Колючий мед

Сара Паборн, 2020

Журналистка Эбба Линдквист переживает личностный кризис – она, специалист по семейным отношениям, образцовая жена и мать, поддается влечению к вновь возникшему в ее жизни кумиру юности, некогда популярному рок-музыканту. Ради него она бросает все, чего достигла за эти годы и что так яро отстаивала. Но отношения с человеком, чья жизненная позиция слишком сильно отличается от того, к чему она привыкла, не складываются гармонично. Доходит до того, что Эббе приходится посещать психотерапевта. И тут она получает заказ – написать статью об отношениях в длиною в жизнь. Эбба отправляется в небольшой курортный город на юге Швеции, чтобы взять интервью у пожилой женщины, чье письмо однажды попалось ей на глаза в журнале. Предполагалось, что это будет рутинная работа. Но история любви, что берет начало в 50-х годах прошлого века в уединенном пансионате, становится для Эббы удивительным открытием и возможностью лучше узнать себя. «Сара Паборн в своих книгах исследует любовь – со всей серьезностью, но в то же время с отличным чувством юмора». – Femina «Порой маленькая любовь длится дольше, чем большая. Ее может хватить даже на шестидесятилетний брак. Это делает маленькую любовь великой. […] Саре Паборн удалось нащупать в своем романе очень тонкую тему». – expressen.se

1955

Пансионат стоял на склоне, возвышавшемся над берегом среди сосновых рощ, которые посадили, чтобы защитить песчаные просторы от выветривания. Вначале считалось, что берег не представляет никакой ценности. Ценными были только выброшенные осенью на берег фукусовые водоросли. Крестьяне использовали их для удобрения полей. Но постепенно береговая линия стала нравиться гостям, приезжавшим, чтобы попить минеральной воды, отдохнуть и подышать свежим лесным воздухом. Теперь песчаный пляж длиною в милю привлекал туристов больше, чем сельские окрестности.

Сам пансионат построили в конце XIX века, одновременно с железной дорогой. В тридцатые годы провели водопровод и сделали более современный ремонт в отдельных комнатах, но в остальном ничего не поменялось. Дубовый паркет в столовой был уложен елочкой, изящная мебель закуплена у датских производителей. Изредка по субботам устраивали танцы с приглашенным оркестром. Последним банкет заказывал Ниссе из банка по случаю своего пятидесятилетия. Он пригласил Котельный квартет Викмана, а Вероника в накрахмаленном переднике подавала канапе.

Завтрак накрывали с половины десятого до десяти. Тогда она выставляла кашу, яйца и нарезанный хлеб. Кофейные чашки и пакетики с чаем. Графины с соком и молоком. Масло, сыр и домашний печеночный паштет. Каждый день одно и то же. После завтрака нужно все убрать и накрыть к обеду, на который обычно подавали суп на бульоне или суп-пюре. Иногда — запеканку. Многие постояльцы оплачивали полный пансион с трехразовым питанием и приходили четко по графику.

В пансионате никогда ничего не выбрасывали. Пользовались теми же предметами интерьера, фарфором и кастрюлями, плечиками и постельным бельем, ложкой для обуви и садовой мебелью, что и шесть лет назад, когда мать Вероники начала управлять им. Раньше она работала поваром холодного цеха, но шесть лет назад соблазнилась на предложение взять пансионат в аренду. Заведение было открыто только три месяца в году, так что в оставшееся время они по-прежнему жили в своей квартире в Мальмё, где мать брала на дом швейные заказы и подрабатывала на кухне в отеле «Савой». Ей нравились перемены и новая обстановка.

А постоянные клиенты, напротив, изменений не любили. Из года в год все должно оставаться прежним. Латунная подставка для зонтов всегда стояла у парадного входа, все с теми же черными зонтами. Железные кровати — тоже на своих местах. Часть матрасов сменили на новые той же марки, но лишь после того, как они стали походить на настенные коврики. Белые вязаные покрывала трещали, когда их доставали после зимы. Кремовые кружевные гардины сшила еще невестка прежнего арендатора.

И шерстяные носки грубой вязки, лежавшие в синей корзине внизу стеллажа в прихожей, были теми же, из года в год. Их даже не стирали, в лучшем случае слегка проветривали на свежем воздухе. Располагали тем, что имелось. Ничего не следовало менять — это сочли бы за легкомыслие. Вещи олицетворяли собой надежность и ценность, создававшуюся годами. Начни разбирать все по кусочкам, заменяя отдельные части, и впечатление станет другим. Некоторые предметы раздражали, но о том, чтобы сменить их, не могло быть и речи. Единство стиля все равно сохранялось. Простота. Отсутствие роскоши. Функциональность. Предметы будто отказались от своих особенностей, чтобы вписаться в законченный интерьер. А мать Вероники обладала уникальной способностью вдохнуть во все ощущение домашнего уюта и стиля. Вкусно приготовленная еда. Идеальная чистота. Свежее постельное белье — его кипятила и утюжила фрёкен Бьёрк, жившая неподалеку на той же улице.

Среди их родни было много разных предпринимателей, пусть даже и скромного размаха. Дядя Вероники занимался импортом посевного материала для крупной цветочной компании и разъезжал по всему миру, чтобы договариваться о ценах на поставки и поддерживать отношения с производителями. Он бывал в Америке, рассказывал о чудесах селекции и кукурузных початках размером с бутылку лимонада. Дедушка Вероники в свое время держал молочную лавку. В памяти еще остались сладковатый запах и полные продавщицы в накрахмаленных шапочках и белых передниках, разливавшие такое же белое молоко из стоявших за прилавком бидонов. Ни дедушки, ни отца уже не было в живых. Но Вероника с матерью справлялись неплохо. Жизнь заставляет двигаться дальше. Если сам не знаешь куда, приходится полагаться на решение тех, кто знает лучше. С будущей осени мать записала Веронику в Школу домоводства в Мальмё на двухлетний курс, который многому может заложить солидную основу. Не в последнюю очередь — подготовит ее к работе в роли матери и супруги.

Но сама Вероника не очень-то понимала, кем хочет быть.

И даже не знала, кем была.

Сигне, конечно, уже встала — она варила яйца и нарезала хлеб на кухне вместе с бдительным пансионатским помощником Сэльве. Этот молодой парень сначала отдыхал в пансионате, а теперь выполнял всякие поручения. Учеба ему не давалась, но он мог заменить пробки, починить садовую мебель и принести из погреба ящики с лимонадом.

Сигне болтала без умолку, подолгу слушать ее было утомительно. Когда с кухни уходили, она продолжала говорить вместо радио. Как только поблизости оказывался живой человек, Сигне начинала свою речь, совершенно не беспокоясь, к кому обращается. Другим приходилось вставлять свои реплики, только когда она на мгновение умолкала, чтобы набрать в легкие воздуха, иначе перебить ее не представлялось возможным. Говорила Сигне по большому счету всегда об одном и том же: о своих умениях и о том, как может сварить кашу из топора, о бережливости, отличающей ее от других поварих — тех, что выкидывают половину продуктов на помойку, правда, пальцем на них указывать она не хотела. Сигне получала удовольствие от того, что говорит; таким образом она объясняла свой вклад в общее дело — ее голос перечислял всю работу, которую монотонно делали ее руки. Полные, короткие руки с пальцами одинаковой длины. Эти пальцы всегда были слегка растопырены, словно в любой момент готовы ухватить пакет с мукой или вытащить из духовки кекс.

Мать Вероники никогда не сидела сложа руки и все время находилась в движении. Даже ела, стоя у мойки, чтобы быстрее помыть и убрать тарелку, как только доест. Для себя она с большой неохотой брала новую порцию чего-нибудь вкусного, а вместо этого доедала за другими с уже использованной посуды. Меньше мыть — эффективнее. Расчесывалась и красила губы мать обычно на ходу.

«Она чересчур суетится, — говорила Сигне. — Твоя мать слишком много суетится».

В этом году они ожидают необычного гостя. Студента Высшей художественной школы Гётеборга. Он выиграл какой-то конкурс и заселится теперь на целых три недели в одну из самых маленьких комнат на верхнем этаже. Сам ректор звонил, чтобы забронировать ему комнату. Именно в тот день мать попросила Веронику проследить за прибытием гостя и сообщить, когда он появится. Студента звали Бу, и он приезжал двухчасовым поездом. Обычно художники не входили в круг их постояльцев. Им было не по средствам жить в пансионате, хотя она слышала, что деревеньку в нескольких десятках километров иногда посещали художники, даже из Японии — исключительно из-за диабаза. Это черная мелкозернистая горная порода, о которой мечтали скульпторы всего мира. Говорили, что сам Эмпайр-стейт-билдинг был украшен с использованием камня, добытого недалеко отсюда. Но Веронику диабаз не интересовал. Каменоломни казались ей ужасным местом. Она предпочитала купаться в море, где украдкой натирала лицо светло-зелеными водорослями, отчего кожа становилась такой мягкой. Как у русалки.

Первым к завтраку спускался Арвид, дедушка, снимавший из года в год одну и ту же комнату — однажды, проходя по саду под окнами, Вероника заметила, как он высмаркивается в гардину. Она ничего никому не сказала, ограничилась тем, что сняла гардину и сдала в стирку, как только дедушка уехал. Он был доцентом археологии из Лундского университета. Рассказывали, что Арвид участвовал в раскопках вместе с королем и имел гомосексуальные наклонности. Он всегда носил светлые, потертые льняные костюмы. Франси утверждала, что одежда настоящих интеллигентов всегда выглядит слегка поношенной. По этому признаку их и узнают. Только заносчивые нувориши могли позволить себе выглядеть безупречно. В пансионате останавливались разные гости. Юрисконсульты. Инженеры. Учителя. Аспиранты. Управляющие. Изредка — молодожены.

У Вероники был транзисторный радиоприемник, который она обычно брала с собой, когда уходила на укромный маленький пляж, скрытый от чужих глаз тростником. Приемник ловил сигналы иностранных радиостанций. Еще она захватывала с собой термос, пару глянцевых журналов и пачку печенья с лимонным кремом. Задремав над какой-нибудь историей о врачах и медсестрах или о сельских усадьбах, она предавалась фантазиям. Смутным грезам о телесном. Испытывала не находившее себе выхода возбуждение. Она целовалась с мальчиками всего дважды, последний раз — прошлой осенью по пути домой с танцев. Но когда Вероника попыталась высвободиться из грубых объятий с претензией на большее, мальчишка прошипел, что она ведет себя как ребенок, и в ярости удалился. У Вероники остались синяки и чувство унижения, так что об этом происшествии она старалась не вспоминать. Но сейчас в ней просыпалось совсем другое желание — ее собственное, звучавшее чистым и ясным тоном. А в другие дни она испытывала необъяснимое разочарование и грусть, словно заранее устав от всего, что должно было случиться. Будто все планы уже реализованы. В такие моменты Веронике все казалось не по силам. Где найти силы, чтобы прожить еще целую жизнь?

Школа домоводства, по крайней мере, поможет как-то отстраниться от мыслей о будущем. А чем, кстати сказать, Веронике еще заниматься? Ей нравилось читать и срисовывать с выкроек изображения девушек в платьях с узкими лифами и широкими юбками, но на этом ведь денег не заработаешь.

Правда, пока стояло лето, она могла позволить себе просто лежать на солнце, задремывая и просыпаясь под звуки волн. Где-то вдалеке послышался смех и гудок поезда. Прибыл двухчасовой? Но потом Вероника крепко заснула и больше уже ничего не слышала.

Она вернулась в пансионат в шестом часу. Франси встретила ее у стойки администратора.

— Приехал студент из Гётеборга. Странный он какой-то, — прошептала она низким голосом.

— В каком смысле?

— Он ходит в кожаной куртке. В такую жару!

— И где он?

— В своей комнате. К ужину, наверное, спустится.

Но на ужин студент из Гётеборга не пришел. Он оставался в своей комнате. Похоже, он только раз мимоходом подошел к стойке администратора, чтобы попросить Франси одолжить велосипед. Она ответила, что можно взять один из дамских велосипедов на частной половине дома под навесом, рядом с дровяным сараем и мусорными бачками. К сожалению, на всех мужских велосипедах были проколоты камеры. Значит, он хочет ездить в мастерскую, где должен работать, на велосипеде? Причем на дамском? Похоже, так. Раз он из большого города, возможно, там можно пренебрегать нормами. Жители больших городов не боялись «быть самими собой», какой бы смысл ни вкладывали в это понятие.

В половине одиннадцатого вечера, когда Веронике все еще не спалось в душной каморке, она спустилась в гостиную — найти себе что-нибудь почитать. Обычно многие постояльцы задерживались там после ужина, чтобы сыграть партию в карты и выпить рюмку ликера, прежде чем разойтись по комнатам. Но сегодня гостиная пустовала.

Пытаясь отыскать в книжном шкафу что-нибудь, что еще не читала, или журнал с неразгаданным кроссвордом, Вероника заметила куртку, висевшую на спинке стула у секретера. Стул поставлен так, будто кто-то только что встал с него. Коричневая кожаная куртка с рукавами в резинку и шелковой подкладкой. Вероника взяла ее со стула. Кожа скрипит. От куртки веет едва уловимым запахом сигаретного дыма и чего-то еще. Запахом пота? Вероника проверяет содержимое карманов — нельзя же с определенностью быть уверенной, что куртка принадлежит именно тому, про кого она думает, — и находит погашенный билет на поезд с Центрального вокзала Гётеборга. Надев куртку, девушка подошла к висящему в углу большому зеркалу. На улице все еще светло. Лишь тонкая шаль летней ночи мягкими складками окутывает сад.

В таком тусклом свете, особенно если прищуриться, Веронике кажется, что она вовсе недурна собой. И не такая уж и высокая, когда не с кем сравнивать. Она могла бы подражать девушкам с фотографий в глянцевых журналах, немного опустив подбородок. Раскрыв пошире глаза. Поставив руки на талию. Вероника расправляет воротник и подходит поближе к зеркалу. Оно висит на том же месте, как и в тот день, когда они с матерью впервые приехали сюда. Слегка засиженное мухами, в раме, покрытой лаком, со сколами в нескольких местах. Захватив волосы в конский хвост, Вероника начинает рассматривать свое отражение. Год назад один из постояльцев сказал ей, что именно такой он представляет себе Кристин, дочь Лавранса, — героиню одного норвежского романа^[4]. Та тоже была длинноволосой блондинкой с печальными глазами. Замечание про печальные глаза расстроило Веронику. Она хотела быть простой и жизнерадостной, чтобы соответствовать идеалу. А кому нравится уныние?

Вероника слегка приподняла подбородок и скорчила гримасу. Если постараться, вполне можно сойти за кого-нибудь другого. Будто внешность меняется одним усилием воли. Кстати, все манекенщицы высокие. Только высоких берут в манекенщицы.

— Тебе идет.

От внезапно прозвучавшего голоса Вероника вздрогнула. Кто-то неслышно зашел в гостиную. В зеркале у себя за спиной она увидела молодого человека. Высокого, худощавого, с густыми, зачесанными назад волосами. Из нагрудного кармана рубашки небрежно торчит пачка сигарет. Вероника быстро сняла куртку.

— Прошу прощения, я просто хотела примерить.

— Да пожалуйста, примеряй, мне не жалко.

В его манере сквозит что-то неестественное, заученное. Она хладнокровно подумала, что многие девушки из социального класса, к которому она принадлежала, определенно сочли бы его красивым. Наверное, приятно поддаться ожидаемому искушению.

— Так, значит, ты — Бу?

— Откуда ты знаешь?

— Этот пансионат принадлежит моей матери. Мы ждали сегодня прибытия студента. А вообще, молодежь гостит у нас нечасто.

— А тебя как зовут? — спросил молодой человек, протягивая ей руку для приветствия.

— Вероника.

— Вероника, — подтвердил он, кивнув, словно всегда знал, как ее зовут, и только на мгновение забыл.

Из комнаты над ними послышались тревожные шаги. Скорее всего, это встала и принялась ходить взад-вперед госпожа Сёдергрен. Она часто страдала бессонницей и слонялась по своей комнате всю ночь напролет, раскладывала пасьянс и пила вишневый ликер. Иногда госпожа Сёдергрен в халате спускалась в гостиную, просто чтобы сменить обстановку.

— А ты тоже живешь в пансионате? — спросил молодой человек, посмотрев на Веронику.

— Да, прямо под тобой. На втором этаже.

Она тут же пожалела о сказанном. Теперь он подумает, будто ей делать больше нечего, кроме как вынюхивать, в какой именно комнате он остановился.

— Тогда будем надеяться, что я не храплю. На случай, если здесь плохая изоляция. Ну а музыку, по крайней мере, включать можно? Я взял с собой патефон, чтобы было чем заняться вечерами. Заранее ведь не знаешь, вдруг тут окажется ужасно скучно.

Бу достал из кармана рубашки жестяной портсигар с сигаретами «Честерфилд».

— Хочешь? — спросил он, протягивая ей портсигар.

— Нет, спасибо, я не курю.

— Мне нужно глотнуть вечернего воздуха. Составишь компанию?

Студент прошел вперед и открыл двери на террасу, будто это он чувствовал себя здесь как дома, а не она.

Внезапно Вероника стала ощущать свое тело, чувствовать каждое движение. Слегка вытянула шею. Зачем? Чтобы настроиться на общение, причем несмотря на то, что не восприняла его всерьез? Они вышли на террасу. С берега доносился шум тростника, как будто кто-то печатает на крошечных печатных машинках или насекомые нашептывают друг другу сплетни. Иногда Веронике приходили на ум такие странные мысли. Она пугалась и никому о них не рассказывала.

Взяв в рот сигарету, Бу достал коробок, зажег спичку и сложил ладони полукругом, защищая пламя. Получилось элегантно. Такой жест Вероника раньше видела только в кино и удивлялась: как они не боятся обжечься? Сама она боялась огня. Даже бенгальского. Ее пугало все, что не поддается контролю.

— Хорошо, что ты не куришь. Это тебе вредно. — Взглянув на Веронику, Бу торопливо выдохнул облако дыма у нее над головой.

У нее возникло странное ощущение от его уверенности в том, что для нее хорошо. И оттого, что он берет на себя смелость говорить об этом.

— Берег в той стороне? — спросил Бу, кивнув вперед.

— Да. Сразу по ту сторону дороги есть тропинка, которая спускается вниз, к берегу.

— Там, где я живу, не бывает песчаных пляжей. Только скалы. Мне бы хотелось посмотреть, какое здесь море. — Он задумчиво прищурился, всматриваясь в темноту, и сделал еще одну затяжку.

С едва заметным разочарованием Вероника подумала, что смотреть на море как-то даже смешно. Не купаться и не гулять по взморью. Просто глазеть. Никто из местных так бы не сказал.

— В это время суток смотреть особо не на что, — коротко ответила она.

— Ну, тебе-то, может быть, и не на что. Кстати, сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Я бы дал тебе не меньше двадцати двух. — Бу сплюнул частичку табака. — Мне уже двадцать один, так что я многое повидал, — заметил он, убежденно кивнув.

— Я слышала, что ты выиграл конкурс. А какой?

Вероника переносила вес с одной ноги на другую, надеясь стать чуть-чуть меньше ростом. Ужаться на пару сантиметров, продавив подошву.

— Это стипендия. Я должен создать скульптуру. В Лахольме запустили огромную программу. Собираются закупать для города всякие предметы искусства. В основном работы известных художников и скульпторов, но они захотели получить и несколько студенческих работ.

Бу повел плечами.

— Так вот, они связались с Художественной школой «Валанд», где я учусь, и руководство решило дать шанс студентам выпускного курса. Я выиграл конкурс. По его условиям я получаю жилье с полным пансионом на три недели, чтобы закончить работу над скульптурой. Это достойное задание, настоящее. Мне даже еще немного денег выплачивают.

— А что изображает твоя скульптура?

Пожевав сигарету, Бу наморщил лоб.

— Наверное, можно сказать, что это композиция из двух геометрических фигур — куба и пирамиды. По замыслу, они символизируют мужчину и женщину. Он — куб, она — пирамида, балансирующая на своей вершине. То есть понимаешь, пирамида перевернута вверх ногами. В форме женского. Ну, в общем, понимаешь.

Бу закашлялся. Вероника отвернулась, чтобы он не заметил, как она покраснела.

— Модель уже готова, но сейчас я должен изготовить ее в полную величину. Ты знаешь скульптора Хуго Нурдинга?

Она отрицательно покачала головой.

— Я должен буду работать в его мастерской. По-видимому, она расположена где-то поблизости, в местечке, которое называется Люкан^[5]. Ты не знаешь, где оно находится?

— Знаю, конечно.

— Отсюда недалеко? Я собирался ездить туда на велосипеде.

— Да не очень, за пятнадцать минут доберешься. А где установят эту скульптуру, когда она будет готова?

— Пока не знаю. Но в любом случае говорят, что на достойном месте в Лахольме.

Он затушил сигарету в пепельнице.

— Звучит очень увлекательно.

— Так оно и есть.

Террасу окутывал плотный цветочный аромат. В тот год жасмин разросся необычайно. Как и жимолость, и давидии, и кусты рододендронов. Веронике раньше не приходилось видеть такого пышного цветения. Никто не знал, с чем это связано. Вероятно, с затянувшимся летом и жарой в сочетании с влагой, поступавшей с окрестных холмов. Тяжелый цветочный аромат казался почти тошнотворным, особенно по ночам.

Некоторое время они стояли молча. Было в этом что-то особенное — стоять так близко друг от друга в темноте летней ночи, не испытывая при этом потребности говорить, и в то же время не расходиться. Так многозначительно. По-взрослому.

— Твоя сестрица сказала, что я могу одолжить велосипед.

— Ты имеешь в виду Франси? Это моя двоюродная сестра.

— Ах вот оно что. Вы действительно не очень друг на друга похожи.

Бу задумчиво посмотрел на девушку, словно открыв в ней нечто новое, чего никто другой никогда раньше не замечал. Вероника знала в себе эту особенность и ждала, когда ее заметят другие.

— Она сказала, что велосипеды стоят в каком-то сарае.

— Сарай вон там, — показала она рукой.

— Отлично, — ответил он, сунув руки в карманы брюк.

Они надолго замолчали. Было слышно ночных насекомых: жужжали стрекозы и пищали подлетавшие и исчезавшие в темноте комары. Комаров здесь обычно немного, их сдувал ветер с моря.

— Мне пора ложиться. Утром рано вставать.

Захватив свою куртку, Бу направился к дверям террасы, и они вернулись в дом.

— Если я буду храпеть слишком громко, поднимись и постучи. Не стоит рисковать, не давая тебе спать по ночам.

Бу улыбнулся и стал неспешно подниматься по лестнице. Перед тем, как исчезнуть, он обернулся и сделал едва заметное движение рукой. Вероника неловко помахала ему в ответ. Потом до нее донеслись шаги по лестнице и, наконец, еле слышный звук открывшейся и тут же закрывшейся двери.

Сама же Вероника стояла, прислушиваясь к ударам своего сердца.

Оно билось громче, чем стучат рельсы при приближении поезда.

Лежа в кровати, Вероника всматривалась в потолок. Теперь она уже совсем не могла уснуть. Во всем теле пульсировал непонятный подавляемый жар. Это все потому, что он застал ее врасплох там, в гостиной. И из-за разговора, который возник сам собой. Возбуждение ощущалось так же сильно, как испуг и даже паника.

Словно что-то внутри било тревогу. Вероника лежала неподвижно, ожидая, когда же все это утихнет, но ничего не утихало.

Сейчас, когда она знала, что студент находится над ней, комната казалась другой. Как будто он мог увидеть Веронику, глядя сверху вниз, туда, где она лежит в своей постели, до щекотки плотно сжав коленки. Несмотря на невинность, Вероника достаточно хорошо осознавала свою сексуальность. Она научилась доводить себя до оргазма, сначала очень осторожно, только сверху, а потом, где-то год назад, в панике нашла у себя вагину. Девушка всегда представляла себе, что этот орган заходит в тело под прямым углом, но, когда ей наконец удалось запустить туда палец, она обнаружила, что вагина уходит вверх вдоль живота. Ей потребовалось время, чтобы осмыслить это открытие. Все получилось совсем не так, как она ожидала. Чтобы возбудиться, Вероника чаще всего использовала отрывок из рассказа «Цыпочка: унижение и торжество девушки». Отдельные фразы застряли в памяти, она могла вспоминать и домысливать их, строя вокруг слов бесконечные фантазии до тех пор, пока они не утратят своего действия. Но сейчас мысли ее занимали не фразы и не выдуманные герои романов. Она думала только о нем, о студенте Бу, который сейчас в комнате над ней. Наверху стояла тишина. Спит ли он? Звуки храпа до Вероники не доносились. А лучше бы ей их услышать. Тогда она могла бы встать на стул, стоявший у письменного стола, и постучать в потолок. Три длинных сигнала и три коротких. Как в азбуке Морзе. В конце концов она поднялась, подошла к окну и высунулась наружу проверить, не приоткрыто ли окно в его комнате. Так и есть, приоткрыто. Виден свет лампы, но звуков не слышно. По крайней мере, ей известно, где он живет. Студент останется в комнате над ней до конца августа. С этой утешительной мыслью Вероника вернулась и снова легла в постель.

Она все-таки уснула, но только когда уже рассвело и небо приобрело цвет нежной, покрасневшей от загара кожи.

Примечания

4

Имеется в виду одноименная историческая трилогия, написанная в 1920-е годы норвежской писательницей, лауреатом Нобелевской премии по литературе Сигрид Унсет (1882–1949).

5

В переводе со шведского название населенного пункта означает «луг», омоним слова «счастье».