разговор и стала разглядывать дом, чтобы чем-то отвлечь себя. Но когда в огромном пустом доме утро плавно перетекло в день, я обнаружила, что мне скучно. Я села и какое-то время почитала книгу в передней гостиной (темная красная комната с большим камином и тяжелыми коврами), поиграла сама с собой в шахматы, но оказалось, что я не помню всех правил, и на этом партия застопорилась. Я стянула пыльную ткань с пианино и попыталась вспомнить какие-нибудь гаммы.

Легкий ветерок все так же доносил до моих ноздрей запах моря, и часть меня рвалась к воде, но мне было страшновато: я уже восемь лет не плавала. Вдруг теперь и океан тоже хочет меня убить? А еще я как-то раз услышала из леса серию коротких лающих звуков, за которыми последовал вскрик дикого зверя, такой, что я сразу вспомнила: покидать дом небезопасно.

Наконец, я поднялась в свою комнату, где, прищурившись, уставилась на себя в зеркало и попыталась сменить облик, как это делали Рис и Лума. Что я должна почувствовать? Как понять, получается у меня или нет?

Я решила, что это хороший повод помириться с Лумой. Прокравшись по коридору, я постучалась к ней.

— Ты тут? — окликнула я ее. А затем с шумом распахнула дверь и увидела, что сестра сидит на низком стуле спиной к выходу. — Лума, у меня к тебе важный вопрос, и мне очень нужна твоя помощь.

Она не отвернулась от туалетного столика, перед которым расчесывала волосы. Но кивнула своему отражению в зеркале, и я поняла, что ей приятно.

— Что ж, — сказала она. — Не стой на пороге, заходи.

В то время как моя комната походила на склад старой мебели, ее спальня выглядела гармонично: белая кровать, белый комод, белый туалетный столик с огромным зеркалом. Вся стена была увешана зеркалами всевозможных форм и размеров. На кровати валялась раскрытая «Ребекка» с разбросанными вокруг помадами, а на прикроватном столике, прямо на потрепанном экземпляре «Птиц Северной Америки» лежала «Джейн Эйр», заложенная вместо закладки полоской накладных ресниц. В Святой Бригит нам не разрешалось читать больше одной книги одновременно. Это считалось распущенностью. Я осторожно присела на уголок кровати и мысленно пыталась сформулировать вопрос: какие ощущения должны появиться при смене облика?

— Немного похоже, будто тебя выворачивает наизнанку, — сказала Лума после того, как я три или четыре раза путалась в формулировках. — Или как будто превращаешь свои внутренности в маску, а потом запихиваешь эту маску еще глубже вовнутрь.

— То есть это маскировка? — переспросила я. — А кажется, будто процесс чуть сложнее.

— Это… — Она отложила расческу и принялась рыться в коробке с игрушками, стоявшей у ее кровати. При виде игрушек я испытала стыд за Луму. Она вынула тряпичную куклу в длинном платье. — Заверни ей юбку наверх, — велела она, и я, по-прежнему ничего не понимая, послушалась.

Под юбкой оказалось другое туловище и другая голова. Юбка, вывернутая наизнанку, была другого цвета. Перевернутая кукла изображала совершенно другую женщину.

— Вот так, — сказала Лума. — Только быстрее.

Я посмотрела на сестру, на ее белую ночную рубашку, на острые зубы в розовых и красных пятнах от помады. И попыталась представить, где прячется ее вторая сущность.

— А почему тебя это интересует? — спросила она. — Раньше ты не спрашивала. И вообще, ты всегда можешь это сделать. — Она закатала рукав рубашки, обнажив кольцо белых шрамов на предплечье. — Ты была сильнее всех нас.

Шрамы смотрели на меня с упреком; ряд жемчужинок, следы детских зубов. Я тоже смотрела на них, подавляя желание прижаться к ним своими зубами, чтобы по размеру и углу укуса убедиться: это сделала не я.

— Ох, Лума, — сказала я, — мне так жаль.

— Я в норме! — отозвалась она, но мне стало только хуже. Хорошенькой же я была сестрой. — Не так уж плохо все и было. По крайней мере, зубы у тебя не такие, как у нас.

— Я, наверное, пошла в маму.

Она рассмеялась.

— Вряд ли, она ведь такая спокойная! — сказала Лума. — Знаешь, кажется, она как-то говорила, что ты чуточку напоминаешь ей ее мать. Я спросила, что она имеет в виду, но она сказала, что не может объяснить.

— Ее мать?

— Нашу бабушку, глупышка. Она вроде бы живет во Франции. Мама каждое Рождество пишет ей письма.

— А ты видела ее? — во мне загорелась искорка надежды. — Может, я такая же, как она.

— Мне всегда казалось, что она как мама, только вся целиком… такая, — сказала Лума. Я сморщилась.

Снизу послышался скрип двери. Из зала донеслись голоса бабушки Персефоны и Артура. Я и забыла, что он собирался остаться на ужин.

— Можно одолжить у тебя что-нибудь нарядное? — спросила я. — И сделаешь мне прическу?

Лума странно посмотрела на меня.

— Зачем?

— Просто хочу попробовать что-нибудь новое, — ответила я. — Слишком долго не носила ничего, кроме школьной формы.

Она склонила голову набок.

— Печально, — сказала она. — Садись.

Она усадила меня перед зеркалом и принялась расплетать мне волосы. Они были почти того же цвета, что и у нее, только ее блестели, а мои казались выцветшими, сероватыми, что прибавляло мне лет.

— А это что? — спросила она, прикоснувшись к моей шее сзади. Меня словно обожгло.

— Ай! — воскликнула я.

— Выглядит так, будто кто-то выдрал у тебя клок волос. — Она осмотрела меня. — И еще синяки. Что с тобой стряслось?

Я вспомнила, как Люси Спенсер схватила меня за волосы и тянула их изо всех сил, пытаясь сбросить меня. Мои щеки запылали.

— Ничего, — сказала я. — Подралась в школе.

Лума цокнула языком.

— Ну, теперь ты дома, — сказала она. — Если кто-то попытается тебя обидеть, я их сожру. — Она хихикнула и, мурлыкая себе под нос, принялась расчесывать меня.

У себя в комнате она казалась другой — более мудрой, знающей. Она была на пару лет старше меня, но мы всегда менялись ролями, по очереди играя роль старшей сестры. Когда-то мне это нравилось, но теперь я вдруг почувствовала себя не так уверенно.

— Сейчас мы сделаем из тебя красотку, — сказала она.

Я не ощущала себя красоткой даже в позаимствованном у нее платье с рюшами. Уверена, на ней оно выглядело бы элегантным, чувственным; на мне же висело мешком, делая из меня маленькую девочку в ночной рубашке, так что в конце концов я снова надела школьную форму. Но прическа получилась неплохой: Лума обернула мои косы вокруг головы. Затем она велела мне повернуться, выдавила несколько полосок кремов из разных тюбиков себе на запястье и принялась накладывать их на мои щеки и вокруг глаз. Пока она трудилась, снизу из кухни доносился аппетитный аромат. Значит, они что-то поймали.

— Почему ты так долго не возвращалась? — спросила Лума, открыла мне рот и розоватыми пальцами наложила на губы несколько мазков помады. Но тут же нахмурилась и потянулась за платком, чтобы все стереть. — Нет. У тебя странный цвет лица. Чуть ли не зеленый.

— Меня не отпускали домой, — ответила я.

— Забавно. А бабушка говорила, что ты слишком занята.

Она лизнула ладонь и пригладила слюной выбившиеся пряди у меня на лбу. Я сморщилась.

— Ложь. Ничем я не была занята.

Лума пожала плечами.

— А какой смысл ей лгать? Может, ты и правда была занята, просто сама не замечала.

— Чем, поеданием тостов на завтрак? Попытками найти подруг, чтобы девочки перестали лить воду мне в постель, пока я сплю? Да, я вроде как учила латынь, но с тем же успехом могла бы заниматься этим и здесь. — Я вздохнула. — Не знаю.

Глаза Лумы расширились.

— Какой ужас. И почему ты их за такое не убила?

Я вздрогнула.

— Потому что это неправильно! — отрезала я, но тут же вспомнила о Люси, и в животе зашевелилось противное чувство вины. — Они были ужасными, но не настолько.

Лума склонила голову набок, как будто ей хотелось что-то сказать, но снизу послышался голос бабушки Персефоны: она звала нас ужинать.

— Ей бы колокольчик повесить, — заметила я, пока мы спускались по лестнице. — Быть не может, чтобы весь дом ее слышал.

Сзади раздался стук когтей по деревянному полу, и мимо нас молнией пронесся Рис на четырех лапах; черная шерсть сверкнула, когда он в один прыжок преодолел последние несколько ступенек. Он залетел за угол, в небольшую гардеробную под лестницей, и спустя пару секунд снова появился на виду, уже на двух ногах. Он надел через голову свитер, а затем потянулся к пуговице на брюках, чтобы застегнуть ее.

А потом он сделал кое-что странное. Он остановился перед грязным зеркалом в главном зале и лизнул ладонь. Аккуратно пригладил черные блестящие волосы на лбу, точь-в-точь как Лума только что приглаживала мои. Потом повернулся влево, не сводя глаз с отражения, расправил плечи, сунул руки в карманы и только потом переступил порог столовой.

Едва он скрылся из виду, я повернулась к Луме.

— Не припомню, чтобы его так заботил собственный внешний вид, — сказала я. Это было не в его характере. Рис — хищник, прекрасный и неудержимый. Странно было видеть, как он расфуфыривается перед зеркалом.

— Не знаю, кого он хочет надуть, — сказала Лума. — Он пытается впечатлить Артура с тех самых пор, как приехал домой на лето.

— Впечатлить? Но зачем?

— Как по мне, это ребячество, — ответила она и бросилась вслед за кузеном. Но я заметила, что, пробегая мимо зеркала, она тоже остановилась. Я пошла за сестрой, стараясь держаться сзади, и увидела, как она наматывает прядь волос на кончик пальца и отпускает, чтобы та завитком осталась висеть возле лица.

Я оказалась последней, все остальные уже собрались за столом: бабушка Персефона во главе, Миклош рядом с ней, что меня удивило (я думала, они всегда садятся на одни и те же места). Мама опять сидела в бочке возле края стола. Лума и Рис боролись за место напротив Артура, и в этом хаосе мне удалось незаметно занять место рядом с ним. Вошла Маргарет с огромным подносом, полным полусырой дичи: филе, стейки и еще что-то, чего я не смогла опознать. Дедушка Миклош насадил кусок мяса на двузубую вилку и махнул в мою сторону.

— Малышка, ты должна попробовать сердце.

Я застыла. Вилка с сердцем дрогнула, и дедушка Миклош сначала будто бы не понял, а потом загрустил. Наконец Рис обеими руками схватил кусок с вилки. Дедушка одобрительно крякнул. Ужин начался.

Столовая наполнилась скрежетом зубов и лязгом зубьев вилок о фарфоровые блюда. Дедушка Миклош уткнулся лицом в свою порцию, съел самые нежные части и облизал тарелку дочиста языком, который казался слишком большим для его рта. Я ела медленно, как меня учили в школе, краем глаза наблюдая за этой мясорубкой. Мне было не так страшно, как за завтраком, но ощущение, что я могу стать следующей, никуда не делось.

Я искоса поглядывала на Артура. Он как будто слегка улыбался. Я обратила внимание, что он ничего не ест, только передвигает еду по тарелке и время от времени скидывает кусочки в салфетку у себя на коленях. Я ощутила дикий стыд.

— Простите их за это, — прошептала я на фоне чавканья и довольного мычания. — От такого у кого угодно аппетит пропадет.

Артур повернул ко мне голову, вид у него был озадаченный.

— Я далеко не первый раз ужинаю у Зарринов, так что знал, чего ожидать, — сказал он. — Садясь за стол с волками, готовься смотреть, как они терзают добычу.

— Но вы ничего не едите, — сказала я. — Я попрошу их в следующий раз помнить о манерах.

Он фыркнул, но тут же взял себя в руки.

— Вы очень добры, — сказал он. — Но уверяю, это никак не связано с манерами Зарринов.

Я продолжила есть, насаживая на вилку маленькие кусочки и отправляя их в рот, но краешком глаза по-прежнему приглядывала за Артуром. Я заметила, как он склонил голову, глядя на семейство с… умилением? Участием? Трудно было разобрать.

— Кажется, они вам нравятся, — сказала я. Облако всеобщего шума создавало впечатление, словно мы одни за столом, единственные, кто не пожирает еду с диким остервенением. — А может, вам просто интересно наблюдать. Вы не боитесь?

Его брови взлетели, и я обрадовалась: похоже, мне удалось его удивить.

— Боюсь ли? — переспросил он. — Нет, а если такое и было когда-то, то очень давно. Случалось, они приводили меня в ярость. Бывало, я вовсе не хотел их видеть. Но думаю, я буду по ним скучать, когда мы уладим все вопросы.

Мое сердце бешено застучало.

— Но вы же не собираетесь уйти? Прекратить работать на нас?

— В ближайшее время — нет, — ответил он. — Но я работаю на Персефону, а годы берут свое. После ее смерти все изменится. Полагаю, ваш дедушка поручит общественные дела Рису, и что-то мне подсказывает, что его взгляды на бизнес расходятся с бабушкиными.

Мы оба посмотрели на Риса. Он показывал куда-то за окно, пытаясь привлечь внимание Лумы, и когда та повернула голову, бросился к ее тарелке и зубами стащил кусок мяса. Повернувшись обратно, Лума толкнула его, и оба рассмеялись, пуская по подбородкам струйки сока. Я снова перевела взгляд на Артура и увидела, что он смотрит на меня — или, по меньшей мере, я увидела собственную полуулыбку и половину лица в отражении стекол его очков. Но он улыбался, хоть и едва заметно.

— С чего бы им поручать это дело Рису? — с горечью спросила я. И тут же попыталась поправить себя: — То есть почему не папе? Он же старше.

— Потому что Рис — их любимчик. Потому что он напоминает им давно потерянного первенца. Они почти верят, что Рис — это он. — Артур цокнул языком. — И потому что они считают, что вашему отцу недостает авторитета. Заррины на удивление консервативный народ.

Я посмотрела на родственников: перепачканные кровью и соусом, орудующие то руками, то вилками, то непосредственно зубами. Должно быть, Артур заметил мой шок, потому что склонился ко мне, не прикасаясь, но достаточно близко, чтобы я ощутила, как от сближения между нами пробежал электрический разряд.

— Вас не было очень долго, — сказал он. — Знаю, вам кажется, будто это плохо, но теперь вы можете видеть все гораздо яснее.

Ужин продолжался, пока тарелки не опустели. Столовая постепенно погрузилась в тишину, лишь звуки лакания еще раздавались то здесь, то там. Артур наклонился вперед.

— Благодарю за прекрасный ужин, — сказал он. — Персефона, могу я попросить чашечку кофе?

— Я принесу, — сказала Лума. Рис толкнул ее. Она толкнула кузена в ответ. Они начали рычать друг на друга, их плечи напряглись.

— Элеанор, — обратилась ко мне бабушка Персефона, — почему бы тебе не принести кофе? Уверена, Маргарет уже все приготовила.

— Пожелайте мне удачи, — сказала я Артуру. Он тихонько рассмеялся себе под нос.

— Удачи с чем? — Бабушка Персефона опять смотрела на меня, склонив голову набок, как в тот раз, когда хотела предостеречь меня от грубости. Скоро это начнет меня бесить.

— Так, ерунда.

Поднос с готовым кофе уже ждал на столике возле двери. Тетушка Маргарет стояла спиной ко мне и мыла посуду. Я подняла поднос, стараясь не произвести ни звука, но одна ложка предательски соскользнула и со звоном ударилась о каменный пол. Тетушка повернулась и уставилась на меня.

— Всего лишь ложка, — пробормотала я, поставила поднос обратно и подняла ложку. Я протерла ее краем юбки. — Я нечаянно.

— М-м-м-м-м-м-м… — пробормотала Маргарет, будто разговаривая сама с собой — по крайней мере, так мне поначалу показалось. — М-м-м… предательница. — Не припомню, чтобы Маргарет когда-нибудь так четко произносила хоть одно слово при мне, но в этот раз она выразилась вполне ясно.

— Прошу прощения? — удивилась я.

— Хм. — Она опять отвернулась от меня к пригоревшей сковороде.

Я пыталась убедить себя, что это меня не задевает. Подумаешь, какая-то сумасшедшая. Просто странная тетка, которая предпочитает готовку и мытье посуды ужину с семьей. Я даже ни разу не видела, чтобы она разговаривала с собственным сыном; разумеется, я ей не нравилась. Я ведь нарушила ее привычную рутину.

Но это подействовало на меня. Дрожь, зародившаяся в моих мыслях, распространилась вниз к ладоням, и поднос задрожал у меня в руках. Чашка из костяного фарфора сдвинулась с середины блюдца, кофе расплескался из серебряного кофейника, ложечки для сливок и сахара позвякивали. Как только я переступила через порог, Артур поднял на меня взгляд, и все замолчали. Я плавно шла прямо к нему. Наверное, Лума иногда подавала кофе, и я представила, как она это делает: длинные волосы переброшены на одно плечо, шаги легкие, словно она идет по лесу. Я держалась так же: мягко склонив голову, вытягивая носочки, повернувшись чуть в сторону от Артура. Я поставила поднос прямо перед ним, и выбившаяся прядь моих волос скользнула по его пиджаку. Он посмотрел на меня снизу вверх, его лицо и мое ухо разделяла какая-то пара дюймов.

— Благодарю, — сказал он.

Я кивнула и убрала руки от подноса. Мое запястье коснулось горячего кофейника, и я быстро отдернула руку, хотя даже не почувствовала боли. Почти.

— Вы обожглись, — заметил он.

— Нет, все в порядке.

— Вы очень стойкая девушка.

Я поймала себя на том, что улыбаюсь. Когда я впервые приехала в школу, я была плаксой, той самой девчонкой, что проигрывает в каждой драке. Но я многому научилась.

— На кухне есть мазь от ожогов, — сказала бабушка Персефона. — Попроси Марга…

— Я в порядке, — сказала я чуть резче, чем нужно.

Бабушка откинулась на спинку стула и не сводила с меня глаз, пока я садилась на место. В столовой снова стало шумно, только не от скрежета зубов, а от возобновившихся разговоров, и напряжение слегка спало.

Но теперь мной заинтересовался папа. С озадаченным лицом он переводил взгляд с Артура на меня и обратно. Впервые после возвращения я внимательно рассмотрела его. Он был похож на молодого дедушку Миклоша или на Риса в зрелом возрасте: густые темные волосы, тяжелые надбровные дуги и челюсть. Но Артур был прав: папе недоставало какого-то важного качества, которым обладали Рис и дедушка Миклош. Словно в этом крепком теле скрывался хлипкий и робкий человек, вечно чем-то смущенный. И я, кажется, заметила еще кое-что, хотя пока не до конца понимала что. Заметив мой взгляд, папа сказал:

— Итак, Элеанор. Как ты? Освоилась?

— У меня такое чувство, будто я потеряла очень много времени, — сказала я. — Я почти и не помню, как жила здесь раньше. Как будто это было не со мной.

— О нет, — подал голос Миклош с дальнего конца стола. Я посмотрела на него. На его лице читалась искренняя печаль. Может, он все тот же дедушка, каким я его помню? В те моменты, когда не смотрит на меня как на раненого оленя. Может, я еще могу показать ему себя с другой стороны.

— Я помню, как ты рассказывал замечательные истории, дедушка, — сказала я. — Может быть, ты поможешь мне.

— Отличная идея, — поддержал меня Артур.

Папа снова покосился на Артура, но дедушка улыбнулся. Он был в человеческом обличье, за исключением волчьих зубов, так что улыбка была чересчур широкой. Я заставила себя не отводить взгляд, дышать глубоко, несмотря на черный туман, заволакивающий мое боковое зрение. Все получится, только если я буду сильной.

— О чем ты хочешь послушать? — спросил он.

— Расскажи, как ты впервые стал таким, какой ты сейчас, — попросила я. — Как ты начал… — Я порылась в памяти, отыскивая фразу, произнесенную им за завтраком. — Перевоплощаться в волка?

Бабушка Персефона возмутилась.

— Элеанор!

— Тише, дорогая. — Дедушка Миклош положил ладонь ей на плечо. — Это тяжелая история, — сказал он мне. — Слишком тяжелая, чтобы рассказывать ее после сытного ужина. Я расскажу в другой раз, обещаю. А сейчас вместо этого я расскажу… — Он задумался. — Другую историю о нашей семье. Историю моего имени.

Дедушка Миклош наклонился вперед и облокотился о стол.

— В детстве, — начал он, — меня звали не Миклошем. И фамилия моя была не Заррин. Я был мальчиком без имени.

Я оглядела всех за столом. Рис и Лума подались вперед и навострили уши: как и полагается, все внимание. Мама протянула руку через стол, чтобы погладить папину ладонь. Папа наблюдал за Артуром, а Артур смотрел на меня. Интересно, что видит каждый из них? Или думает, что видит.

— Ты был сиротой? — спросила я.

— Нет, — сказал Миклош. — У меня была семья: мать, отец и две старшие сестры. У них не было имен. Ни у кого из нас не было. Потому что никто из нас не знал ни единого слова. Мы жили вот так.

Он отодвинулся на стуле, вскинул обе руки и принялся изображать разные вещи, словно актер немого кино. Его жесты описывали невидимые предметы: деревянная миска, отполированная ладонями многих поколений. Вилы, которыми протыкали стоги сена. Мягкая шляпа, которую сшила для него мама и надела ему на голову.

Я завороженно наблюдала.

Дедушка Миклош изобразил жест, очевидно, обозначавший перемены: время шло.

— И вот когда я прошел через всю страну, это было в…

— Европе, — подсказала бабушка Персефона.

— В Европе, да. Я вышел к морю и сел на корабль — и вот тогда я, можно сказать, впервые услышал человеческую речь. Я знал, что люди вроде как умеют говорить, но думал, это привилегия знати, королевских особ. Но на корабле говорили все, говорили все время. Совсем слов не экономили! Я был в восторге.

— Но почему ты уехал из своей страны? — спросила я.

Внимание сидящих за столом переключилось на меня. Бабушка Персефона приподняла бровь. Я смотрела на нее в ответ. Чего она от меня ждет? Как я должна позволить глазам привыкнуть, если мне не разрешают никуда смотреть?

Дедушка Миклош, похоже, даже испытал небольшую гордость за меня.

— Ага, пытаешься все же выудить у меня ту историю, я гляжу. Умно, — заметил он. — Не сегодня.

— Корабль, — напомнила бабушка Персефона.

— Да, корабль! Мне ужасно понравился тот корабль. Там были люди, они научили меня стольким словам. Некоторые учили меня хорошим словам: «привет», «делиться», «одеяло», — они остались в живых и попали в Америку, и те из них, кого мне удалось отыскать позже, когда я разбогател, разбогатели тоже. Но те, кто учил меня плохим словам… — Дедушка пожал плечами и в неровном свете свечи позволил лицу трансформироваться. Только что за столом сидел дедушка Миклош. А в следующую секунду — скалящаяся зубастая морда.

Все случилось за какой-то миг. У меня не было времени падать в обморок, поэтому я просто изо всех сил вцепилась в стол, пока сердце грохотало у меня в груди.

— Миклош! — осадила его бабушка Персефона. — Она еще не готова к таким представлениям.

— А когда-то ей нравилось, — сказал дедушка Миклош. — «Дедуля, дедуля, а покажи волка…»

— Все в порядке, — сказала я. Дедушка одобрительно кивнул. Может, он меня полюбит. Точно полюбит. Я этого добьюсь.

— А потом я прибыл в Нью-Йорк, — сказал он. — И там оказалось так людно! Я и не знал, что бывают разные языки; на корабле меня, видать, обучали польскому. А тут — испанский, греческий, итальянский, английский. Я пытался достать еды, но у меня не было денег. Хотел переночевать в каком-то доме, но меня оттуда выгнали. И я уснул в… промежутке между двумя домами.

— В переулке, — подсказала бабушка Персефона.

— Среди мусорных баков и птичьих трупов. А когда проснулся, вокруг было темно, а рядом со мной стоял какой-то пьяница и мочился!

Мое лицо вспыхнуло. Не самая приятная история.

— А я был голоден, — продолжал Миклош. — Ну и… — Он оскалился и щелкнул зубами. — А потом заприметил его добротную одежду и надел на себя. И тут нащупал что-то в кармане.

Он сунул руку в карман собственного жилета и вытащил дешевые позолоченные часы на цепочке, которая была куда дороже самих часов. Открыл их и показал мне внутреннюю часть крышки. На ней было выгравировано имя: МИКЛОШ ЗАРРИН.

На мгновение в моей голове возникла абсурдная мысль: это существо сожрало моего дедушку.

— Вот так я получил имя, — сказал человек с карманными часами в руках, сидящий напротив меня. — Целых два слова, которые принадлежали одному мне. Первая неделя в Америке — а я уже так разбогател.

— А ты хоть иногда вспоминаешь того человека, у которого украл имя? — спросила я.

После этих моих слов все притихли. Голова бабушки Персефоны словно на шарнире повернулась ко мне. Рядом со мной удивленно кашлянул Артур.

Но дедушка явно задумался.

— Бывает время от времени, — ответил он. — Иногда я о нем вспоминаю.

— И что ты думаешь?

— Я благодарен ему, — сказал дедушка. — Он подарил мне все это.

И он взмахнул рукой, и этот жест охватил все: залитую светом столовую с обоями в китайском стиле и заграничной посудой, пещерный мрак в фойе под нами, зигзаги лестниц. Его жест устремился по извилистой дорожке сквозь трубы и перекладины на чердак, рванул вверх по громоотводу на вершине самой высокой башни и устремился в небо, чтобы рассыпаться искрами фейерверка над нашим домом, нашей землей, рыбацким городком внизу, где люди понижали голос до шепота, произнося нашу фамилию: Заррины.

— И все, что у меня есть, — подытожил он, — однажды достанется тебе.

И на мгновение я почувствовала себя дома.

Пока не поняла, что на слове «тебе» дедушкин взгляд обратился к Рису, который сидел, словно король, с широкой улыбкой и без тени удивления на лице. У него, у Риса, были идеальные зубы. И дедушкино лицо. И полная самоуверенность человека, который никогда за всю жизнь не испытывал трудностей. Видимо, дедушка уже не в первый раз говорит Рису, что завещает ему дом и все, что в нем находится.

— Итак, — сказала бабушка Персефона. — Перейдем в гостиную?

В моем животе заурчало, и, опустив взгляд в тарелку, я вспомнила, что почти не притронулась к ужину. Артур посмотрел на бабушку.

— Она еще не закончила, — сказал он. — Элеанор, вы же не поужинали?

— Все нормально.

— Глупости, — сказала бабушка Персефона. — Не спеши.

— Я составлю ей компанию, — сказал Артур.

Бабушка кивнула и вышла. Остальные члены семьи последовали за ней, словно разномастные вагоны за локомотивом.

— Зачем вы вмешались? — спросила я.

— Вы голодны, — ответил Артур. — И вы не собирались ничего говорить.

Он все еще потягивал кофе. Когда он поставил чашку, я заглянула в нее. Кофе был гораздо чернее, чем я когда-либо видела, с блестящей маслянистой пленкой на поверхности. Мне напиток не показался очень аппетитным, но, судя по всему, это было единственное, что действительно нравилось Артуру.

— Итак, — сказал он, — никто мне ничего особо не рассказывал. Что привело вас домой так внезапно?

Я подняла на него взгляд.

— Я сбежала из школы-пансиона.

— Должно быть, вы воспользовались деньгами, которые вам отправила бабушка. — Заметив мое замешательство, он улыбнулся. — Зря удивляетесь, я ведь веду все ее счета.

— Вы знаете, почему она отослала меня из дома?

Артур поджал губы и покачал головой.

— Если вы думаете, что она рассказывает мне все, — сказал он, — то вы недостаточно хорошо знаете свою бабушку.

— Что вы имеете в виду?

Он как будто слегка удивился.

— Вы задаете слишком много вопросов для Заррина.

— А это что должно означать?

Он рассмеялся. Я тоже невольно хихикнула.

— Я имею в виду, что вы любопытны, — пояснил он. — Мне это нравится. Чтобы вы знали, я не считаю себя самым верным другом вашей бабушки, скорее — вынужденным союзником. Я оберегаю ее активы, а она… ну, она угощает меня кофе. — Он сделал очередной глоток. — Но я уверен, что бы она ни делала, она не желает вам зла.

— А мне так не кажется. Иногда… — Я подумала, что надо бы остановиться, но все-таки решилась. — Иногда мне кажется, что она меня ненавидит.

Я рассказала ему о школе-пансионе, о девочках, которые годами дразнили меня, твердили, что семья выгнала меня из дома, потому что я слишком уродлива. О том, как первое время я забрасывала бабушку Персефону письмами с мольбами забрать меня домой, а она отмахивалась общими фразами и игнорировала мои просьбы. Как я несколько раз сбегала, но полиция ловила меня и, читая по пути нотации, возвращала в школу. Как в двенадцать лет я подружилась с Люси Спенсер, и какое-то время все было хорошо, но потом она начала распускать обо мне сплетни, рассказывала всем такое, что меня возненавидели. А поскольку она была мне не безразлична, я возненавидела ее сильнее всех. Услышав последнюю часть, Артур поднял брови.

— Расскажите мне о ней, — попросил он.

— Ну, мы ведь с ней были подругами. Близкими подругами. А потом вдруг перестали ими быть. И это случилось как будто на ровном месте.

— Словно она переросла дружбу с вами.

— Именно! — сказала я и подумала: а с ним такое когда-нибудь случалось? И тут вдруг поняла, что раскрылась перед ним больше, чем перед кем-либо за все эти годы. А он молча слушал, пока я делилась с ним почти всем самым сокровенным. И я рассказала ему, как Люси Спенсер столкнула меня с лестницы.

Мы остались в школе одни: Люси, ее новая лучшая подруга и я. Они ждали, пока матери приедут за ними и увезут в Нью-Йорк. За завтраком они поймали мой взгляд, принялись мычать какую-то песенку себе под нос, скрестили руки на груди и щелкнули пальцами, а потом захихикали. Я, как всегда, постаралась просто не обращать на них внимания. Но позже тем же утром я несла коробку с документами для сестры Катерины из хранилища на втором этаже, как вдруг услышала сзади шаги, а потом кто-то сильно толкнул меня в спину. Я споткнулась, выронила коробку и увидела наверху на лестнице Люси. Она стояла и улыбалась, словно наслаждаясь результатом своей работы.

Артур покачал головой.

— Людям так нравится жестокость. Я никогда не мог этого понять.

Он ненадолго накрыл мою ладонь своей. На ощупь она была как бедро святой Цецилии, к которому я однажды прикоснулась в соборе, пока никто не видел: холодная, тяжелая, гладкая. Холодок пробежал от самых моих ног к основанию мозга. Пальцы у Артура были длинными, идеальными для пианиста, и увесистыми, словно клавиши из слоновой кости. Их тяжесть могла бы утянуть меня на самое дно моря. На секунду мне показалось, что я готова выложить ему все, что произошло потом. Но я сдержалась. Я слишком боялась, что тогда он станет смотреть на меня так же, как смотрит на остальных Зарринов.

— Я так долго была одна, что забыла, каково это — быть частью чего-то, — сказала я. — И переживаю, что не смогу стать частью этого дома, и даже если меня не сожрет дедушка, то бабушка снова скажет, что мне надо уехать.

Он глубоко вздохнул.

— Ваша бабушка поступила с вами жестоко, — сказал он. — Наверное, вы никогда ее не простите. Но я не думаю, что она снова отошлет вас. Только не после того, как вы сами вернулись к ней.

— Почему вы так думаете? — спросила я.

— Она восхищена вашим поступком, — ответил Артур. — Очевидно, что она гордится вами.

— Тогда почему она не хотела, чтобы я оставалась здесь?

Его рука соскользнула с моей, и он пожал плечами.

— Ее намерения трудно постичь, — сказал он. — Но все, что делает Персефона, она делает ради своей семьи.

Но разве я не часть ее семьи?

* * *

Мы еще долго беседовали в столовой, прежде чем прошли через зал в гостиную. Мама сидела в медной ванне у камина и читала ветхий номер журнала LIFE, а дедушка Миклош дремал, растянувшись на каменной плите над очагом: не в волчьем обличье, а в человеческом, расстегнув жилет костюма-тройки, чтобы тот не сдавливал раздувшееся после ужина брюхо. Отец с бабушкой Персефоной сидели за шахматной доской, но едва мы вошли, папа резко встал.

— Вот, — сказал он, предлагая Артуру стул. Меня удивила его чрезмерная заботливость, и я подумала, что, возможно, причина в больной ноге Артура. Она явно с трудом сгибалась, особенно это было заметно при ходьбе, но все равно посторонняя помощь ему, кажется, не требовалась. Я вспомнила, как галантно он выдвинул стул для меня.

Артур тут же вступил в увлекательную беседу с мамой. Партия между отцом и бабушкой окончилась, Артур поднялся с места, и они поменялись местами так, словно делали это уже сотню раз: отец сел на место Артура, а Артур — за шахматный столик. Лума села рядом со мной и принялась рассказывать об охоте на медведей, о новом цвете губной помады, который ей понравился, но мои мысли витали далеко. Я все думала о том разговоре в столовой: на что бабушка Персефона готова пойти ради семьи? И как воспринимать это новое чувство, словно электрический разряд пронзает мой мозг, когда я вспоминаю о том, как Артур прикоснулся к моей руке? Я игнорировала сестру и вполуха прислушивалась к играющим в шахматы. Наконец Лума встала и ушла.

–…в этом году с растениями повезло больше, — говорила бабушка Персефона. — Пол с подогревом хорошо работает.

— Разве дело лишь в везении? Вы ведь последовали моему совету, — сказал Артур.

— Я просто устала вечно хлопотать над этой странной печуркой. Просто катастрофа. — Бабушка Персефона нахмурилась, глядя на доску. — Шах.

— Вы отвлекли меня, — сказал Артур.

Мне было не видно, куда направлен его взгляд. Я чувствовала себя ребенком, примостившимся на краешке тахты, сложив ладони на коленях. Мама пыталась показать папе что-то в журнале, но он, как и я, следил за партией. Я обратила внимание, что мы оба пытаемся скрыть свой интерес.

— Как вы познакомились с моим отцом? — громко спросила я Артура.

Он повернул ко мне голову, но бабушка Персефона ответила быстрее.

— Некоторое время Артур был другом нашей семьи, — сказала она.

— Значит, вы с папой росли вместе?

— В некотором роде да, — сказал Артур.

Я изучала его. Непохоже, чтобы они с отцом были ровесниками. По глазам я могла бы определить его возраст, но он весь вечер не снимал темных очков. Я подумала: может, он слепой? Может, поэтому отец пытался придержать его за локоть. И так внимательно наблюдал за ним. Но разве слепой мог бы играть в шахматы, или выдвинуть для меня стул, или водить автомобиль?

— Шах и мат, — объявил, наконец, Артур.

— А, — отозвалась бабушка Персефона. — Я проглядела.

Его губы растянулись в улыбке.

— Знаю.

Я изучала его. В теплом свете гостиной он выглядел не таким бледным, как в столовой. Огонь раскрашивал бликами его почти прозрачную кожу. Что он такое? Обычный человек или же нечто меньшее или большее? Если он друг моего отца, то где они могли познакомиться? Обычно никто из нашей семьи не выезжал за пределы города, пока не повзрослеет. Я попыталась представить Артура одним из уинтерпортских краснощеких мальчишек в шерстяном шарфе, заляпанном замерзшими соплями. Вряд ли такое было возможно.

Артур, должно быть, заметил, как я его разглядываю, потому что подвинул стул, разворачиваясь лицом ко мне.

— Вы… чего-то хотели? — спросил он. В вопросе не было злого умысла, но я вспыхнула.

— Просто гадала, откуда вы, — сказала я.

Он улыбнулся, не разжимая плотно запечатанных губ. Бабушка Персефона метнула в меня взгляд. Я задала вопрос, которого задавать не следовало.

— Артур, — сказала она, — сыграете для Элеанор на фортепиано в честь ее возвращения домой?

Он оторвал взгляд от доски.

— Если вы этого хотите.

Отчего-то мне было понятно, что сам он не хотел играть.

— Прошу вас, — сказала бабушка. Он начал подниматься.

— Вы не обязаны этого делать, — подала я голос со своей тахты. — Вы трудились весь день. Пожалуйста, не делайте этим вечером ничего против собственного желания.

Я сама удивилась своей пылкости. А оглядев комнату, поняла, что и все остальные тоже.

Артур оттолкнулся от стула.

— Простите, мне нужно выйти на минутку.

Он вышел за дверь, бабушка Персефона проводила его взглядом, а затем посмотрела на меня. Меня уже начинало раздражать ее постоянное наблюдение. Даже монахини не следили так рьяно за каждой мелочью, за всем, что я говорила и делала.

— Сыграем, мама, — сказал отец, усаживаясь за доску. Бабушка Персефона поначалу уступила ему, но я видела, что ее мысли заняты чем-то другим.

— Элеанор, — обратилась она ко мне по прошествии нескольких минут. — Ты не могла бы сходить к тетушке? Вдруг ей нужна помощь с посудой.

Я встала и вышла из комнаты, ничего не сказав. Мне хотелось накричать на бабушку, но я знала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Нельзя позволять людям видеть, как ты злишься: они только используют это против тебя. Лучше держать все внутри и дожидаться подходящего момента для ответного удара. Я не раз поступала так в школе. Как с той девочкой, которая держала меня, пока ее подруги рылись в моих вещах, а потом по очереди читали мой дневник, передразнивая мой голос. Это было еще в те времена, когда я вела дневник, записывала в него отрывки из стихотворений, делала заметки для самой себя о том, что хотела запомнить и о чем мечтала. Я выждала, пока та девочка отправится в город за покупками, и изрезала на ленты лоскутное одеяло, которое ей сшила мама. Ее крики было слышно даже из моей спальни.

Разумеется, на рождество мама сшила ей новое одеяло. Вот, каково это — не быть лишней в своей собственной семье.

Я была так поглощена мыслями, что лишь на полпути от зала до кухни услышала, как в стене что-то скребется.

Я остановилось возле портрета дедушки Миклоша с лошадьми и прислушалась, навострив уши. Шорох доносился от противоположной стены, той, над которой шла лестница. Что издавало этот шум? Крысы? Призраки? Если бы призраки существовали, они бы точно водились в этом доме. Присмотревшись к стене повнимательнее, я заметила стык, щель там, где, как я прежде думала, была цельная стена. Я поняла: это дверь. На мгновение она дрогнула. И вдруг с грохотом распахнулась, и оттуда вылетел Рис.

Он отлетел к противоположной стене и ударился о нее головой. Губы Риса были красными, словно он искусал их, а на шее с обеих сторон краснели отпечатки ладоней. Когда он снова опустил голову, я увидела дикий взгляд, широкий оскал и зубы, которые на моих глазах становились острыми. Он хотел было нырнуть обратно за дверь, но увидел меня и резко остановился. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться на стену. Он уставился на меня.

— Что ты видела? — спросил он.

— Ничего. — Я покачала головой. Краем глаза я заметила движение со стороны двери: кто-то закрыл ее изнутри. Так что же я видела?

Я заставила себя смотреть на Риса, а не на дверь. Он был зол. Но не только. Он был взволнован. Боялся, что я увидела что-то и могу кому-то рассказать. Но кому? И кто закрыл дверь с той стороны?

— Чего пялишься? — ощерился он.

— Успокойся, — сказала я. — Не понимаю, о чем ты. — Я смотрела ему прямо в глаза. В этом весь секрет: когда лжешь, смотри в глаза. Заставь собеседника первым отвести взгляд. Это работало с монахинями, и я молилась, чтобы сработало и с Рисом.

Он превратился в волка за секунду, его тело растянулось и щелкнуло, и у меня голова закружилась от этого невероятного зрелища, а Рис в один прыжок скрылся в тени кухни. Хлопнула задняя дверь. Спустя минуту появилась Маргарет и подобрала его одежду, оставшуюся лежать на полу. Повесила ее в шкаф — в настоящий шкаф с нормальными дверями, а не щелями в стене. Что-то бормоча и недружелюбно хмурясь, она попятилась и исчезла в кухне.

Оставшись одна, я провела пальцами по трещине: почти не заметно, словно шов между обоев. Если поддеть ее ногтями под определенным углом, то можно немного ее расширить. Но только на дюйм, дальше что-то мешало. Что-то изнутри держало ее закрытой, цепочка или щеколда. Тайный ход? Я не помнила, чтобы в детстве видела что-то подобное. Кто-то запер дверь изнутри.

Из-за угла вышла Лума, и я повернулась к ней.

— Что это? — требовательно спросила я, показывая на стену.

Она нахмурилась.

— Не знаю, — с напускной беззаботностью ответила она.

— Это ты только что была там? — не отступала я. — Вы с Рисом дрались в этом шкафу? Он тебя донимает?

— Нет, — возразила Лума. — Я только что спустилась со второго этажа.

— В любом случае кто-то был там с Рисом. И этот кто-то запер дверь.

Лума прищурилась.

— Я его убью, — сказала она. — В какую сторону он побежал?

— Лума, что происходит?

Она посмотрела на меня как на дурочку.

— Рис хочет быть с ним, — сказала она.

— С кем?

— С Артуром.

У меня в ушах раздался негромкий звон.

— Что?

— Ну, ты знаешь. Хочет проводить с ним все время. Хочет оставаться с ним наедине. Бабушка говорит Рису, чтобы он прекращал эти игры, но он не слушает. Делает, что хочет. — Лума тряхнула головой.

В моей голове бешено завертелись мысли. Это многое объясняло: зачем он крутился перед зеркалом в зале, к чему были эти сумасшедшие попытки впечатлить Артура. И мне стало ясно, что Рис опасен. Я прямо-таки видела, как он загоняет Артура в угол в шкафу, прижимает к стене. Я представила выражение лица Артура, холодное и сдержанное перед лицом животной ярости моего кузена, и почувствовала легкую приятную дрожь. Может, мне самой хотелось бы зажать Артура у стены.

И, разумеется, все это натолкнуло меня на мысль о Люси Спенсер. О том, что я наделала. Почему сбежала.

— Нельзя это так оставлять, — сказала я. — Что, если Рис ему навредит?

Лума схватила меня за руки.

— Ты права, — сказала она. — И вообще, нечестно с его стороны вот так держать Артура при себе. Артур — друг семьи, а не его собственность. В последнее время я почти не вижу Риса.

Мои мысли продолжали крутиться. Все это почему-то казалось мне неправильным. В этой головоломке не хватало кусочка. Я вспомнила красные отметины на шее Риса и представила, как Артур пытается его оттолкнуть. Я подумала: надо защитить Артура. Рису решительности не занимать, и, чего бы он ни хотел от Артура, он этого добьется.

— Риса просто так не остановишь, — сказала я. — Он слишком силен.

— О, я бы его поборола, — сказала Лума. — В человеческом обличье он крупнее меня, а в волчьем — наоборот.

— Нет, мы не можем просто взять и напасть на него, — настаивала я. И почему у нее вечно один подход к решению проблем? — Мы одна семья. Но, может, он отстанет от Артура, если тот будет встречаться с кем-то другим. — Я была бы не прочь проводить с ним все время. Каждый раз, когда Артур будет приезжать сюда. Рис же не хочет, чтобы я кому-нибудь рассказала, что видела, так что при мне он ему ничего не сделает. Наверное. Такая перспектива меня пугала, но, помимо этого, я чувствовала приятное волнение от мысли, что могу помочь Артуру. В конце концов, он уже мне помог. Пока я думала о его смехе, Лума сжала мои ладони.

— Разумеется! — сказала она. — Ты такая умная, Элли. Я это устрою.

Она повернулась на каблуках и уверенно зашагала в гостиную. Я последовала за ней, чуть медленнее, потому что не знала, что она собирается делать. Я на секунду замешкалась на пороге. Лума схватила Артура за руку и потянула, пытаясь поднять на ноги.

— Я хочу, чтобы ты сводил меня на романтическую прогулку, — заявила она. — Под луной.

На мгновение я уловила тень злости на лице Артура. Но он как-то умудрился превратить это в улыбку.

— Майлз, — обратился Артур к моему отцу. — Лума говорит, что хочет, чтобы я совершил с ней романтическую прогулку. Под луной, насколько я понимаю.

Бабушка Персефона, сидевшая в кресле у камина, негромко вздохнула с раздражением. Папа встал, он был явно обеспокоен.

— Ты серьезно, Артур?

— Раз леди просит, я должен подчиниться.

Он взял Луму под руку. Проходя мимо меня, Лума лучезарно улыбнулась и слегка дернула плечами, будто в танце. Артур тоже улыбнулся мне, но совсем незаметно, заговорщицки, и у меня в животе словно пауки закопошились. А потом они вышли через главный вход и растворились в ночи.

— Мама, — обратился отец к бабушке Персефоне. — Ты правда это допустишь?

— Она женщина, Майлз, — мягко ответила бабушка.

— А я думаю, это мило, — подала голос мама из своей ванны. Никто не ответил.

Они долго не возвращались. Я сидела и смотрела, как папа нервно пытается беседовать с мамой, пока бабушка Персефона одной ногой поглаживает живот дедушки Миклоша. Кто-то включил проигрыватель. А они так и не возвращались. Отец встал и принялся мерить комнату шагами, но остальные делали вид, будто его не замечают. Бабушка Персефона спросила маму, не хочет ли та сыграть в шахматы. Мама отказалась. Папа опять сел и, надувшись, сделал вид, будто читает книгу. Наконец, я не выдержала, встала и вышла в зал.

Маргарет была в столовой. Разложив серебряный кофейный сервиз перед собой, она полировала предметы, прежде чем убрать их обратно в шкафчик. Я оглянулась на гостиную, полную тепла и безделья, и снова посмотрела на тетушку, яростно оттирающую пятна с бесполезной кучи хлама на одну персону, хотя эта персона вполне могла бы довольствоваться одной лишь чашкой. И в этот момент я поняла, что больше не могу сдерживаться.

— Почему ты позволяешь им так с собой обращаться? — спросила я.

Ее глаза сузились под насупившимися бровями.

— Я знаю, что ты меня понимаешь, — продолжала я. — Ты умеешь разговаривать. Ты назвала меня предательницей, помнишь? Ну, и кого я, по-твоему, предала? Я что, задавала слишком много вопросов? Например: почему они там сидят, отдыхают и смеются, а ты все терпишь и ничего не получаешь взамен? Ты что, не понимаешь? Твои старания пропадают впустую!

Она открыла рот, и в первую секунду ничего не произошло. Но я знала, что это за тишина. Это та тишина, которая наступает после того, как ребенок упадет и ушибется. И тут из теткиного горла вырвался глубокий вой.

Поначалу я подумала, что она просто пытается меня напугать. Но вой не утихал, он становился громче и выше тоном, пока серебро на столе не задрожало, а картины не закачались на стенах, и даже тогда вой все набирал силу. Я застыла на месте. Казалось, этот звук сейчас раскрошит мои кости, раздавит меня и превратит мое тело в желе, а потом с верхних башен посыплются неустойчивые балки, и ничего не…

Звук смолк. Я подняла взгляд и увидела, что Маргарет рухнула на пол. Рядом с ней на коленях стояла бабушка Персефона и бережно держала ее голову на ладонях.

— Ты же знаешь, что нельзя с ней разговаривать, — со злостью сказала она. — Ну вот, ты ее огорчила.

— Это какое-то безумие, — сказала я. — Ты что, не видишь?

— Элеанор, — сказала бабушка Персефона голосом, полным предостережения.

— Что ты сделаешь? — спросила я. — Снова бросишь меня? Заставишь готовить для всех и убираться? — Я рассмеялась, слегка опьяненная собственной глупостью. — Ты не можешь просто взять и запретить мне. После всего, что ты со мной сделала, меня больше не волнует, что ты обо мне думаешь.

Персефона выпрямилась и искоса посмотрела на меня. Я вдруг похолодела. Она долго изучала меня.

— Не думаю, что это правда, — сказала она.

Я заготовила тысячу ответов, но едва она сказала это, они все испарились. Мне хотелось убраться от нее подальше, и я быстро зашагала к лестнице. И зря.

Из гостиной высунулась голова Миклоша. Он встал на ноги и, пошатываясь, побрел на меня, а его длинные волчьи зубы уже занимали свое место в пасти. Его плечи были опущены, а взгляд прикован ко мне.

Я глянула на входную дверь, но на открытой местности он мигом меня поймает. Поэтому я рванула вверх по лестнице, и сзади раздался крик бабушки Персефоны:

— Миклош! Прекрати!

Я не осмелилась оглянуться. За моей спиной когти щелкали по ступенькам, а потом что-то задело мою лодыжку, и ногу словно обожгло. Я добежала до своей комнаты, захлопнула дверь, заперлась и забаррикадировалась креслом-качалкой, чтобы заблокировать дверную ручку. Из зала послышался стук когтей по паркету, потом стук каблуков и голос бабушки Персефоны, которая мягко отчитывала Миклоша. Я сидела не шевелясь, пока все не стихло.

Я посмотрела на ногу. Он меня лишь поцарапал, но на задней поверхности лодыжки надувались яркие бусины крови, странно-желтоватые, недостаточно красные, чтобы быть обычной кровью. Как глупо. Каждый раз, когда я видела свою ненормальную кровь, мне хотелось плакать. Какими бы странными ни были остальные члены семьи, я была уверена: у всех у них кровь красная, даже у Миклоша.

Мне нельзя было пойти и перевязать рану. Только не сейчас. Я подошла к своему старому платяному шкафу, достала ночную рубашку, которая была мне теперь безнадежно мала, и замотала ею ногу, зажимая рану. Пусть Маргарет потом постирает эту бесполезную вещь, если хочет.

Я злилась, но, поутихнув, злость уступила место ужасу. Я забралась в кровать и сидела там, прислушиваясь, не шагает ли кто по коридору, не скребется ли в окно. Я поняла: если бабушка Персефона решит, что мне здесь не рады, то эта дверь меня не спасет.

Наконец, снаружи раздались шаги, быстрые и легкие, и кто-то постучал в мою дверь. Я подскочила в постели. Миклош пришел меня убить? Я сторонилась его семьи, и теперь я для него такая же, как те люди на корабле. Я грубо обошлась с бабушкой, и вот он пришел, чтобы…

— Элли? — неуверенно окликнула меня Лума.

Я выдохнула, сердце по-прежнему колотилось.

— Секунду. — Я выбралась из постели, отодвинула кресло-качалку и вернулась в кровать. — Входи.

Она скользнула в приоткрытую дверь и нырнула ко мне под одеяла. Я почувствовала запах лавандовой воды от ее волос и мерзкий мясной смрад изо рта. Ее тело было теплым, покрытым мягкими волосками, как у кошки. С ней я почувствовала себя так уютно. Она вздохнула.

— Это было тяжело, — сказала она. — Рис увидел, как мы гуляем, и сделался таким несчастным. Я думала, он полезет в драку, но он просто убежал в лес.

— Лума, наш разговор… я не имела в виду, что тебе придется это делать.

— О, я не против, — сказала она. — Что-то в нем такое есть. Мне как бы хочется разорвать его на кусочки, но в то же время и нет. Не знаю, мне это как будто нравится. Ты понимаешь, о чем я?

Я поняла. И мне стало тошно.

— Ты что, влюбилась? — спросила я, хотя вряд ли хотела услышать ответ.

— Не думаю, — сказала она. — Но ведь я не хочу, чтобы Рис был с ним, так что, может, я и правда влюбилась?

Мне всегда с трудом давалось общение с парнями: даже когда в школе устраивали танцы, я, в позаимствованном у кого-то платье, пряталась где-нибудь в уголке. Но я изучала парней, глядя, как они общаются с другими девушками и слушая потом сплетни. Поэтому я знала: какой бы ты ни была, кого бы ни предпочитала, парням ты с большей вероятностью понравишься, если ты красива. Тут мои шансы были невелики. Рыбья рожа — так меня дразнили девчонки. Я выглядела смешно: глаза навыкате, тяжелые веки, широкий рот, не говоря уже об уродливой кожаной «паутине» между большими и указательными пальцами рук. А Лума была красива. Что бы я там ни говорила Артуру, он все равно выберет Луму.

Что ж, мне не следует из-за этого расстраиваться, главное, Рис будет держаться от него подальше. Рис меня пугал. Мне не понравился его взгляд там, в зале. У него были глаза как у дедушки Миклоша, когда тот бросился на меня. Он видел перед собой добычу.

— Ты ему понравилась? — спросила я. — Он тебя поцеловал? — Это было все равно что сдирать корку с раны. Ну, поговорила я с ним, ну и что… Я думала, что что-то о нем знаю, но все это оказалось неправдой, так чего ж теперь расстраиваться?

— Он и не пытался, — ответила она. — Он хотел поговорить.

— О чем же?

— Обо всяких забавных вещах, — сказала она. — О поэзии. А еще просил меня рассказать, что означает каждый шум в лесу, все те, которых он не может слышать. Было так мило.

— Я устала, — сказала я.

Лума потянулась ко мне и поцеловала в лоб.

— Спасибо, — сказала она, — без тебя я бы никогда не решилась. Я так рада, что ты снова дома.

Она упорхнула. Ее сторона кровати, опустев, быстро остыла.

Может, еще не поздно уйти. Я могла бы попросить у бабушки еще денег, уехать в другую школу, в другой город, туда, где никто меня не знает. Начать сначала. Но от этой мысли у меня тоже пробежали мурашки. Нужно было обсудить то, что я чуть не сделала с Люси Спенсер. Я подумала о том, какой податливой и мягкой была ее шея и о круглом шраме Лумы.

Я уснула в круговороте мыслей, мечтая, чтобы появился хоть какой-нибудь намек, что же делать дальше. Погрузившись в сон, я увидела оранжерею.

Примечания

3

Т. С. Эллиот, «Бесплодная земля» (1922).