Медсестра, солдат и шпион

Сара Эдмондс

Подсчитано, что в Гражданской войне между промышленным Севером и плантаторским Югом в США участвовало 400 женщин – причем не всех женщин, конечно, а тех, что переодевшись в суровую мужскую одежду пошли прямо в армию, чтобы с винтовкой и револьвером доказать, что за идеалы они могут сражаться не хуже любого мужчины. Такой была, например, Френсис Клэйтон. Она не только стреляла, но и пила, жевала табак и прекрасно ругалась. Она сражалась за Север – в артиллерии. Были женщины-шпионы, например, знаменитая конфедератка Белль Бойд, своей хитростью и известностью сравнимая только с Алланом Пинкертоном – начальником Секретной Службы Линкольна. Были медсестры – Флоренс Найтингейл, к примеру, чей системный подход к лечению раненых послужил толчком к образованию Красного Креста. Но автор и главная героиня этой книги воспоминаний – Сара Эмма Эвелин Эдмондс (1841 – 1898), – была всеми ими – и медсестрой, и солдатом, и шпионом-разведчиком. Само название ее книги весьма недвусмысленно дает читателю понять, что раскрыв ее, он погрузится в саму ту героическую эпоху, с ее белыми и черными сторонами жизни, и почувствует саму душу юной и романтичной девушки – хотя и сорванца в детстве, как она бегло упоминает об этом, – которая приложила поистине гигантские усилия, чтобы реализовать все свои побуждения и жизненные принципы. И у нее это получилось, ибо тогда она не рассказала бы нам об этом. Итак, вот она – жизнь и невероятные приключения храброй, умной, хитрой и романтичной Сары Эдмондс – медсестры, солдата и шпиона армии Союза.

ГЛАВА II

ПРИКАЗ ВЫСТУПАТЬ. — ЭВАКУАЦИЯ БОЛЬНЫХ. — ЮНЫЙ ПАЦИЕНТ. — ПРИЕЗД ЕГО МАТЕРИ. — МАРШ К МАНАССАСУ. — ЗАГОТОВКА ПРОВИЗИИ. — ТЯЖЕЛЫЙ МАРШ. — ПОДГОТОВКА К БИТВЕ. — НОЧНАЯ МОЛИТВА. — ДИВИЗИИ ЗАНИМАЮТ СВОИ ПОЗИЦИИ. — МОЕ МЕСТО НА ПОЛЕ БОЯ. — «ДА, ДОВОЛЬНО БЛИЗКО». — ВОСКРЕСНАЯ БИТВА. — ТРУСОСТЬ И ДЕЗЕРТИРСТВО.

Сегодня поступил приказ выступать — еще два дня, — и Потомакская армия будет на своем пути к Булл-Рану. Так было записано в моем дневнике 15-го июля 1861 года — без всяких комментариев. Но для того, чтобы освежить мою память о тех двух днях подготовки, мне дневник не нужен. Потомакская армия готовилась к первой встрече с врагом — битва предстояла очень жаркая. О, сколько волнения и энтузиазма вызвал этот приказ! Ничего, кроме неистовых и радостных криков наших солдат — по мере того, как полк за полком узнавали о нем — ничего более. О поражении никто даже не помышлял. И теперь всех больных, находившихся тогда в лагере, следовало отправить в Вашингтон — переодеть, их вещи упаковать, письма, которые они написали своим родным, разные пакеты — отправить в почтовый офис, etc. После того, как все это было сделано, а больные нежно и осторожно уложены в санитарные повозки, миссис Б. сказала: «А теперь давайте обойдем все повозки и пожелаем нашим мальчикам счастливого пути». Когда мы, переходя от одной санитарной повозки к другой, произносили слова ободрения каждому солдату, очень много слез пролилось из их благодарных глаз, и очень многие своими слабыми голосами искренне отвечали нам: «Да благословит вас Бог», а некоторые снимали со своей груди какую-нибудь свою заветную реликвию и — на добрую память — дарили ее нам. О, как тяжело было расставаться с теми людьми, за которыми мы ухаживали так много тревожных и утомительных дней и ночей — мы чувствовали, что благодаря страданиям, они действительно стали близки и очень дороги нам.

Груженые изможденными и страдающими людьми санитарные повозки тронулись с места. Так медленно шла их длинная вереница, что этот направлявшийся к городу обоз был более похож на погребальный, чем на санитарный, а потом, грустные и расстроенные, мы вернулись к нашему последнему пациенту — неописуемо огорченному отъездом своих товарищей. Затем его отвезли в упоминавшийся выше дом, также туда ушла и ухаживавшая за ним медсестра, а мы занялись подготовкой к предстоявшему нам долгому и очень утомительному маршу. Мы только-только начали упаковывать наши чересседельные сумки, как вдруг услышали необычный звук, словно кто-то очень жалобно плакал, и, выйдя наружу, чтобы узнать, откуда он, и увидели ни много ни мало, как мать нашего красивого голубоглазого пациента. Она зашла в палатку хирурга, чтобы узнать о своем сыне, а он сказал ей, что всех больных отправили в Вашингтон — он забыл в тот момент упомянуть о том, что ее сын не был увезен вместе со всеми. Первые же слова, которые я от нее услышала, звучали так жалобно: «О, зачем же вы отослали моего мальчика? Я же писала вам, что я приеду. О, зачем же вы его отослали!»

Я никогда не забуду ни выражения лица этой несчастной матери, ни того, как она, стоя перед хирургом, заламывала руки и вновь и вновь повторяла свой вопрос. Но мы быстро исправили допущенную хирургом ошибку, и уже через несколько мгновений она стояла на коленях у постели своего милого сына, а нам стало так тепло и радостно от того, что именно нам выпала высокая честь вернуть его матери. О, как много было таких, кто, прибыв в поисках своих родных в Вашингтон, испытал столько напрасной боли и потратил несколько мучительных недель на бесплодные поиски — и всего лишь из-за небольшой ошибки либо хирурга, или медсестры, или кого-то другого, кто непременно должен был знать, где их следует искать.

17-е июля выдалось ясным и солнечным, и полностью экипированная Потомакская армия шла к Манассасу. Армия весело шагала вперед, воздух был наполнен музыкой полковых оркестров и патриотическими песнями солдат. Никакие мрачные предчувствия, не тревожили боевого духа наших мужчин даже на мгновение, напротив, — «На Ричмонд! На Ричмонд!» звучало постоянно, в течение всего марша нашей огромной армии. Но мне было как-то не по себе, я чувствовала себя отстраненно, вне гармонии с тем неистовым и радостным духом, который охватывал наши войска. Двигаясь очень медленно и наблюдая за ярко сверкающими в солнечных лучах длинными рядами проплывавших мимо меня штыков, я думала о том, что очень многие из этих энтузиастов, которые так стремились встретиться с врагом, никогда не вернутся, чтобы рассказать как об успехе, так и поражении этой великолепной армии. И даже если славная победа благословит их знамена, — в чем я совершенно не сомневалась — но прежде, — очень многим достойным и благородным придется ради нее расстаться со своими жизнями.

Уже ближе к вечеру главная колонна дошла до Фэрфакса и разбила лагерь. Жена полковника 2-го… полка миссис Р., миссис Б. и я были, я думаю, единственными тремя женщинами, которые ночевали той ночью у Фэрфакса. Днем было очень жарко, и не имея привычки в течение всего такого дня сидеть в седле, мы очень сильно чувствовали его последствия, а значит, с радостью встретили приказ об устройстве лагеря и ночевке. Несмотря на жару и усталость после тяжелого дневного марша, солдаты были в приподнятом настроении и немедленно приступили к приготовлению ужина. Одни разводили костры, а другие отправились на поиски пищи и взяли все, что было им доступно и что могло хоть как-то порадовать настолько голодных и измученных мужчин.

Все ближайшие усадьбы были осмотрены и полностью очищены — солдаты забрали все имевшееся в них молоко, масло, яйца, домашнюю птицу, etc., но тут выяснилось, что всего этого оказалось крайне недостаточно, чтобы удовлетворить аппетит такого множества людей. Мне показалось, что со стороны поля, где мирно пасся скот, я слышала нечто похожее на выстрелы, а потом, вскоре после того, как они прекратились, из разных уголков лагеря до нас донесся запах свежего стейка. Но я хотела бы заметить, что все эти так называемые «рейды» — по курятникам и другим местам, — были совершены вопреки приказу командующего генерала, поскольку еще днем я видела, как у обочины дороги, за стрельбу по курам было арестовано несколько человек.

Я была просто поражена, услышав ответ молодого и подающего большие надежды темнокожего повара, когда его спросили о происхождении поданных им к нашему ужину жареных цыплятах и говяжьем бифштексе. Очень строгим тоном полковник Р. спросил его:

— Джек, откуда вы взяли этот говяжий стейк и этих цыплят?

— Масса, я нес их от самого Вашингтона и теперь подумал о том, что их надо бы приготовить, чтобы они не испортились.

А потом, широко ухмыльнувшись, он добавил:

— Я не вор, нет, не вор я.

— Ладно, ступай, Джек, — ответил ему полковник, а потом рассказал нам о том, как лично сам, случайно проезжая мимо, своими глазами видел выбегавшего из дома Джека и во весь дух мчавшуюся за ним женщину, но Джек ни разу не оглянулся, напротив лишь бежал — настолько быстро, насколько позволяли ему его ноги, — вскоре его и след простыл.

— Я подумал, что этот юный негодяй натворил чего-нибудь, — продолжал он, — а потому я подъехал к женщине и спросил ее, что случилось, и таким образом узнал, что он похитил всех ее цыплят. Я поинтересовался у женщины их ценой — она задумалась на некоторое время, и назвала мне ее — около двух долларов. Мне кажется, что она провернула очень удачную сделку, поскольку уже после того, как я заплатил ей, она сообщила мне, что у нее было всего лишь два цыпленка.

Ужин закончился, часовые назначены и расставлены по своим постам, а потом лагерь уснул.

Рано утром прозвучал сигнал к подъему, лагерь пришел в движение. После непродолжительного завтрака тем, что хранилось в наших сумках, марш был возобновлен. День выдался очень жарким, воды достать было почти невозможно, вследствие чего наша армия сильно пострадала. Одни получили солнечный удар, а другие просто падали от истощения. Всех, кто дальше идти не мог, погрузили в санитарные повозки и отправили обратно в Вашингтон. Ближе к полудню, наше утомительное шествие было несколько оживлено довольно частыми, доносившимися со стороны нашего авангарда, залпами, но виновниками этого шума являлись только наши стрелки — они заливали дождем пуль все, что выглядело так, будто за ним скрывалась либо хорошо замаскированная батарея, либо группа вражеских стрелков.

В течение дня всего дня армия пребывала в сильном волнении — мы полагали, что в любой момент мы можем встретиться с противником. Тем не менее, осторожно прощупывая свой путь, армия неуклонно продвигалась вперед, тщательно изучая каждое поле, здание или овраг, на многие мили, как перед собой, так и с флангов — и справа, и слева — и так до самого Сентервилля, где мы и заночевали.

Только теперь солдаты прочувствовали всю тяжесть этого марша и, похоже, былого веселья несколько поуменьшилось. Накануне выступления некоторые полки получили новую обувь, но теперь они с грустью убедились, что она мало годилась для столь долгой ходьбы, что ярко подтверждалось множество бедных, сплошь покрытых волдырями ног, и кроме того, очень многие из них в буквальном смысле превратились в сплошные раны — толстые шерстяные чулки почти начисто содрали с них кожу. Миссис Б. и я, перед самым отъездом из лагеря, запасшиеся большим количеством льняной ткани, бинтов, корпии, мази, etc., нашли все это теперь очень кстати, и задолго до первого выстрела нашего врага.

Наши хирурги приступили к подготовке к предстоящей битве — заняв несколько зданий и приспособив их для нужд раненых — среди них и возведенную из кирпича церковь Сентервилля — церковь, которую помнят многие солдаты, и будут помнить до тех пор, пока люди будут помнить те времена. Поздно вечером, возвращаясь из этой церкви в обществе м-ра и миссис Б., я предложила пройтись по лагерю и посмотреть, чем накануне первого сражения занимаются наши мальчики. Многие из них, устроившись у ярко пылавших костров, писали письма — во время марша каждый солдат имеет при себе полный набор письменных принадлежностей. Иные читали свои библии, — и, возможно, со значительно большим интересом, чем ранее, а третьи, разделившись на небольшие группы, вполголоса о чем-то беседовали — но подавляющее большинство, разлегшись на земле и закутавшись в одеяла, крепко спали — никто не осознавал, каким бурным и насыщенным опасностями будет грядущий день.

Мы уже собрались вернуться в наш, построенный мятежниками и оставленный ими лишь несколько дней назад бревенчатый домик, как вдруг услышали, что в расположенной недалеко от нашего лагеря роще, кто-то поет. Мы направились к роще и шли до тех пор, пока отчетливо не услышали, слова вот этого прекрасного гимна:

«O, for a faith that will not shrink,

Though press'd by every foe,

That will not tremble on the brink

Of any earthly woe;

That will not murmur or complain

Beneath the chastening rod,

But, in the hour of grief and pain,

Will lean upon its God;

A faith that shines more bright and clear

When tempests rage without;

That, when in danger, knows no fear,

In darkness knows no doubt.» ^[2]

— Ах! — воскликнул мистер Б. — Я узнаю этот голос — это Вилли Л. Теперь я понял — сегодня вечером Вилли молится, и, несмотря на утомительность марша и отекшие ноги, он не забыл об этом. Мы подошли еще ближе, чтобы оставаясь незамеченными, вдоволь насладиться его пением, и сразу же после того, как последние слова гимна бесследно растаяли в тихом ночном воздухе, мощный и глубокий голос Вилли снова вознесся ввысь, заполнив всю рощу торжественными звуками страстной и жаркой молитвы. Он молился о завтрашней победе, за своих товарищей, за оставшихся дома родных, и его голос дрожал от волнения, когда он умолял Спасителя утешить и поддержать его овдовевшую мать, если так случится, что не суждено ему будет вернуться из этого боя.

Вслед за ней последовала проповедь — о том, что следует быть верными солдатами Иисуса и их любимой страны, о необходимости в любой момент быть готовыми, осенив себя святым крестом, выйти на поле боя и победить. Все молились и разговаривали, а потом — сначала около десятка, а потом уже и все присутствовавшие здесь — обратились к Престолу Благодати и торжественно засвидетельствовали силу Святого Евангелия в деле спасения грешников. Никто не заставлял кого-то другого молиться и никто не утверждал, что ему нечего сказать, а потом, чтобы доказать это наговорив достаточно много, ни разу и ни от кого не услышал упрека в том, что он был неинтересен своим собратьям. Время было потрачено с пользой, каждый делал то, что должен был сделать, и делал это быстро и без проволочки. По окончании собрания мы ушли на отдых, но чувствовали мы себя необыкновенно свежими и бодрыми.

После точного определения места расположения врага, генерал Макдауэлл приказал выдвинуться вперед трем дивизиям — которыми командовали Хейнцельман, Хантер и Тайлер, а Майлз остался в Сентервилле, в резерве. Воскресным утром, за несколько часов до рассвета эти три дивизии шли вперед, — великолепное зрелище! — колонна за колонной держали путь по холмам и залитым мягким лунным светом туманные долины, и в этом свете ярко блистала полковая сталь. Ни барабана, ни горна, и глубокая ночная тишина нарушалась лишь грохотом артиллерии, мерным и ритмичным гулом шагов марширующей пехоты и приглушенным рокотом тысяч вполголоса переговаривавшихся между собой людей.

Дивизии разошлись на перекрестке трех, ведущих к Булл-Рану дорог, и каждая из них, пошла по своей дороге. Вскоре стало светло, и в свете яркого утреннего солнца обе враждующие армии теперь могли хорошо рассмотреть друг друга. Враг стоял на покрывавших речные берега холмах, то тут, то там, увенчанных земляными укреплениями. Все леса, которые мешали огню его пушек, были полностью вырублены, и его пушки могли смести любого, кто попытался бы к ним подойти, с любой стороны. А вот наш берег был пологим и полностью покрытым густым лесом. Вскоре рев пушек сообщил нам о том, что битва началась.

Миссис Б. и я стояли на указанном нам месте — возле дивизии генерала Хейнцельмана, а наши лошади остались при нашем работнике, которому было строго приказано оставаться там, где он был, поскольку они в любой момент могли нам потребоваться. Память верна мне — я прекрасно вижу миссис Б. — она очень старается выглядеть храброй — на ней небольшая и узкополая шляпка из итальянской соломки, черная амазонка с подвернутой, чтобы не мешала ходить — с помощью ленты — юбкой, на поясе — украшенный серебряными нашлепками семизарядный револьвер, на одном плече — фляга с водой, а на другом — тоже фляга — но с бренди, а на боку — сумка — с едой, бинтами, пластырем, etc. Высокая и стройная, с темно-каштановыми волосами, бледным лицом и голубыми глазами.

Сидя на своем коне, капеллан Б. выглядел очень торжественно, словно стоя лицом к лицу с ангелом смерти. Первым погибшим, которого я видела, был артиллерист из команды полковника Р. Упавший прямо на батарею и разорвавшийся снаряд, убил одного и ранив троих мужчин и двух лошадей. М-р Б. спрыгнул со своей лошади, привязал ее к дереву и со всех ног побежал к пушкам, миссис Б. так же быстро, как только могли, последовали за ним. Я наклонилась над тем, чье лицо было залито кровью, и кто не мог быть никем иным, как Вилли Л. Его смертельно ранило в грудь, но мучился он очень недолго — вскоре на носилках его унесли с поля боя.

Издали увидев, что произошло с батареей, к ней подъехал полковник Р., и в самый тот момент, когда он отдавал необходимые приказы, стальная цельнолитая пуля пролетела настолько близко от его головы, что он остолбенел — буквально на мгновение, — но вскоре, вновь обретя способность здраво рассуждать и действовать, он тряхнул голову и пожал плечами, — как это было ему свойственно — и в самым обычным и будничным тоном сказав: «Да, довольно близко», поехал дальше, так беззаботно, словно мимо него пролетела не пуля, а самая обычная птица. Но абсолютно недовольная этой ремаркой пуля ударила по моей бедной маленькой наполненной бренди фляге, лежавшей рядом со мной на полковом барабане, разнеся ее на мелкие осколки — и с такой злобой, как будто до того, как попасть ко мне, она принадлежала могучему Ордену Добрых Храмовников.

А потом битва закипела с удвоенной яростью. Ничего, кроме грохота пушек, звона стали и треск ружейных выстрелов. Что за сцена для столь яркого и солнечного сияющего субботнего утра! Вместо всего того приятного, что ассоциируется у нас с Субботой, — звона призывающих нас к молитве храмовых колоколов, воскресной школы и торжественности церковной службы — хаос, разрушение и смерть. На мили вокруг спрятаться было негде — самым безопасным местом являлось место в боевом ряду. Очень многие в тот день — те, что решили показать спину врагу и укрывшиеся в расположенных в двух милях от места битвы лесах, впоследствии были найдены разорванными на куски пушечными ядрами — достойная награда для них, которые потеряв стыд и забыв о своем долге и своей родине, в тяжкий час сражения бросив свой пост и своих товарищей, сбежал — мечтая только о сохранении своей жизни.

Примечания

2

Уильям Хайли Батхерст (1796–1877) — англиканский священник и сочинитель псалмов. — Прим. перев.