Патина

Саша Степанова, 2018

После сокрушительного провала своей первой выставки скульптор Роберт Милович сбегает в маленький провинциальный город. Теперь он в одиночестве живет в доме, предназначенном под снос, и зарабатывает тем, что гравирует эпитафии на надгробиях. Роберт уверен, что прошлое никогда его не настигнет, однако оно возвращается вместе с Евой – девушкой, которая хочет учиться у него патинированию, чтобы выведать секрет той самой патины, которая, как был уверен Роберт, должна была сделать его знаменитым, но вместо этого превратила в изгоя.

3

Она появлялась в его жизни, чтобы напоминать о смерти. Стоило ему только подзабыть, заработаться, внушить себе что-то про создаваемые им вещи, которые переживут творца, как пена очередного дня выносила на берег Лилию; она поднималась с песка, отжимала волосы и шла к нему, неотвратимая, в мокром, и он ни разу не нашел в себе сил убежать или хотя бы отвернуться.

В тот раз он снова пытался. Смотрел куда угодно, только не на нее, нет, не на нее.

— Шидловский продал душу дьяволу, — говорила она, сбегая по ступеням. — Десять лет прошло, а он все тот же.

— Авторитарный мерзавец, неслучайно пережил жену и сына… — говорил он, открывая перед ней дверь и пропуская вперед.

Пока они сидели в гостиной пожилого педагога, свечерело. Под козырьком подъезда горела лампа, похожая на леденец.

— Интересно, сколько ему сейчас?

Роберт вытянул из пачки сигарету. Лилия жестом попросила поделиться, и он сделал это не глядя.

— Почти век. И заметь, рука вернее наших. Моей так точно.

— Да, бодрячком… Но неизвестно, долго ли еще…

Оба, не сговариваясь, обернулись и посмотрели на уютно-рыжие окна третьего этажа. Куртка Роберта и кардиган Лилии еще хранили запах нутра шифоньера, в который Шидловский велел повесить уличную одежду — с малахитовыми створками, чернеными в глянс торцами и бархатистой, как у сундука фокусника, изнанкой. Теперь воинственный старик, должно быть, бродил по пустым комнатам в одиночку и, как предполагал Роберт, продолжал беседу с самим собой, начатую много лет тому назад и прерванную визитом двоих, совсем не похожих на студентов, но отчего-то ими себя называющих.

— Выставку бы ему… — выдохнула Лилия вместе с табачным дымом. — В той галерее, о которой ты говорил, как ее, «Арсенал»?

Ей тоже не хотелось спешить обратно в жизнь, и он это чувствовал, и был благодарен за отсрочку.

— «Каземат», если ты про Кривоколенный. Не уверен, что это подходящее пространство для лиричных барышень Шидловского.

— А для тебя? Чем ты сейчас вообще занимаешься? Я почему-то думала, что ты первым уйдешь в дизайн, а ты… Скульптура, верно?

— Да, но не только, там будет кое-что другое, совсем новое. Я пока не хочу…

Светлых окон становилось все больше. Роберт смотрел на них с особой нежностью, словно был причастен одновременно ни к одному и ко всем сразу. Он любил внезапную тишину таких вот двориков, в которые тянет свернуть, сделав вид, что один из них твой. Любил колоннады и арки сталинских домов, их устаревшую напыщенную парадность, отражения окон в воде под гранитной набережной… Все это говорило с ним историями, которых он не понимал, только чувствовал, как дышат ими стены, и вслушивался — но нет, снова нет, ускользнуло в приоткрытую оконную раму, заплутало чердачными тропами, шмыгнуло под мост и растаяло…

— Ой, а помнишь ту смешную тетку с дурацким таким бантом? Имя еще редкое…

— Натурщица Мона, — усмехнулся Роберт. — Такую сложно забыть.

— Мадам Мона! — воскликнула она и даже подпрыгнула от восторга. — Мона и ее байки про бабку — фрейлину Александры Федоровны! Она сочиняла на ходу! Сестры, влюбленные в сестер, игры с переодеваниями, оргии на спиритических сеансах, а надо же работать, а она лежит с этим бантом и продуцирует бредятину, как будто из коробочки достает еще одну коробочку, снова и снова… Я ничего не путаю? Или вам всем было нормально, и только мне хотелось?..

— Всем хотелось, — с деланой серьезностью подтвердил Роберт, едва контролируя мышцы лица. — Причем сразу, и да, это была порнография. А у мадам была шизофрения…

— Хотелось сорвать с ее головы бант и выкинуть его в окно! — выкрикнула Лилия возмущенно. — Милович, дурак, ну какой же ты дурак! — И притворилась, что сейчас ударит, но вместо этого нырнула рукой под его расстегнутую куртку, поглубже, в тепло, будто бы так и надо, впрочем, так действительно было надо, чтобы он посмотрел на нее и продолжал смотреть.

Но он не сдался. Не тогда. Стоял с ней в обнимку и упрямо, до рези в глазах таращился на окна. Трое однокурсников, которые собирались навестить старика-учителя и вообще увидеться впервые за столько лет, внезапно обнаружили неотложные дела — Лилия уже ждала на берегу — а ведь знай он об этом заранее, то тоже бы отказался, а так пришел, и встретил ее в маленьком кафе киноклуба — она ждала — где наливали хорошее и дешевое пиво, а потом поднялись по гулкой лестнице в квартиру, неловко помалкивая, и дружно обрадовались тому, что некогда грозный и до сих пор еще чуть-чуть наводящий трепет Шидловский сразу взял на себя светскую часть беседы. Сам того не заметив, Роберт проболтался и о работе, и о грядущей выставке, хотя совсем не собирался этого делать, ведь хвастать ему было нечем, а заодно и узнал, что взлелеянный лиловый лилейник по фамилии Гордиева два года как в разводе и два месяца как руководит художественной студией — кто б подумал.

— Фрейлина, ну конечно, — сказал он невпопад, не решаясь сменить тему, которая так ее развеселила. — Фрейлина по фамилии Березка.

— Листопад! — щелкнула пальцами Лилия. — Я точно помню, потому что кто-то из наших нажаловался на нее в деканат, мол, ее истории слишком откровенны и ставят в неловкое положение… некоторых.

— Это мог быть только Вальцев.

Нужно было сказать это раньше. Горячая ладонь обиженно сползла с его бедра, и Роберт быстро запахнул куртку.

Давно погасшие сигареты синхронно упокоились на дне урны. Лилия достала из сумочки ключ от машины, покрутила его в руках, проводила взглядом тщедушную собачонку, ведомую девочкой лет десяти.

— Роберт, скажи… — Он покорно остался рядом в надежде, что порыв ветра отгонит в сторону медовый, злой аромат ее духов, но ветер не пришел. — Ты доволен тем, что делаешь?

Роберт беспокойно покосился на грязные манжеты и постарался прикрыть их, сложив руки на груди. Мысленно посмотрел на себя откуда-то сверху и мысленно же пожал плечами. Если в чем его и можно было заподозрить, так это в тотальном погружении в работу, пренебрежению ко всему сиюминутному, отказе от внешнего в пользу внутреннего, но никак не в нищете, нет, бедняком он не выглядел: куртка как куртка, джинсы как джинсы — значимость того и другого одинаково меркла в сравнении с вечностью, которая ждала его впереди (во всяком случае, самому ему хотелось на это надеяться).

— У меня есть заказы. — Голос дрогнул, что не осталось незамеченным — Лилия вопросительно вздернула бровь, вцепилась в локоть и увлекла Роберта к набережной. — Государственный проект, памятник для областного центра… — На лбу выступила испарина, но он постеснялся ее стереть. — Я работаю с Каревым — архитектор, может, знаешь… Будет бронзовое литье: фигура ангела, который поддерживает раненого солдата и… Укрывает его крыльями. На самом деле это метафора… В-вот.

— Метафора чего?

— Бессмертия души.

— Ах, ну да. — Стук ее каблуков ввинчивался прямо в мозг. — И тебе этого достаточно?

— Городские чиновники довольно консервативны, я не мог позволить себе ни малейшей абстракции…

— Да нет же, я не о том.

Она поправила сползший с плеча кардиган, и Роберт, некстати вдохнув, едва не закашлялся. Мед. Ладан. Что-то еще. Китайские чернила? Перцовый пластырь? Десятки холстов, запертых в каморке под лестницей в ожидании своих первых встречных — кобальт синий, набрызганные пальцами пятна киновари, потекший аурелион… И еще кто-то плачет в этой подлестничной тьме, но не жалобно, а истерично и зло, и долго всхлипывает, и всхлипы эти легко перепутать со звуками любви… Возможно, так оно и есть.

— Если ты не слишком спешишь, я бы хотела кое-что тебе показать. Здесь недалеко, это не займет много времени.

Он не спешил. Не спешил настолько давно, что даже если куда-то опаздывал, уже не мог заставить себя поторопиться.

На сигнал брелка откликнулся приткнувшийся к обочине белый внедорожник. От мысли, что придется доверить свою жизнь женщине, Роберт почувствовал в животе тянущую пустоту. Вначале он долго пристегивался, потом боролся с желанием закрыть глаза, но автомобиль уверенно спрыгнул с бордюра и тут же влился в поток себе подобных. Встречный ветер сдул с лобового стекла сухую листву, свет фонарей расчертил темноту салона яркими белыми прямоугольниками, и он немного расслабился, и даже нашел в себе силы разжать стиснутые на ручке двери пальцы.

Спустя два светофора звуки скрипки сменились клавишными аккордами — и понеслось. Зал был не то, что…

— Ich verlasse heut’ Dein Herz, — не выдержал и зашептал Роберт. Злой мед что-то с ним делал. — Verlasse Deine Nähe…¹

— Wie Kinder waren wir, Spieler — Nacht für Nacht², — хрипло поддержала она.

«Da ich Dich liebe» они пропели вместе. Сзади длинно просигналили, и их нестройный хор мгновенно смолк, однако молчание продлилось недолго.

— «21 грамм», — сказал Роберт, долго и мучительно вспоминавший.

— С Наоми Уоттс и Бенисио дель Торо, — сказала Лилия, будто бы и не забывая.

…Зал был не то, что полу-, а совершенно пуст, не считая него, еще нескольких таких же полуночных любителей артхауса и смешной одногруппницы, которую он почти не замечал в академии. А тут встретил у кассы — вдруг, и она сказала «привет» — тоже вдруг, а потом, получив билетик, деликатно заняла свое место в дальнем ряду и на ином не настаивала. Роберт вспомнил о ней только после сеанса — делать вид, будто они незнакомы, в огромном безлюдном холле было бы странно, поэтому он подал ей куртку и спросил, как фильм, и она спросила тоже; по пути к метро выяснилось, что впечатления удивительно схожи, и «Ох, „Сука-любовь“! Ах, Иньярриту!», и взаимные недоумения по поводу предыдущих встреч, которые должны были случиться, но отчего-то не случились, а потом еще «Зайдем в кафе? Холодно очень» и «Ты тут пока выбирай, а я сейчас». Сквозь окрашенное вином стекло бокала он разглядел, что у нее резкий профиль и горбинка на носу, по которой он вскоре водил пальцем и говорил: «Не вздумай исправлять», а она целовала его в шею чуть ниже мочки уха, и раздавала обещания так же легко, как часом раньше — восторги в адрес режиссера.

Впрочем, с носом она ничего не сделала.

— Ты все еще слушаешь мою музыку, — сказал он, и это прозвучало строго.

— Я слушаю, потому что это хорошая музыка, а не потому что она твоя. О тебе я не думаю.

Удивительно, но за все эти годы он так ни разу и не вспомнил, а вспомнив, уже не смог выбросить из головы, как протянул ей наушники, и пока она стояла — растерянная, оглушенная, пока пыталась уместить внутрь себя то, что ей дали, наблюдал за прохожими и голубями. Запрокинув голову, рассматривал перевернутые русты и пилястры, прикидывал, где раздобыть денег и вообще куда бы и с кем свалить на выходные, но вдруг почувствовал ладонь в ладони и отозвался на эту странную просьбу — танцевать прямо здесь и сейчас, заранее зная, что путь до метро окажется длинным, но даже не представляя, насколько. Она выглядела совершенно убитой, и он чувствовал в этом свою вину — да ладно, от выражения ее лица любой бы испугался, особенно когда всегда один и в декадентском черном, с Тинто Брасом и Стенли Кубриком, а тут она — губы, пальцы, волосы, и все так сразу, что бросить бы в карман и унести… Вот только за «сейчас» неизбежно следует «потом», и это «потом» — то его тогда и остановило. Он не собирался осложнять себе жизнь людьми, а с ней — просто так получилось (на самом деле она уже выходила ему навстречу из воды, а он, дурак дураком, стоял и смотрел). Бесконечно целовались у метро. До завтра, спасибо за вечер. Да, странно, что он забыл…

— Я о тебе не думаю, — повторила она упрямо.

— А я… скучал, — признался он и с удивлением понял, что не врет.

Автомобиль притормозил, пропуская пешеходов. Ее лицо последовательно окрасилось красным и желтым, а на зеленом снова кануло во тьму.

— Знаешь, о чем я подумала, когда впервые тебя увидела? — Он покачал головой. — Когда мы пришли на первое занятие и толпились возле дверей студии, я рассматривала всех этих незнакомых людей и давала им прозвища. Ты стоял в стороне с чехлом для подрамника на плече, слушал музыку и смотрел в окно — черные глаза, черные волосы… Черные ногти! Я не могла вообразить, что творилось в твоей голове. Ты выглядел так, словно только что занимался любовью, и одновременно так, словно не делал этого никогда. Я назвала тебя злым колдуном. Злой колдун по имени Роберт. Я до сих пор так думаю. Скажи, почему ты подошел ко мне в кино, если раньше не подозревал о моем существовании?

— Вовсе нет, — сказал он, пораженный этой внезапной отповедью.

— Так почему же?

— Пожалел тебя, наверное. Ты выглядела одинокой.

— Мы были вместе… Шесть месяцев? Семь? И все это время я была уверена, что ты забыл мое имя и стесняешься переспросить. Ты всегда называл меня… Никак. Только однажды, когда ты беседовал с кем-то в коридоре, я услышала его из твоих уст, но ты обращался не ко мне.

Он молчал, не зная, что сказать, потому что не замечал за собой ничего подобного, но даже если б делал это сознательно, прошло столько времени, что теперь это не имело никакого значения.

— Я долго жалела, что я не Марта.

— Почему именно Марта?

— А ты и этого не помнишь?.. — Он действительно не помнил. — Ты прислал мне по электронке ее фотографию. Ее, твоей первой любви. Идеальная Марта, которая уехала учиться в Англию и была лучше меня.

— Но… — В темноте его лицо пошло красными пятнами. — Ты говорила, что не открывала.

— А я открывала, — бросила она со злостью. — Каждый день. Снова и снова. Смотрела и понимала, что она действительно лучше. Смотрела и не понимала, почему ты вообще меня выбрал, если в твоей жизни была она. Это были очень темные чары, Роберт. Я на всю жизнь возненавидела это имя. К счастью, на моем пути не попадалось Март, иначе им пришлось бы несладко.

Теперь он понял, о чем речь — поступок был столь незначителен и гадок, что почти сразу оказался запрятан во внутреенний карман памяти, а после и вовсе провалился в подкладку. Тот снимок он взял из школьного альбома. Девочка по имени Марта действительно уехала из страны, так решили ее родители. Она и правда была его первой любовью, вот только ничего об этом не знала. Он даже не пытался приблизиться — топтался поодаль целых три года, до самого выпускного, на котором безобразно напился и вместо того, чтобы пригласить ее на танец, блевал в траву за стекляшкой кафе.

Зачем он вообще это сделал, да еще наплел про отношения? Он и сам не понимал.

— Прости. Прости меня, пожалуйста.

— Ты всегда просишь прощения, а потом становится еще хуже.

Даже не верится, думал он, пока внедорожник лавировал по парковке перед бизнес-центром, даже не верится, столько лет прошло, а она до сих пор помнит.

— В любом случае… Я тебе благодарна. — Ключ был выдернут из замка зажигания с такой яростью, будто отпирал тысячу бед. — Если б не ты, я получила бы диплом и вернулась в свою дыру. И сейчас все было бы иначе.

И хотя она ничего ему не доказала, потому что доказательств не требовалось вовсе, получившая ускорение дверца хлопнула невероятно красноречиво.

Стеклянная «вертушка» пришла в движение, но их путь лежал не в лабиринты монолитно-каркасного детища советского конструктивизма, а на задворки офисной жизни, куда вела мозаичная дверь «под Климта». Черные глянцевитые стены за нею стискивали узкую лесенку — студия занимала подвал.

Несколько направленных ламп осветило распорки мольбертов и гладко оструганный верстак с золотистыми искорками смальты. Роберт окинул взглядом композицию из глиняной амфоры, аккуратно припыленной бутылки зеленого стекла и веточек физалиса, драпированных алым бархатом, щелкнул в гипсовый нос Афродиту, снял с полки, повертел и поставил обратно керосиновую лампу, а когда обернулся, в руки ему лег бокал с вином, который он принял с благодарным полупоклоном.

Он бережно коснулся подогнанных с ювелирной точностью частичек мозаики. Икона была не закончена, но уже ослепляла.

— Почему именно святые?

— Потому что мы работаем с храмами, — ответила Лилия и приподняла свой бокал в знак того, что пьет за встречу. — Это фрагмент иконостаса, апостолы Петр и Павел. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», помнишь?..

Она завернулась в джемпер, будто зябла, хотя в помещении было почти душно, медленно приблизилась к мольбертам и застыла напротив, вглядываясь в шершавую белизну холстов.

— Кроме мозаики здесь есть мастерская витража, занятия по академическому рисунку, пейзажу, графике и… прочему. Я давно подумывала о том, что скульптура — это именно то, чего нам недостает. И предлагаю тебе вести занятия. Скажем, раз в неделю по два часа. Это не слишком отвлечет тебя от метафор в бронзе?

— Послушай…

— Даже сейчас. — Он едва не расплескал вино — так дрогнула рука от внезапно проступившей в ее голосе ярости. — Даже сейчас ты не называешь меня по имени. — Свет, отраженный от холста, заливал ее лицо и шею равномерной бледностью. — Ты нуждаешься в деньгах, Роберт, я это знаю. Ты больше не мальчик из обеспеченной семьи. Ты — тот, кто должен ее обеспечивать, но не делаешь этого. Твоей жене нужна терапия. Без стационара она чего доброго пойдет и прыгнет с крыши, или повесится, или вон как Вальцев…

— Откуда ты знаешь? — прошептал он чуть слышно.

— Просто вижусь с нашими бывшими общими друзьями чуть чаще, чем ты.

— Ясно.

Он беспомощно взмахнул руками и присел на стул. Вино показалось скисшим.

— Ну и зачем тебе все это? — Сочувственный взгляд гипсовой Афродиты будто намекал на бессмысленность вопроса. — Зачем тебе я?

— Мне нужен человек, который знает свое дело и который меня не предаст.

Она приблизилась и, балансируя бокалом, опустилась перед ним на колени. Внутренний голос по-гоголевски шепнул: «Не смотри!», и Роберт поспешно уткнулся взглядом в круглый мысок ее балетки.

— Ты ведь не предашь меня, Роберт?..

А он все молчал и смотрел мимо. Молчал, даже когда она подалась вперед и положила кудрявую голову ему на коленку.

— Ты совсем другой.

— Было бы странно, если б в тридцать я по-прежнему подводил глаза черным, не находишь?

— Дело не в этом. Ты… Что? Что такое? — заволновалась она, вскинув голову, и проследила за направлением его взгляда.

— Нет! Да ладно, нет!

Он вскочил и стремительно пересек комнату, чтобы замереть возле дальней стены, не видимой из-под картин, вот только привлекла его вовсе не одна из них.

— Лилия-Лилия… — произнес он, покачиваясь из стороны в сторону, словно от перемены угла зрения изображение могло измениться. Но оно, разумеется, не менялось, а она пробормотала что-то вроде: «Так вот чего тебе не хватало», впрочем, он все равно не услышал. — Лилия, это уже слишком.

— Что и требовалось доказать! — весело крикнула она в его спину. — Раньше ты готов был заплатить за то, чтобы твой портрет украшал заведение вроде этого! Причем, в полный рост!

— Я уважаемый человек, художник, ты пойми, у меня госзаказы… А что, если кто-то узнает?..

В молчании, которое показалось ему бесконечным, она подошла, по-прежнему неразлучная с бокалом, встала рядом в точно такой же позе — чуть отставив ногу, со сложенными на груди руками, — и подарила стене улыбку.

— Узнает твои обтянутые черной лайкрой коленки десятилетней давности? Ты шутишь?

— Не понимаю, зачем ты вообще…

— Потому что это отличный кадр, — обронила она и вдруг сцепила пальцы, и набросила ему на шею петлю своих рук. Мед брызнул в лицо, как кровь из лопнувшего капилляра, Роберт почти задохнулся, он не дышал им, он его ел. — Покажи мне… — Ее язык упорно искал лазейку, но он не мог заставить себя ни что-то почувствовать, ни хотя бы притвориться. — Я хочу увидеть того прежнего Роберта. Ты ведь ничего с ним не сделал?

— Сама же сказала… — Он с усилием разжал ее руки и продолжил держать за запястья, чтобы она не вздумала повторить попытку. Так они оставались и близко, и спасительно далеко. — Я — другой. И этот другой тебя не хочет.

Волосы скрыли половину ее лица, единственный видимый глаз страдал. Если бы сейчас Роберт легонько толкнул ее в грудь, она, наверное, упала бы, не сгибая коленей, плашмя, будто огромная кукла — он вдруг отчетливо это представил и дернул уголком губ, подавляя усмешку. Чего-то не хватало. Он беспокойно осмотрелся по сторонам, но ничего подходящего не нашел и, опустив взгляд, стянул с шеи клетчатый шарф-кашне.

— Пожалуйста, не шевелись…

Ткань легла ей на глаза, несколько прядей затянуло в узел на затылке, и она шикнула от боли, но он успокоил ее поглаживанием по спине. Длинные концы обвились вокруг шеи — хватило на два обхвата, может быть, слегка перетянул, но дышала она ровно, хотя сквозь слой пудры уже проступал приятный глазу оттенок бургундского.

— Роберт?

— Ш-ш… — попросил он, бесшумно выставляя на середину комнаты стул и ощупью придвигая к себе коробку с пастелью. — Дай мне пять минут. Всего пять.

Стиснув зубы, он быстро-быстро водил рукой по холсту, не глядя на цвета, хватал первое, что попадалось, мелки ломались, пестрое крошево осыпало брюки, но он уже не мог остановиться: потел, дрожал, но все наращивал темп до тех пор, пока пальцы не зажили собственной жизнью и из правого верхнего угла в левый нижний не пролегла жирная черная линия, дважды изломанная и беспомощная, как и все, за что бы он ни брался.

Он коротко вскрикнул и стиснул мелок в потной ладони, а когда разжал, по запястью сползала липкая черная дрянь. Обмакнув в нее палец, он не глядя провел по векам. Справа налево и слева направо, без зеркала, привычно, а затем, пинком отшвырнув с дороги стул, зашагал к лестнице. На опущенной крышке пианино поникла женская сумочка и он, озаренный внезапной идеей, потянулся к ней и рывком открыл молнию.

Лаконичный флакончик, совершенный в своей простоте, нашелся почти сразу. С головы до ног окутав себя медовым облаком, Роберт бережно вернул духи на место и вышел.

Он проиграл.

Примечания

1

Сегодня я покидаю твое сердце, прощаюсь с твоей близостью… (нем.)

2

Мы были словно дети, играли ночь за ночью (нем.)