Лили. Сказка о мести

Роуз Тремейн, 2022

МЕСТЬ, УБИЙСТВО И НЕПРОСТАЯ ЖИЗНЬ СИРОТКИ В ЖИВОПИСНОЙ ВИКТОРИАНСКОЙ АНГЛИИ. ОТ ПРИЗНАННОГО В МИРЕ АВТОРА ИСТОРИЧЕСКИХ РОМАНОВ. Никто не знает, что она сотворила… Одной зимней ночью мать Лили Мортимер оставила свою дочь у ворот парка, где малышку заметил дежуривший неподалеку молодой констебль. Он спас ее и отвез в госпиталь для найденышей. Лили попала на воспитание в семью Бак с фермы «Грачевник». Девочка провела там счастливое и беззаботное детство, однако по правилам была вынуждена вновь вернуться в ненавистный госпиталь. Повзрослев, Лили оказалась одна в суровом мире викторианского Лондона, где принялась за работу в знаменитой «Лавке париков» Белль Чаровилл. И все это время ее тяготила страшная тайна… Когда судьба вновь свела Лили с ее спасителем, теперь уже суперинтендантом полиции, их мгновенно притянуло друг к другу. Лили была убеждена, что в руках Сэма ключ к ее счастью; но вдруг он – тот, кто раскроет ее преступление и тем самым обречет ее на смерть? «Захватывающе… Глубоко человечный роман, исследующий темы отвержения, бедности, вины и искупления. Тремейн воссоздает викторианский Лондон с необычайной живостью и чувственностью». – Observer «Блестяще написанная, "Лили" до безобразия затягивает». – Daily Telegraph «Последний роман Тремейн более чем оправдывает свое атмосферное, захватывающее начало… Превосходное повествование, в котором есть место как искуплению, так и мести». – Mail on Sunday «Душераздирающая история, разворачивающаяся в викторианской Англии и написанная безупречным пером Роуз Тремейн». – The Times «Дар Роуз Тремейн – создавать персонажей, чей опыт охватывает все сферы жизни, но при этом они опираются на авторское понимание мира». – Harper's Bazaar

На ферме «Грачевник»

Когда глаза Лили открылись миру и ее детский ум начал впитывать его образы, первым, что она увидела, оказались пушинки чертополоха, витавшие на фоне залитого солнцем неба.

Позже она поняла, что этот пух засорял землю и мешал траве расти; с ним боролись, но он вольготно разлетался повсюду, и все лето восточный ветер разносил по округе семена чертополоха. Выше летали ласточки и стрижи — иногда так высоко, что их едва можно было разглядеть, словно они были соринками, которыми то туда, то сюда перекидывался полуденный бриз.

Таковы были первые воспоминания Лили: бесконечность синего неба, вереница пушинок в его вышине, птицы в зыбких небесах. И эти образы она хранила в себе на протяжении почти семнадцати лет жизни, мысли о них утешали — она представляла, будто однажды сама станет частью этого эфемерного мира, покинув мир земной, который был так добр к ней в первые шесть лет, а потом завел во тьму.

Место, где рос чертополох, называлось фермой «Грачевник». Стояла она в такой дремучей глубинке Суффолка, что выбраться оттуда было затруднительно. Словно вздымающееся со всех сторон море, ферму окружали густые леса, и тропинки, которые упорно забирали на запад, к длинной, изрытой колесами просеке, что выводила к тракту на Свэйти, уступали любой прихоти природы, вздумавшей каждый дюйм их заполнить вереском, чертополохом и репьями.

Все это означало, что, оказавшись на ферме «Грачевник», вы не захотели бы ее покинуть. Вы просто забывали, как необъятен мир за ее пределами. Невозможно было и мысли допустить, что в семидесяти милях оттуда есть такой город, как Лондон, где маленьких детей заставляют чистить дымоходы, гнуть спины за ткацкими станками, жить впроголодь и спать вчетвером или впятером в одной кровати.

Дворовые постройки на ферме «Грачевник» были забиты сломанными телегами, разномастными обломками ржавеющего железа и множеством предметов домашнего обихода, нажитых за долгое время, а затем выброшенных и ныне погребенных под сенью лет. Крысы вели здесь привольную жизнь: они не боялись тех, кто замечал или пытался их шугануть, и Перкин Бак, хозяин фермы, не обращал на них внимания, словно верил, что крысы намеревались поглотить все, от чего отказались люди, вещь за вещью, и однажды оставить его сараи чистыми и опустевшими от хлама. Но крысы прилагали силы только для увеличения численности обитателей фермы и прятали свое потомство в темных углах между предметами, и эти крысята, мелкие и голые, совершая свои первые вылазки в набитый пылью и пухом мир фермы «Грачевник», поскальзывались, и кувыркались, и падали, и с трудом управлялись сами с собой.

Рядом с сараями был пруд; летом его затягивало тиной, сверху нависали древние ивы. Зимой вода становилась чистой и прозрачной, и кряквы, которых разводил Перкин Бак, прихорашивались на его берегу, будто актеры, что репетируют свои роли перед большим блестящим зеркалом, а драчливые гуси прилетали и, растолкав горделивых уток, соскальзывали в воду. К Рождеству Перкин Бак раскармливал этих гусей и самого крупного из них убивал, ощипывал, потрошил, натирал солью — готовил к путешествию в печь. Рождественским застольем командовала Нелли Бак, жена Перкина и мать троих его детей.

Нелли Бак смотрела на мир с высоты своего крепкого тела с такой нежностью, с таким сочувствием, что каждый, кто знал ее, ощущал в ее присутствии мимолетное чувство умиротворения, какое было сродни счастью. И то же отношение к себе познала и Лили, когда ее, младеницу с изувеченной ножкой, из Лондонского госпиталя для найденышей отправили в Суффолк, под опеку Нелли.

За воспитание покинутых детей Нелли получала десять шиллингов в месяц, и за одиннадцать лет она вырастила троих собственных сыновей и четверых найденышей — тоже мальчишек. Лили стала пятым ребенком, первой девочкой, которую приняла в свой дом Нелли, — это был единственный подарок судьбы, который она получила за всю свою жизнь. Расти на ферме «Грачевник» рядом с Нелли Бак, которая каждый вечер укладывала ее в кроватку, и цепляться за ее юбку, пока та занималась работой по дому и ферме, было настоящим счастьем. Никто не предупреждал сиротку, что, когда ей исполнится шесть лет, ее отправят обратно в Лондон, в знаменитый госпиталь Томаса Корама. Никто не предупреждал ее, что тоска по Нелли Бак и единственная попытка вернуться домой, снова добраться до фермы «Грачевник» обернутся для нее побоями.

Нелли Бак, с ее спокойствием и добрым нравом, умела пробуждать в окружавших ее людях лучшее, и Лили под ее опекой вела себя хорошо и послушно. Скажи вы Нелли, что однажды ее приемная дочурка совершит убийство, она бы оттолкнула вас прочь, как отталкивала молодых бычков, что плотно обступали ее, когда она выходила кормить их зимой: она отмахивалась от них руками, будто стряхивала крошки со своей груди, и приказывала им разойтись. «Не городите чепухи! — сказала бы она. — Я-то мою Лили знаю, она ни одной живой души не обидит. Она только сядет и смеется, когда мои мальчишки ее подначивают. Она гладит мои мочки, когда я пою ей колыбельную. Она баюкает крысят в своих ладонях».

Трех своих сыновей Нелли назвала в честь трех их дядюшек со стороны Перкина Бака: Джесси, Джеймсом и Джозефом. В свое время каждый из этих «дядюшек на Д» уехал прочь, далеко и еще дальше, в Индию и в Африку, надеясь разбогатеть, и каждый из них погиб — кто от болезни, кто в драке, а кто в глубоком ущелье, упав туда вместе с поездом, ехавшим по шаткому деревянному мосту. Вот так Перкин Бак (который при крещении получил имя Джон Перкин, но давно распрощался с той его частью, что на «Д») один-одинешенек унаследовал ферму «Грачевник» и пытался сохранить память о своих мертвых братьях в именах детей, которых прижил с Нелли.

Воспитание приемных детей за десять шиллингов в месяц было хорошим подспорьем к тому, что Перкин Бак зарабатывал, разводя телят и птицу и выращивая пшеницу для мельницы в Свэйти, и эти маленькие чужаки, населявшие его дом, заменяли ему собственных покойных детей. Ибо многим из них суждено было умереть. Кого-то забрала лихорадка, прежде чем бутоны первоцвета успели распустить свои лепестки. Чьи-то мягкие кости превратились в пыль за неделю до того, как перестал идти снег. А кто-то умирал, потому как и не ведал о том, что жив, ибо для существования в мире от тела и души требуется нечто значительное: воля к жизни, о какой они не имели понятия или не знали, как ею воспользоваться. Один из мальчиков, которых опекала Нелли, умер, и когда Лили спросила ее почему, Нелли ответила ей: «Он отошел в мир иной, детка, потому что не желал оставаться в этом. Его звали Том, и я все твердила ему: „Держись, Том. Проживи денек, потом еще один и еще“. Я дала ему все, что могла, но он только и смотрел на меня лукаво, будто говоря: „Ну, и на что ты надеешься, глупая женщина? Неужели ты не видишь, как мне не терпится умереть?“»

Дети Баков запомнили это «не терпится умереть» и высматривали то же желание в новой сиротке, но не нашли его. Лили была довольна жизнью и забавляла их. Когда она, двух лет от роду, гонялась по двору за курицами, Джозефу было пять, Джеймсу шесть, а Джесси восемь. Сущим праздником для Джеймса, который обожал пересчитывать все на свете («восемь пушистых одуванчиков, два фазана, семь ласточек в небе»), было усадить ее на траву и пересчитать пальчики на ее ногах. Потому что их у нее было только девять. Когда волчица подошла к воротам парка Виктории, она откусила мизинчик от левой ножки Лили, и этот крошечный комочек плоти с мягкой косточкой внутри запутался в мешковине, весь облепленный неизвестно откуда взявшимися человеческими волосами.

Иногда Лили думает, что, когда она, босая, отправится на виселицу, все вокруг разинут рты при виде этой изуродованной ноги, болтающейся в воздухе, и сочтут это клеймом дьявола, знаком, что она несет смерть с самого рождения. Но для Джеймса Бака ее девять пальчиков были просто ежедневным уроком арифметики, а Джозеф и Джесси иногда пытались слепить мизинец из глины и приклеить его к ее ступне, но она отрывала и сминала его в ладони или бросала через весь луг, и тогда собака по кличке Тень мчалась искать его в траве.

Тень была тощей беспокойной колли с глазами, которые в солнечном свете казались желтыми. Иногда ее посылали собрать скот, который разбрелся по пшеничному полю или неуклюже тыкался мордами в ветви живой изгороди, чтобы вдоволь наесться шиповника, который Нелли собирала на сироп, но по большей части Тень ничего не делала, только носилась кругами по ферме, а ее дикие желтые глаза горели радостью движения ради самого движения, без всякой особой цели.

Тень была вторым после Нелли живым существом, к которому Лили и мальчики питали наибольшую любовь. Они постоянно подзывали ее к себе. Они обнимали ее за тонкую, шелковистую на ощупь шею и снимали репейник с ее ушей. Они смастерили для нее мяч из тряпья и мучного клея, и метали его вдоль тропинки или через весь луг, и смотрели, как она летит вслед за ним быстрее птицы, а за нею на ветру полощется ее черно-белый хвост. Она спала на кухне возле печи, на жесткой суффолкской глиняной плитке, и по ночам кто-нибудь из них нередко прокрадывался туда и пытался поднять ее и забрать с собою наверх, в свою маленькую кроватку, чтобы на рассвете, когда станет зябко, протянуть руку и нащупать ее теплую голову. Лили все еще так делает во сне: тянется к уютно посапывающей Тени. Даже слышит ее дыхание. А потом просыпается и думает: «Тень давно мертва, ее нет. Ни ей, ни мне уже не вернуться на ферму „Грачевник“».

Раз в неделю, по субботам — в рыночный день — Лили с семейством Баков дружно усаживались в деревянную телегу и отправлялись в деревню Свэйти. Джесси садился на козлы вместе с Перкином Баком, который направлял Пегги, своенравную шайрскую лошадь, по узкой просеке, а Лили, другие мальчики и Нелли сидели позади них и смотрели, как мимо проплывают леса. Лили любила устроиться на коленях у Нелли, но то же любил и Джозеф, так что бедная Нелли пыталась удержать на своих дюжих коленях сразу двоих детей, покуда колеса телеги подпрыгивали на выбоинах, что усеивали разъезженную дорогу. Джозеф, бывало, щипал Лили за ногу, а она, вскинувшись, плюхалась в солому и пыль на дне телеги, и все они смеялись.

Зимой в таких поездках было очень холодно. Случалось, ветер стряхивал с деревьев тяжелые шапки снега, и те приземлялись на семейство в телеге и на лошадь. Острый на вкус снег попадал детям в рот, а лошадь, остолбенев, замирала на месте, и весь мир, казалось, останавливал свой бег прямо там, на полпути от фермы «Грачевник» к деревне Свэйти. В такие моменты Нелли заводила песню, чтобы дети не боялись, как если бы голос ее мог побудить Пегги шагать дальше. Лили сворачивалась клубком под крылышком у Нелли и чувствовала, как могучая грудь у той поднимается и опускается с каждым куплетом.

Перкин щелкал поводьями и кричал на лошадь. Иногда она, отряхнувшись от снега, продолжала свой ход, но куда чаще Джесси приходилось спускаться и брать ее под уздцы, тереть ей нос и дуть на него, ластиться к ней. Лошадь Пегги любила человеческую ласку. Она, когда паслась рядом с домом, имела обыкновение подойти к кухонному окну, просунуть свою большую голову внутрь и обнажить пятнистые старые зубы в подобии улыбки. Лили помнит, что изо рта у нее пахло, как от моркови, томленной в горшке на плите.

Когда телега добиралась-таки до Свэйти, Перкин Бак шел на торжище, где договаривался о цене за своих бычков, или отдавал фазанов мяснику, или отводил лошадь к кузнецу, а потом выпивал с ним по кружке эля прямо там же, в кузнице, где большая угольная печь пылала днем и ночью, зимой и летом.

Лили с мальчиками семенили вслед за Нелли, ходившей от лотка к лотку, и вся эта маленькая толкучка состояла из людей, которые знали и любили Нелли Бак и желали поведать ей обо всем, что случилось промеж двух рыночных дней, хотя рассказывать им было особо не о чем, ибо жизнь в Свэйти текла медленнее, чем время, и местные забывали, сколько дней прошло от среды до понедельника. Поэтому они рассказывали ей о житейских мелочах: о мучивших их простудах и головных болях, о перегревшемся утюге, который прожег парадную блузку, о грубых замечаниях угольщика, развозящего свой низкосортный товар, о том, как смурна торговка копченой рыбой, о том, что пирог с требухой все-таки не поднялся, о грачах, что устраивали гнезда в самой вышине буков…

Глядя на то, как Лили цеплялась за юбки Нелли, они улыбались. «Повезло тебе с девчушкой, Нелли», — говорили они, и Нелли, поддев своей большой теплой ладонью подбородок Лили, отвечала: «Она чудо что за душенька. Никаких хлопот с ней», и они шли дальше, останавливаясь то у одного лотка, то у другого, покупая пряжу или нитки, фунт сыра или пинту улиток и изредка даже пару поношенных бот. Чтобы дети не разбегались и не стояли, разинув рот, у лотка с лепешками, которые Нелли были не по карману, она покупала им кулек ягодного щербета^[3], и они усаживались на ступени подле рыночного креста и ели, передавая кулек по кругу и обсуждая, что на вкус щербет похож на снег, свалившийся в телегу с тяжелых ветвей.

* * *

С раннего возраста все дети должны были трудиться на ферме. Некоторые поручения им нравились, другие они выполняли, стиснув зубы, ибо Перкин Бак неустанно повторял, что работа на ферме требует упорства и ничего более. Самым утомительным поручением было собирание камней.

Закончив со вспашкой полей, Перкин Бак дожидался, пока засушливая погода вытянет тяжелую влагу из земли, и, когда земля оседала, камни, которыми была набита почва Суффолка, выходили наружу, словно были живыми растущими существами, а дети собирали их подобно урожаю. Они работали бок о бок, повесив через плечо мешки, в которые складывали камни. Перкин Бак прокладывал путь. Косые лучи зимнего солнца освещали их, маленькой группкой пробиравшихся сквозь пашню. Мешки тяжелели и оттягивали им плечи. На руках появлялись мозоли и царапины, но им ничего не оставалось, кроме как, спотыкаясь о гребни вспаханной земли, чувствуя жажду и уныние, согбенно продолжать свой нескончаемый труд.

У кромки каждого поля были установлены большие воронки, в которые они ссыпали камни, когда их мешки наполнялись, и Лили помнит, что, когда она только начала собирать камни, она была слишком мала, чтобы достать до края воронки, поэтому Джесси осторожно поднимал ее, сажал к себе на плечи, чтобы она могла опустошить свой мешок, и говорил: «Молодец, Лили, теперь ты настоящий фермер». И пусть лицо у нее обветривалось, и спина у нее ныла, ей нравилось быть фермером, она хотела провести на ферме «Грачевник» всю жизнь и не догадывалась тогда, как скоро ей придется покинуть это место.

Когда все камни были собраны, на телегах приезжали торговцы строительными материалами и увозили их — крупным суффолкским булыжником выкладывали стены и церковные пристройки, а все остальное смалывали в пыль для цемента. Перкин Бак получал за эти камни деньги, а детей за весь их труд вознаграждал единственным способом, какой был ему по нраву: в последний, самый долгий день сбора камней, невзирая на холод, они ложились на землю в скудной тени дуба с редеющей листвой, и Нелли выносила кувшин сидра, и они передавали его по кругу и все пили и пили, пока живая изгородь не начинала танцевать у них в глазах и они не засыпали, уткнувшись носами в траву. И Лили помнит те сладкие, хмельные, удивительные сны, и как Нелли позже поднимала ее и уносила в кроватку, и как черным-черны были те ноябрьские ночи — будто наступила смерть, а утро, приходившее следом, оказывалось приятным сюрпризом.

К востоку от жилого дома, прямо перед рощицей, что шелестела на ветру, стоял каменный колодец. Вырытый сотню лет назад, он на сотню футов уходил в глубь земли, и бытовала легенда о мальчишке возрастом почти как Джесси, который свалился туда в день, когда колодец был закончен. Говорили, что он жил под водой, дышал как рыба и питался илом. Джесси, Джеймс, Джозеф и Лили иногда взбирались на табурет для доения и, перегнувшись через край колодца, вглядывались в темноту, надеясь услышать мальчишку или увидеть, как его белые ноги пускают рябь по воде. Как-то раз им показалось, что они услыхали шепот утопленника, и они спустили ведро и крикнули ему, чтобы хватался за цепь и вылезал наружу. Но имя его было им неведомо, и Джесси сказал, что из-за этого-то они и не увидели в темноте его головы и рук, воздетых ввысь: он ведь не понял, что взывают к нему. Имена — штука ценная, добавил он, и, когда люди не знают, как тебя звать, ты словно тень меж древесных стволов или пушинка в небе над полями — то, чего не замечают.

Когда Лили вспоминает колодец на ферме «Грачевник», на ум ей чаще приходит не утопший мальчишка, а свежесть тамошней воды. Когда она уехала из Суффолка и возвратилась в Госпиталь для найденышей, чтобы готовиться к взрослой жизни, ее долго мучили болезни. Она не могла удерживать в себе пищу, очень похудела и ослабла. Врачи не могли понять, что с ней происходит, и наказывали ее за «строптивость» и за то, что она намеренно вызывала у себя рвоту. Ее посадили на молочную диету, и вскоре она поправилась, но ее очень мучила жажда, и она мечтала о большой кружке холодной свежей воды из колодца на ферме «Грачевник». Она рассказала о колодце Бриджет, сироте, с которой делила постель, и Бриджет ответила: «То, что мы пьем здесь, в Лондоне, наполовину вода и наполовину стоки, ибо поступает все это из реки, а река полна отравы».

В Суффолке детей из фермерских семей почти ничему не учили. Они получали то, что власти называли «азами знаний», ибо считалось, что этого им будет достаточно до конца жизни, какая будет ограничена несколькими акрами земли в глуши.

На пути от фермы «Грачевник» к деревне Свэйти особняком стояло небольшое кирпичное здание, и, хотя звалось оно школой, Лили оно всегда напоминало чайник. Учителей здесь было двое, они скучно преподавали Закон Божий, правописание и арифметику — когда по утрам, а когда в обед: расписание постоянно менялось, так что иногда Лили и мальчики, с трудом доплетясь по тропинке до школы, обнаруживали, что пришли не в то время.

Учительница жила на чердаке над школой, который Лили представлялся крышкой этого самого чайника. Звали ее мисс Олдройд, она везде ходила с Библией в тканевом переплете, прижимая ее к себе тоненькой рукой, и передвигалась медленно, осторожными шажками, словно сквозняк, дувший из маленьких окон, мог сбить ее с ног или вообще куда-нибудь унести. Она была очень старой и держалась за этот мир уже еле-еле, из последних сил. Она учила детей Закону Божьему и так истово верила в воскрешение душ, что Джозеф как-то пришел домой и сообщил Лили: даже дядя Джесси, рухнувший вместе с поездом в индийское ущелье, однажды восстанет из высохшего русла реки и пешком вернется на ферму «Грачевник». И Лили часто представляла себе этого мужчину или видела о нем странные сны, в которых он, стряхнув пыль разложения со своих одежд и пригладив усы, пробирался по скалистой долине с изумлением в сердце и искрой надежды в глазах.

Мисс Олдройд помогал сын викария, беспокойный юноша двадцати лет от роду по прозвищу Щепка Мартин, которому следовало бы ковать судьбу ученого в Кембридже, но вместо этого он осел в Свэйти, где учил деревенских детей таблице умножения, чтению и правописанию простейших слов. От девочек не требовали особого рвения к арифметике. Считалось, что в головах у девочек одна солома и что числа, запутавшись в ней, побудут там минутку, а потом снова вылетят наружу. Поэтому девочкам, если они сами того хотели, разрешалось сидеть на скамейке и заниматься шитьем или вязанием под странную музыку чисел, что произносились мальчишками в классе, и эта музыка застревала у них в головах, и, несмотря на то что сами девочки не твердили этих чисел, ум их пропитывался знанием, что трижды девять это двадцать семь, а сложив четыре и шесть, получишь не что иное, как десять. И пусть Лили отучилась в школе Свэйти всего два года, счет она усвоила именно там, и позже это не раз помогало ей в жизни, которую она вела до того, как стать убийцей.

Нелли знала — с того самого момента, как Лили с ее девятью пальчиками на ногах появилась на ферме «Грачевник», — что той суждено провести здесь всего несколько лет, а затем придет день, когда она отправится в Лондон и возвратится в Госпиталь для найденышей, где освоит какое-нибудь нехитрое ремесло вроде прядения или ткачества, или изготовления кожгалантереи, или плетения шпагата. Она знала, что в этот день Лили придется проститься с мальчиками, проститься с Перкином, проститься с Тенью, проститься с горделивыми кряквами, проститься с Пегги и ее морковным дыханием, проститься с разносимыми ветром семенами, что сорвались с чертополоха, которым заросли многие акры местной земли. Проститься с мисс Олдройд, живущей в чайнике. Проститься со вкусом ягодного щербета и вкусом чистого снега.

Лили всегда верила — и верит до сих пор, что Нелли Бак ее полюбила и с болью в сердце шагнула за огромные ворота Госпиталя для найденышей, и пошла по его холодным коридорам, и оставила свою последнюю воспитанницу там, среди чужаков, на произвол ее печальной судьбы. Но Нелли не могла не соблюсти закон, а закон гласил, что, достигнув шести лет, дети не могут более оставаться в приемной семье, «без дела томиться в полях»; они должны отдать свой долг госпиталю, приютившему их младенцами, и освоить некое умение, которое принесет пользу обществу.

Вот по этой причине, в надежде, что маленькие ручки Лили смогут овладеть каким-нибудь нехитрым ремеслом, Нелли так старательно и учила ее шить. Она доставала свою корзину с рукоделием — с катушками шелковой нити, целой коллекцией наперстков, схемами для плетения кружева и матерчатой игольницей, заполненной иголками и булавками. На хлопковых и льняных лоскутах Лили училась вышивать крестиком, затем — составлять из этих крошечных неровных крестиков узоры и короткие фразы, пытаясь подражать вставленному в рамку вышитому образцу, который висел над кроватью у Нелли: «Мэри Уикхэм. Ее работа. Год 1846». Нелли твердила Лили, что та, усердно занимаясь вышивкой, сможет открыть в себе такой же талант, какой был у Мэри Уикхэм. Лили не знала, кто такая Мэри Уикхэм и что с ней стало, но почему-то очень жалела ее, будто та умерла, так и не узнав, как дорожит ее вышивкой Нелли Бак.

Ладони у Нелли были крупные и огрубелые от работы по дому и на ферме, а ногти на них были обломанные и в бороздах, но едва в ее пальцах оказывалась иголка, как те принимались совершать изящные мелкие движения, словно дирижируя крошечным оркестром. Вышивала она так ловко и аккуратно, а стежки ее ложились так ровно и красиво, что Лили только диву давалась, на что способны шершавые руки Нелли. Она разглядывала собственные пальчики, все в ссадинах и царапинах от собирания камней, и гадала, сможет ли хоть когда-нибудь шить с таким же немыслимым тщанием.

Следом за вышиванием крестиком она выучилась делать петельный шов. Стоячие стежки ей виделись солдатами, что выстроились в ровную линию, а петли, что ложились вдоль края ткани, — их руками, которые они все тянули и тянули в стороны, чтобы ободрить друг друга — и так на протяжении всего строя. Ей нравилось шить алой шелковой нитью, чтобы солдаты выходили нарядными — в красной униформе, которую, как сказал ей Джеймс, носила британская пехота.

Как-то раз Нелли велела Лили расшить один маленький лоскут. На небольшом квадратике холстины она нарисовала узор. К тому времени Лили уже знала буквы и поняла, что Нелли нарисовала на материи букву «Э», а вокруг нее — венок из простеньких цветов. Когда Лили спросила, что означает эта «Э», она сказала: «Твоя благодетельница, леди Элизабет Мортимер, в честь которой тебе дали имя, когда ты еще жила в Лондонском госпитале для найденышей, решила оказать нам честь своим визитом, и ты в знак благодарности подаришь ей свою вышивку».

Лили вышивала букву «Э» и днем, и при свече. Ей дали зеленую шелковую нить, а узор она прокладывала рисовым швом, аккуратно и ровно класть который было труднее всего. Она сказала Нелли, что вышьет все цветы разными нитками, но Нелли сказала: «Нет, Лили. Леди Элизабет — человек с благородным вкусом. Пестрота ей не понравится». И все же, вышивая цветы, Лили так и видела их пурпурными, желтыми, красными и оранжевыми, и думала, что Нелли, наверное, ошиблась и что леди Элизабет порадовало бы такое разноцветье. Ей рассказывали, что леди Элизабет была печальной дамой с горбом на спине и ходить ей приходилось согбенной, будто вопросительный знак.

Она прибыла в роскошной карете, которая тряслась и подпрыгивала на разъезженной просеке. Тень ринулась к ней навстречу и облаяла лошадей, ее желтые глаза пылали яростным огнем. Но карета подъехала и остановилась в некотором отдалении от дома. Лили вцепилась в юбки Нелли, сжимая в ручках вышивку, приготовленную ею для леди Элизабет. Семейство хранило молчание. Перкин Бак застыл как истукан, теребя свой картуз почерневшими руками. Мальчики в своих лучших костюмчиках стояли навытяжку, как солдатики, но, когда леди Элизабет наконец показалась из кареты, Лили заметила, что они едва сдерживают смех — до того мала была эта женщина. Огромный груз на спине будто помешал ее ногам вырасти, и она походила на ребенка, разве что волосы ее были завиты и уложены в прическу, а плащ оторочен мехом.

Она привезла с собою служанку, и теперь обе женщины шагали по траве к семейству Баков; служанка вела леди Элизабет под руку, словно удерживая ее от падения.

Нелли велела Лили сделать реверанс перед ее благодетельницей, но вид у той оказался до того странный, что девочка не захотела отходить от Нелли. Она почувствовала, как рука Нелли давит ей на плечо, заставляя присесть хоть на чуточку, но лишь сильнее прижалась к женщине, ибо вдруг испугалась, что леди Элизабет явилась, чтобы увезти ее с фермы «Грачевник», и закричала:

— Я не хочу в карету! Я не пойду!

Услышав это, леди Элизабет улыбнулась, и Лили с опаской заглянула в ее лицо, обрамленное темными локонами. То было очень красивое лицо, и Лили подумала: «Она похожа на героиню поучительной истории вроде тех, что иногда читает нам в школе мисс Олдройд, на героиню, которую собрали из кусочков принцесс и чудовищ, а может, она волшебница и способна превратить меня в стрекозу или белую сову…»

Та подошла, протянула Нелли свою затянутую в перчатку ладонь и сказала, что Госпиталь для найденышей благодарен Нелли за всю ту работу, которую она проделала. А затем опустила взгляд на Лили:

— Лили Мортимер. Скажи мне, как поживают твои девять пальчиков?

Она знала все о девочке, которой стремилась помочь. Когда они прошли на кухню, где Нелли накрыла стол для чаепития с ягодными сконами и джемом из крыжовника, леди Элизабет завела речь о констебле, который когда-то спас Лили от волков возле парка Виктории. По ее словам, он был хороший человек и заходил в госпиталь, чтобы узнать, жива ли девочка. Но Лили молчала. Она все разглядывала леди Элизабет. Солнце осветило ее локоны, и они блестели, как патока. Лили по-прежнему сжимала вышивку в кулачке и вдруг поняла, что кусочек льна весь скомкан и измят, и забралась на колени к Нелли, и сунула ей в руки вышивку, надеясь, что та ее где-нибудь спрячет, но вместо этого Нелли выложила ее на стол, разгладила и сказала:

— Мы совсем забыли вам сказать, леди Элизабет, Лили сделала для вас подарок с вашим инициалом, она очень старательно вышила его рисовым швом и надеется, что он вам понравится.

Лили спрятала лицо на груди у Нелли. Леди Элизабет воскликнула:

— О, какая прелесть! Сразу заметно, что на эту работу ушло немало часов. Мне всегда радостно видеть свидетельство усердия, ибо это знак, что дитя найдет свое место в этом мире, и будет держаться его, и проживет достойную жизнь.

— Видишь, — сказала Нелли. — Леди Элизабет понравилась твоя работа. Тебе стоит поблагодарить ее за добрые слова.

Лили обернулась и снова взглянула на нее. Лили сидела напротив этой дамы и видела лишь ее красивое лицо, ее зеленое платье и белые руки, и не видела ни горба на спине, ни уродливых ног, но все-таки не смогла набраться решимости, чтобы заговорить с нею. Когда леди Элизабет наконец уехала в своей трясущейся и подпрыгивающей карете, Нелли сказала Лили, что разочарована тем, какой непривычно молчаливой и замкнутой она была, и что ей должно быть стыдно за такое поведение перед благодетельницей, которая собиралась помочь ей устроиться в жизни. Лили спросила у Нелли, как именно та собиралась ей помочь, ибо она уже знала, что помощь может быть разной, как, например, когда Джесси помогал ей тащить мешок с камнями, когда тот тянул ее к земле, как Перкин Бак помогал кузнецу раздувать огонь в горне, как Тень помогала миру вертеться, бегая кругами по полям. Она не могла вообразить ни единого способа, как ее странная благодетельница могла бы помочь хоть кому-нибудь.

— Мы пока не знаем, — сказала Нелли, — но она найдет способ это сделать.

Джесси добавил:

— Может, она увезет тебя в Индию, и ты поедешь в поезде, который никуда не упадет, и увидишь дерево баньян.

В день, когда Лили покинула ферму «Грачевник», лил октябрьский дождь. Она стояла у открытой двери и смотрела в поля, которые заполняли чертополох и ягоды боярышника — пыльно-красные, раскисшие от сырости.

Джесси, Джозеф и Джеймс отправились в школу. Они не простились с Лили. Они прошли мимо нее и просто зашагали вперед по тропинке, а когда она побежала за ними вслед, Джесси обернулся и сказал:

— Иди обратно, Лили. Иди обратно. Ты поедешь в другое место, туда, куда уехали другие дети, но тебе нельзя из-за этого плакать.

Она помнит, как они вдруг припустили бегом, и она не могла тогда понять почему — разве что хотели обогнать дождь, но теперь-то она знает: их душили чувства, которым они не знали названия, не печаль и не вина, но те, что тяготили не меньше, и они пытались убежать от этих чувств. Они не обернулись помахать ей на прощание, только бежали, пока не скрылись из виду.

Она думала, что осталась в доме одна. Она представила, как Перкин Бак, надев свой тэм-о-шентер^[4] и размахивая лопатой и косой, расчищает придорожные канавы, а Нелли собирает яйца. И это чувство полного и абсолютного одиночества, когда она стояла в дверях, глядя в серое небо, и на ягоды боярышника, и на убегающих от нее мальчиков, ей не забыть никогда. Она посмотрела вниз, на свои новые ботинки, ущипнула себя за ногу о пяти пальцах и сказала: «Я Лили Мортимер, и я не буду плакать».

Она перевела взгляд с собственных ног на маслянистую от дождя тропу, что уводила прочь от фермы «Грачевник», и заметила, что с краю пробивается кустик сныти. Перкин Бак велел детям выдергивать из земли сныть, где бы они ее ни заприметили, потому как этот сорняк убивал все, что его окружало, и им, бывало, доставалась награда (один пенни или палочка лакрицы), когда удавалось вытянуть длинный корешок. Поэтому Лили подошла к кустику сныти, присела и посмотрела на него, но вместо того, чтобы попытаться его вырвать, лишь отломила несколько зеленых стебельков и сложила их в пучок, и подумала, что если в Лондоне не растет вообще ничего, как сообщил ей Джесси, то она привезет с собой туда горькие побеги сныти в память обо всем, что потеряла.

Тут у себя за спиной она услышала шаги Нелли. Та не собирала яйца, а была здесь, в доме. Она подошла к Лили и накинула ей на плечи старое коричневое пальто, помогла просунуть руки в рукава и повязала на шею шерстяной шарф. Она, похоже, не заметила стебельки сныти в ее маленькой руке. Лили почувствовала, как Нелли дрожит всем телом, говоря:

— Нам пора ехать, Лили, Перкин уже приготовил телегу, и нас ждет чудесное приключение.

Иногда Лили спрашивает себя, почему она не закричала, не воспротивилась, не попыталась убежать — чтобы, например, спрятаться в крышке школы-чайника мисс Олдройд, — но, вероятно, даже будучи шести лет от роду, она понимала, что так ей не спастись от своей судьбы, потому что судьба ее давно дожидалась своего часа, как мрачная мысль в уголке разума, как сон, который то снится, то нет, но теперь это была не мысль или сон, а настоящая жизнь.

Она положила пучок сныти в карман пальто. Перкин подогнал телегу ко входу. Дождь не прекращался. Пегги встряхнула тяжелой гривой, и брызги взметнулись нимбом вокруг ее головы, и, когда Лили отвлеклась на это зрелище, Перкин сказал Нелли:

— Сажай ее в телегу, Нелли. Глаз не видит — душа не болит.

Нелли подсадила Лили и забралась в телегу следом за ней. Перкин соорудил над ними нечто вроде навеса из парусины, чтобы защитить их от небесной гнуси, и, когда телега тронулась, они скрючились под ним, и тогда Лили увидела, что Нелли взяла с собой корзинку для младенца, сплетенную из соломы и ситника, прямо как на картинках в Библии, а внутри нее лежало вязаное шерстяное одеяльце, которым накрывали ее кроватку на ферме «Грачевник» все то время, что она там прожила. И она спросила у Нелли:

— А зачем мы взяли мое одеяльце?

И Нелли взяла в руки ее ладошку, прижала ее к груди и сказала:

— Вот здесь у меня болит. Очень болит. Но мы простые люди, Лили, и должны поступать, как велит закон. Иначе везде будет разлад и сумятица.

Примечания

3

Разновидность мороженого: ледяная крошка, обильно политая сверху сиропом.

4

Традиционный шотландский мужской головной убор — шерстяной берет с помпоном на макушке.