Война. Сборник короткой альтернативной прозы

Рэй Дж.

Первый полноформатный сборник рассказов Рэя Дж.Десять историй об обыкновенных на первый взгляд людях, ищущих, мечтающих и терзаемых страхом, исполненных сомнений, ненавидящих и раздираемых страстью, летящих за мечтой и спотыкающихся об острые камни действительности.В некоторых текстах содержится ненормативная лексика. Книга содержит нецензурную брань.

III. УРОД

Я стоял напротив зеркала, а он сидел в кресле и заливался хохотом. Это было в тот самый год, когда я впервые ощутил тягу к посторонним людям и вместо своей любимой фразы «толпа ублюдков» стал употреблять выражения «окружающие» и «человеческое сообщество». Замена одного речевого оборота несколькими уже свидетельствовала в пользу моей медленной, но верной социализации.

— Пасхальный кролик! — никак не мог успокоиться мой недавний знакомый.

Подобная реакция не стала для меня неожиданностью. В баре, где мы с ним познакомились, было очень темно, да и нижняя часть моего лица скрывалась под высоким воротом шерстяной водолазки, которая, непроизвольно пропитываясь слюной, жутко щипала раздраженную кожу.

— Такой громила, а лицо как у Багза Банни!

Мой гость был похож на опытного, но весьма обаятельного пропойцу, добывавшего себе алкоголь слезливыми рассказами, будто раскаленный воск капавшими на души пьяных романтиков, растворяющих печаль бытия в пивных кружках и маленьких стопочках с крепкими напитками. У него была своя проблема — короткая память. Пару недель назад он пил за мой счет текилу, рассказывая о родителях, погибших при пожаре, а сегодня вечером он без стеснения угощался шотландским виски и ирландским пивом, сетуя на матушкин рак, дорогостоящие лекарства и запахи болезни и мочи, насквозь пропитавшие их небольшую квартирку. В первый раз его перехватила симпатичная юная леди, и он предпочел ее легкомысленное общество моей угрюмой компании.

Сам я не выпивал. В людных местах я старался не обнажать свое уродство — я не мог сделать глоток, не открывая лицо. Главное — я был очень слаб к спиртному, и всего лишь нескольких капель было достаточно, чтобы свалить меня с ног.

Я общался с алкоголиками лишь потому, что боялся пойти на контакт с другими, «красивыми», людьми. Красивые. Так их звали в газетах и ток-шоу. Красивыми. Мне же по душе было слово «обычные». Речь идет не только о чертах лица или фигуре. Я вкладывал в это понятие куда больше смысла, чем могли разглядеть в нем близорукие редакторы глянцевых журналов и еще более незрячие сценаристы штампованных реалити-шоу.

— Тяжело тебе, наверное. С виду — шкаф, а физиономия как у героя мультика! — уже третья колкость подряд. Впрочем, ни одна из них не была достаточно оригинальной, чтобы задеть меня всерьез.

Я не отвечал. Не мог выдавить из себя ни звука. Боль. При каждом слове. При каждом вздохе. Любой кусок пищи — подвиг. Сигарета — роскошь. Генетическое уродство. Мое лицо… Без верхней губы, с оголенными деснами и похожими на небрежный частокол, крупными, как зерна спелой кукурузы, зубами. Когда твое лицо выглядит как мясной рулет, ты перестаешь обращать внимание на любые речевые конструкции, касающиеся эфемерных понятий о внешней привлекательности.

Мое детство прошло в окутанном пытками тумане. Казалось, что все происходит в безобразной дреме. Мучения и бесконечные насмешки не самый лучший фон для жизни покинутого всеми ребенка. Повзрослев, я понял, что страшный мальчик с избыточным весом, взирающий на меня из зеркала, висящего в фойе приюта для детей-сирот, — вовсе не плод моего воображения, не вымышленный друг и не ночной кошмар.

Он я сам.

Я продолжал молчать. Гость допил остатки прямо из узкого горлышка квадратной темно-зеленой бутылки, украшенной черно-синей этикеткой.

— Отличный виски. Благодарю, мой неразговорчивый друг. Мне хорошо. А вот тебе, наверное, не очень. Тебе больно? Когда десны трутся о свитер? Почему ты не носишь повязку или специальную маску? В ней бы ты был еще страшней.

Мне нравилась боль. Я гордо нес ее, как блаженный несет замызганную хоругвь. Боль — самый яркий символ моего беспробудного одиночества.

Молчание притворялось слабостью. Безмолвие без стыда надевало маску малоумия. Когда ты молчишь, человек напротив никогда не подумает о том, что тебе сейчас трудно говорить. Он будет уверен в твоем идиотизме. И собственной правоте.

Он зашелся в приступе еще более безумного хохота.

— Класс! Я понял. Ты — немой. Знаешь, это когда человек не умеет говорить, а может только мычать. Как зверь. Вой и рык. А для чего я тебе нужен? Зачем ты угощаешь меня этим благородным напитком? Я не жду ответов. Пусть вопросы будут риторическими.

Смех. Попытки сделать еще глоток из уже опустевшей бутылки.

— О чем это я? А! О том, что я понял, зачем тебе понадобился. На педика ты не похож — слишком отталкивающий. Я здесь, чтобы ты слушал. Мои истории. Байки из-за барной стойки. Притчи об алкоголиках. Поэмы о падших женщинах. Сонеты о свихнувшихся вдовцах.

Он говорил горячо и страстно. Его темные вьющиеся волосы были зачесаны назад, в беззастенчивых карих глазах плясали огоньки, а квадратный волевой подбородок не мог не вызвать легкой доли восхищения.

Теперь я понял, почему снова угостил выпивкой именно его.

В тот вечер бармен передал ему бокал с виски, пополам разбавленным водой, и записку. «От меня. Я крупный джентльмен в широкополой шляпе и свитере с высоким горлом. Меня заинтересовала твоя история. P. S. Секс меня не волнует».

История, которую он громко рассказывал компании из нескольких студентов, действительно казалась достойной пера Фицджеральда или Буковски (смотря в какую сторону развернуть повествование). Она была закручена вокруг его знакомства с актером Энского драматического театра по имени Яков. Тот был забавный малый: курил трубку и коллекционировал виниловые джаз-пластинки. Они нередко засиживались в арт-кафе до тех пор, пока свечение луны не становилось мертвенно-бледным. Смерть небесного светила предвещала скорый восход. Очередной карнавал душ подходил к концу.

За все платил лицедей. В ночь их последней встречи актер ушел из кафе с двумя дамами. Утром его забрала полиция. В предрассветный час он брел по улице, одетый в длинный светлый плащ, опускавшийся ниже колена. Его голову укрывала черная фетровая шляпа. На вид — обреченный служитель Мельпомены. По факту — убийца. Женщин обнаружили мертвыми. Удары ножом и украденная из холодильника банка с консервированными овощами. Нелепая попытка выдать себя за психопата.

Любопытный пассаж. Когда речь заходит о чужой смерти, любая история тут же делает крутой поворот и из заурядной превращается в интригующую.

Прочитав записку и залпом осушив стакан с алкоголем, он стал взглядом искать отправителя. Не заметить меня было трудно.

На моем столике стояла лишь чашка давно остывшего кофе. Кажется, это был латте макиато, аромат которого приятно щекотал мое притупленное обоняние. Впрочем, мне было плевать, пить его я все равно не собирался. Я намеренно заказывал средний по стоимости напиток, чтобы не выдать в себе охотника, пришедшего сюда в поисках чужих историй — содержательных рассказов и коротких сплетен. Пока кофе не был выпит, я все еще считался полноправным посетителем бара. В моем случае кофе чаще всего оставался нетронутым вплоть до того момента, когда двери заведения закрывались, а его сонные посетители оказывались на улице в легкой предпохмельной дымке антрацитовой ночи.

Он подошел к моему столику, держа пустой стакан крепко стиснутой ладонью:

— Повторишь? Виски больше не хочу. Подойдет пиво. «Гиннесс».

Он не узнал меня. Забыл предыдущую беседу. Я поднял руку и сделал соответствующий знак бармену.

Выпивка полилась рекой.

Словесным потоком его историй. Табачная завеса и повести об актерах-убийцах, фельетоны о скрипачах, зависших на кодеине, эссе о художниках, рисующих картины собственными гениталиями.

Бар выгнал посетителей в два после полуночи.

Прихватив с собой бутылку скотча, мы вдвоем отправились ко мне домой. Пару кварталов на север — в район бесконечных многоэтажных общежитий и приземистых деревянных бараков, где когда-то обитали ударники давно разорившихся текстильных фабрик.

По пути он рассказывал мне о тонкостях уголовного права, о битниках и прогрессивном роке, об эрогенных зонах и бездарности подавляющей части современных литераторов. Мы шли через пустырь. Я крупнее его в несколько раз. Мои мускулы налиты сталью — работа на промышленной скотобойне не терпит доходяг. Хиляк или Дохлый — вы вряд ли смогли бы встретить этих ребят в нашем озлобленном на все сущее коллективе.

Я думал лишь о том, что мне нельзя обронить ни фразы. Это выглядело бы окончательным позором. Я не мог допустить этого перед моим случайным товарищем — смазливым типом с подвешенным, как виселичная веревка, языком.

Мною владело восхищение — ему на самом деле было безразлично то, кто я и куда мы идем. Мой новый знакомый совершенно не заботился о том, что с ним случится этой ночью. Его увлекали лишь возможность получить бесплатную выпивку да выдать долгий монолог, переливавшийся всеми гранями его красноречия. Восторженный пьяница, нарцисс с грандиозным словарным запасом. Еще один типаж популярных городских легенд.

Мой полный антипод. Он говорил о человеческой красоте: насколько она определяет отношение окружающих. Называл ее самым ценным даром.

Мужчина и вправду был хорош собой. Сидя в кресле с клетчатой обивкой, он пытался доказать мне, что рано или поздно внешняя привлекательность позволит ему отворить все тайные двери бытия: деньги, женщины и прочие удовольствия хлынут на него обжигающим золотисто-розовым водопадом.

Даже когда я опустил ворот свитера и открыл ему свое лицо, он не стал менять свой насмешливый тон. От души насмеявшись над собственными шутками о моем сходстве с мультипликационным кроликом, «…не вылезающим из кафе с фастфудом…», гость продолжил свои полуфилософские измышления.

Откровения бездарного прожигателя жизни, безосновательно претендующего на нечто большее.

Путающего праздную бездарность с ленивой гениальностью.

Мошенник с лицом кинозвезды. Он поведал и о моих дальнейших перспективах — смерть в одиночестве под аккомпанемент нечеловеческой боли. Ему на самом деле казалось, что мое лицо постепенно окажется «разъеденным», станет похожим на размороженный свиной фарш с двумя белыми шариками глаз и пожелтевшими зубами.

— Интересно, а из оголенной плоти растет щетина?

В ответ лишь непроницаемая тишина.

— Эта штука, твоя губа. Губа, которой нет, но которая, если мы заглянем в чертежи Всевышнего, должна быть у каждого. Я думаю, что вся эта ситуация с твоим лицом похожа на тление тряпки. Когда огонек попадает на ее маленький клочок и начинает расползаться дальше, пожирая ткань и превращая ее в пепел. Так же будет и с вот этой кроличьей физиономией, — он бесцеремонно показал в мою сторону пальцем. — Кожа постепенно исчезнет, останется лишь мясо.

В потоке бездумных оскорблений и пророчеств гость утвердительно произнес фразу о том, что с таким «физиологическим непотребством» мне никогда не стать актером. То, что я никогда не собирался им становиться, его совершенно не волновало.

Когда срок нашего знакомства перевалил за несколько часов, он решился на краткий рассказ о себе.

Поведал о бесконечных пробах на роли в телесериалах.

О неиссякаемом потоке начинающих актрис первой и второй свежести, которых затаскивал в дешевые мотели, развращал, а под утро сбегал, нагло и практически бесшумно, оставляя все расходы по оплате номера и потраченного содержимого мини-бара на несостоявшихся прим.

О дурачках из кабаков, наивных кретинах, покупающих ему выпивку, чтобы послушать истории, большая часть из которых никогда не происходила в реальности.

Обо мне.

Его рассказы были сумбурными, а темы менялись с невиданной легкостью.

— Я знал одного парня. Он был очень красив, почти как я. У него были жена и двое детей. Работал в офисе. По выходным играл в бильярд и пил бурбон. Дорожное происшествие превратило его некогда хорошенькую мордашку в месиво. После полугода в клинике, после целой вереницы пластических операций, на которые он потратил почти все накопления, бедняга вернулся домой. Его жена жила там с другим. Маленькая дочка, ей было не больше трех, когда увидела папочку, с криком убежала в спальню, где ее мама развлекалась с тем типом. Его явно не ждали дома. Ситуация была почти кинематографичной. Он хотел сделать сюрприз. Все, что у него осталось, — это изуродованное лицо, и он потратил все до последней монеты, чтобы вернуться к прошлой жизни. Но у меня были другие планы. Я пялил его жену и водил детишек в парк аттракционов. К его чести, уродец избежал скандала. Просто ушел. Молча.

Он выдержал многозначительную паузу.

— Теперь, дружище, он в твоей команде. После того случая я прекратил общение с его женой. Даже не знаю, где она сейчас. Тот город я покинул. Но я еще туда вернусь. Подрастет его дочка, и я обязательно наведаюсь к ней. Даже крохой она была прелесть как хороша…

Когда солнце нежно коснулось верхних этажей заполненных спящими людьми многоэтажек, мой гость неожиданно сник. Его словарный запас иссякал. Не желая сдаваться, он нес чудовищную ахинею.

— Вот что интересно: неужели со временем эти… оголенные места не заживают, не становятся невосприимчивыми к внешним воздействиям? Раны ведь затягиваются… Хотя у тебя вся пасть разворочана, — он пялился на пустую бутылку. — Кстати, ты такой крупный. Как ты смог так отожраться, если тебе должно быть больно вообще что-то в рот класть? Любишь рестораны быстрого питания? В таком случае известно ли тебе, что в подобных заведениях бургеры готовят из мяса, которому больше чем полсотни лет? Из коров, забитых в рамках программы по созданию стратегических запасов во время холодной войны. На случай нового мирового конфликта. Войны не было, а вот говядина так и осталась в ледниках. Не выбрасывать же!

Гость зевал, однако у меня еще не было желания выставить его за порог, даже несмотря на то, что его затяжные монологи стали очень утомительны. Я поставил перед ним шахматную доску.

— Ты что, шутишь? Я не умею играть в шахматы. Это занятие для тупиц и бездельников. Пойло закончилось. Есть что-нибудь еще?

В ответ на его просьбу я лишь скрестил на груди руки. Отказ.

— У тебя больше ничего нет? Издеваешься? Ты привел меня сюда, чтобы предложить партию в шахматы или показать свою мерзкую личину?

Я закрыл лицо тканью. Ворот был сухим.

Внезапно он покраснел, его глаза выкатились, а вены на шее напряглись. От былой привлекательности моего позднего визитера не осталось и следа. Гнев уродует куда сильнее врожденных патологий и автомобильных катастроф.

Мне могли вернуть лицо, но моя жизнь протекала настолько далеко от денежных потоков, что я даже не смел надеяться на это. Я не тот, в чью пользу будут делать пожертвования.

Мне доступны лишь обезболивающие мази и марлевые повязки.

Жидкая пища и самоудовлетворение.

Когда он накинул пальто и нагнулся, чтобы зашнуровать ботинки, я смог выдавить из себя лишь:

— Убирайся. Я не хочу, чтобы ты был моим другом.

Мой голос прозвучал странно. Даже для меня самого. Звуковой микс из звона битого стекла и рева шин при резком торможении.

Визг плаксивой второклассницы.

Когда у тебя нет верхней губы, ты не можешь басить или произносить слова с очаровательной хрипотцой. Ты говоришь настолько высоко, насколько это возможно.

— Прощай, урод. Ты не только отвратителен внешне, но и жаден, как… ай, да пошел ты! — он развернулся и торопливо зашагал вниз по лестнице. Спустя несколько секунд мой несостоявшийся товарищ скрылся из виду.

Я вновь остался один. Отогнул воротник, быстро пропитавшийся прохладной слюной.

Подошел к зеркалу.

Некрасив. Омерзителен. Похожий на откормленного кролика с оголенной верхней челюстью. Мне за тридцать. У меня почти нет личных вещей. С людьми так же: я никому не принадлежу и никем не обладаю. Самое ценное, что досталось мне от жизни, — пачка фотографических карточек. Мне выдали ее в день выпуска из интерната. В тот день, когда безобразный корабль по имени Я отправился в большое плаванье по мутным водам агрессивной действительности.

На одной из фотографий (среди всех — любимая) моя мать сидит за кухонным столом. Ее круглый живот слегка сдавлен его острым деревянным краем.

Она молода и свежа.

Она счастлива.

Под ее сердцем в предродовой агонии бьется урод. Одной рукой она держит тлеющую сигарету. Другой придерживает руку мужчины, без стеснения тянущуюся к ее набухшей груди.

Это мой отец.

Мама смеется.

В доме гости. Смех и веселье.

Через неделю родился я. Спустя три — семью навсегда покинул папа. Миновал месяц, и я оказался в спецприемнике для брошенных младенцев.

Снимок был черно-белым.