Милостью Божьей

Светлана Гершанова, 2014

Роман необычен, скорее, нетрадиционен. Он о жизни вообще, нелёгкой для страны и для самой героини. И в параллель – о жизни её души, которая отражается в стихах. Это совершенно другая жизнь, какое-то другое измерение, светлое и радостное, несмотря ни на что. Странно, но рефрен в книге – «Господи, сколько счастья выпало мне в жизни!» Роман начинается до войны и охватывает войну, послевоенные годы – сороковые, пятидесятые, шестидесятые, начало семидесятых Мы видим их глазами ребёнка, потом подростка, девушки, молодой женщины…

Часть II

Жизнь сложна

1. Перемены

Мы с Вовкой едем в лагерь. Мама с тётей Шурой несколько дней штопают наше бельишко, пришивают недостающие пуговицы.

У меня юбка и блузка с длинными рукавами, я научилась аккуратно закатывать их. Мы идём в Универмаг, и мама покупает мне новые ленты для косичек. Это первая её покупка для меня, я так радуюсь…

Я очень долго, до самого института, не могла что-нибудь захотеть и купить. Или произнести:

— Я очень хочу тетрадь по рисованию, купи мне, пожалуйста!

Мама всегда сама решала, что может мне купить. И деньги были чем-то недостижимым, какими-то золотыми ключами от счастья.

У нас была даже игра, что бы мы купили, если бы выиграли по облигации тысячу рублей. Видел бы кто-нибудь этот список! Чашки, ложки, тарелки, бельё, по одному платью мне и маме, ботинки и брюки Вовику…

Когда я еду в тысячный, наверно, раз из Ростова в Таганрог или обратно, я всегда ищу на станции Морской белый дом с розовыми колоннами. Это и был тогда наш лагерь.

Ночь, тихо и темно в нашей огромной комнате, и я рассказываю девчонкам какую-нибудь книгу в лицах. Или играем в придуманную мной игру, мне называют любую профессию, и идёт импровизация из жизни врача или геолога.

Кто-то из девочек потом рассказал родителям, дошло до мамы, лагерь ведь был от их Строительного треста! Она очень удивилась, очень.

Мама встречает нас на вокзале.

— Мне нужно вернуться на работу. Ты не поправилась, вас плохо кормили?

— Нет, хорошо.

— Почему же ты не поправилась, столько сил ушло, чтобы достать путёвки…

Да, чтобы дома не было лишних вопросов — у нас квартиранты, Главный бухгалтер с женой. За это трест починил перекрытия и крышу, потолки были аварийными, могли в любой момент обвалиться на голову.

— Ты отдала им свою комнату?

— Нет, они живут в детской.

— А тётя Шура? — Сердце моё сжимается, я уже знаю, что не увижу её больше никогда.

— Её устроили в Дом престарелых. Очень хороший дом, там врачи, за ней будут ухаживать…

— Но она же совсем не престарелая! Она сама за нами ухаживала! А если бы заболела, я что, не смогла бы?

— Нужно думать о будущем. Не задавай вопросов, поняла?

Мы жили с квартирантами до самого моего девятого класса.

В шестом классе я стала Главным редактором школьной газеты? По-моему, в шестом. Это была моя первая и последняя руководящая должность, ни до какого кабинета с табличкой я так и не дослужилась.

Хорошо помню, как выпускала первый номер. Раздала задания редколлегии, установила срок.

Через неделю никто, ну никто не принёс ни одной заметки. Я спросила у девочки из пятого класса, — почему?

— А ты мне не очень строго сказала…

Заметки я написала сама. Пишущей машинки не было, конечно, и мама переписала всю газету своим красивым чётким почерком. Вовка рисовал. Такой был первый номер.

Под ним я повесила ящичек для"почты", и худо-бедно газета выходила.

А ещё у нас новая учительница литературы. Вот уж не повезло, так не повезло! Если бы осталась Галина Леонидовна…

От нас не требовалось своего мнения, зачем! Нам диктовали образ Татьяны, образ Онегина.

Учим наизусть «Памятник» Пушкина. Спрашиваю:

— Нина Макаровна, кто такой пиит?

— Славянин.

Долго была убеждена в этом, для нас учитель был высшим авторитетом, всё принималось на веру!

То, что пиит — это поэт, я только через несколько лет узнала. Это же переворачивало всё стихотворение! Александр Сергеевич знал, оказывается, что именно поэтам доступно глубинное понимание поэзии, во всей полноте. Пусть человек писал стихи только в юности, поэзия открывается ему, как посвященному в таинство. Я могла бы знать это ещё тогда!

Я у неё не получила ни одной пятёрки, что-нибудь обязательно было не так!

— Почему у тебя такие длинные фразы?

— Я думаю длинными фразами. У Толстого тоже длинные.

— Толстой имел право, когда станешь Толстым…

— Для чего мне становиться Толстым, Нина Макаровна!

2. От стихов одни неприятности

Тогда же со мной стряслась, как мне казалось, самая большая беда. По школе пустили стихи про нашего историка. А поскольку Поэтессой в школе была я…

Не писала я этих стихов! Меня не слушали и не хотели слышать.

Учительница литературы выгнала из класса до маминого прихода. Историк вообще изгонял со своих уроков день за днём без объяснения причин. Главное, я не знала, от чего защищаться, до меня эти стихи не дошли.

Я ждала маму из школы и думала, что несчастней меня нет человека на земле. Мама шла домой и думала, наверно, что несчастней её нет человека. Такое у неё было лицо, когда она вошла.

— Ну что с тобой делать? Стихи грязные, мне в голову не могло прийти, что ты знаешь такие слова. Что значит — гоп со смыком?!

— Я представления не имею, что это значит, это ужасно… Я не писала этих стихов, я их даже не видела!

— Тебе обязательно надо высовываться, в наше-то время! Я ещё наплачусь с тобой. Зачем ты написала сочинение в стихах? Почему хотя бы не делаешь вид, что слушаешь на уроках?

— Что же делать? Как я посмотрю в глаза Гиббону… Георгию Ивановичу? Он же уверен, что это я!

— Я поговорю с ним, но с твоими стихами надо разобраться. У нашего бухгалтера брат поэт. Я попрошу, он посмотрит твои стихи и скажет, можно тебе их писать или нет.

— Разве можно запретить человеку писать стихи?

— Что же делать, если от них одни неприятности! Покажешь ему стихи? Это Жак.

— Жак, тот самый, что написал про Тентика? Если он согласится, будет здорово!

Сколько у меня в жизни будет связано с Поэтом, которому я несла стихи! Как я волновалась!

Полная женщина открыла дверь. Молодой человек на диване качнулся, как гимнаст, и встал на ноги. Наверно, я была очень серьёзной, ещё бы, ведь решалась вся моя жизнь!

Вениамин Константинович сидел за огромным столом в крошечном кабинете. Он показался мне очень пожилым, хотя по моим сегодняшним подсчётам ему было чуть за сорок.

Он читал мои стихи и хмурился, они ему не нравились. Мне и самой странно сейчас, откуда эта тишина и созерцательность в моих первых стихах, необъяснимый покой души. Будто всё, что происходит вокруг — не больше, чем рябь на поверхности, а в глубине — тишина, небо вспыхивает зарёю, ивы клонятся к воде, лёгкий дым поднимается к небесам…

Он читал и хмурился, а у меня холодели руки. И приговор был суров, никаких скидок на возраст. Он и потом цитировал чьи-то слова: начинающих поэтов не бывает, если начал — уже поэт.

— В ваших стихах нет судьбы, одни впечатления. Как прошлогодний снег — сверкал, переливался… Растаял, и все забыли.

Я не спорила, долгие годы прошли, пока я осмелилась на это. Взяла тетрадку, сказала «спасибо»…

Плакала уже на улице, всю дорогу. И шли стихи:

На похвалы был критик очень скуп.

А я в мечтах так высоко летаю!

Так что теперь — удариться в тоску,

Решить, что жизнь — ненужная, пустая?

А может, он ошибся в чём-нибудь,

И я ему совсем не то читала…

Но эту встречу больше не вернуть,

Не прокрутить, как диафильм, с начала.

Он жизнь провёл за письменным столом,

Его все знают, ценят, уважают,

А что меня с поэзией свело,

И даже после этих горьких слов

Стихам лишь жаловаться заставляет…

Мама была довольна, я долго не писала стихов после этого визита. Перестала писать сочинения в стихах, давать их читать всем, всем, всем. Действительно, что я могу прибавить к великой литературе, которой жила, как параллельной жизнью?

У стихов про нашего историка автор нашёлся через тридцать лет. Я встретила свою одноклассницу:

— Помнишь стихи про Гиббона?

— Ещё бы! Мне всю душу вымотали, а я их так и не видела.

— Ведь это я написала. Никто и не подумал, даже обидно было.

— Так призналась бы!

— Что ты, у тебя были такие неприятности! Но ведь это ты у нас была Поэтесса, тебе слава, тебе и неприятности…

3. Мама

Дом опустел без тёти Шуры. Он должен стоять на любви, мне её не хватало, как витаминов. В моём сердце жила мучительная заноза, что мама меня просто не любит! У неё были свои теории — насчёт жалости, например, которая унижает человека. Как мне всю жизнь не хватало маминой жалости и любви со всеми её проявлениями!

Мама ушла из Строительного треста. Она работает на Киномеханическом заводе, и будет работать там до самой пенсии.

Помню пол на проходной из старых некрашеных досок, дежурную на табуретке с семечками в подоле.

— Вы к маме? Проходите.

Огромный двор, справа какие-то старые станки прямо на земле, слева флигель, контора. Там и бухгалтерия, и плановый отдел, и производственный, и даже Главный инженер.

Мы садимся в мамином углу. Тесно, шумно, на нас никто не обращает внимания. За соседним столом делает уроки чья-то первоклассница, на неё тоже никто не обращает внимания, пока она не забирается под стол.

— Машенька, что ты делаешь под столом?

— Отдыхаю.

— Всё написала?

— Осталось точку поставить. Вот отдохну…

Меня на заводе знали все. Правда, когда подросла, я уже не бегала к маме, а звонила по автомату:

— Мам, это я. Ты сегодня во-время?

Я никого бы сейчас не узнала из её сослуживцев, даже помощницу. Но со взрослой, со мной её сослуживцы часто здоровались в городе. Иногда встречали маму, она уже была на пенсии, и жаловались:

— Света ваша зазналась! Конечно, что уж, газеты, радио, телевиденье, но можно поговорить с человеком, который тебя знал вот такую? И любит, и гордится!

Мама расстраивалась:

— Как же ты не помнишь, это же наша кассирша!

Однажды в очереди в гастрономе женщина всё посматривала на меня и улыбалась. Я не выдержала:

— Вы работали на Киномеханическом заводе с моей мамой?

— Не мучайтесь, вы не знаете меня, я вас по телевиденью видела.

Тогда — американские подарки? Как я была благодарна какой-то американской девочке, или её маме, за лёгкую блузку в клеточку, я носила её несколько лет, сначала она была велика мне, а потом как раз.

Мне ещё досталось лёгкое платьице, синее в серый горошек. Правда, на месте горошин очень скоро образовались дырочки. Не все сразу, по одной, по две, будто горошины высыпались из платья. Я думала, никто не заметит, оно мне так нравилось! Но когда высыпалось больше половины…

Вовке досталась шерстяная кремовая футболка, он почти всю школу в ней проходил. А у мамы оказалось два роскошных платья, до сих пор они у меня перед глазами, красное крепдешиновое с серыми цветами и серым рюшем и малиновое шерстяное, в десятом классе его перешили мне. Какая мама была красивая в этом красном платье с розами!

4. Я живу…

Я думала, все давно забыли историю со стихами про Гиббона, в школе каждый день что-то случается. Подумаешь, стихи! Но он помнил. Вызывал на каждом уроке, ставил пятёрки, был вежлив и сух. Его не любили почему-то, все беспорядки приходились на его урок.

Не знаю, кто первый загудел тихонько, но вскоре тихое и ровное гудение охватило весь класс. Он поднял голову от журнала:

— Гершанова, выйди из класса.

Выхожу обречённо. Конечно, я гудела со всеми, лозунг «один за всех и все за одного», да он у меня в крови с первых книжек!

Назавтра входит в класс и говорит с порога:

— Гершанова, выйди.

Я стою у стенки. Высидеть в классе сорок пять минут до переменки трудно, но стоять в коридоре в тысячу раз хуже. И так день за днём, урок за уроком!

Однажды, правда, выглянул за дверь и сказал:

— Может, расскажешь нам, что было задано на сегодня?

Отчего не рассказать! Поставил пятёрку и опять выслал из класса.

А ещё через несколько дней я и крышку парты подняла, но он вдруг спросил:

— Гершанова, ты не любишь историю?

— Почему же, люблю. Как её можно не любить?

— Может, тебе не нравится, как её преподают?

— Не нравится, — сказала я раньше, чем подумала.

Он был озадачен, явно ждал более миролюбивого ответа. Наверно, его уже спрашивали в учительской или у директора, сколько я ещё буду торчать у двери на его уроках.

— Что же тебе не нравится, интересно? Расскажи нам, сделай одолжение!

— Знаете, не получается единой картины мира. Проходим Англию — отдельно, Францию — отдельно, Германию… О России я уже не говорю. Мне бы хотелось знать, если уж изучаем шестнадцатый или семнадцатый век, что происходило в мире вообще, во всех странах…

— Садись, — сказал он озадаченно.

Вернулась тётя Маня, мамина двоюродная сестра. Не из эвакуации, оттуда давно приехали все, кто хотел и смог. Тётя Маня вернулась из лагеря.

Тогда я впервые прикоснулась к этой открытой ране страны. Мы ведь жили в провинции, и круг знакомых — самый, что ни на есть, средний класс, учителя, врачи, служащие. Я так и писала в анкетах во взрослой своей жизни, происхождение — из семьи служащих, писала, и стеснялась этой своей неполноценности.

Тётя Маня на свою беду задолго до войны вышла замуж за немца. В моей прекрасной стране это не имело никакого значения!

Взяли перед войной обоих, вернулась одна тётя Маня. Хорошо, что сына её сестра разыскала в детдоме. Они жили на Тургеневской, в двух кварталах от нас.

Когда я, взрослая, приезжала в Ростов хотя бы на пару дней, уж к ней-то заходила непременно. Она поила меня чаем с «коричневым» тортом, который я приносила с собой, и говорила:

— Давай, я расскажу тебе про твоих родных.

Это от неё я узнала, что прадед мой, отец бабушки Ани, приехал из Малороссии. Был прекрасным портным, обшивал со своими дочками, бабушкиными сёстрами, весь город…

Безродные космополиты…

Эти слова звучат на уроках, но какое это имеет отношение ко мне?

У мамы несчастные глаза. На всём их заводе только две еврейки, она и молодая девушка, технолог. Мама спрашивает:

— Тебя это коснулось, тебе говорят, что ты космополитка?

— Нет, конечно. Я же родилась в России, люблю свою страну.

— Но ты же еврейка!

— Ну и что?

— Какая ты наивная… Мне тоже никто ничего не говорит, но я кожей чувствую. Знаешь, подходит ко мне эта девушка, технолог, и спрашивает, что делать? Я говорю — ничего, работайте, как работали. И ты живи, как жила, но помни…

И я живу, читаю, радуюсь, пишу стихи.

Но ещё продолжалось моё детство…

У Киномеханического завода был свой пионерский лагерь в Белогорке. Мама почти до десятого класса отправляла нас туда каждое лето на все три смены.

В первое Белогорское лето я не поняла, не почувствовала всей её уникальности, неброской тихой красоты. Душа моя была не готова.

Ну, лес, речка… А лес огромный, в нашей-то степи! Потом узнала, не было здесь никакого леса, посадил помещик, бывший хозяин этих мест. Ровные ряды крепких, не старых ещё сосен, квадраты просек, и снова лес.

5. Зигзаг

Первый школьный день в восьмом классе, первый урок — алгебра, и новый учитель, Евгений Семёнович, он будет вести у нас всю математику и физику.

Я давно уже не читаю на уроках, у меня неутолимая жажда общения. Я быстрая, живая, как ртуть. И эта ртуть сидит перед самым его носом за первой партой. Сначала он поднял нас всех по очереди, по журналу, внимательно посмотрел на каждую. Я, наверно, очень мешала ему тем, что вертелась, и он вызвал меня к доске.

То, что мы проходили в прошлом году, давно вылетело у меня из головы. Двойка, в тот день я получила ещё две, по физике и по геометрии. Самолюбие моё было задето, пришла домой и открыла учебники.

Через пару дней он поставил мне в один день три пятёрки. А во втором полугодии практически перестал вызывать к доске. В углу класса поворачивались две парты так, что мы сидели друг к другу лицом, — Люся, Лиля, я и Римма.

Он приносил задачки, и мы их решали вчетвером. Но мог кого-то из нас и вызвать, если у доски не справлялись с рядовой задачей, так что расслабляться и не готовить домашние задания не приходилось. Да я вошла во вкус, мне нравились точные науки, нравились трудные задачи.

Через много лет я случайно встретила Евгения Семёновича в городе. Шёл проливной дождь, и мы с ним ходили и ходили по улицам под моим зонтом.

— Светлана, я всё думаю, зачем сбил вас, занимались бы литературой, такой зигзаг в жизни.

— Нет, Евгений Семёнович, литератору нужен багаж какой-то, жизненный опыт, а у меня были одни книги. Да и струсила я тогда, решила, в технике всё делается коллективом, а в литературе, искусстве, каждый баран, как говорил Пётр Первый, висит за собственную ногу.

Если бы кто-нибудь поддержал тогда, — не бойся, всё у тебя получится…

Папка, папка, самая первая моя любовь и самая горькая потеря в долгой цепочке потерь! Как бы я жила рядом с тобой, взрослела, умнела, как бы ты понимал меня, взрослую, если в маленькой что-то смог разглядеть!

И не билась бы я один на один со своей жизнью. Ходила бы с тобой рядом, сначала за руку, потом об руку, как бы мы смеялись и пели с тобой! И стихи оценивал бы сам, не было бы того первого шока. Вся жизнь была бы другая, и мама была бы другая…

6. Снова Белогорка

И снова Белогорка, все три смены.

Мне предлагают быть помвожатой и я соглашаюсь, не раздумывая. В мёртвый час можно не спать, и «беседы» не обязательны, будет хоть какое-то — тебе, только тебе принадлежащее время, так его не хватало всю жизнь!

Вожатый у меня Лёва. Вот в кого мне надо было влюбиться, дурочке, а не в Мальчика. Невероятное обаяние, сияющие глаза, всегдашняя улыбка, и при этом внутренняя воля, которую чувствовали все. И немедленно бросались выполнять любое его указание, особенно девочки нашего отряда, и я, конечно. Он казался мне самым умным, взрослым, хотя на самом деле был всего-то на год старше меня.

Свободного времени у меня не было совершенно! Как-то вечером, когда мы угомонили своих девчонок, я сказала с удивлением:

— Знаешь, Лёва, я за день просто ни разу не вспомнила о себе.

— Так и надо. Это, Светланка, и есть настоящая жизнь.

Но когда я вспоминала о себе, у меня начинало тоскливо ныть под ложечкой. Техникум, мне надо поступать в техникум.

Так мама решила. Считала — учусь я средне, это Вовке, с его пятёрками, нужен институт. Мне же прямая дорога в библиотечный техникум, буду жить среди своих любимых книг, да ещё за это получать стипендию, а потом зарплату.

Не хотелось мне уходить из школы, становиться взрослой. Жалко было расставаться с детством, не надышалась ещё его воздухом. И с классом жалко было расставаться, я же прикипаю к людям на всю жизнь. И всю жизнь кажется мне, что это взаимно.

Но в моей жизни всё решает мама, и я соглашаюсь покорно с этой неизбежностью.

И вдруг, с очередным автобусом, который привозил родителей на выходной, пришло письмо от мамы. Она передумала, я не поступаю в техникум! Мы остаёмся в третью смену, путёвки приехали этим же автобусом.

Какое счастье, Господи! Что бы я делала всю жизнь в тиши библиотеки? Читала бы? Но я уже прочла свои несколько тонн книг, и давно не читаю, что попало.

Что бы я делала там со своей крутой пружиной внутри, которая каждую минуту требовала от меня действия!

А ещё мама не разрешила больше работать помвожатой, она считает, мне надо отдохнуть перед школой. Я попадаю в старший девчоночий отряд.

Началась обычная лагерная жизнь с ненавистной мне дисциплиной и заорганизованностью. Подъём. Зарядка. Зарядку, я ещё люблю! Строиться на линейку. Строиться на завтрак. Строиться на беседу…

И воспитательница — полная, невозмутимая, за всю смену ни разу не улыбнулась.

У меня и потом бывало такое в жизни. Кажется, все вокруг тебя любят, и ты любишь всех. И вдруг появляется человек, который на дух тебя не переносит. Просто, как в песне, — ты другое дерево.

Её во мне раздражало всё.

— Делаете из неё приму, не давайте столько быть на сцене, она и так цены себе не сложит! Посмотрите, какое у неё несчастное лицо в строю. Она не коллективный человек, таким людям не место в нашем обществе.

Очередная беседа на поляне. Такая идиллия, подумаешь, Сократ! О чём только могла беседовать эта гусыня, — думаю я сейчас. Я просто мучительно ждала, когда же это кончится.

— Почему ты постоянно вызывающе себя ведёшь? В армию бы тебя, там бы приучили к порядку!

Я не выдержала, гены бабушки Ани…

— В армии служба, а мы ведь отдыхать приехали. Только какой же это отдых!

— Если тебе не нравится в лагере, и мы тебе не нравимся, ехала бы на дачу с папой и мамой, и делала там, что хочешь.

— У нас нет дачи, и папа мой погиб на фронте. Значит, у кого есть дачи, имеют право хоть на какую-то свободу, а мы нет? Даже в армии есть личное время…

— Не знаю, как тебя принимали в комсомол, такую индивидуалистку. Надо поговорить со старшим вожатым, может, мы соберёмся и исключим тебя? Таким в комсомоле не место!

— Этого не может быть. Вы не имеете права!

— Иди в палату, и подумай, как ты себя ведёшь. Ты грубая и невоспитанная девчонка, тебе не место в коллективе, ты мне портишь отряд.

Шла по дорожке и ничего не видела вокруг. Такое горе! Если я это переживу, всё остальное в жизни будет легче.

Как же я без комсомола? Да мне скажут, только скажут, я ведь жизнь отдам! Неужели всё, что она говорит, правда, неужели я — такая?!

Но старший вожатый, Сергей Николаевич, спасибо ему, оказался умнее и добрее. Он посадил меня на два часа в день выдавать книги в библиотеке.

— Остальное время твоё.

Какое счастье!

Хочешь, читай, хочешь — броди по лесу. Можно зайти далеко-далеко, можно петь, никто не услышит. Человеку надо хотя бы какое-то время оставаться наедине с самим собой. Думай, смотри вокруг, взрослей!

Я вдруг увидела, что вода в реке, словно парное молоко, и небо высокое-высокое, и деревья растут неспешно… А какие спокойные голоса у птиц… И как согласно всё в природе…

Как-то шла по лесу, строгому в своей тёмной зелени от взрослых сосен до подлеска, и вдруг — три молоденькие берёзки. Их тонкая кожица, ещё не ставшая корой, так и светится на фоне тёмной зелени сосен. И солнечные лучи снопами, просто сердце щемит!

Я остановилась, как вкопанная. Стояла и смотрела, как они трепетали каждым листиком. Какое счастье — жизнь…

И тогда же первые преданные мальчишечьи глаза.

Его звали Алик. Он появлялся у моего окошка и заполнял его целиком своей круглой физиономией, шевелюрой, очками.

— Что тебе?

— Ничего.

Он брался за столб террасы, качался, и ждал терпеливо, пока я выдавала книги. Потом опять закрывал собой окно, как амбразуру.

— Света, выйди! Посмотри, что я умею.

Он ходил на руках, делал колесо, пережидал очередного читателя и снова устраивал цирк.

А как-то зашёл в крошечный закуток библиотеки и сказал серьёзно, без клоунады:

— Светлана, я должен тебе сказать что-то очень важное.

Я насторожилась — сейчас будет объяснение в любви. При всём нашем монастырском воспитании я чувствовала это каждой своей клеточкой, неистребимым женским инстинктом.

— Хорошо. Только выйди, я закрою дверь.

Заперла дверь, дрянь такая, выглянула в окошко. Алика не было. И никогда больше не было, до конца смены, и вообще в жизни.

Я сказала себе — так тебе и надо! Было стыдно даже тогда…

7. Первая любовь

Мальчик, в которого я влюблена, тоже остаётся на третью смену. Почему я влюбилась именно в него, не могу понять, давно не могу понять. Но тогда!

Почему я не влюбилась в Лёву, с которым мы проработали месяц бок о бок, понимая друг друга с полуслова?

С Мальчиком и двух слов не сказали за всю смену. На волейболе у реки он всегда пасовал мяч мне, а я ему? У него не было двух фаланг пальцев на левой руке, и я придумала ему партизанское прошлое?

Он знал, конечно, что я в него влюблена, у меня всё было написано на лице, со сносками и примечаниями! Он даже не смотрел в мою сторону. На что было смотреть, косички-бантики… Это Лёва успел меня разглядеть. Он так и сказал однажды, не помню, по какому поводу:

— Светланка, ты — человек.

Ну, почему я не в него влюбилась!

На мостках, уходящих в реку, Мальчик стирал брюки. Разложил на досках и тёр ладонью.

— Разве так стирают? — смеюсь я, удивляясь собственной смелости. — Давай, выстираю и выглажу, и рубашку тоже.

— Мне нужно к вечеру.

— Я успею, досушу утюгом.

Вечером отдала ему брюки с тугими стрелками и отутюженную рубашку.

— Спасибо.

Через долгие годы мы приехали с другом в Таганрог отпраздновать мой день рождения, и случайно встретили Мальчика.

— У тебя день рождения? Поздравляю! Сколько же тебе лет?

— Девятнадцать.

— Какой прекрасный возраст!

Больше мы с ним никогда не разговаривали. Только толстая тетрадка стихов. Там были строчки:

Счастья в первой любви не бывает,

Но боюсь, что не будет второй.

Надо было влюбиться в Лёву! В третью смену мы уже не работали вместе, его «повысили» и он стал вожатым у старших мальчиков. Как они смотрели на него, как слушались!

Через много лет мы заехали с мужем в Ростов по дороге на юг. Был прямой эфир на телевиденье, и муж сказал:

— Зайдём потом к Лёве, он живёт возле телецентра.

— Откуда ты его знаешь?

— Здрасте! Ты-то откуда его знаешь? Я с ним просидел половину школы за одной партой, и ходил в шахматный кружок, и поступал на Физмат в Университет. Только я уехал в Радиотехнический, а он остался.

— С ума сойти, как всё переплелось. А я у него была помвожатой в лагере.

Щедрый ростовский стол, красивая жена, уютная квартира. И Лёва тот же, обаятельная улыбка, сияющие глаза.

Действительно, как переплетено всё в жизни! Потянешь за ниточку, и разматывается, разматывается клубок…

8. Театр

На открытие лагеря я читала какие-то странные стихи, наверно, дала библиотекарь, она отвечала и за художественную самодеятельность.

Вас не постигнет жизненная драма,

Вам так легко исполнить свой каприз,

А у меня больная мама,

Она умрёт!

Подайте, мисс…

Если не ошибаюсь, это Вертинский. Как он попал в пионерский лагерь, да ещё в качестве стихов?

Наверно, мне было очень близко это отчаянье, когда мама больна, а ты ничего, ну, ничего не можешь сделать… Плакали все, от директора до повара. А потом поставили отрывки из «Молодой гвардии», и я играла Валю Борц.

Первые в жизни гастроли по окрестным сёлам. Открытый грузовик летел по просёлочной дороге. У самой кабины несколько рук держали алый, бьющийся на ветру флаг, и мы пели, пели!

Когда ехали на спектакль, старший вожатый кричал:

— Замолчите, сорвёте голоса, мы же едем работать! Работать, понимаете? Светка, иди сюда, сядь рядом со мной, и помолчи, наконец, ты же всех заводишь!

Зато обратно! Ветер в лицо, флаг трепещет и вырывается из рук, и песня льётся из самого сердца!

Господи, сколько счастья у меня было в жизни!

В мою жизнь вошёл театр. Я не пропускала ни один «театр у микрофона», в нашем Драматическом театре пересмотрела с галёрки все спектакли. И, конечно, оказалась в драмкружке во Дворце пионеров.

Мне сказали, — посиди пока, посмотри, что у нас делается. Там в основном были десятиклассники, даже студенты.

Готовили спектакль к Новому году. Роли давно распределены, «вводить» меня на ходу никто не собирался. Я приходила на занятия день за днём, сидела тихо. Я не спешила, просто была уверена, как только мне дадут роль, как только позволят что-то произнести на сцене…

Мне отдадут главные роли во всех пьесах! И так будет и в Театральном институте, куда я поступлю, конечно же, и потом, в лучших театрах страны. Какие могут быть сомнения!

Я уже любила театр всем сердцем, от галёрки до занавеса и кулис. Заходила в зрительный зал, когда никого там не было, бродила, останавливалась посреди сцены. Дышала её воздухом и не могла надышаться.

Мама ещё не знала, не знала ничего. Если бы Судьба дала мне хоть немного времени…

Мама случайно встретила в городе нашу лагерную библиотекаршу, она же вела у нас и драмкружок. И знакомы-то они были едва-едва, мама прошлым летом только один раз приезжала в лагерь. Я тогда тщетно пыталась ей объяснить, что работой в библиотеке покупаю себе свободу.

— Библиотекарь, барыня такая, приехала с детьми, собакой, как на курорт, а ты работаешь за неё!

И теперь, зимой, надо же было им встретиться!

— Вы Светочкина мама? Я хочу вам сказать, у вас необыкновенно талантливая девочка. Она будет звездой, поверьте мне, я давно работаю с детьми. Ей только бы попасть к хорошим театральным педагогам…

— Звездой? — произнесла моя мама озабоченно. — Нам не надо звёзд!

Дома она сказала, между прочим:

— Я встретила твою лагерную библиотекаршу, она считает, что ты станешь театральной звездой.

— Правда? — обрадовалась я.

— Ты что, всерьёз решила стать актрисой? Да ты с ума сошла! Никогда я этого не допущу. Что я, зря вам всю жизнь отдала? Ты ведь не знаешь, что такое кулисы, какие отношения между актрисами и режиссёрами. Будешь порядочной женщиной, никто тебе ни одной роли не даст. Театр не для тебя, выбрось это из головы! Надо же, я и подумать не могла, что это у тебя так серьёзно. Больше ты не пойдёшь в драмкружок.

В первый раз в жизни я просто не послушала маму. Как это я не пойду в драмкружок? Да я жизни не представляю без сцены!

На следующем занятии была генеральная репетиция Новогоднего праздника. Я сидела в своём обычном углу и смотрела, как на сцене прыгают зайцы и вразвалочку ходит большой коричневый медведь. И тут пришла мама и села рядом со мной. После репетиции, не говоря мне ни слова, подошла к руководительнице:

— Извините, Светлана не сможет больше посещать драмкружок. Ей нужно больше уделять внимания школе.

Меня отпустили с лёгкостью, я ведь ещё не произнесла ни слова! Они ничего не знают обо мне! Мы шли домой, я молча глотала слёзы.

— Что там интересного? Зайцы и медведи! И ты, серьёзная взрослая девочка, смотришь эту ерунду!

На следующее занятие я пришла, конечно. Следом пришла мама. Как она кричала! Я и представить себе не могла…

— Морочат ребёнка, вбивают в голову, что она звезда. Она ни о чём другом уже и думать не может! Мать работает, как вол!

— Кто это ей сказал, что она звезда? Мы здесь ничего подобного не говорили. Она сама это выдумала!

Я никогда не забуду этот позор. Будто меня высекли на площади. Больше я в кружке не появлялась, я не могла там смотреть никому в глаза.

Как-то на углу я увидела мальчика. Он много лет ходил в этот кружок, но ему редко давали роли. Я всегда боялась встретить кого-нибудь из свидетелей того моего позора.

— Здравствуй!

— Здравствуй. Я никогда тебя не видела у нас на улице.

— Я узнал, где ты живёшь. Хотел тебе сказать… Я тогда сразу понял — ты обязательно станешь актрисой. Это ничего, что тебе так и не дали роль. Давай поедем поступать в театральный!

— Но я же ещё не кончила школу…

— Это не важно, есть училища, вроде техникума. Давай убежим из дома и поедем поступать!

Это была великолепная идея.

— Я подумаю. Когда ехать?

— Через неделю. В семь вечера буду ждать тебя на углу Газетного и твоей улицы. Деньги на билеты у меня есть, а там будет стипендия. Надо быть решительным, если хочешь чего-то добиться.

Я ушла в полном смятении. Конечно, надо быть решительной. Но как это, взять вещи и просто уйти из дома? Мама рассердится… Нет, она расстроится.

И Вовку жалко бросать, и свой город… Я так привыкла каждый день по дороге в школу видеть Дон на повороте.

И куда мы поедем, просто в Москву? А где жить? А если меня не примут? Ведь даже во Дворце пионеров меня не разглядели…

Вовка смотрит на меня внимательно:

— Свет, что, двойка?

— Нет.

— У тебя какой-то взъерошенный вид.

— Понимаешь, один мальчик зовёт меня в Москву, поступать в театральный техникум.

— А мама разрешит, как ты думаешь?

— Никогда. Ей нельзя говорить, нужно уехать потихоньку.

Вовка смотрит на меня растерянно. У него просто не укладывается это в голове.

— А когда ты вернёшься?

— Наверное, никогда. Мама не простит меня.

— Света, послушай, очень тебя прошу. Остался только год, и можно будет поступать в Театральный институт. Я тебе обещаю, мы уломаем маму, она подумает и согласится!

Как легко я дала себя уговорить…

Чего мне не хватало в жизни, так это безрассудства. А мальчик этот стал артистом, и работал в театре всю свою жизнь.

Судьба подарила мне одну из главных ролей в студенческом спектакле, и самые лучшие сцены Москвы и страны, и работу с легендарными артистами в одной мастерской, и огромные залы… Но не театр.

9. Звёздная болезнь

Звёздной болезнью я переболела, как корью, в детстве. Не выдержала испытания медными трубами.

Наверно, считала себя самой умной и начитанной. Стыдно вспоминать, других мнений для меня не существовало. Как только выносили меня подруги!

Писала без ошибок, поэтому у меня часто спрашивали, как пишется то, или иное слово. Я отвечала, даже когда не была уверена. Как это Главный редактор не может ответить! Один раз ошиблась, проверила по словарю и чуть не сгорела со стыда.

А в девятом классе вдруг все стали писать стихи. С парты на парту летали записки в стихах. И всем хотелось славы, хотелось видеть свои стихи в школьной газете! Надо сказать, своих стихов я не печатала, не злоупотребляла служебным положением.

Но тут написала басню на эту злободневную тему. И напечатала.

Свежий номер стал на своё место под стекло на переменке, а я вошла в класс. Там царило звенящее молчание, класс объявил мне бойкот. Он длился невыносимо долго.

Наверно, это была наивысшая точка маятника. Он замер и качнулся в другую сторону.

Басня

Петух, копаясь на задворках,

Пшеницы горстку отыскал.

Взлетел на столб он у забора,

Соседских курочек позвал:

— Ку-ка-ре-ку! Нашёл зерно!

Скорей, пшеничное оно!

Недолго куры собирались,

Но он успел сообразить,

Что очень мило срифмовалось,

И дальше может так же быть!

И смотрят куры удивлённо:

С соседом — что случилось вдруг?

Рифмует воодушевлённо

И машет крыльями петух!

И преклоняются наседки

Перед талантом петуха,

И просят юные соседки

В альбом им написать в стихах,

Поют все хором дифирамбы,

И обещает им поэт:

— Узнаю, что такое ямбы,

Поэму выпущу я в свет!

— Поэму! Ах!

— Роман в стихах!

— Какой талант у петуха!

Конечно, самообразование было всю жизнь. Но ещё было и самовоспитание. И тоже книгами, больше просто негде было черпать.

Началось с «Клима Самгина» — никто, никто не мог дочитать книгу до конца. Положение обязывало, и я дочитала. И вдруг начала мучиться, что мы с ним похожи! Я такая же слабая, безвольная — в общем, всё самое отрицательное в нём примерила на себя. Оказалось впору.

Маятник качнулся в другую сторону, и опять до предела, до высшей противоположной точки. Я судила себя самым строгим судом, не действия даже, — помыслы, побуждения.

И это осталось на всю жизнь. Какие-то свои поступки я себе так и не простила, — что называется, суд без права на помилование. Жизнь от этого становилась всё сложнее.

Есть выражение — круг общения. У меня нет, и не было круга общения, как такового, были концентрические круги. Дальнему — прощала всё или почти всё. Меньше всего — себе и ближнему кругу. Правда, с возрастом стала мягче.

Как удерживаются самые близкие друзья! Наверно, мы просто одной крови.

А может, маятник постепенно возвращается к какому-то естественному равновесию?

Тогда он стоял в самой крайней точке. Кто я? Что значу в жизни, что могу, что смогу, когда стану взрослой?

Я пишу стихи — ну и что, кому они нужны, когда есть Пушкин, Лермонтов, Тютчев… О Цветаевой, Ахматовой, Мандельштаме, даже Есенине мы и слыхом не слышали!

Пушкина я знала наизусть, и стихи, и поэмы, и целые страницы «Евгения Онегина». Странно, это служило не предметом подражания, а камертоном вкуса.

Мучилась — что я могу добавить к нашей великой литературе, что могу сказать людям нового? В искусстве, в литературе тем более, как говорил когда-то Пётр Первый — неважно, что по другому поводу — каждый баран должен висеть за собственную ногу. За меня здесь никто ничего не сделает и не скажет.

10. Золушка

Трест закончил, наконец, жилой дом, который строил несколько лет для своих сотрудников, и его Главный бухгалтер получил квартиру!

Они уехали от нас. Как хорошо одним в своём доме…

— Это теперь твоя комната, — говорит мама, и я не могу поверить своему счастью.

Кровать мы перетащили от печки и поставили у стены. Больше никакой мебели не было.

Я наводила уют целый день. Видел бы кто-нибудь эту мою светёлку… Письменный стол сооружён из старых ящиков и застелен газетой, туалетный столик тоже из ящиков, и застелен газетой, на нём крошечное зеркальце, расчёска и мамины пробные духи для красоты. О косметике мы и не слышали, помада, пудра, появились после института, и то не сразу.

Я села за свой письменный стол и открыла интересную книгу…

У меня была своя комната один вечер и один день. Назавтра к нам переехала ещё одна мамина тётя, Маня, с внучкой на год старше меня.

Я расту, тянусь, непонятно куда, стою уже вторая в строю на физкультуре. Наверно, я в мамину родню, у них все высокие.

Всё бы ничего, но я выросла из единственного своего платьица в клеточку из синих и зелёных линеек. Мама купила мне его, когда я окончательно выросла из формы. Какие там запасы на блузке и рукавах!

Но тогда оно было слишком длинное, мы подшили.

Его пришлось стирать не один раз, и когда мы отпустили подшивку, выясняется, — она ярче остального платья. Тщательно отглаживаю её и иду в школу, другого платья у меня просто нет.

Не могу сказать, чтобы я не обращала внимания на свою внешность, ещё как хотелось красиво одеваться. Очень хотелось юбку в складочку, например. Но я никогда ничего не просила у мамы. Вовка мог устроить настоящую трагедию, когда в школе велели приходить на физкультуру в спортивном костюме.

— Я куплю тебе в зарплату.

— Мне не нужно в зарплату, мне нужно завтра!

Нам тоже велели приходить в спортивных костюмах, а главное, в тапочках! Но я молча переживала несколько неприятных минут в начале урока, и всё.

А уж про платье… Не представляла, сколько стоит новое платье. Наверно, не одну зарплату!

— Что у тебя с платьем? — спросила Римма.

— Пришлось отпустить. Не обращай внимания.

На первом же уроке Гиббон остановился у края нашей парты и посмотрел на мою подшивку. Я убрала подол, но было поздно.

— В школу надо приходить опрятной, Гершанова. Твоя мама совсем не смотрит за тобой, она слишком интересуется мужчинами.

Я потрясённо опустила голову. Словно меня ударили, словно земля разверзлась подо мной.

Кто-то из девчонок сказал на переменке:

— Не переживай, ему просто нравится твоя мама, а она ему от ворот поворот!

Но вот мама собирается уходить после работы. Сидит у мутного зеркала своего трельяжа, подкрашивает брови, они у неё короткие, как сейчас у меня, удлиняет их чёрным карандашом. Проводит по губам яркой помадой. Ногти у неё тоже ярко-алого цвета.

А я стою, прислонившись к дверному косяку, и думаю, — когда же это кончится, когда она постареет, ей ведь уже больше сорока! Как сейчас мне стыдно…

Мне шестнадцать лет, нужно получить паспорт.

И вдруг мама сказала:

— Я договорилась с Марией Соломоновной, у неё домовая книга. Она напишет, что ты русская.

— Зачем?

— Чтобы тебе легче жилось. Ты не похожа на еврейку, пусть никто тебе не колет глаза…

— Я не хочу. Пусть будет правда.

— Когда ты станешь взрослой! Я не знаю, что делать с твоими книжными представлениями о жизни…

Мария Соломоновна сказала только:

— Дай тебе Бог счастья, детка.

Мы взрослеем неправильно, зигзагами, как деревца на скупой почве. Школа не помогает этому, и дома тоже некому помочь.

Собираемся у Лильки во дворе на скамеечке, и поём тихонько Я так люблю петь, и не стесняюсь уже петь на людях! Я и в походы позже ходила, по-моему, только из-за песен у костра.

Темнеет. Идём на Энгельса, это наш ростовский Бродвей. Вечером его заполняет нарядная шумная толпа. Гуляют все, и молодые, и взрослые, и пожилые люди.

Ещё прошлой весной мама не разрешала мне гулять здесь, значит, даже она признаёт, что мы выросли!

Лавируем между степенными парами, кричим, слишком громко смеёмся, на нас обращают внимание. Сказал бы кто-нибудь, что нельзя так себя вести, это некрасиво и невоспитанно…

Вечером рассказываю маме:

— Знаешь, сегодня на Энгельса я встретила ребят из Белогорки. Я так обрадовалась, подбежала к ним…

— Ты не должна была показывать им, что обрадовалась. Как ты будешь жить? Говоришь только правду, никакой хитрости! Женщина должна уметь притворяться…

— Мама! Чему ты меня учишь!

— Жизни, Света, жизни.

Она долгие годы учила меня жизни, — безуспешно, по её мнению. Когда в очередной раз ругала меня за что-то, звучала фраза:

— Ты не меняешься, у тебя всё на лице написано. Какой была в пятнадцать лет…

И была новая весна. Впрочем, она каждый год была новая, зачем только нам её всегда, всегда портили экзаменами!

Жарко, дома хожу босиком, а перед выходом чищу пёрышки. Наглаживается серая шёлковая блузка из американских подарков, белая штапельная юбка-шестиклинка, я моюсь под холодным краном с головы до ног, ни горячей воды, ни душа в доме не было.

Бегу вниз по лестнице.

— Светочка, на тебя так приятно смотреть, чистенькая, пяточки розовые, — говорит из своего окна Мария Соломоновна, и я улыбаюсь ей благодарно.

А ещё мама решила учить меня хозяйничать. И это в десятом классе, когда теоретически нужно было заниматься с утра до ночи, готовиться к экзаменам на аттестат зрелости!

— Я устала, — сказала она, — буду тебе давать деньги, а ты рассчитывай, чтобы хватило до зарплаты, покупай продукты, готовь обед.

Я и в правду поверила, что мне пора самой вести дом! Несколько дней кормила маму и Вовку жареными сардельками с вермишелью или варёной картошкой, и мама сдалась. Оказывается, она хотела просто подготовить меня к самостоятельной жизни. Но в десятом классе я пекла пироги и торты, и булочки с корицей, только тогда и пекла.

Трудно сказать, кем я ощущала себя, принцессой или Золушкой, грань была тонка. Домашние обязательства не тяготили меня, я все делала быстро — Золушка. Мылась под холодным нашим краном и шла гулять. И лестница наша гулко звенела под моими босоножками. Уже принцесса.

У меня в душе постоянно жила радость. Я улыбалась миру, как у Монтеня, и мир в ответ улыбался мне.

Той весной это было, или память перенесла этот осколок из другого времени? Мы с мамой бежим к троллейбусной остановке, опаздываем в театр. Выбегаем на Энгельса, и тут какой-то молодой человек протягивает мне букет цветов.

Мы останавливаемся, какие-то секунды я медлю — может, это розыгрыш, он сейчас попросит деньги, или скажет грубость? Мама стоит рядом и молчит.

Беру букет, говорю спасибо, разрешаю поцеловать руку, и мы бежим дальше. Цветы отдаю актрисе, которая долгие годы играла все главные роли в нашем театре.

Назавтра мама рассказывает тете Иде:

— Стою и думаю, что же она сделает? Поступила, как принцесса, взяла цветы, была исполнена достоинства…

Они смеются, и я вместе с ними:

— А что, по-вашему, я должна была делать?

— Всё правильно!

11. Весенние каникулы

Сижу перед маминым трельяжем, смотрю в мутную глубину его зеркала. Тугие косички, бантики возле ушей, кудряшки на висках. А может, лучше косички не завязывать, пусть просто лежат на спине? Их можно не доплетать до конца, ниже бантиков будут локоны.

И подходит мама. Эта нелепая сцена и сейчас у меня перед глазами… Подходит и молча отрезает мне косички над плечами! Я смотрю потрясённо — то в зеркало, то на неё…

— Мама, что ты сделала! Как ты могла, смотри, на кого я похожа! Что я теперь буду делать с волосами?

— Делай, что хочешь, сколько можно ходить с бантиками!

Я остаюсь перед зеркалом. На меня смотрит какое-то чучело, волосы торчат во все стороны, а меня ждут у Лильки!

Пытаюсь как-то привести их в божеский вид мамиными шпильками и заколками, они не слушаются, падают на лоб и на плечи…

Я просидела у зеркала все весенние каникулы. Меня явно не хватало подружкам, они прибегали, звали гулять или в кино, кто это в шестнадцать лет сидит дома на весенних каникулах?

— Как это у тебя ничего не получается с волосами? Они же красивые, вьются. Давай, я попробую!

Послушно сижу и смотрю, как ловкие Лилькины руки перебирают мои прядки.

— Понимаешь, у тебя волосы отдельно, а лицо отдельно, они не сочетаются!

— То-то и оно… Что же делать?

— А мама что говорит? Она знает, что за все каникулы ты ни разу не вышла из дома?

— Она же на работе…

— Но вечером она спрашивает, где ты была, что делала?

— Нет, она не спрашивает.

Только перед школой я стянула волосы двумя заколками за ушами, и это стало моей причёской до самого института. А там я узнала, что обычная стрижка стоит копейки.

Насколько же мама чувствовала меня своей собственностью всю мою жизнь! Попробовал бы кто-нибудь устроить такое современной шестнадцатилетней девчонке, да она из дома бы ушла!

Я не ушла из дома, хотя очень хотелось.

Его звали Семён Львович. Он приходил к маме чаще по выходным, она переодевалась, и они шли куда-нибудь. Мама никогда не сажала его с нами за стол, и вообще старалась поскорей увести из дома.

Он был невысок, широк в плечах. Как сейчас вижу его волнистые волосы, тронутые проседью, умные грустные глаза.

Мы разговаривали, пока мама переодевалась. Как-то спросил, что я знаю об истории евреев. Ничего я не знала, конечно. Он был очень удивлён.

— Вы не читали Фейтвангера? Как вам это удалось?

— Зачем ты морочишь ей голову, она растёт в другой среде, в другой литературе. Пусть будет нормальной русской девочкой, чтобы ей было легче жить, чем нам с тобой.

Фейтвангера я прочла залпом, том за томом, впитывала в себя этот неведомый и прекрасный мир. Тогда я впервые почувствовала себя еврейкой. Но я же выросла на русских сказках, на Пушкине, на русской, исконно русской литературе! Как это совместить? Кто же я, какая я?

Жила в еврейском квартале, в классе у нас было, наверно, половина еврейских девочек. В детстве никогда не сталкивалась с антисемитизмом, и это в ту пору! И в институте миновало, началось на работе. Но в полной мере мне дали почувствовать, что я чужая, в писательской организации. Ещё как дали понять, что мы не одной крови!

Но когда это ещё будет! А пока я читаю историю своего народа и чувствую, что я и его частица, так же, как русского. И это на всю жизнь.

Я каждый день иду мимо Синагоги по Газетному. И как-то меня останавливает пожилой человек.

— Почему вы никогда не заходите? Это самое страшное, что никому из еврейской молодёжи не нужна собственная история. У нас огромная библиотека, но никому это не нужно.

— Я не знаю еврейского языка, — говорю виновато.

— Можно было бы устроить чтения, я бы переводил с листа…

Я молчу, мне очень интересно, но я боюсь. Чего? Переступить какую-то грань?

Не помню, на втором или на третьем курсе я спросила у мамы:

— Как поживает Семён Львович?

— Я давно его не видела. Он пропал куда-то, когда шло"дело врачей".

— Он же не врач!

— Он еврей.

12. Музыка

Когда в моей душе начала звучать музыка, я не помню. Она вошла мне в душу не сразу, как театр, раз и навсегда. Нет, подступала исподволь, пропадала, не находя отзвука, и возвращалась вновь.

Наверно, только в десятом классе душа моя вдруг проснулась для музыки.

Чёрная тарелка репродуктора обладала прекрасным вкусом. Театр у микрофона, все известные оперы, а сколько музыки, сколько музыки!

Пела я только дома, когда меня никто не слышал, твёрдо помнила, что слуха у меня нет. Но я запоминала музыку, легко узнавала с первых нот вступления!

Как-то на переменке Римка стала напевать «Рассвет на Москве-реке». Его только накануне передавали по радио, я бежала из кухни в комнату, и остановилась, как вкопанная.

— Что это? — спрашивает Римма.

— «Рассвет на Москве-реке».

— Откуда ты знаешь?

— Оттуда, что и ты. Его вчера передавали по радио.

— Но ты никогда не говорила, что любишь музыку!

— А зачем об этом говорить…

Филармония, Первый концерт Чайковского.

Недавно я снова попала на этот концерт в Кисловодске. Очень волновалась, что после всей музыки, что легла мне на душу за жизнь, эта не тронет…

Играла беленькая девочка, такая хрупкая, как эльф, за огромным роялем, и оркестр во всю сцену. Она окончила здесь музыкальную школу, и приехала из консерватории на первый в жизни сольный концерт. Зал переполнен, — ученики музыкальной школы, преподаватели, друзья, родители друзей. Она хорошо играла, не старательно, а хорошо, и моя душа опять плакала и пела.

А тогда…

В зале и мама, и Римка, и Олег, он ходил за мной, как тень, весь десятый класс.

И душа моя — то плачет, то ликует, как будто я на сцене. Нет, не дирижер, не музыкант, маленькая скрипка, даже не первая. И все звуки исходят из моей души, отражаются от стен, от сводов, от замершего зала, и возвращаются ко мне. И опять я заливаюсь слезами, слезами счастья.

Музыка — это чудо, главное, что есть на земле.

— Мама, неужели всё пропало, зачем ты тогда послушала меня? Может, ещё не поздно, и я могу учиться? Только не фортепьяно, скрипке.

— Для скрипки нужен абсолютный слух. Сколько я сил потратила, но у тебя все мысли были в книгах!

— Но может, сейчас?

— Сейчас тебе надо думать об аттестате зрелости. И ты слишком эмоционально воспринимаешь музыку. Нельзя.

Помню удивленное Римкино лицо и озадаченное Олега.

Через несколько лет — может, снова Первый концерт, или просто зал в Филармонии, я ходила туда не реже, чем в театр! И стихи…

Симфония

Такая ошибка, такая ошибка,

Что я — в этом платье,

Что я — в этом зале,

Ведь я только скрипка,

Певучая скрипка,

Которую просто

В оркестр не взяли.

Седой дирижёр —

Что ж, наверное, прав он —

Я даже не знаю нот…

Неграмотна скрипка

Как солнце, как травы,

Сердцем она поёт…

Но дирижёрской палочкой

Он оживил оркестр,

И половина зала

Чуть-чуть привстала с мест,

И добрым став, и юным

Он разрешил — войди!

И я вхожу…

И струны поют в моей груди!

Вы подождите, люди,

Лишь несколько минут —

Я знаю, это чудо

Симфонией зовут,

Я знаю — в ней смешались

Чисты и горячи

И голубые дали,

И алые лучи,

И слёзы, и улыбка…

Но это всё для вас!

А я ведь — только скрипка,

Такою родилась,

То плавность,

То стремительность,

И только сердце рвёт

То паузы томительность,

То взлёт высоких нот,

И кажется, что скоро

Не выдержит оно,

Не выдержит ни горя,

Ни радости земной…

Но палочка устала,

Последний раз взметнулась,

И половина зала

Прерывисто вздохнула,

И я иду, счастливая,

Счастливая, усталая

Во мне ещё мелодия

Звучать не перестала,

Прикрыв её ладонью

Как пламя у свечи,

Несу её по улицам,

Несу её в ночи…

Много лет после института, первая книжка стихов давно вышла, вторую никто и не собирается печатать, и никто не хочет меня знать. В своём КБ я белая ворона — надо же, пишу стихи!

Конец ознакомительного фрагмента.