Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 3

Саша Токсик, 2023

Из гламурных двухтысячных в солнечный 1978-й. Из глянцевого журнала в сельскую районку. Надои… Покосы… Доски почета… Но хороший фотограф нигде не пропадет. «Зиночка, хотите сняться в стиле „ню“? Не знаете, что это?! Садитесь поближе, я сейчас расскажу!»

Глава 5

— Кто звонил?

Кэт обернулась. В проёме двери ведущей в комнату стоял Джон. Рубаха расстёгнута на три пуговицы, на шее болтается какой-то пижонский «индейский» амулет.

За спиной Джона вкрадчиво клеил кого-то Джим Моррисон:

Давай детка, зажги мой огонь

Наполни эту ночь огнём.

Джинсы новые, за них Джон до сих пор должен ей сто двадцать рублей. Вспомнив о джинсах, Кэт едва заметно улыбнулась.

Джон это заметил. На лице у него была приклеена легкомысленная ухмылка, но глазами он впился в девушку.

— Никто, — ответила она.

— И ты говорила с никем?

Ревнует, подумала Кэт. Как можно одновременно волочиться за каждой юбкой, даже если эта «юбка» будет в модных клёшах, и ревновать, Кэт не понимала. Она закатывала Джону истерики, следила за ним и раз за разом ловила, но непонятным образом потом прощала.

Той же сучке Ирине, шлюхе-клофелинщице, она чуть не выцарапала глаза. А сейчас что-то изменилось в ней. Устала. Надоело.

— Угу, — Кэт кивнула, — С никем.

— Ну и как, интересно было? — Джон опёрся рукой о стену, нависая над ней.

Когда-то от этой позы у неё перехватывало дыхание, и слабели колени. Он казался таким сильным, ярким, интересным. Героем и бунтарём. Сейчас он бесил.

— Отец звонил, — зачем-то соврала она. — Доволен?

— Чего хотел? — Джон заметно расслабился.

— Чтобы ты скорей свалил из моей жизни.

Джон засмеялся и потянулся к ней губами, но она оттолкнула его и пошла обратно в комнату, ныряя в табачный дым как в трясину.

* * *

В журнальном мире дело обстоит так. Одним платят больше, другим меньше. Одних готовы печатать в любое время дня и ночи, другие ждут публикаций месяцами, подсовывая свои снимки ассистентам, секретаршам и разве что не уборщицам, чтобы их работы оказались перед глазами у тех, кто принимает решения.

Сначала ты работаешь на репутацию, потом репутация работает на тебя. Прописная истина, которая от этого не становится менее справедливой.

И всегда найдутся ребята, которые хотят заработать здесь и сейчас. Им плевать на славу им неохота карабкаться на Олимп шаг за шагом. Зачем это делать, если можно продать свою работу кому-то из успешных? Тот заработает на ней в два, в пять, в двадцать раз больше!

Какая разница, платят ведь за имя, за славу, а не за то, что ты сделал на самом деле.

«Ты получишь за этот снимок сто баксов, а я десять кусков», — говорили мне старые козлы с седыми яйцами, которым было лень вылезать из баров с кондиционерами на палящую жару, в которой иногда стреляли.

«Забирай себе тысячу, только не обоссысь от счастья. И помни, тебе повезло оказаться в нужном месте в нужное время и тупо нажать на спуск». — говорили они, звеня кубиками льда в «отвёртке» или в «чёрном русском».

Я их посылал всегда. Когда-то вежливо, с уважением. Когда-то прямо, любуюсь изумлением на заслуженных рожах. Никогда не знаешь наверняка, получит награду «имя» или прямые руки. Никогда не знаешь, пока не попробуешь.

Молчанова я не послал, это было бы глупым мальчишеством. Он в этой ситуации ничего не решал, и судя по тому, как сильно поменялось его мнение со времени первого разговора, на самого первого секретаря надавили. Лично ему в успехе Орловича нет никакой пользы, так что инициатива исходит сверху.

Так что толку от него теперь для никакого. Он в этом уравнении фигура лишняя. Следующим в цепочке заинтересованных лиц стоит Владлен Игнатов, человек из обкома с лицом грустного верблюда. Ему Молчанов отдал мои фото, он тесно общался с Орловичем, и по всему выходит, что Игнатов мне не друг.

Что касается моих безусловных козырей, то они оказываются с изъяном.

— Алик, а может без разницы, чья там подпись под фотографией? — говорит при встрече Лидка, — вдруг из за этой ошибки фото с конкурса снимут?

— Как, какая разница? — удивляюсь, — это же я тебя фотографировал. На мостушке.

— Ну жалко тебе, что ли? — надувает губы она, — ты ещё наснимаешь таких фоток сколько угодно. У тебя руки золотые. А для меня это шанс!

— На что шанс? — мне становится смешно.

— На славу! — заявляет Лидка.

— Твой шанс на славу, это я — объясняю ей, — так что слушай меня.

Она склоняет голову, но в этом движении чувствуется упрямство. Если на Лидку хорошенько надавить, то она и Орловича вспомнит, и как он её фотографировал. Такой себе свидетель.

Митрич предлагает Орловича пристрелить. Так вот, без долгих вариантов. Возбуждается он при этом до крайности, топорщит усы и притаскивает из глубины лаборатории завёрнутый в тряпицу трофейный «парабеллум».

— Я, Алик, своё уже пожил, — заявляет он, — на этом свете уже ничего не боюсь. А таких гнид нельзя, чтоб земля носила. Неправильно это.

С трудом убеждаю Митрича, что гибель Орловича никак не поможет мне восстановить авторство, и даже скорее наоборот сделает плагиатчика посмертным героем и сработает на его популярность.

В мирные и благополучные варианты разрешения конфликта Митрич не верит.

— Они там как гидра, — говорит старый фотограф, — одну башку снесёшь, десять вырастет. Они там срослись друг с другом вот так! — он сцепляет пальцы, словно крючки, — За своих держатся и никого не выдадут.

Он рассказывает, как в одной из соседних областей его знакомого, тоже ветерана выперли из фотоателье, за то, что дал в морду хамоватому директору «Дома Быта».

Знакомому объявили бойкот. Его не брали на работу нигде, даже на завод в отдел кадров, фотографировать сотрудников на пропуска. Финал истории был печальным, герой стал грузчиком, спился и утонул по-пьяному делу.

— Я не пью, — говорю.

Митрич смотрит на меня, как на несмышлёныша.

— Проще пристрелить, чем правды у них добиться, — вздыхает он. — Я, конечно, полностью на твоей стороне. Но мне тебя же, Алик, жалко. Лучше, плюнуть, растереть и жить дальше.

Вот с такими весёлыми напутствиями я собираюсь в Белоколодецк. Но сначала захожу в больницу, причём, сразу к главврачу Мельнику.

— Сбежал, значит, — констатирует он.

— Исключительно на встречу с товарищем Молчановым, — говорю, — можете у него поинтересоваться.

— Поинтересовался уже, — кивает главврач, — ну и что мне с тобой, беглецом, делать?

— Лечить, — предлагаю, — держать меня в больнице нет никакого смысла. Я только место занимаю. Обязуюсь дома соблюдать режим и выполнять все предписания врача.

— Балабол, — говорит он, но без особого осуждения. — Дуй на перевязку, а оттуда в регистратуру. Больничный открыть.

За этим я, собственно и пришёл. Я теперь человек трудящийся, и чтобы отсутствовать на рабочем месте мне требуется законное основание. Да и за раной присмотр нужен, я ведь не герой боевика, на котором всё зарастает, как на собаке.

— А можно мне побольше бинта накрутить? — прошу на перевязке, — чтоб заметнее было.

— Зачем тебе? — спрашивает медсестра.

Я своим вопросом словно пробуждаю её из полусна. Все свои действия она совершает абсолютно механически, словно заматывает мумию, чтобы положить в пирамиду. И вдруг такая живая реакция.

— Хочу перед девушкой похвастаться, — отвечаю, — девушки любят героев. А так под рубашкой и незаметно почти.

— Давай, я тебе ещё руку замотаю? — предлагает она хихикая.

— А можно? — радуюсь.

— Мне бинта не жалко.

Она наматывает мне бинт на руку, а потом, войдя во вкус, окропляет его йодом, оставляя пугающе бурые пятна.

— Ну что, пойдёт? Герой!?

— Спасибо! — восхищаюсь я, — с такой перевязкой она обязана за меня замуж выйти!

Медсестра хохочет. Я определённо сделал её день.

* * *

На чувства встречных девушек мне наплевать. Точнее не так, они, конечно, меня интересуют, но произвести впечатление я могу не только перебинтованной рукой.

А вот на пассажиров электрички до Белоколодецка мои выставленные напоказ травмы действуют правильно. Так что еду я все пять часов, сидя у окошка с верным рюкзаком на коленях. Забинтованные рёбра напоказ не выставишь, а простоять столько времени в давке я бы не смог. Рухнул бы где-то на полпути, но так и держался бы в вертикальном состоянии сжатый телами других пассажиров. Фуххх! Жуткая картина.

С рюкзаком тоже всё вышло непросто. Затаивший обиду Грибов решил мне назло его не отдавать, ссылаясь, что это вещественное доказательство. Пришлось натравить на него Подосинкину. Ей я наврал, что в рюкзаке лежат негативы съёмок с детьми и поросятами.

Натиска разъяренной блондинки капитан не выдержал и выдал мне рюкзак вместе с аппаратурой. Самое ценное — кассеты со свадебной съёмкой, я тут же отволок к Митричу. Можно сколько угодно ссылаться на форс-мажоры, но сделать снимки вовремя в моих интересах. Я рассчитываю пустить свадебный бизнес на поток, а для этого нужно работать как швейцарские часы.

Электричка даёт мне время подумать. Отступать я не собираюсь. Ну вот просто не такой я человек. Вполне могу понять того, кто согласится «разменять» свою работу на покровительство известного человека. Особенно если торговаться хорошо и если «плюшек» отсыплют щедро.

Но покровитель у меня в таком случае будет — говно. И это из него вылезет не раз и не два. Люди искусства — они существа цельные. Прокатились на тебе раз, так и будут запрягать по любому поводу.

Как там, «один раз не…»? Хрен вам с маслом по всей физиономии.

Жизненный опыт подсказывает мне, что не бывает дверей, закрытых наглухо. Всегда найдётся щель, в которую можно вставить ботинок. А дальше зайти внутрь, уже дело техники.

В этой ситуации щель просматривается в двух местах. Кэт знает Владлена Игнатова, более того, они дружат семьями. Через неё можно узнать об этом таинственном товарище больше. В чём его интерес? Что связывает их с Орловичем? Какие обстоятельства могут заставить ответственного работника отступиться?

Вторая щель проскользнула в оговорке Джона, что Кэт может выставляться без проблем, и это не зависит от её талантов. Тут ещё одна лазейка в то самое «профессиональное сообщество».

Будет ли сообщество радо возвышению Орловича? Зная подобные коллективы — нет. Любые коллективы творцов — это «клубок друзей», которые душат друг друга в объятьях.

Школьника из Мухосранска с его доказательствами не послушают. А кого послушают? Такой человек точно есть, надо только его найти. Найти быстро, до подведения итогов конкурса остаётся три недели.

* * *

— Разбогател? — Кэт кивает на отъезжающее такси.

— Бедность не порок, а большое свинство, — цитирую классика.

Только сейчас она замечает мои бинты. Как любая женщина, Кэт способна испытывать целый спектр эмоций разом. В данном случае это некая смесь сочувствия и разочарования.

— Производственная травма? — интересуется она.

— Да, говорю — палец рычагом перемотки прищемил.

На Кэт простое прямое платье без талии в стиле Джейн Биркин, сандали на высокой платформе, длинные волосы уложены волосок к волоску и, кажется, залиты лаком. В этом непривычном и чужом наряде она выглядит забавно и сама об этом догадывается.

Понимаю, что она уже сегодня собралась фотографироваться, словно для этого просто достаточно красиво встать и замереть. Девочка привыкла, что ей ни в чём не отказывают, ни папа с мамой, ни друзья-приятели.

— Так дела не делаются, — качаю головой, — мы же договорились сначала всё обсудить.

— Не будь занудой, — фыркает Кэт, — тебе и надо-то просто на кнопочку нажать. Тут вся работа на мне!

— И в чём твоя работа? — терпеливо даю ей порезвиться.

— Быть красивой!

Она замирает в картинной позе девушки с обложки… ну пускай не журнала «Работница», у Кэт есть доступ и к более прогрессивной полиграфии. Девушки с рекламы сигарет «Салем».

Я всем своим видом напускаю на себя строгость. Пускай повыпрашивает. Кэт эта игра нравится. Я предполагал, что снимать придётся сразу, так что прихватил с собой несколько плёнок.

— Точно хочешь фотографироваться?

— Да!

— Тогда…

Разворачиваюсь к ней и ерошу её причёску.

— Ты что делаешь?! — вскрикивает она. — Два часа укладки!

— С ней ты выглядела чудовищно, — говорю. — У меня объектив бы от такого треснул.

Мы встречаемся у Центрального городского пляжа. Даже в будни он забит народом. Мужчины и женщины всех возрастов лежат плотно, словно шпроты в банке, а между них носятся с визгом счастливые дети.

Реку в черте города перегородили плотиной для каких-то хозяйственных нужд, и она разлилась подобно озеру. К июлю вода зацветёт, заполняясь мелкими и противными водорослями, но сейчас выглядит ещё прилично.

Прямо перед нами приземистый корпус прибрежного ресторана с гордым названием «Крейсер». Открытая веранда действительно немного напоминает палубу. Справа от него располагается яхт-клуб. Путь перегорожен ржавым шлагбаумом с висящим на нём знаком «Въезд воспрещён».

Мы с Кэт перешагиваем через него и идём по хорошо накатанному просёлку.

— Нас не турнут? — уточняю.

— Мы с отцом тут каждые выходные катаемся, — машет ладошкой Кэт, — не переживай.

Дорожка неожиданно выныривает к небольшой пристани. Возле деревянного пирса качаются яхты. Немного, всего восемь штук. Не Черноморское побережье, конечно, но выглядят симпатично. Белые корпуса с тщательно нарисованными синими цыфрами, тонкие, уходящие в небо мачты. Чувствую, как внутри начинают шевелиться идеи.

Сегодня я не планировал ничего серьёзного, рассчитывая просто «пристреляться», а заодно зацепить Кэт на крючок любопытства. Но мозг любого художника работает отдельно от тела в каком-то особом автономном режиме. Он сам создаёт образы, которые требуют воплощения.

«Пограничный Господь стучит ко мне в дверь», — пел про это Гребенщиков. Нет, ещё не пел, споёт года через четыре, хотя возможно уже сочинил.

Стройная и худая фигура Кэт покачивается при ходьбе как мачты.

— Разувайся, — говорю.

— А тебе не больно? — спрашивает она с фальшивым сочувствием.

Ей очень хочется, чтобы я сказал «не больно».

— Мне нормально, — вынимаю из рюкзака камеру. — Разувайся.

— А давай, я встану вот так…

— Кэт, — говорю, — давай ты посмотришь, что сегодня получится. А на следующей съёмке сама решишь, командовать или слушаться.

Бинты немного мешают настройке, но не критично. Хорошо, что замотана левая рука.

У Кэт большие ступни и она этого немного стесняется. Глупая, это придаёт её фигуре ту самую ранимую, чуть детскую неуклюжесть, от которой мир моды млел все семидесятые.

Сам я предпочитаю другой типаж, более спортивный и позитивный, но в кадре Кэт очень хороша. Она идёт по неровным, чуть выщербленным доскам пирса. Гротескно высокая и тонкая фигура на фоне рвущихся к небу мачт.

— Голову вниз… коснись рукой борта… подними подбородок… Это платье тебя уродует, — злюсь я.

Кэт словно ждёт этой фразы. Она разворачивается и стягивает платье через голову, оставаясь в крохотном купальнике. Только трусики и лифчик чёрного цвета. Явно забугорного происхождения. Модельера любого советского швейного предприятия за такое изделие сняли бы с работы, предварительно выгнав из партии.

Грудь у Кэт небольшая, бёдра узковаты, зато сами ноги длиннющие и безупречной формы.

— Так лучше? — хлопает она ресницами.

— Вот ты где! — доносится со стороны тропинки, — а я то тебя везде ищу. Ты, вроде с отцом собиралась встречаться?

Сначала мне кажется, что это всё подстава. Пришьют сейчас какую-нибудь аморалку с полуголой девицей, и баста. Не рыпайся, Алик. Но тут я понимаю, что это всего лишь Джон.

Кэт подходит ко мне, расслабленно, словно напоказ, и когда оказывается рядом, впивается в мои губы поцелуем.