Жернова судьбы

Светлана Курилович, 2020

Закат "Золотого века крепостничества". Более двадцати лет назад было подавлено массовое восстание крестьян под предводительством Емельяна Пугачёва. Поместное дворянство пользуется абсолютной вседозволенностью в отношении своих крепостных. В центре событий – молодой разнузданный барин, владелец нескольких тысяч душ, из которых один – настоящий самородок – его личный камердинер, его ровесник, начинающий осознавать себя Человеком. Их противостояние подогревается соперничеством на любовной почве. Удастся ли молодому слуге вырваться на свободу и добиться справедливости? Сможет ли он занять в обществе место, равноценное его уму и талантам? Обретёт ли личное счастье? В книге содержится краеведческая информация о городе Симбирске.

Часть первая

«Душа — Божья, тело — государево, спина — барская»

Старинная русская пословица

— Александр, я отнюдь не собираюсь слушать тебя! Это решение моё и твоего покойного отца, можно сказать, его последнее желание! Так что, будь добр, повинуйся! — строго говорила дородная седовласая женщина, сидевшая за массивным письменным столом красного дерева.

Перед ней, чуть наклонившись вперёд и упираясь пальцами правой руки в столешницу, стоял высокий стройный юноша, выражение лица которого являлось зеркальным отражением лица этой дамы, что позволяло предположить в них мать и сына.

— Матушка, я не хочу жениться! В конце концов, это моя жизнь и я вправе решать…

— У меня более нет времени внимать твоим досужим рассуждениям! — властно прервала его мать. — Это покойный Андрей Александрович, царствие ему небесное, виноват, избаловал тебя, вечно всё разрешал: то ты туннель копал под рекой, то уродов со всех деревень насобирал для кунцкамеры, то телескоп от немцев выписывал… Хватит, сын, пора остепениться, не малой уже! У батюшки твоего в твои-то годы уж сынок был! А я, друг мой сердечный, не молода, хочу успеть и внуков понянчить. Так-то вот, Саша, поди успокойся да не гневи меня боле! — брови женщины нахмурились, ладонь тяжело опустилась на стол.

Юноша, открывший было рот, чтобы опять привести какие-то пришедшие ему на ум доводы против материного решения, резко повернулся и пулей вылетел из кабинета. У матери разошлись строго сдвинутые брови, серые глаза заискрились ласковой усмешкой.

— Ах, Сашенька, сыночек, как трудно быть с тобой строгой, — прошептала она. — Но надо, дружочек мой, надо, хватит голубей гонять, пора и делом заняться: мать-то не вечна…

Елизавета Владимировна Зарецкая, вдова генерал-аншефа Андрея Александровича Зарецкого, утёрла вышитым кружевным платочком набежавшую в уголок глаза слезу и придвинула к себе стопку бумаг. После кончины возлюбленного супруга все дела по управлению родовым поместьем легли на её плечи, а годков-то ей было уже немало: за шестьдесят; тяжелёхонько женщине в такие годы руководить и надзирать, ей бы самое время с внуками играть да сказки им читать…

Но так уж получилось, что два старших сына, опора и гордость отца и матери, погибли во время пугачёвского восстания, обороняя Оренбург от взбунтовавшихся крестьян. И Георгий, и Николай, два красавца и умницы, пошли по стопам отца, выбрав непростой путь военных, и получили назначение в Оренбург аккурат в месяц начала бунта. Елизавета Владимировна и Андрей Александрович жили от весточки к весточке, пока не получили с нарочным сообщение о том, что их сыновья были взяты повстанцами в плен и после отказа перейти на сторону Пугачёва повешены тут же, без суда и промедления.

Горе родителей, потерявших сразу обоих детей, невозможно выразить обычными словами: они все кажутся недостаточными, чтобы описать бездну отчаяния, разверзшуюся перед ними. Они вопрошали себя, с чем подошли к концу жизни, — и не находили ответа.

И Елизавета Владимировна, и Андрей Александрович были глубоко верующими людьми, поэтому у них не возникло ни малейшей мысли, дабы усомниться в промысле Божьем, но в глубине души каждый из них потихоньку роптал, упрекая себя в том, что не проявил осмотрительность и дальновидность, когда сыновья стояли на жизненном распутье.

Они почувствовали себя осиротевшими и с новой силой потянулись друг к другу, и Бог вознаградил их за смирение: через некоторое время после гибели Георгия и Николая сорокадвухлетняя Елизавета Владимировна с изумлением обнаружила, что понесла. Муж её, будучи старше на двенадцать лет, долго не мог поверить в чудо и пытался носить жену на руках, что она ему категорически запрещала по причине его уже весьма немолодого возраста…

Беременность протекала непросто, но почти в положенный срок Елизавета Владимировна разрешилась замечательным младенцем мужеска пола. Счастливый отец неистовствовал: иначе назвать его состояние было никак нельзя; он объявил неделю отдыха для всех крестьян, амнистию ожидавшим наказаний, упоил мужиков водкой и устроил грандиозный фейерверк, напугав окрестные деревни.

Сына решено было окрестить Александром, в честь батюшки Андрея Александровича, которого он уважал и любил безмерно.

Как и следовало ожидать, Сашеньку почти не воспитывали: всё ему было дозволено, любая проказа принималась с восхищением, любой каприз выполнялся немедленно. Понятно, что при подобном подходе мальчик грозил вырасти в незаурядного деспота, но здравый смысл, всё же возобладавший у матери после смерти Андрея Александровича, помешал вполне завершить начатое: сынок то и дело наталкивался на сопротивление с её стороны. Однако всё равно характер юноши был безнадёжно испорчен: он легко научился обводить мать вокруг пальца, добиваясь желаемого, был скрытен, достаточно жесток, хитёр и при этом весьма хорош собой и любвеобилен.

Когда ему исполнилось двадцать два года, Елизавета Владимировна приняла решение женить сына, не только чтоб внуков успеть понянчить, но и в надежде, что невестка сможет смягчить и успокоить Сашеньку.

Саше эта «глупая затея» матери абсолютно не понравилась, он мчался в свои покои, в бессильной злобе шипя что-то под нос. Мать свою он изучил прекрасно и видел, что решение её твёрдо и ему придётся покориться.

— Ванька!!! — что есть мочи заорал он, взбегая по лестнице. — Квасу! Холодного!!!

Спустя считаные секунды высокий русоголовый парень стоял перед ним с запотевшей кружкой. Саша в несколько глотков осушил её и рухнул в кресло. Парень, ни слова не говоря, опустился на колени и начал освобождать ноги своего барина от сапог, придвинул к нему пару домашних туфель, а сапоги поставил за дверь и так же молча вытянулся у стены.

Саша некоторое время сидел, ожесточённо кусая ноготь большого пальца, потом вскочил, отшвырнул мягкие туфли и босиком забегал по комнате.

— Александр Андреич! — подал голос парень. — Обуйтесь, не ровён час, палец зашибёте опять…

— Молчи! — рявкнул Александр Андреич, продолжая беготню.

— Нет, вообрази, Ванька, — он внезапно остановился перед слугой. — Матушка задумала меня женить! Определённо женит, и к гадалке ходить не надо! И уж мне её никак не своротить!.. Ну, что молчишь, как пень?!

— Барыня строга…

— Сам знаю, что строга! Ещё что скажешь?!

— Александр Андреич, вы бы узнали, кто невеста, вдруг красавица да умница…

— Что ты мне выкаешь?!! — вдруг разъярился Саша. — Знаешь ведь, не люблю! Называй, как велю!! Ну?!!

— Мин херц, ты сердит не в меру, надо бы лечь спать — утро вечера мудренее… — спокойно сказал слуга.

Сашенька, наслушавшись в отрочестве рассказов о Петре и о Петровской эпохе, впечатлился настолько, что пожелал именоваться «мин херцем» — не больше и не меньше.

— Мы с тобой как Пётр и Меньшиков, — заявил он Ваньке, — поэтому обращайся ко мне мин херц — моё сердце, значит.

Ванька согласился. Он вообще старался не спорить со своим неуравновешенным хозяином, а воздействовать на него исподволь, потихоньку. Изъявил барин желание называть его мин херц — пожалуйста, буду называть, но — осторожно, потому как ежели он сильно не в духе, можно и леща схватить за «тыканье».

Ванька вырос вместе с Сашенькой, более того — был его молочным братом. После родов, которые были тяжёлыми и длительными, оказалось, что у Елизаветы Владимировны нет молока, грудь была абсолютно суха и никакие целебные средства, никакие травки и заговоры не помогали. Но к счастью, немного раньше родила сенная девушка Танька, и её молока хватило обоим мальчишкам. Танька была освобождена от всяческой работы и лишь нянчилась с маленьким Сашенькой, не забывая и о своём сыне, прижитом неизвестно от кого. Как ни допытывались, так и не узнали, кто отец мальчика. Сама она тоже была в возрасте, не сказать чтоб уродина, но и красавицей её никто бы не назвал, самая обычная среднерусская внешность: русая коса, серые глаза да румянец во всю щёку. Поговаривали, что родила она для себя, невзирая на обычно следуемый в таких случаях позор. Но вышло, что благодаря покровительству Елизаветы Владимировны о позоре никто и не вспоминал, наоборот, многие девки завидовали счастливой Танькиной судьбе: дескать родила — и ко Христу за пазуху угодила, ни забот, ни хлопот.

А поскольку барыня и барин были очень добры, то и особого различия между мальчиками не делали, справедливо решив, что сыну необходим товарищ его возраста для игр и учения, а что Ванька крепостной — ещё и лучше: вырастет — будет при сыне доверенным слугой и камердинером, на которого можно положиться, который, в случае чего, и жизнь свою не колеблясь отдаст. Известно ведь, что дружеские узы самые крепкие, а что из друзей один хозяин, а другой — слуга, так это заведомо так и бывает даже и среди людей, равных по положению.

Ванька учился хорошо, мальчик он был смышлёный и знания впитывал, как губка, но, по увещанию своей матери, женщины, как оказалось, вполне дальновидной, ум свой не демонстрировал, оставляя первое место барчуку и довольствуясь вторыми ролями. В играх тоже главенствовал Саша, но не всегда: Ваньке было тяжело бегать и прыгать, плавать, нырять, лазать по деревьям ниже своих способностей, и порой он обходил своего маленького хозяина. Иногда это было без последствий, а иногда Саша начинал бушевать, и тогда Ваньке влетало от матери, но он не обижался: рано понял своё бесправное положение и не протестовал. А вот Андрей Александрович и Елизавета Владимировна за подобное не наказывали Ваньку никогда, даже если мальчишкам случалось подраться и Саша заявлялся к родителям с разбитой губой или синяком под глазом. «Пусть знает, что надо быть сильным, и храбрым, и умным — быть, а не казаться, — решил Андрей Александрович. — Неважно, кто соперник: крестьянин или вельможа — все мы перед Богом равны».

Ванька, которому никогда не суждено было стать Иваном, вырос в высокого статного русского красавца с ясными серыми глазами, чистой кожей, приветливой улыбкой и копной густых русых волос. Они действительно были похожи как братья, и в полумраке легко можно было принять одного за другого, если запамятовать о том, что Ванька чуть выше и покрепче своего барина, пошире его в плечах.

На исходе четырнадцати лет Ваня остался сиротой; в тот же год Саша потерял отца, и горькие переживания ещё более сблизили отроков. Отношения между ними установились вполне дружеские на первый взгляд, но ни тот ни другой никогда не забывали, кто из них барин, а кто — слуга. А когда они стали юношами, и Саша начал обращать внимание на женский пол, коего в поместье было предостаточно, и пользоваться им, недостатки его характера полезли наружу, и Ваньке порой попадало от хозяина, в основном, для острастки и чтоб знал своё место. Тяжело ему было смиряться с этим, но он всегда помнил наставления матери, старался принимать всё как есть и не роптать на свою долю.

— Лечь спать, говоришь… — остывая пробормотал Саша. — И правда, поздно уже… Ладно, принеси умыться.

Ванька бесшумно исчез, затем так же тихо появился с кувшином воды и полотенцем через плечо. Саша скинул одежду, облачился с его помощью в ночную сорочку, умылся и лёг в широкую, с балдахином, кровать.

— Не хочу я жениться, — почти спокойно сказал он. — Мороки с этими жёнами… А ещё и дети пойдут… Да хорошо, если мальчики, а вдруг девочки? Что с ними делать?

— Ванька! — вдруг воскликнул он.

— Что, мин херц?

— А давай и тебя женим? — мысль эта показалась Саше настолько забавной, что он захихикал. — На этой, на Дуньке-птичнице?

Ванька молчал. Дунька была убогая девушка, она едва могла выговаривать звуки, но всё слышала и была безотказной и безответной. Ванька жалел её и никогда не обижал ни словом, ни делом. Ответить барину ему было нечего.

— Представляешь, немая жена! — продолжал веселиться Саша. — Не ругается, не ворчит, не спорит — загляденье! Что молчишь?

— Дуня — девка хорошая, добрая, но…

— Что — но? Ты, чай, с ней уж побаловался?

— Мин херц, ты шуткуешь надо мной? — тихо спросил Ванька.

Данный разговор был ему очень неприятен. Он пока ещё ни разу не был с девушкой, не влюблялся ни разу, и Саша, прекрасно это зная, никогда не упускал случая потрунить над молочным братом. Он-то вовсю пользовался своим положением: захотел — и взял, барину всё позволено, а попробуй откажи — сильно пожалеешь!

— Ну вот, уже обиделся! — ухмыльнулся Саша. — Ладно, иди спать, завтра что-нибудь придумаем. Да будь рядом: мне, может, квасу захочется!

— Слушаю, мин херц, — Ванька вышел из барских покоев и присел на узенький топчан, тянувшийся вдоль стены. Спать ему не хотелось, гулять — тоже, оставалось сидеть в темноте и вновь раздумывать о своём будущем, которое не радовало.

Пока был в здравии Андрей Александрович, жизнь в поместье была хороша для всех крепостных: никого он не неволил, не наказывал зря, а только по делу; лентяев и озорников не жаловал, ни над кем не куражился. И крестьяне, и дворовые любили и уважали его. Елизавета Владимировна, которую все они звали не иначе как матушкой да государыней, была добра и снисходительна к своим подчинённым, приказы её были всегда разумны, зла к провинившимся она не испытывала, старалась разобрать каждый проступок до ниточки и понять виновного.

Не то молодой барин Александр Андреевич. Ему сызмала доставляло удовольствие покуражиться над беспомощным: щенком ли, котёнком, мальцом малолетним. Причём так, чтобы ни мать, ни отец об этом не проведали. Старый барин до самой смерти своей пребывал в уверенности, что сын его — мальчик особенный, очень умный и поэтому не совсем похож на других, что является его несомненным достоинством. Мать тоже списывала дурные поступки сына на его вздорный характер, желание идти поперёк воле старших, на то, что он легко поддаётся влиянию момента… Ни один из них не осознавал того, что рано поняла его молочная мать и впоследствии — Ванька: Саше нравилось быть жестоким, его радовала сама возможность угнетать кого-либо; и если в спокойном состоянии духа он мог сдерживать себя, то в раздражённом его гнев изливался на всех, кто оказывался поблизости.

Ваня видел, что дурные склонности постепенно берут над молодым хозяином верх, и опасался того времени, когда крепостные останутся без своей заступницы — барыни Елизаветы Владимировны. Он усердно молился за её здоровье и просил Бога продлить её дни на земле…

Ночь прошла спокойно. Ванька дождался, когда хозяин уснёт, и вышел во двор посмотреть на звёздное небо. Образование, полученное им, привело к тому, что он слишком много размышлял о своей судьбе и о судьбе других крепостных, о том, почему одни люди рождаются свободными, а другие вынуждены быть их рабами — словом, учение развило его ум, но бесплодные рассуждения иссушали и утомляли его. А ещё Ванька слагал вирши — совершенно неожиданно он обнаружил в себе этот дар и даже начал записывать некоторые особенно удачные строки. И конечно же, он читал, читал в свободное время, которого у него практически не оставалось, читал по ночам при лучине или свечных огарках, которые тайком собирал по всему дому.

Но сейчас ему было не до книг, Ванька чувствовал, что его хозяин назавтра выдумает, как обмануть барыню, и привлечёт его к выполнению своего плана. А лукавить Ванька ох как не любил! Он и умалчивать-то не мог: глаза его сразу выдавали и румянец, заливавший не только щёки, но и уши, и лоб.

— Ладно, — пробормотал он под нос, — утро вечера мудренее…

***

На следующий день утром во время трапезы Саша затеял задушевную беседу с матерью: видимо, ночью его посетили какие-то мысли, и он решил не откладывать тяжёлый разговор. В столовой не было никого кроме них; Ванька, прислуживавший обоим, давно и справедливо полагал, что его присутствие ничуть не стесняет хозяев: они обращали на него внимания не больше, чем на какой-нибудь предмет обстановки. Будь он чуть поглупее, возгордился бы, посчитав, что допущен в интимные круги семьи Зарецких на правах Сашиного молочного брата, но… раб, кем бы он ни стал впоследствии, для своих господ всегда останется рабом. Так что Ванька слушал внимательно да мотал на ус, не забывая о своих обязанностях.

Мило поболтав с Елизаветой Владимировной о то, о сём, подробно обсудив её здоровье, Саша приступил к самой важной части беседы.

— Матушка, я как следует обдумал ваши слова насчёт женитьбы… — он сделал многозначительную паузу.

— И? — оживилась мать.

— И… пока ничего не решил! — воскликнул Саша. — Ну, в самом деле, матушка, как я могу принять решение, не видя невесты, не зная, кто она, что она?! Как?!

— Но, дружочек мой, — разволновалась барыня, — ты ведь сам вчера выскочил от меня как ошпаренный, слова не дал вымолвить! А я бы ещё вчера тебе всё-всё рассказала!

— Ну, вчера-то было одно дело, а сегодня — другое, — туманно сказал Саша. — Да и вообще, матушка, я хотел бы… взглянуть на невесту. Хоть одним глазком! При всём моём уважении к вам, понравится ли она мне так, как, вижу, угодила вам?

— Коли хочешь, дружок, так и сделаем! — обрадовалась Елизавета Владимировна (надо же, сын перестал брыкаться, и всего-то одна ночь прошла!). — Нынче же отправлю нарочного с письмом, а завтра и ты поедешь!

Дело было слажено. Оба радовались. Мать даже не предполагала, что сын может строить какие-то козни супротив её решения.

— Ванька! Умываться! Исподнее чистое! Камзол новый тащи, да башмаки не забудь, те, с красными каблуками! — Саша вертелся, прихорашиваясь, перед маленьким зеркалом. — Что за зеркала в этом трактире! Погляди, хорош ли я? — он повернулся к слуге.

— Чисто жених! — одобрил Ванька.

— Ну что ж, это славно, — внимательно глядя на него, сказал Саша. — А теперь слушай мой план…

И он обстоятельно поведал Ваньке, что от него требуется. Слуга обомлел, мало того — перепугался до смерти.

— Мин херц, да как же я смогу?! Как же, ведь это обман!! Ежели барыня узнает, мне не поздоровится! Да и не только мне… А Пульхерия Ивановна-то чем провинилась перед вами, что так над ней пошутить хотите?! А опекуны её дознаются потом…

Оплеуха прервала не совсем внятный монолог.

— Тебя кто-нибудь спрашивал? Кого-то интересует, что ты думаешь?! — Сашины глаза метали искры. — Делай так, как велю! Опекуны её на свадьбу не приедут, рады, небось, что с рук племянницу сбудут. А если девица и поймёт, что её обманули — куда ей деваться-то?! Без приданого толкового да без родителей… Промолчит! Не промолчит — ей же хуже! А мне всё едино, на ком жениться, хоть на жабе пупырчатой… Понял? Не слышу!

— Понял, Александр Андреич, — смиренно сказал Ванька, опустив глаза долу.

— Да что ты трясёшься, дурья башка! — вконец разъярился Саша. — Иди сюда! Смотри!

Он толкнул слугу к зеркальцу.

— Ты видишь?! Глаза, нос, волосы — у нас всё одинаковое, словно мы братья! Как две капли воды! Руки у тебя не мозолистые, — продолжал он, — изъясняться умеешь получше моего, манеры имеешь… Всё! Кончено! Адрес вот, на грамоте! А я пошёл. Если вечером не приду — ищи меня… Спросишь у трактирщика где.

Саша повернулся на каблуках и вылетел из комнаты.

Ванька ещё раз посмотрел на себя в зеркало, вздохнул и стал облачаться в барскую одежду. План, придуманный Сашей пугал его и будоражил одновременно: каково это — почувствовать себя вольным человеком?! Хоть ненадолго…

Подъехав на извозчике к небольшому дому Ковалевских, коего и расположение, и окружение вещало о том, что хозяева живут небогато, мало того — скромно, Ваня опять ощутил непривычную дрожь в коленях. Потоптавшись немного у небольших ворот, он вытер о нарядные штаны вспотевшие ладони и, взявшись за колотушку, постучал. Не дождавшись ответа, постучал вновь, но тут дверь неожиданно распахнулась, и юноша отпрянул назад, наступив на камень и потеряв равновесие.

— Что вы, что вы, голубчик! — испуганно воскликнул пожилой мужчина с добрыми голубыми глазами и шапкой русых седеющих волос. — Можно ли так неосторожно!

Он подхватил Ваньку под локоть и помог удержаться на ногах.

— С кем имею честь? — любопытство так и вспыхнуло в его глазах.

Иван, от неожиданности растерявший все мысли, несколько мгновений открывал рот, как рыба, выброшенная не в меру игривой волной на берег, но тут лицо мужчины осветилось неподдельной радостью и он, обернувшись в глубь двора, крикнул:

— Наташа, Наташа, счастье-то какое! Сынок Андрея Александровича Зарецкого к нам пожаловал!

Из открытых дверей не слишком презентабельного дома выглянула невысокая полнотелая женщина и всплеснула руками.

— Охтеньки мне! А у нас и не готово ещё ничего! Проходите, батюшка, проходите! Как же вы на папеньку своего похожи! Чисто Андрей Александрович!

И Ванька, влекомый неумолимой судьбой в лице Николая Пантелеймоновича Ковалевского, бывшего служащего третьего департамента, а ныне дворянина без определённых занятий и доходов, ступил через порог…

— Пожалуйте к столу! — Наталья Николаевна, верная спутница своего супруга, улыбаясь не только глазами и губами, но и всем добрым лицом, провела юношу в гостиную.

Только он собрался присесть за небогато, но заботливо сервированный стол, как хозяйка ахнула:

— А умыться-то! Я, чай, все пропылились в дороге! Палаша, неси воды барину умыться!

При слове «барин» Ванька вздрогнул и вновь вспотел. Он встал и хотел было уж открыться присутствующим невзирая на неминуемые последствия, но тут пулей влетела хорошенькая Палашка с тазом, кувшином и полотенцем на плече и, стреляя глазами в молодого «барина», предложила умыться с дороги. «Барин» неловко закатал рукава непривычной одежды и склонился над тазом. Прохладная вода остудила горевшие щёки, и Ванька укрепился в намерении рассказать правду таким милым и добрым людям. «Чему быть, тому не миновать, — подумал он. — Ну, полютует мин херц, покуражится, но не до смерти ведь… да и барыня заступится…»

Ванька принял полотенце из рук дворовой девки и стал утираться. Спрятавшись за вышитым полотном, он ещё раз вздохнул, собираясь с силами, отнял повлажневшую ткань от лица и остолбенел. Вместо девки Палашки перед ним стояла и держала кувшин невысокая голубоглазая девица с пшеничного цвета прямыми волосами, старательно забранными за маленькие, слегка оттопыренные ушки, сквозь которые, казалось, просвечивали розовые лучи солнца. Необыкновенно светлые голубые глаза с чёрными зрачками и тёмно-синей окаёмкой радужки блеснули озорством, аккуратные малиновые губки улыбнулись, показав прелестные белые зубы, на щеках сверкнули ямочки и раздался звонкий хохот.

Ванька тут же всё забыл.

— Пусенька! — с укоризной воскликнул Николай Пантелеймонович, но столько было любви и ласки в его голосе, что у Ивана защемило сердце. — Тебе бы только шалить! Это ведь суженый твой приехал, поприветствуй его как положено!

Пульхерия передала кувшин Палаше и церемонно присела в реверансе, потушив длинными пшеничными ресницами задорные искорки:

— Доброго здоровья вам, Александр Андреевич! Пожалуйте к столу, уж не побрезгуйте, чем богаты, тем и рады!

— И вам желаю здравствовать, Пульхерия Ивановна! — с замиранием в сердце произнёс Ванька, одним махом отказавшись от своего праведного плана и предложив Пульхерии руку, на которую она и оперлась невесомо своей маленькой ладошкой с розовыми тонкими пальчиками.

Иван подвёл девицу к столу, подождал, пока она присядет, аккуратно подвинул её стул и по привычке встал у неё за спиной сзади и чуть сбоку.

— Что же вы не присаживаетесь, Александр Андреевич? — с недоумением спросила Пульхерия, и Ванька, спохватившись и покраснев, сел рядом с ней.

Во время обеда, не столь богатого и изысканного, сколь приготовленного от души, завязалась общая беседа, на протяжении которой опекуны интересовались здоровьем Елизаветы Владимировны и прочих домочадцев, рассказывали свои нехитрые новости и сетовали, что не смогут приехать на свадьбу любимой племянницы: далеко, здоровье не позволит, да и сама поездка будет очень затратной.

— Я ведь, Сашенька, как вышел в отставку, так кроме пенсии другого дохода не имею, — спокойно, не жалуясь, сказал Николай Пантелеймонович. — Наташенька тоже у меня бесприданница, так что… живём как можем!

— Очень рады, что матушка ваша вспомнила про нашу Пусеньку! — добавила Наталья Николаевна. — Она у нас такая умница и рукодельница, дай-то Бог каждому! Хорошей женой будет!

— Тётя, ну что вы! — Пульхерия вспыхнула, выскочила из-за стола и убежала.

Несмотря на нарушение приличий, тётя и дядя только улыбнулись и намекнули жениху, что неплохо бы утешить будущую супругу! А найти её можно в саду меж розовых кустов, которые она сама холит и лелеет! Ванька встал, извинился и заспешил следом за девицей, провожаемый добродушным смехом опекунов.

Пульхерия действительно гуляла в маленьком розарии, сама напоминая юный, ещё не распустившийся бутон. Юноша молча пошёл рядом. Пульхерия тоже молчала, трогая попеременно то один цветок, то другой.

— Гусеницы, — вдруг сказала она.

— Что?

— Гусеницы вредят розам. Надо следить за ними и при первых признаках обрабатывать табачным настоем. Тогда помогает.

— А моя матушка от гусениц горчичный раствор пользует… или мыльный, — с запинкой сказал Ванька и добавил. — А вам, Пульхерия Ивановна, больше всего розы нравятся?

— Да, они ведь очень красивые!

— Как и вы! — неожиданно для себя брякнул он.

Пульхерия опять закраснелась и потупила взор. Рука её вновь потянулась к бутону и… встретилась с рукой юноши, который бережно взял её пальчики и склонился в поцелуе. Далее они пошли, взявшись за руки. Ванька судорожно придумывал, о чём бы поговорить, но Пульхерия сама спасла ситуацию, поинтересовавшись, что он любит более всего. И тут Иван, нисколько не покривив душой, начал рассказывать о том, как любит читать и особенно вирши, на что девица, хитро прищурившись, продекламировала:

–Если девушки метрессы,

Бросим мудрости умы;

Если девушки тигрессы,

Будем тигры так и мы!

— Как любиться в жизни сладко,

Ревновать толико гадко,

Только крив ревнивых путь,

Их нетрудно обмануть! — продолжил Иван и воскликнул. — Вы знаете стихи Сумарокова?!

— Не токмо стихи, но самого стихотворца знаю!

— Не может этого быть… — усомнился Иван. — Александр Петрович опочил в семьдесят седьмом году! А вам, Пульхерия Ивановна, сколько лет, что вы его помните?

— Вы, Александр Андреевич, в каких краях воспитание получали?! — вспыхнув, Пульхерия отдёрнула руку. — Что это вы у дамы возрастом интересуетесь?!

— Да я… единственно для того… чтобы… — забормотал опешивший Ванька, — чтобы…

Девушка расхохоталась:

— Да я шучу! Что это вы как побледнели! Конечно, я с ним лично не знакома! Я родилась спустя несколько лет после его смерти. Папенька рассказывал… — внезапно загрустила она. — Папенька был дружен с Александром Петровичем, они театром вместе увлекались в молодости… Потом он в опалу попал, разорился, в Москву переехал и здесь умер… Он много папеньке книг подарил, своего сочинения, с собственноручной надписью! Я могу показать!

— Сочту за честь, если окажете мне такое доверие… Я ведь и сам… — Иван замолчал.

— Что сам?

— Вирши сочиняю… — чуть слышно шепнул он.

— Да?!!! — Пульхерия захлопала в ладоши. — Почитайте, Александр Андреевич!! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!!!

— А смеяться не будете?

— Нет, конечно, как же это возможно!

Глаза её блестели, ямочки на щеках сияли, и Ванька тихо прочитал:

— Вы летите, мои мысли,

К той, котору я люблю

И в мечтах могу лишь мыслить,

Как я крепко обниму!

Покажите ей всю силу

И весь лик моей любви!

Ах! Её я не покину!

К ней, любовь моя, плыви!¹

Вирши, конечно, были далеки от совершенства, это Ванька и сам понимал, но Пусеньке они понравились, и её ладошка доверчиво скользнула в его руку.

В общем, как решили опекуны, наблюдавшие за молодыми людьми, дело было слажено, оставалось только договориться с матерью жениха о дате венчания, с коей целью Николай Пантелеймонович и устроился за бюро, предварительно потребовав бумаги и свежих чернил.

— Вот, дорогие мои, — тем временем говорила Наталья Николаевна Ваньке и Пульхерии в гостиной, где они пили ароматный свежесваренный кофий, преставимся мы с Николаем Пантелеймоновичем — всё ваше будет! И нет-то у нас ничего, — улыбнулась она, — но и то, что есть, вам отпишем, голубчики! Детками Бог-от не наградил, зато Пусеньку послал и тебя, Саша…

При этих словах у Ваньки внутри всё похолодело: на него вдруг с новой силой обрушились обстоятельства, в силу которых он здесь оказался.

«Что же я наделал?! Почему не открылся этим добрым людям?… — с тоской подумал он. — Как замечательно они ко мне отнеслись, и что будет потом, когда они узнают, кто я… Кто!…»

— Сашенька, ты не грусти, — по-своему истолковала Наталья Николаевна внезапное молчание Ваньки. — Мы ни о чём не жалеем, жизнь прожили хорошо, честно! Хотелось бы на ваших деточек порадоваться успеть, так что… — она с улыбкой погрозила пальцем, — не тяните!

Пульхерия опять закраснелась, как ясная зорька, Ванька невесело улыбнулся.

— Ну вот, готово! — бодрым шагом вышел Николай Пантелеймонович, размахивая запечатанным письмом. — Передай матушке, пусть решит и отпишется нам! Приветы наши не забудь да всё, что хозяюшка моя приготовила для Елизаветы Владимировны, тоже!

— Что вы, зачем вам лишнее беспокойство! — начал протестовать Ванька, но быстро осёкся под строгим взглядом Натальи Николаевны.

— А это уж мы сами решим, беспокоиться нам или нет! Ты уж, сынок, не обессудь!

Так Ванька ушёл в гостиницу, сопровождаемый мальчиком, нёсшим кульки, корзинки и свёртки. Добрые хозяева хотели, чтоб он непременно переночевал у них, но юноша наотрез отказался, памятуя о том, что ему ещё барина своего выискивать в большом городе, а может, и спасать.

— Отстань от меня, отстань!!! Пошёл вон! — Саша брыкался, изо всех сил отталкивая Ваньку, который под мышки пытался вытащить его из дома терпимости, куда молодой барин отправился незамедлительно по выходе с постоялого двора и где весьма весело проводил время, пока Ванька устраивал его судьбу.

— Мин херц, пойдёмте, уж рассвет скоро, надо домой собираться, ваша матушка вас ждёт! — уговаривал его слуга, одновременно уклоняясь от неприцельных, но сильных ударов Саши. Пару раз ему всё-таки попало леща, и повторять не хотелось.

— Пошёл вон, смерд, я сказал! — Саша брыкнул ногой и задел колено своего слуги. Ванька сморщился от боли и испытал сильнейшее желание хорошенько тряхнуть барина и дать ему тумака для скорости, но вместо этого продолжил уговоры. Девки, свесившиеся из окон, с любопытством наблюдали за происходящим, смеялись не то над барином, не то над его слугой и давали Ваньке советы:

— А ты его волоком тащи, волоком!

— Да брось его тут! Протрезвеет — сам дойдёт!

— Мордой в бочку надо — вон она стоит! Мигом в себя придёт!

А одна или две, самые развязные, хихикали и завлекали Ваньку к себе, обещая бесплатное диво дивное и чудо чудное за доставленное развлечение. Парень не отвечал на подначки и даже не глядел в их сторону, продолжая вытаскивать почти бесчувственное, но усердно сопротивлявшееся тело.

— Мин херц, матушка ждёт! — вконец отчаявшись, рявкнул он на ухо своему барину. Саша встрепенулся и неровной, но быстрой походкой направился к воротам, увлекая за собой Ваньку.

— Идём! — невнятно сказал он. — Матушка ждёт! Надо идти!

В трактире Саша уже не буянил, завалился на кровать и сразу захрапел, распространяя пары алкоголя. Ночью ему стало худо, и Ванька бегал то с тазиком, то с квасом, то с полотенцами мокрыми, коими надо было охладить пылающий лоб изрядно перебравшего страдальца, а перед внутренним взором неотступно стояла Пульхерия, мило улыбаясь и заправляя за маленькое ушко пшеничные пряди волос. Лишь под утро ему удалось ненадолго заснуть.

Обратная дорога показалась намного короче: то ли мысли о Пульхерии отвлекали, то ли тревога, снедавшая его по пути к Ковалевским, исчезла, но часы промчались незаметно, и вот уже они стоят перед Елизаветой Владимировной и Саша отвечает, что согласен на свадьбу. Что тут началось! Слёзы радости, объятия, поцелуи и, конечно же, угощение. Дворня с ног сбилась, выполняя бесконечные хозяйские распоряжения.

Выждав некоторое время, видя, что барин в добром расположении духа, вызванном лёгким винным напитком, мастерски приготовленным ключницей, Ванька всё-таки решился задать мучивший его вопрос…

— Мин херц… — он осторожно снял с барина кафтан и подал ночную сорочку.

— Чего тебе?

— Я спросить бы хотел, если ваша милость позволит…

— Ммм?

— Как же всё-таки с венчанием? Ведь, чай, не слепая она, Пульхерия Ивановна-то… Поймёт, что обманули мы её… не по-людски это, не по-божески…

— Ты меня учить вздумал?! — с угрозой в голосе спросил Саша, глядя на молочного брата в зеркало.

— Нет, мин херц, как я могу…

— Именно. Не можешь. Знай своё место, холоп. Как я сказал, так и будет! И повторять боле не намерен! А если ты ещё хоть раз, — он резко обернулся к Ваньке, — хоть разъединый разик заговоришь об этом или вякнешь где-нибудь… я твой поганый язык свиньям скормлю, понял?!

Сашины черты лица исказились и обезобразились от злости, он буравил Ваньку взглядом, а тот стоял ни жив ни мёртв, видя хозяина в исступлении.

— Не гневайтесь, Александр Андреич, ваша милость, бес меня попутал, — быстро заговорил он, слегка отступив назад, чтоб избежать очередной оплеухи. — Дурак я, ваша милость, пороть меня надо за глупый язык! Бейте!

Ванька покорно склонился перед хозяином, и тот опустил руку, занесённую было для удара.

— Ладно, снимай сапоги, да поживее, спать я хочу.

Саша мгновенно захрапел, а вот слуге его не спалось: тяжесть на сердце и невесёлые думы о том, как он стал причиной будущих страданий ни в чём не повинной девушки, не дали сомкнуть глаз…

***

— Ванька, Ванька! Да где ты, чёрт такой?! — кричал Саша, стоя во главе свадебного поезда. — Вина принеси!!

— Вот, мин херц, несу! — разряженный Ванька поднёс жениху стакан с вином. Тот одним махом выпил, стакан удальски кинул за плечо, чуть не попав в дворовую девку.

— Всё, поехали, пора! Поскорее закончим, — скривившись, бросил Саша.

Свадебный поезд, богато разукрашенный лентами, цветами, разноцветными подзорами и вышитыми полотенцами, двинулся со двора под радостный перезвон колокольчиков и бубенцов, возвещавших о прибытии жениха. Сам жених, мрачнее тучи, ехал на вороном красавце. Ванька, которого обязали выполнять роль дружки, скакал чуть позади. Неправильно это было: крепостного делать дружкой жениха, да в этой свадьбе много было неправильного: и помолвки как таковой не было, и свадьба не осенью игралась, а в июле, и родители невесты давно опочили, и забирали девушку не из родительского дома, а из дома Елены Власьевны Козихиной, старинной подруги Елизаветы Владимировны. Впрочем, кому какое дело до соблюдения всех этих обычаев да суеверий? — справедливо рассудила Зарецкая, главное, чтобы молодые были счастливы да поскорее обзавелись детишками, а уж что там людская молва да сплетни…Всю жизнь на них внимания не обращала и сейчас не стоят они того.

Пульхерия сидела в богатой гостиной в состоянии трепетного ожидания… все несколько недель до свадьбы она мечтала, представляя идиллию будущей совместной жизни с Александром Андреичем, который поразил её своей скромностью, утончёнными манерами, а главное, умением слагать вирши… Мой Сумароков — заливаясь краской, мысленно называла она его. Нервничая, Пульхерия не могла и маковой росинки проглотить, чем немало огорчала горячо любящих её опекунов, она похудела, глаза стали ещё больше и светились радостью и ожиданием будущих чудес.

И хоть рядом с ней не было подружек, а убирали и украшали её крепостные девушки Елены Власьевны, ничто не могло испортить Пульхерии праздничного тревожного предвкушения.

— Ну что, голубушка, готова? — ласково спросила её пожилая дама и погладила по голове.

Девушка подняла огромные голубые глаза, в которых блестели слёзы, и кивнула:

— Вот не могу понять, Елена Власьевна, отчего на сердце тяжесть какая-то, томится оно и плакать хочет? Ведь люблю я его, желанного, мил он мне, а слёзы так и просятся… — шмыгнула она.

— А это, милушка моя, ты с девичьей волей своей прощаешься, — улыбнулась та, — женская доля — она от мужа зависит, сложится — не сложится — всё как Богу и мужу угодно будет. В родном-от доме совсем не так, там ты птичкой свободной пела, а теперь придётся мужа слушаться.

— Александр Андреич хороший! — сдвинула брови Пульхерия.

— А я и не говорю, что плохой! Просто всё будет иначе, не так, как ты привыкла. И матушке его постарайся понравиться, она дама строгая, властная, но добрая, сына любит безумно, двоих первеньких-то они с Андрюшей похоронили… Саша — её единственная отрада в жизни, да… — женщина помолчала. — Если увидит, что ты сына её любишь — души в тебе чаять не будет! И внуков поскорее роди!

Пульхерия покраснела, даже ушки её запламенели:

— Это уж как Бог даст…

Елена Власьевна хотела ещё что-то сказать, но звон бубенцов остановил её:

— Вот и суженый твой приехал! — всплеснула она руками. — Что ж, готовься, пойду встречать! Чай, повезёт подарочками разжиться, — дама игриво подмигнула невесте и легко выпорхнула из комнаты, несмотря на изрядный возраст и такую же дородность.

— Ох… — простонала Пусенька и склонила голову, на которую девушки бережно надели узорчатую плотную фату. И убежали! Всем хотелось посмотреть на жениха!

Ваньке пришлось усердно потрудиться, чтобы выторговать для Саши и косу невесты, и место рядом с ней, для этого ему необходимо было отгадать загадки, на которые, оказывается, мастерица была Елена Власьевна, желавшая повеселиться, и одарить крепостных девушек (за неимением подружек невесты) деньгами, лентами и сладостями.

Некоторые загадки были очень уж сложными! С Ваньки семь потов сошло, прежде чем он до ответа додумался! Например, кто бы догадался, что вот эта загадка: Крепь-город да Бел-город, а в Беле-городе воску брат, — о курином яйце?! Или эта: Тур-потутур, потутурившись, сидит, ждёт гостей из Нова-города, — про кота, который, насторожившись, ждёт мышей?! А вот Ванька догадался, чем снискал расположение пожилой дамы, любительницы и собирательницы загадок из всех уголков Руси!

— Ума палата! — одобрительно сказала она, глядя на него. — Повезло тебе, Саша, с дружкой: у другого пороху бы не хватило!

Саша, обозлённый затянувшимся выкупом, вовсе не выглядел радостным женихом, он что-то невежливо буркнул в ответ, но Елена Власьевна списала всё на предсвадебные волнения и бережно вывела к выкупальщикам Пульхерию:

— Невесту береги, жених,

От злых годин и бурь лихих.

Чтоб отныне расцветала,

Сладки чтоб плоды давала,

Счастье в ней твоё — береги-ко ты ее!

Девушка еле ступала, голова её была опущена, лицо прикрыто плотной фатой. Лишь маленькая ручка виднелась из-под пышного рукава. Ванька увидел тонкие розовые пальчики… и горячая волна ударила под сердце, заставив его бешено толкаться и ворочаться. Он прижал ладонь к груди, пытаясь утихомирить его, но ретивое не поддавалось, упрямо бухая и биясь прямо в рёбра. В ушах тоже зашумело, и Ванька был несказанно рад, когда они вышли на улицу, посадили невесту в карету, и он мог не бояться более, что она случайно увидит его лицо. Поезд тронулся. В имении уже ждал священник. Всё было готово к венчанию.

В родовой церкви Зарецких собрались немногочисленные гости: Саша категорически отказался от пышной свадьбы, а матушка была уж так довольна, что скоро её мечта исполнится, что с превеликой радостью старалась угодить сыну. Зато дворовые собрались все, они тоже многого ожидали от торжества: девки надеялись, что молодой барин обратит весь свой пыл на жену и перестанет их сильничать, а парни и мужики думали, что будущий хозяин имения смягчит свой нрав под её воздействием. Все понимали, что Елизавета Владимировна не вечна и что когда-то Александр Андреевич вступит в законные права наследования и будет ими владеть, судить и миловать. Понимали это и боялись его дурного характера. Лишь один Ванька ничего не ждал и ни на что не надеялся. Сердце рвалось из груди прочь, но… «Господь милосердный, прости меня, грешного, вразуми, как быть дальше…» — беспрестанно шептал он, склонив голову.

Тёмная церковь была освещена свечами, пахло ладаном, и у Пульхерии закружилась голова от приторного аромата. Она оперлась на согнутую в локте руку Саши и вздохнула. Сердце её быстро стучало, сладчайшие грёзы, более сладкие, чем ладан, смущали девственный ум, и девушка чуть держалась на ногах. Голова её была склонена, лицо закрывала фата, она не смела и подумать взглянуть в лицо жениха.

Молодые стали пред богато украшенным налоем, священник, не торопясь, с удовольствием, читал положенные слова. Пульхерии становилось всё хуже: голова тяжелела, ноги обратились в вату, она часто и неглубоко вдыхала приторные благовония. Наконец наступило время для законного поцелуя, жених откинул фату, невеста обратила к нему бледное лицо с лихорадочными пятнами румянца, губы их соприкоснулись, и она наконец-то подняла глаза на своего суженого. Ахнула, побледнела и лишилась чувств. Ванька, стоявший чуть поодаль и не спускавший с нее глаз, прянул вперёд и успел подхватить законную жену своего молочного брата и уберечь её от падения на пол.

— Доченька, очнись, приди в себя! — нежное похлопывание по щекам привело девушку в чувство. Она открыла глаза и увидела добрую и озабоченную свекровь, которая брызгала ей в лицо водой и настойчиво старалась вернуть сознание.

— Ну, вот умница! — обрадованно выдохнула она, поцеловала невестку в лоб и поднялась. — Саша, я пойду к гостям, а ты позаботься о жене, пусть она отдохнёт, а потом выйдет к нам хоть ненадолго. Иначе нехорошо!

Пульхерия перевела бездонные глаза на мужа:

— Вы кто? — со страхом спросила она.

— Я твой законный супруг, Александр Андреич Зарецкий, а ты моя жена. Нас только что обвенчали. Вспомнила?

— Вы не Саша, — покачала головой Пульхерия. — Вы не Саша! Вы самозванец!!

Она попыталась встать, но юноша небрежно толкнул её в плечо, и девушка вновь упала на кровать.

— Я твой муж. Отныне и навсегда. Запомни это и смирись. Твой долг — любить меня и почитать. Так священник сказал.

— Но… — по щекам Пульхерии потекли слёзы, она прижала руки к груди, стремясь унять биение сердца. — Но кто… — во рту внезапно пересохло, — кто…

— Что ты заикаешься? — недовольно поморщился незнакомец. — Кто приезжал к тебе на смотрины?

Она кивнула головой, всё ещё не сознавая, что угодила в мастерски расставленную ловушку, и надеясь на чудо.

— Ванька! Подь сюда! — крикнул человек, назвавшийся её мужем. Пульхерия вздрогнула, сердце забилось птичкой в клетке.

Дверь медленно отворилась, и в комнату вошёл парень, стройный, широкий в плечах, русоволосый. Он низко опустил голову, и лица его не было видно.

— Александр Андреич? — несмело произнесла девушка.

Парень медленно поднял голову и с невыразимой болью посмотрел на Пульхерию.

— Вот он! — радостно воскликнула она и села на кровати, пальцем указывая на Ваньку. — Вот он, мой суженый! А не вы!

— Суженый! — скривился незнакомец. — Это холоп мой, Ванька, — презрительно сказал он. — Смерд по происхождению, потому как смердит от него, как от козла вонючего. Иди сюда и приветствуй барыню, смерд.

Ванька на негнущихся ногах подошёл к кровати, не смея взглянуть на Пульхерию:

— Доброго вам здоровья, барыня, — с трудом вымолвил он. — Желаю вам счастья в супружестве и долгих лет жизни…

Хлоп! — раздался удар, и Ванькина голова мотнулась вперёд.

— Как ты приветствуешь хозяйку! — язвительный голос хозяина был хуже пощёчины. — На колени да руку целуй!

Парень упал на колени и хотел было припасть к дрожащим пальчикам Пульхерии, но она отдёрнула руку и слабо ахнула:

— Нет… как же… это ведь обман! Вы обманули меня, Александр Андреич! Обманули! Я вам доверилась, а вы… За что?! — надрывно вскрикнула она, и слёзы брызнули из глаз.

Ванька поднял голову и взглянул на обезумевшую девушку, его щёки тоже были мокры:

— Простите меня ради Христа, Пульхерия Ивановна, я человек подневольный: что приказали, то и сделал…

— Это, наконец, становится скучно! — брезгливо бросил Саша, не спускавший глаз с жены и с камердинера. — Хватит комедию ломать! Пшёл вон отсюда, холоп! А ты, — обратился он к Пульхерии, — приведи себя в порядок и выходи к гостям, да веди себя как приличествует положению — как будущая хозяйка дома! Никаких слёз!

Ванька встал и медленно, словно старик, поплёлся к двери, ноги отказывались служить, в голове мутилось, стопудовой плитой навалилась вина.

— Нет уж, сударь, не смейте мне приказывать! — тихий, но твёрдый девичий голос заставил его остолбенеть. — Вы совершили подлость, в вас нет ни капли дворянской чести, и я не намерена вас слушаться!

Раздался звук хлёсткого удара и удивлённый вскрик. Ванька с остановившимся сердцем обернулся: новоиспечённый муж схватил новобрачную за косу и запрокинул её голову, Пульхерия держалась за щёку.

— Вот что я скажу тебе, дура, — с тихим бешенством заговорил Саша прямо ей в лицо, — я здесь полновластный господин, все, даже матушка, слушаются меня, так что выйдешь из повиновения — сгною! И следа от тебя не останется! Поняла?!

Пульхерия молчала.

— Поняла?!! — ещё свирепей повторил он и тряхнул её.

— Да, — тихо сказала девушка.

Саша ещё раз тряхнул её и отпустил:

— Ну, всё, значит, оправляйся, и пойдём! А ты что здесь торчишь, дурак! — чаша тяжёлого хрусталя полетела Ваньке прямо в голову. Он чуть отшатнулся, и она разбилась о стену, осколки брызнули искрящейся россыпью и поранили юноше лицо, глаза он успел закрыть. Пульхерия ахнула и прижала ладонь к груди, Ванька, утерев кровь со щеки, вышел из комнаты, Саша схватил графин с вином, стоящий на прикроватной тумбочке и отхлебнул прямо из горлышка.

— Хватит ахать и охать! — грубо сказал он. — Пошли!

***

Прошла неделя, показавшаяся и Ваньке, и Пульхерии годом… Саша еженощно пытался склонить жену к исполнению супружеского долга, но она все время отговаривалась: то немочью женской, то слабостью. Пульхерия понимала, что долго так продолжаться не может, но даже мысль о физической близости ввергала её в состояние паники: Саша был ей противен, она дотронуться до него не могла себя заставить, а уж представить, что он её целует…Бррр! Девушку сразу передёргивало.

А Саша потихоньку свирепел. Неуступчивость жены, её отказ предоставить то, на что он считал себя полноправным господином, злили его, и он срывался на дворовых, раздавая оплеухи да затрещины и трепля девок за косы. Дворня недоумевала: барин не только не смягчился, но стал ещё злее прежнего. Лишь Елизавета Владимировна ничего не замечала: опьянённая исполнением заветного желания, она проводила много времени в церкви, молясь о внуках и о благополучии молодых.

Ванька и Пульхерия виделись несколько раз в день обязательно: когда трапезничали, камердинер прислуживал господам, частенько Саша посылал его за какой-либо надобностью в покои жены, порой Пульхерии он требовался по мелким поручениям, девушку она не привезла с собой: Палаша разболелась, местные горничные ей прислуживали в опочивальне, а для подай-принеси Пульхерия призывала Ваньку, который с превеликой охотой исполнял её немудрящие просьбы. Каждый раз он не смел поднять на хозяйку глаз, боясь, что её бледное личико, трогательное в своём недоумении, уничтожит его сердце… Вину он чувствовал неизбывную, время шло, а тяжесть не спадала…

Напряжение росло с неуклонной силой, атмосфера в доме стала похожей на гноящийся нарыв, который физически ощущали все, кроме Елизаветы Владимировны. Гноище неизбежно должно было прорваться, и вот это произошло… в самый неподходящий момент, как уж водится.

На восьмой день после венчания, после очередной бесплодной ночи, семейство Зарецких завтракало в узком кругу. Кроме Ваньки, им прислуживала только одна горничная, которая приносила блюда с кухни и передавала их камердинеру, а он уже разносил господам.

— Душа моя, — ласково обратилась Елизавета Владимировна к Пульхерии, — что-то ты нездорово выглядишь сегодня. Что такое, деточка? Только скажи, я мигом лекаря призову, он все недуги твои исцелит! Негоже молодой-то болеть после свадьбы.

— Всё хорошо, матушка, — еле слышно ответила девушка, не поднимая глаз. Глубокие тени пролегли под глазами синими венчиками: она опять полночи открещивалась от притязаний супруга, а другие полночи ей не давали сомкнуть глаз горькие мысли. О чём только не думала Пульхерия длиннющими ночами! Сначала проклинала свою судьбу, сыгравшую с ней так жестоко, молилась Богородице, пытаясь узреть в случившемся промысел Божий и понять, как ей жить, негодовала на Ваньку, из-за которого оказалась в золочёной клетке своих надежд и мечтаний, ненавидела Сашу… Просто ненавидела всем сердцем, чуя в глубинах его души такое страшное, грязное и мерзкое, что язык не находил слов, как это всё поименовать. Страстно желала Пульхерия вернуть время вспять и никогда не соглашаться на этот брак! Но… воротить ничего было нельзя…

Все эти бесплодные мысли и переживания терзали её душу ежеминутно, девушка не знала никакого покоя и стала, действительно, похожа на больную.

В ответ на её слова Саша хмыкнул и продолжил жевать.

— Что-то ты, сынок, плохо заботишься о жене! — мягко укорила его мать. — Посмотри-ко, молодая ни жива ни мертва. Или плохо ты ей угождаешь, что она вянет у нас, аки цветочек без поливу?

— Этому цветочку, — пробормотал Саша, — надобен другой садовник.

— Что? — не расслышала матушка. — Что, сыночка?

— Ничего, матушка, всё образуется, просто не привыкла она ещё, да, жена?

— Не привыкла, — шепнула девушка и незаметно смахнула слезинку, жемчужинкой выкатившуюся на бледную щёчку. Никто не увидел её лёгкого движения, никто… кроме Ваньки, не спускавшего горящего взора с Пульхерии. Его состояние было сродни карасю, которого поджаривали на сковороде. Мучился он неимоверно: вина не давала поднять голову, а жесточайшая ревность застила глаза: как представит, что Саша делает с его голубушкой в опочивальне, так волком выть хотелось, бежать не останавливаясь. Горело всё внутри, мысли мозг пожирали, как ненасытные черви. Ванька думал, что со временем сможет смирить себя, но куда там! чем больше дней минуло, тем непереносимей ему становилось. Увидев слезинку на щеке любимой, он прямо задрожал от боли, а поскольку как раз наливал своему хозяину вина, то пролил его на белоснежный манжет.

— Ты что, дурак! Совсем ошалел?! — рявкнул Саша и отвесил ему сильнейшую пощёчину. Ванька отшатнулся, с трудом удержавшись на ногах. Пульхерия ахнула и прижала ладонь ко рту, Елизавета Владимировна осуждающе воскликнула:

— Саша! — но всё это ещё боле разозлило молодого барина, он вскочил, занёс руку для следующей оплеухи, Ванька инстинктивно прикрыл лицо локтем, и Саша со всей силы обрушил удар на мощное предплечье крепостного. Вскрикнул от боли и уже другой рукой вцепился слуге в волосы:

— Не сметь закрываться, не сметь! — беснуясь, кричал он и рвал Ваньку за волосы, заставляя опуститься на пол. Когда слуга упал на колени, несколько раз ударил его по лицу, разбив губы и нос…

— Александр! — гневно вскричала пришедшая в себя Елизавета Владимировна. — Остановись! Приди в себя!! Я приказываю тебе!

Окрик матушки подействовал на сына, он прекратил избивать слугу и остановился, тяжело дыша. Ванька, сглатывая кровавую слюну, чтоб не замарать господский пол, шатаясь, распрямился, прижав рукав к лицу. Пульхерия, замерев, смотрела на происходящее, глаза её метали молнии, она порозовела от возмущения.

— Александр Андреич! Что ж это такое?! — воскликнула она. — Как вы можете так обращаться с людьми?!!

— Захочу — вообще убью! — уже совершенно равнодушно сказал Саша. — А если всё останется по-прежнему, — он со значением посмотрел на жену, — убью завтра же.

Пульхерия задохнулась. Елизавета Владимировна строго сказала:

— Ваня, иди приведи себя в порядок!

Слуга поплёлся к двери, но грозный оклик хозяина остановил его:

— Стой, холоп!

— Что, ваша милость? — глухо пробормотал он.

— Прибери за собой, свинья! — барин ткнул пальцем в пол, на котором тускло мерцали кровавые брызги. Ванька, опустившись на колено, рукавом затёр кровь.

— Можно идти, Александр Андреич? — спросил, не поднимаясь с колен.

— Иди, свинья, — милостиво разрешил он.

— Александр! Что ты творишь!! Учили ли мы тебя этому?! — гневно обратилась к сыну Елизавета Владимировна.

— Прости, матушка, не сдержался; не хотел, да кружев жалко стало: ведь ты их для меня из Италии выписывала! Вспылил.

— Отец твой тоже горяченек был, — барыня слегка остыла. — Но так поступать не след, сын мой! Мы с твоим отцом людей не обижали! И тебе то же завещаем!

— Ну, матушка, прости, — Саша омыл руки в чаше с розовой водой и брезгливо стряхнул капли. — Давайте же трапезничать!

Ванька, по-прежнему прижимая к лицу рукав, вышел из господского дома и пошёл на скотный двор, там был колодец, а рядом с ним всегда стояла лохань, полная воды, из неё частенько пила всякая барская живность.

— Вот и я такая же господская скотина, — пробормотал парень, глядя на своё отражение; равнодушная вода, впрочем, ничего из ряда вон выходящего не показала. Ванька осторожно умылся, ощупал распухшую губу, нос и усмехнулся, вспомнив искажённое злобой лицо хозяина. Почему-то страшно ему не было, обидно тоже, только смешно. Он присел, оперся спиною на сруб и закрыл глаза. Вдруг лица осторожно коснулись маленькие девичьи ручки, не белые, мягкие, а жёсткие, грубые от работы. Кто-то вопросительно промычал. Ванька разлепил веки и увидел Дуньку-птичницу, в глазах её был вопрос и тревога.

— Да барин маленько стукнул, ничё, Дуня, не страшно!

Но девка всплеснула руками и умчалась, вернувшись через минуту с малой мисой, в которой была целебная мазь бабушки Миронихи из свежих листьев зверобоя и шалфея со свиным нутряным салом, стала осторожно втирать. Ванька попытался отвести её руки, но она упрямо трясла головой и мычала. Пришлось подчиниться и дать себя полечить. Голова болела от ударов, но это было ничего. А вот боль и жалость, плеснувшиеся в глазах Пульхерии, мучили сильней.

«Эх, я дурак, — думал он, — зачем закрывался, зачем не стерпел?! Заставил голубушку страдать… Дурак, он и есть дурак!» Так Ванька ругал себя за то, что опять невольно причинил боль девушке, уже изрядно пострадавшей из-за него.

— Спаси тебя Бог, Дуня! — прошепелявил он. — Пойду я.

Девушка поднялась:

— Ихади ечеом! — и подкрепила слова жестами.

— Приду, приду, — покивал головой Ванька, встал и, пошатываясь, побрёл обратно к господскому дому. Дунька смотрела ему вслед, сдвинув брови.

День прошёл ни шатко ни валко. Ваньку к себе никто не требовал, молодой барин укатил куда-то, Елизавета Владимировна молилась в церкви, Пульхерия Ивановна не выходила из покоев и ни о чём не просила, так что беспокойство, снедавшее Ваньку, ничем нельзя было унять; а уж как он желал хоть одним глазком взглянуть на свою любушку, один Бог ведает!

«Свою! — опять обругал себя Ванька. — Какая она твоя… холоп ты смердящий… знай своё место…» Но несмотря ни на что, остаток дня тёрся недалече от господских покоев, чтобы быть под рукой у Пульхерии Ивановны, если вдруг нужда возникнет.

Вечером барин воротился, откуда — не сказал никому, лишь отмахивался рукой на все матушкины вопросы, призвал к себе Ваньку, но иначе как «холоп» и «скотина» к нему не обращался, сухо отдавал приказы, на распухшую физиономию даже не взглянул и отпустил, сказав, что ночью его услуги не понадобятся.

Ванька, взяв грязную рубаху, пошёл на речку сполоснуться и замыть кровавые пятна. На берегу он разделся и минутку постоял, вдыхая ароматный ночной воздух…

Луна светила ярко, неверные блики на воде будоражили душу, маня уйти, вселяя неисполнимые надежды; на противоположном берегу мельтешили огоньки; трещали цикады и посвистывала какая-то ночная пичужка… Тихий ветерок шевелил береговую траву, несильное течение волновало водоросли… Всё вокруг дышало покоем и умиротворением…

Ваньке захотелось разодрать грудь и вырвать сердце, чтоб ничего не видеть, не чувствовать, а лежать спокойно на берегу или плыть по течению и спать вечным сном. Он смахнул слёзы, повисшие на ресницах. Присев на корточки, начал старательно оттирать кровь песком, что не очень-то и получалось, как вдруг со стороны барской купальни послышались голоса, он прислушался:

— Ладно, Груша, Арина, идите, купаться я не буду, посижу воздухом подышу, — это была Пульхерия.

— Как же можно вас, барыня, оставить, вдруг водяной утащит али русалки защекочут! — ответили смешливые, свежие девичьи голоса.

— И вы верите в эти сказки, дурёхи?

— Сказки сказками, барыня, а в позапрошлом годе одну девку вот так вот водяной утащил, через неделю токмо нашли. Распухшую, синюю…Фу! Помнишь, Груша?

— Помню, как не помнить! Пульхерия Ивановна, с нас молодой барин кожу за вас живьём сдерёт, ежели не дай Бог что! — ответила Арина.

— И ладно, если только кожу, — добавила вторая. — Лютовать он стал, Александр Андреич-то!

— Совсем житья людям не стало! Ваньку вон избил, — Арина понизила голос, — Дунька показала, всё лицо ему искровенил! Вы бы, барыня миленькая, ночью ему на ушко пошептали, что негоже так с людями обходиться!

— Да, матушка и батюшка его никогда нас не увечили, миловали… — добавила Груша. — Ночная-то кукушечка всегда своему милому накукует, он её послушает…

— Ладно, девушки, идите! — уже с раздражением ответила хозяйка. — Идите! Не вашего ума дело!

— Стесняется барыня! — девки, смеясь, убежали, шурша травой, и воцарилась тишина. Ванька не шевелился.

— Охтиньки мне, горемычной! — такая горечь прозвучала в этих простых словах, что у парня мороз пробежал по хребту. — И зачем я, несчастная, на свет-то Божий родилась, зачем, непутёвая, по миру хожу, всем лишь беды приношу… Суженый мой, наречённый мой, зачем судьба так надсмеялась надо мною, почто одни страдания на долюшку мне выпали… — тихие причитания, обращённые в никуда, рвали сердце в лоскуты. — А с тобой-то он что содеет, зверь этот лютый?! Что мне, горемычной, делать-то?? Смотреть-то на зверства эти смогу ли я?! Вынесу ли боль твою?! Батюшка, матушка, заберите меня отсюда, не хочу я жить, не хочу!… Прими, Господи, душу рабы твоея Пульхерии, к тебе иду…

За сим послышался тихий всплеск, зажурчала вода, и Ванька увидел женский силуэт уже по пояс в воде, медленно, даже торжественно идущий вглубь и погружающийся всё боле и боле. Памятуя, что речка богата на омуты, он, не говоря ни слова, ринулся за Пульхерией, сразу разрушив и тишину, и торжественность момента. Услышав плеск, девушка вздрогнула, обернулась на шум, ступила спиной вперёд и внезапно ушла с головой под воду, попав как раз в один из омутов. Ванька нырнул за ней следом, поймал за волосы, выбрался из омута, таща за косу, схватил на руки и бережно уложил на помост купальни. Осторожно похлопал по щекам:

— Барыня… Пульхерия Ивановна… Очнитесь!

Девушка не успела наглотаться воды и сознание потеряла скорее от испуга и слабости, нежели от утопления. Она закашлялась и села. Ванька немедленно отошёл от неё, спустился по ступеням купальни вниз и стоял по пояс в воде, комкая рубаху, которая кстати закрутилась вокруг столбика лестницы.

— Кто тут? — тревожно спросила Пульхерия, отжимая мокрое платье и накидывая на плечи сухое полотно, коего здесь было предостаточно. — Кто тут? Покажись!

— Я это, барыня… — хрипло сказал парень.

— Кто это я?! — ещё более тревожно спросила она, вглядываясь в темноту.

Ванька медленно приблизился к ступеням:

— Ванька, холоп ваш… верный… — с трудом выговорил он. Горло внезапно сжало, и слова выдавливались, как горошины из высохшего стручка.

— Ваня?!! — ахнула девушка и выглянула из-за занавеси. Парень стоял на нижней ступеньке лестницы, голый по пояс, мокрый, в облепивших его портах, понурив голову и сжимая в руках какую-то тряпку.

— Ваня… — прошептала Пульхерия. Тут до неё дошло, что он, по всей видимости, был невольным слушателем её стенаний, и она всем телом почувствовала жар, взметнувшийся, казалось, из самых недр её существа до кончиков пальцев, до корней волос.

— Что же это, господи… — обречённо простонала она.

Ванька обеспокоенно шагнул вперёд, готовый подхватить, оберечь, укрыть, спасти.

— Ванечка… Иванушка… — шепнула Пульхерия. Парень вздрогнул. Со смерти матери он не слыхал подобных слов; произнесённые самым ласковым, самым приятным в мире голосом, они пронзили его до глубины души.

— Ты всё слышал? — не вопросительно, а, скорее, утвердительно сказала девушка.

— Я не слышал ничего, барыня Пульхерия Ивановна, — опустив голову, твёрдо ответил он.

— А зачем же ты кинулся меня спасать?

— Потому что вы могли в омут попасть и утопнуть ненароком. Что бы я тогда господам сказал? Здесь река коварна очень. Омутов много, опасно без присмотра купаться.

— А не потому ли, что я руки на себя наложить захотела? — продолжала она допрос.

— Что вы, барыня, господь с вами! — воскликнул парень. — Да разве ж вы на такое святотатство способны?! Грех это… Даже мысли такие допускать грех… — тут он осёкся, вспомнив собственные горькие думы и желание заснуть навеки.

— А то, что ты сотворил со мной, не грех?! — повысила голос Пульхерия. — Ты заманил меня в ловушку, я тебе поверила, поверила, что буду счастлива с тобой! Счастлива! Я полюбила тебя, Ваня! А ты… так легко отдал меня этому извергу! Смотри! — она закатала длинные рукава мокрого платья, стыдясь и краснея, подняла подол, и Ванька увидел испещрённое синяками тело своей любушки… Жёлтые, синие, багровые, они покрывали её, обезобразив нежную плоть. Он сглотнул сухим горлом.

— Может, тебе и груди мои показать?! Они тоже… — Пульхерия заплакала. — За что это мне?? Чем я согрешила пред тобой, Господи, что ты послал мне такие испытания? Это ведь ты виноват, а не я! — она почти кричала. — Я доверилась тебе, а теперь расплачиваюсь за свою глупость…

Пульхерия без сил упала на деревянный помост, уронив руки. Ванька, глядя на неё, ощутил, как внутри нарастает даже не злоба, нет, ярость! Слепая ярость, которая способна сокрушить всех, кто причиняет боль любимому человеку, ярость, которая может разрушить всё на своём пути, святая одержимость, которая снисходила на античных героев в бою. Ладони сжались в кулаки до хруста, зубы скрипнули, но секунду спустя, вспомнив, кто есть он и кто она, парень безвольно повесил руки.

— Пульхерия Ивановна, — тихо сказал он и стал рядом с ней на колени, — правда ваша, я злодей, вина на мне великая за судьбу вашу искалеченную, и нет мне прощения, нет! Корите меня, бейте, накажите, как вашей милости угодно, — всё снесу, всё стерплю, потому что грех на мне за вас лежит и не искупить мне его никакими мучениями!

Сказав, парень замолчал, только грудь его вздымалась от тяжкого дыхания и стук сердца, казалось, разносился далеко вокруг.

— Сердце-то у тебя как бьётся, — прошептала Пульхерия. Взгляд её упал на литую грудь крепостного, покрытую блестящими каплями, на тёмные пятна сосков; руки юноши бугрились мышцами, выдавая недюжинную силу; крепкая шея и покорно склонённая голова с ворохом светлых волос были так трогательно беззащитны в своём смирении: он словно предлагал срубить буйну голову с плеч…

— Иванушка, — словно прислушиваясь к звучанию имени, Пульхерия положила руки на его плечи и прижалась щекой к мокрой груди напротив сердца. — Ванечка…

— Меня отродясь так никто не называл, окромя матушки родимой, — не шевелясь, пробормотал он.

— А где она сейчас?

— Померла. Мне четырнадцать было.

— А батюшка?

— Бастард я. Ублюдок. Крапивное семя, — тяжело произнёс крепостной. — Отца своего не знаю. Кто угодно может им быть. Барыня, вы не… не следует вам прикасаться ко мне, негоже это.

Девушка не вняла его словам и нежно погладила разбитое лицо.

— Ваня, щипки его да издевательства я снесу, но ведь этот дьявол над тобой измываться начнёт, как это выдержать?! Не смогу я твою боль видеть, Ванечка, не смогу. И как жить — не знаю…

Пульхерия заплакала, крупные горячие слёзы потекли по щекам.

— А вы обо мне не переживайте, Пульхерия Ивановна, мне терпеть Бог велел, потому как крепостной я. Не плачьте, ваши слёзы мне хуже ножа в сердце. Не наказывайте слезами вашими. Вот этого я точно не перенесу.

Девушка замотала головой:

— Нет, Ванечка, слёзы — это всё, что у меня есть, никакой-то радости мне не осталось…

— Будет радость ещё, Пульхерия Ивановна, — Ванька отстранился от неё и, склонившись, заглянул в лицо. — Родить вам поскорее надо. Как ребёночка-то на руки возьмёте, к сердцу его прижмёте — великая радость у вас будет! Так матушка говорила. Она и меня-то родила ради радости этой. Все печали забудете, и барин смягчится, наследника-то увидя.

Пульхерия медленно подняла голову и впилась горящим взором в глаза парня:

— Ты хочешь, чтоб я с ним на супружеское ложе возлегла и любовь свою единственную с этим мучителем разделила?! Да мужчина ли ты вообще?? Любил ли ты меня хоть капельку??

Слова хлестали пощёчинами, но Ванька молчал. Когда она выговорилась, тихо ответил:

— Любовь моя к вам, Пульхерия Ивановна, безмерна, как пучина морская, и никого-то я не любил так за свою жизнь. И говорю так от великой к вам любви, потому как хочу, чтоб вы были счастливы и покойны, мне от этого будет легче дышать… рядом с вами.

Пока он говорил, Пульхерия внимательно смотрела на его губы, и как только Ванька замолчал, впилась в них сладким и страстным поцелуем. Душа его ухнула куда-то в пятки, губы ответили на поцелуй, руки сами поползли вокруг талии, и не успел он опомниться, как уже крепко прижимал девушку к груди и страстно целовал не только её губы, но и лицо, и шею. Сколько это длилось — неизвестно, Пульхерия начала постанывать, и эти звуки отрезвили парня, он резко отстранился от неё. Молча.

— Ваня, — прошептала она, — если уж будет ребёнок, я хочу, чтобы он был твой… прямо сейчас…

— Нет, Пульхерия Ивановна, после такого обману вы жить спокойно не сможете! — твёрдо сказал он. — Внемлите голосу разума, а не плоти. Вы мужняя жена, и брак ваш освящён Господом. Нарушать эти узы — грех. Я виновник всего, меня наказывайте, но не себя! Не позволю вам всю жизнь вашу разрушить, не дам! Идите домой, к мужу, обо мне забудьте. Я ваш холоп и боле никто.

С этими словами Ванька подал ей руку и помог встать. Пульхерия отряхнула платье, посмотрела на него долгим взглядом:

— Ну, если ты так говоришь, я сделаю. Только не пожалей потом.

Ванька поклонился и услышал, как она зашагала к дому. Спустя несколько секунд раздались ещё шаги, лёгкие и осторожные. Юноша встрепенулся и внимательно осмотрел местность, но никого не приметил.

— Показалось, что ли… — пробормотал он, поднял с пола рубаху и заново принялся оттирать кровь. Спать было невозможно, перестать думать было невозможно, остановить боль в сердце было невозможно, и Ванька тёр, тёр и тёр пятна, пока не стёр кожу до крови. Тогда он с остервенением отшвырнул рубаху и упал ничком в траву, молотя по ней кулаками и грызя землю, чтобы никто не услышал его безысходного крика.

***

Пошла вторая седмица после счастливого события в семье Зарецких… Атмосфера в доме заметно смягчилась. Александр Андреич стал весел и бодр, заговаривал с дворовыми, которые уже привыкли шарахаться от него, не зная, чего ожидать, милостиво шутил с девками, и рука его не тянулась, чтоб схватить за косу. Дворня перестала ходить по одной половице, воспряла духом, приписывая изменения в нраве молодого барина его супружнице. Пульхерия Ивановна тоже посвежела, порозовела, на губах стала появляться улыбка. Приехала выздоровевшая Палаша и привезла подарки и благословения от опекунов — дополнительный повод для радости. Молодая хозяйка раздала маленькие обновки всем девушкам и парней нашла чем порадовать, так что крепостные окончательно уверились, что Пульхерия Ивановна — ангел во плоти.

Елизавета Владимировна от радости, видя, что молодые наконец сладили меж собой, принесла богатые дары в церковь и поставила угощение для всей дворни. В воздухе разлилось умиротворение.

Один Ванька не разделял общего умиления, и на лице его не сияла улыбка. От дармового угощения он отказался, что, впрочем, никто не заметил, обнову — новую красивую рубаху — принял с поклоном и запрятал в сундучок, положив себе не надевать её никогда. Молодую хозяйку отныне он видел реже, в основном в столовой, для поручений и мелких нужд у неё теперь была Палаша. Ванька устранился как мог, чтобы ни словом, ни взглядом не напоминать о себе. Но что он мог сделать для усмирения собственных демонов? Ничего. Они пожирали его ежесекундно. Кусок не лез в рот. Парень похудел, глаза потемнели и стали ещё больше, щёки впали. Впрочем, службу свою он исполнял справно, не придерёшься. Да молодой барин и не искал поводов для придирок, вроде как не до того ему было. Обращался со своим молочным братом спокойно и ровно, о вспышке ярости не поминал, словно ничего и не было.

Одна барыня, несмотря на одолевавшую её радость, обратила внимание на бледный вид слуги.

— Ваня, ты нездоров? — как-то во время обеда спросила она.

— Что вы, матушка Елизавета Владимировна, здоров как бык! — не глядя на неё ответил Ванька, ловко меняя тарелки.

— Погоди, не суетись, — остановила она его, задержала взгляд на запавших глазах, дотронулась ладонью до лба. — На тебе лица нет, лоб пылает… Ты точно нездоров!

— Спаси вас Бог, государыня, за ласку, не волнуйтесь попусту за своего холопа, — тихо сказал Ванька. — Студёной водицы попил в жару и занемог чуток, глотку застудил…Ништо! Бабушка Мирониха отвар сделает — всё как рукой сымет.

Елизавета Владимировна провела рукой по его волосам, пригладила:

— Ну, смотри, Ваня, если станет плохо, я тебе лекаря вызову. Глотошная опасной может быть…

— Матушка, не много ли чести! — ухмыльнувшись, подал голос Саша. — Что за беда! Смерд горло застудил… — он покачал головой. — Пройдёт. Настойку крапивную выпьет — и как заново родился!

При этих словах Пульхерия, не поднимавшая взор от тарелки, вздрогнула.

— А вообще, матушка, женить его надо, — Ванька перевёл взгляд на хозяина. — Что смотришь? — опять усмехнулся Саша. — Сколько же тебе холостым быть? Иссохнешь весь… от скуки, вот тут-то чёрная немочь и нападёт! Или нет? Или ты по ночам с девками барагозишь?

— Что вы, барин, как можно! — Ванька стал красный как рак.

— Тогда… теребонькаешь? — хохотнул барин.

— Саша! — возмущённо воскликнула Елизавета Владимировна.

— О чём вы, Александр Андреич, говорите, разве можно так? — Ванька стал ещё краснее, хоть это казалось невозможным. Пульхерия совсем уткнулась в тарелку.

— Учить меня вздумал?! — с грозой в голосе сказал Саша.

— Нет, хозяин, нет, бес попутал, — торопливо ответил парень.

— Поди ко мне!

— Саша, уймись же! — с ещё большим возмущением воскликнула барыня.

— Матушка, не лезьте! — оборвал её сын.

— Я пойду! — вскочила Пульхерия.

— Сядь! — рявкнул он. — И сиди смирно!

Ванька подошёл к своему хозяину.

— Нагнись! — приказал он.

Слуга склонился.

— Так что ты о женитьбе думаешь, Ваня? — медоточивым голосом спросил Саша.

— Воля ваша, хозяин, как вы прикажете, так и будет…

— На Дуньке-птичнице, а?

— Александр, да остановись же ты!! — вскочила Елизавета Владимировна. — Ваня, выйди!

Ванька было дёрнулся уйти, но быстрая рука Александра Андреевича схватила его за волосы.

— Нет уж, матушка, позвольте! — с негодованием воскликнул Саша. — Не вы ли подарили мне его, ещё когда мы детьми были??

— Но…

— Не вы ли сказали, вот тебе верный слуга и помощник?

— Да, но…

— А я, как добрый хозяин, должен устроить судьбу своего слуги, своего имущества, так или не так? Позаботиться о нём??

— Саша, не передёргивай… — бессильно упав на стул, сказала мать.

— Барин, матушке плохо, — подал голос Ванька.

— А ты молчи! Сам знаю! — с остервенением рванул его за волосы Александр. — Ты и виноват во всём, холоп! — снова пощёчина обрушилась на крепостного.

— Матушка, вам нехорошо?! — Пульхерия подбежала к Елизавете Владимировне.

— Нет, доченька, просто ослабла что-то… проводи меня в покои, милая, — барыня поднялась, опираясь на руку невестки, и они вышли из столовой.

— Я с тобой ещё не закончил! — с угрозой сказал Александр. — Налей мне вина! И пошёл вон отсюда!

Ванька молча выполнил приказ и оставил барина одного.

В ухе звенело после крепкой оплеухи, в груди нарастал протест. Не смея выйти из господского дома, не зная, чего ожидать от взбесившегося хозяина, юноша прошёл в свою каморку и прилёг на топчан. Нехорошие мысли одолевали его, неправедные. Никогда прежде не протестовал он против своей судьбы, внимая наставлениям матушки, которая сызмала призывала его к смирению пред волей Господа, убеждала и усовещивала всегда повиноваться хозяевам и не поднимать головы.

— Такая уж судьба у нас, Ванечка, Бог велел нам, крепостным, терпеть! — говорила она, целуя сына в вихрастую макушку, когда он прибегал к матери со слезами и с закономерным вопросом: почему Саша разбил чашку, а наказали меня?!

— Будь терпеливым, сынок, и Бог наградит тебя! — приговаривала она между поцелуями.

— И чем же он наградил меня, матушка? За мою покорность? — вопросил Ванька пустоту. — Одни тычки да оплеухи получаю и страдания невыносимые… Сбежать хочу, матушка, сбежать… Моченьки моей нет это сносить! А уж если поймают, то сразу убьют и от страданий меня избавят! Никаких сил не осталось…Может, хоть на том свете узнаю, кто мой отец и зачем я на свет родился…

Но долго предаваться пагубным мыслям ему не пришлось: прозвенел колокольчик — барин призывал в свои покои.

— Сними с меня сапоги и переобуй в домашние туфли, ноги устали! — приказал Саша, вальяжно вытянувшись на диване. Ванька опустился на колени и стал стягивать сапоги, но хозяин словно нарочно мешал ему, исподволь разглядывая слугу.

— Ну что, Ванька, продолжим наш тет-а-тет? — с издёвкой спросил он.

— Как вам угодно, барин, — парень возился с сапогами.

— А мне угодно, — расслабился наконец Саша, дозволяя переобуть себя, — поговорить с тобой о прелестях женитьбы… Квасу принеси! Оказывается, Ванька, это так хорошо, когда есть жёнушка!… Ах!

Саша развалился на диване, глядя на стоящего рядом слугу.

— Знаешь, какая она у меня сладенькая?? А?! Такие маленькие твёрдые грудки с упругими сосочками, сразу торчком встают, стоит их помять немного! Мммм! Шейка лилейная, медовая, жилка вот тут бьётся, — он показал на себе, — когда желать начинает меня сверх меры… Стонет сладко-сладко, как птичка ночная! — он мечтательно вздохнул и прикрыл глаза.

Его слова рисовали такие яркие картины перед внутренним взором Ваньки, что он стоял как на горящих углях, босые ступни жгло. Всё внутри полыхало.

— Чего топчешься? — усмехнулся Саша. — Я ещё до главного не дошёл!

— Барин, будьте милостивы, отпустите меня? Зачем мне про супругу вашу слушать? — взмолился Ванька.

— А с кем мне ещё поговорить, как не с тобой?! — возмутился барин. — С матушкой, что ли?? И вообще, где мин херц?!

— Мин херц, — послушно сказал Ванька, — неловко мне, дозвольте уйти…

— Стой, дурак! — недовольно сказал Саша. — Принеси воды умыться да влажное полотенце, обтереться хочу!

Слуга снял с барина тонкую сорочку с кружевами и начал осторожно обтирать его полотенцем.

— А самое главное, Ваня, у ней между ног такая махонькая щёлка… я прямо Гераклом себя чувствую, когда владеть ей начинаю… Так сладко, аж сдержаться не могу! Сейчас ей больно, конечно, вырываться начинает по первости, ну, я ей груди пососу, покусаю, щёлку поглажу… Ты что застыл? Сильней спину три! А там знаешь, у баб в самой щёлке такая горошинка есть (мне шлюхи показали), если её потереть перстом, они соками истекать начинают, вот тогда и надо засадить на полную мощь! Понял? Что молчишь?

Саша обернулся и ехидно посмотрел на слугу. Ванька стоял, опустив голову, лицо пылало так, что можно было лучину запалить, на скулах ходили желваки.

— Смотреть на меня! — приказал хозяин.

Ванька поднял взгляд. В глубине потемневших глаз горел огонь. Саша пристально смотрел на него:

— А когда боль проходит, она сама начинает желать меня, царапается, кричит: «Сашенька, любый мой, ещё! ещё!» — он поднял руки. — Под мышками протри! Глаза не отводить! Сейчас пойду к жёнушке, отдохнём. Хватит тереть, больно! Рачком хочу её попробовать. Вдруг понравится, как думаешь? — Саша буквально впился в молочного брата взглядом.

Ванька молчал. «Убегу!» — одна мысль билась в голове.

— Подай чистую сорочку!

Парень облачил своего барина в сорочку, кафтан, подал гребень. Саша причесался, полюбовался в зеркало и обернулся к Ваньке:

— Что мрачный какой? Не рад за своего барина?

— Рад, мин херц, — тихо ответил слуга.

— Что-то я радости не слышу! — ехидно сказал Саша. — Погромче давай, да на меня смотри, не в пол!

— Счастья вам в супружестве, мин херц! — громко сказал Ванька, глядя барину в глаза. — Вам и вашей жене!

— Другое дело, — довольно улыбнулся Саша. — А если ты, холоп блудливый, — тон его внезапно поменялся, — если ты, смерд вонючий, что задумаешь или сбежать замыслишь… — нешуточная угроза прозвучала в голосе. — Я её со свету сживу, понял? Понял?! Живьём закопаю!

— Мин херц, я не разумею, у меня и в мыслях не было… — пробормотал Ванька. Барин как будто в душу ему заглянул, в самое нутро: какие только мысли не посетили его за эти несколько минут! Вплоть до смертоубийства.

— В мыслях не было? Это хорошо! — угроза вновь сменилась ехидством. — А тебя мы скоро женим, друг мой! На Дуньке! Самая та баба для тебя. Прибери тут!

С этими словами Александр вышел, а Ванька где стоял, там и рухнул на пол, ощущая полнейшее бессилие. Ноги подкосились, душа ринулась в преисподнюю. Вцепившись зубами в рукав, а заодно и в руку, парень заглушил вопль ярости…

***

Покатились-поехали будни имения, приближалась страдная пора.

— Матушка Елизавета Владимировна? — постучав, Ванька робко просунулся в кабинет барыни.

— Ваня? — подняла она голову от бумаг. — Заходи, дружок!

От ласкового голоса барыни и от слова «дружок», которым она назвала его, как всегда защемило в груди. Ванька стал у самых дверей, переминаясь с ноги на ногу.

— Что ты хотел, милый?

— Матушка, страда пришла… хочу в поле поработать… Дозвольте?

Барыня заметно удивилась:

— Зачем тебе? Эти труды тяжкие. А ты вырос при нас, тяжёлой работы не знаешь.

— Я знаю, матушка, что не приучен, но уж очень хочется мне за хлебушек пострадать!

— Что за блажь на тебя нашла? — покачала она головой, внимательно глядя на парня. — А что Александр Андреич говорит?

— А я… — Ванька замялся, — я, государыня-матушка…

— Не финти! — прикрикнула она. — Говори как есть.

— Я у барина не спрашивался.

— Как же так, Ваня? — Елизавета Владимировна сплела пальцы в замок и сжала их. — Он твой хозяин, твой… брат молочный. А ты через его голову… ко мне побежал… Что происходит, Ваня? — неожиданно спросила она.

— Ничего, матушка, — парень опешил и не знал, что сказать.

— Почему ты не спросился у него?

— А он не отпустит… — Ванька опустил голову. — Он не отпустит, матушка. Потому я к вам и пришёл. Дозвольте в поля… уйти! — юноша вскинул на неё умоляющие глаза.

— Задал ты мне задачку, вьюнош… — медленно сказала барыня. — Чувствую, что-то неладное творится у нас в доме. Саша… настроение у него меняется, как ветер по весне… Пульхерия то плачет, то смеётся… теперь ты в поля хочешь сбежать…

— Матушка, простите меня, дурака, — заторопился парень, — не хотел вас расстроить, видит Бог! Язык мой дерзкий, что хочет, то и лопочет! Пойду я, матушка, — он хотел было уйти и даже дверь открыл, но барыня остановила его.

— Ваня, постой, дружок. В поля я тебя отпущу, раз блажь такая нашла. Как почуешь, что не по силам тебе, не надрывайся, не губи себя. Кто ж за барином присмотрит, когда меня не станет? Кому я доверю и его, и семейство, и хозяйство всё? Эта ответственность на тебе лежит, и убежать от неё ты не сможешь. Ты парень умный, на тебя мы с барином покойным надежды возлагали!

Ванька был сбит с толку. Ну никак он не мог предположить, что должен стать управляющим поместьем.

— Да я… разве я смогу? Государыня, я крепостной ваш, нигде не учён, а тут вон бумаг, книг сколько! — он повёл руками.

Кабинет, действительно, был богат: по стенам стояли книжные стеллажи, сверху донизу заполненные сочинениями не только на русском, но и на французском, немецком, английском языках, фолианты разных размеров, обрамлённые в тяжёлые переплёты из натуральной кожи, с плотными желтоватыми страницами, русские летописи, заключённые в дощатые обложки, сочинения и современных и древних авторов были здесь: бессмертный Гомер, Шекспир великий, Вольтер со своими «Философскими письмами», трагедии Шиллера, Кант, Сумароков и Тредиаковский, Симеон Полоцкий, все труды Михайлы Ломоносова и «Юности честное зерцало», Антиох Кантемир и много-много других книг, даже папирусы египетские в особых тубусах гордо возлежали на полках. Специальная лесенка с поручнями для того, чтобы без труда доставать фолианты с верхних полок, была изрядно потёрта, не для красоты стояла. Одним словом, гордость, а не библиотека! Покойный барин Андрей Александрович сам трепетно собирал книжную премудрость всю жизнь, после жена его продолжила, да и Александр Андреич одно время изрядный пыл к собиранию проявлял. Но не к чтению.

— И что? — весело усмехнулась Елизавета Владимировна. — Скажешь, ни одной не прочитал? Только ты и рвался в эту комнату каждую свободную минутку! И учение для тебя в радость великую было, всё схватывал на лету, смекалистый ты, Ваня! Управлять поместьем — наука не мудрёная, но кропотливая. Мне-то уж всяко на покой время, а тебе подучиться надо; где я покажу, где Парфён Пантелеймоныч подскажет.

Парфён Пантелеймонович был самым доверенным лицом у Андрея Александровича, ведал у него всеми счетами, вёл всю бухгалтерию, встречался с мужицкими старостами, улаживал недоразумения и разбирал жалобы, и выполнял множество других дел, затем так же верно помогал Елизавете Владимировне и за свою более чем пятидесятилетнюю службу ни разу не слукавил, не порадел о собственной выгоде, словом, являл собой наиредчайший и вымерший ныне вид крепостного мужика, не представлявшего себе иной жизни, как служение господам. Вольную предлагали неоднократно, но он каждый раз отказывался.

Парфён Пантелеймонович внешне был похож на осанистого, дородного купца: достаточно высокий, крепкий телом ещё, не обрюзгший, не обмякший, с мощными руками и ногами, тяжело и уверенно ступавшими по земле; широкая, слегка волнистая борода его покойно лежала на груди. Одевался он по-купечески: сапоги из юфти, порты из мягкого сукна, рубаха, вышитая по рукавам и вороту любимой дочуркой, поддёвка для тепла, кафтан. На кудрявой голове, ещё не знавшей седины, был удобный картуз; кустистые брови, из-под которых зорко смотрели чёрные, как антрацит, глаза в обрамлении морщинок, высокий лоб, упрямая складка губ — всё выдавало в нём мудрого и хитрого дельца, который ни одну копейку не упустит из хозяйского кошеля.

— Парфён Пайтелеймоныч… — протянул обалдевший парень.

— А ты что думал? Он тоже не вечен, старику на покой пора. Кому-то мы должны управление передать? Парфён со мной согласен: это будешь ты, Ваня. Поэтому на жатву я тебя отпускаю, иди развейся, но потом, будь добр, принять всю науку, которую мы с Парфёном сочтём необходимым тебе передать. Ну, иди, иди с Богом, дружок, — Елизавета Владимировна улыбнулась Ваньке и вновь углубилась в бумаги.

Он поклонился и вышел, осторожно прикрыв массивную дверь кабинета. Мысли путались, он никак не мог осознать обрушившуюся на него информацию. Понял только, что ему дали добро на просьбу, и побежал искать Архипа, отвечавшего за сбор мужиков и баб в помощь на жатву. В это время в поместье оставались только самые слабые, старые и немощные. В былое время Елизавета Владимировна и Андрей Александрович самолично выходили на косьбу, барин торжественно выкашивал полосу, барыня свивала снопы — крестьянскую работу они знали и ей не гнушались никогда. Первый сноп, связанный барыней, вносили в господский дом и торжественно ставили в красный угол, под иконы. Но теперь здоровье не дозволяло хозяйке выйти в поле, а наследник всего имения смысла в этом не видел, остался дома, как мать ни настаивала, как ни увещевала его. Пульхерии Ивановне же без мужа не было разрешено ехать в поля. Так и вышло, что хозяева не благословили первый день страды личным примером, не выкосили полоску и не свили снопа.

Ваньку, как никогда не бравшего в руки косу, сначала вообще не хотели ставить в ряд, но Архип замолвил за него словечко, поручился, что парень толковый, рукастый, хоть и дворовый, и косу ему всё же вручили, показали, как правильно её отбить, держать, как делать взмахи, на каком расстоянии от впереди идущего косаря идти. Теорию он усвоил. Заутро пришло время практики. Поднялись очень рано, ещё затемно, чтоб не потерять ни секунды времени, собрались у края нивы. Один из старожилов, самых уважаемых в деревне, седобородый Анисим, сорвал колосок, расшелушил его, положил зёрна в рот, пожевал, прислушался к чему-то и кивнул головой:

— Пора!

Крестьяне загудели, взяли косы, выстроились в ряд. Священник отслужил небольшой молебен, окропил поле и работников святой водой и благословил на жатву. Ваньку поставили за опытным косарём, здоровым мужиком Фролом, а позади него стоял молоденький парнишка, Савка, голубоглазый и русоголовый, которому на той неделе стукнуло шестнадцать, и отрок первый раз косил в ряду со взрослыми. Ваньке было страшновато, что не сдюжит, но он положил себе умереть, а не дать слабины. «Вот хошь режь меня, ешь, а не сдамся!» — упрямо подумал он, сдвинув брови.

Светало, нива колыхалась, словно дышала, росный свежий воздух веселил грудь.

— Ну, с Богом! — выкрикнул кто-то, и косари пошли. Ванька, с замиранием сердца сделал первый шаг, махнул косой и положил первый ряд спелой ржи. Потом второй, третий и дальше думал лишь о том, как бы не отстать от Фрола, который шёл так размеренно, так одинаково двигал рукой, укладывал такие похожие ряды, что парень удивился: а человек ли он вообще или какой-то механизм?

— Широко берёшь! — не оборачиваясь, вдруг сказал Фрол. — Савкин ряд захватываешь! Устанешь скоро.

— Ага, — пробормотал Ванька и постарался уменьшить размах, делать шаги одинаковыми и не пропустить ни колоска — это было бы самым позорным. Ему казалось, что только он должен полностью контролировать себя — ширину шага, замах косы, держать инструмент тоже надо было правильно — слишком много всего! Остальные и внимания на это не обращали: шли и шли себе, мерно взмахивая косой. Даже Савка, казалось, шёл без особого труда. Через пятьдесят шагов стала болеть спина и плечо. Через сотню — Ванька почувствовал, что машет из последних сил, пот заливал глаза, несмотря на то что солнце ещё не встало и приятный ветерок холодил промокшую спину и грудь. Было стыдно просить Фрола остановиться, тем более что отрок сзади махал как заведённый, но парень уже был готов обратиться к мужику и даже приоткрыл рот, как Фрол остановился, тяжело вздохнул и вытер мокрый лоб. Достал лопатку из дуба и начал точить. Ванька с трудом разогнул спину, рукавом отёр пот с лица и тоже начал точить лезвие, как его учили. Сзади пыхтел Савва. Маленько передохнули, считаные минуты, и пошли дальше.

Во второй переход всё повторилось. Парень чувствовал, что спасует, тело ломило, мужик впереди не выказывал никаких признаков усталости, а Ванька уже еле косу держал. Пот капал с носа, заливал глаза, даже ноги дрожали. Только он подумал, что ни шагу более сделать не сможет, как Фрол стал и двумя руками начал массировать поясницу. Сзади послышался смешок:

— Что, дядя Фрол, умаялся? — смеялся белозубый Савка. Волосы отрока были повязаны жгутом из свежей травы, пот заливал щёки, рубаха спереди была мокра наскрозь, но он смеялся и вовсе не падал духом.

«А я что ж?! — подумал Ванька. — Чуть потруднее — и скуксился сразу?! Нет уж, не буду просить о пощаде!»

Снова пошли. И когда добрались до противоположного края поля, парень был в полном изнеможении, но знал, что он сможет выдержать вместе с деревенскими мужиками, привыкшими к труду, сдюжит, не смалодушничает. Когда пошли обратно, закинув косу на плечо, Ванька шагал широко и смело, глядел вперёд и тут понял, что за всё это время ни разу не вспомнил о Пульхерии и не предавался грустным мыслям.

«Вот и хорошо!» — спокойно подумал он.

Жатва продолжилась. Бабы и девки так же весело вили снопы, заводили песни, протяжные, лирические, никто не жаловался на тяжесть труда, не охал, не стонал, общее одушевление охватило крестьян.

Косцы пошли второй ряд. Он оказался так же труден для Ваньки, потому что он должен был по-прежнему контролировать каждое своё движение. Сцепив зубы, махал и махал косой.

— Ты упрям, да и я не прост, — бормотал он, чтобы подбодрить себя. Приходилось напрягать все силы, чтоб не отстать от Фрола и не опозориться перед Савкой, в голове не было никаких мыслей, лишь вожделенная пустота.

Следующие ряды оказались чуть полегче, может, потому что он начал потихоньку втягиваться, а ещё в такт движениям шептать вирши:

— Вы — мах — ле — мах — тите — мах-мо — мах — и — мысли,

К той, котору я люблю

И в мечтах могу лишь мыслить,

Как я крепко обниму!

Это помогало, но сознание совершенно перепуталось, он вообще не соображал, сколько сейчас времени и сколько они уже косят. Казалось, это не закончится никогда, но вот Фрол, дойдя до края поля, положил косу, махнул рукой и крикнул:

— Шабаш!

— Сколь мы косили? — просипел Ванька.

— Четыре часа, пора завтракать.

— Пора-пора! — весело крикнул Савка. — Живот уж подвело!

Они уселись в тени рощицы, прямо на мягкую зелёную травку и стали вынимать припасы. У Ваньки был только хлеб, он не догадался взять питьё и корил себя почём зря, как Савка протянул ему жбан:

— На-ко, кваску, Ваня! Сестрица принесла!

Ванька глянул: девочка лет десяти держала за руку мальчишку от силы шести лет и с любопытством смотрела на него. Вереница детишек тянулась и к другим работникам, кое к кому шли тяжко беременные молодухи, которых мужья в поле не взяли, пожалели. Ванька отхлебнул холодного кваску и почувствовал, что заново родился.

— Много не пей, застудишься! — посоветовал отрок и протянул парню жгут из травы. — Повяжи, жечь глаза не будет!

Он разложил на чистой тряпице принесённую детишками снедь и пригласил Ваньку разделить с ним завтрак. Парень отнекивался, но от Саввы было не отвязаться, и тогда Иван, изо всех сил стараясь сдержать порывы голода, взял огурчик и кусочек сала, положил на хлеб и начал жевать. Желудок тут же издал громкое урчание, дети прыснули от смеха, Ванька покраснел, а старший брат шикнул на них:

— Цыть! Не смущайте человека!

После завтрака всё повторилось, косили вплоть до солнца в зените. Когда стало совсем уж невмоготу, объявили перерыв на обед. Пошли в тень, где сидели детишки с обедом и ждали косарей. Невдалеке журчал ручей, и молодые ребята с удовольствием пошли обмыть упревшие тела.

Ванька разделся и полез в воду. Ноги дрожали, но прохлада снимала усталость как рукой.

— Экой ты белый! — с удивлением сказал Савка. — Словно барич!

— В одёже всё время хожу, — смутившись, пояснил Ванька, потому что слова мальчишки привлекли внимание других мужиков, и они тоже стали рассматривать его.

— Шея сгорит, — сказал Фрол. — Сметаной помазать бы надо, чтоб не горела.

— Да где ж он сметану возьмёт? Опосля уж, — откликнулся Савва.

После обеда в гостеприимной берёзовой рощице и продолжительного отдыха с перекуром и разговорами, а то и со сном, косьба возобновилась с тем же усердием и старанием. Останавливаться было нельзя, пока стояло вёдро, надо было скосить всё подчистую, чтоб ни зёрнышка не пропало. С удивлением Ванька обнаружил, что усталость пропала, осталось только желание работать и работать, чтоб дело было сделано. Не только у себя, у всех крестьян он обнаружил подобный раж: песни лились звонче, косы взмахивали чаще, косцы шли быстрее, перекрикиваясь и перешучиваясь меж собой. Словно какая-то волшебная сила одолела разом всех и придала новых сил.

Наконец, уже затемно Фрол и ещё несколько мужиков, посовещавшись, решили закончить на сегодня.

— Кончай работу! — раздались крики, и косари, прихватив инструмент и котомки, заторопились по домам. Всех пришедших из имения разобрали по дворам, всех, кроме Ваньки: он в деревне никого не знал, а навязываться было не в его характере.

«Ничего, — подумал он, — погода хорошая, переночую под кустом, а там посмотрим». Не тут-то было.

— Вань, а Вань! — Савка дёрнул его за рукав. — Айда ко мне в избу спать! Мамаша у меня добрая, не заругает.

— А отец?

— Умер он три года назад, — отрок на мгновенье загрустил. — Айда! Не под кустом же ты будешь ночевать?

— Ну… — замялся Ванька. Но Савва уже схватил его за рукав и потащил за собой:

— Идём!

Изба, в которой жил Савка, стояла почти на околице деревни, обнесённая разваливавшимся тыном.

— Маманя! — громко возвестил о своём приходе отрок. — Я здеся!

Навстречу старшаку из избы выкатился горох: девочка и мальчик, которых Ванька уже видел, и ещё девочка и мальчик поменьше, лет четырёх, настолько похожие, что парень даже протёр глаза от удивления. Савка засмеялся и схватил обоих малышей на руки:

— Это Пашка и Дашка, двойняши! И не отличишь! А это Аксютка и Стёпушка, ты их уже видел.

Малыши уставились на Ваньку, вытаращив одинаковые голубые глазёнки. Аксютка, сощурившись, спросила:

— А ты к нам что ли? На постой?

— Ну, если ваша матушка дозволит, — нерешительно сказал парень.

— Дозволит! — махнул рукой Степан. — Не боись! Айда!

Он взял Ваньку за руку и повлёк в дом:

— Маманя! — заорал мальчишка. — Мотри, кого-то я привёл! Не спотыкнись об порог! — это он адресовал уже парню. Ванька, конечно же, споткнулся да ещё стукнулся макушкой о притолоку: не пригнулся как следует, и оказался в тёмной курной крестьянской избе, слабо освещаемой лучиной.

— Кого же? Да не ори, оглашенный! — из запечья выглянула невысокая и нестарая ещё женщина, больше парень ничего не смог разглядеть. Он нашёл глазами божницу, перекрестился, отвесил поясной поклон и лишь потом поздоровался:

— Доброго вам здоровья, хозяюшка!

— И тебе поздорову! — откликнулась она. — А ты кто такой будешь?

— А это, маманя, — вмешался Савва, спуская малышей на пол, — дворовой из барского имения, в помощь пришёл. Первый раз, а здорово наблашнился! От дядьки Фрола не отставал! Переночевать ему негде, я и позвал.

Женщина молчала и разглядывала гостя. Ванька чувствовал себя очень неловко, переминался с ноги на ногу:

— Ежели вам в тягость, я пойду…

— Да куда ты пойдёшь, Ванятка! — возмутился Савка. — Не под кустом же ему ночевать, как зайцу! Маманя, он со мной ляжет, я потеснюсь! Вишь, худой какой!

Худым Ванька точно не был, женщина усмехнулась:

— Ладно, идите, работники, умойтесь во дворе, а я на стол соберу.

Во дворе, аккуратном и прибранном, был хлев, сарай, курятник и прочая нехитрая крестьянская постройка, в хлеву было слышно движение и шумное дыхание скотины.

«Они не бедняки», — подумал парень.

— А где баня? — спросил он.

— Баню ветром сильным повалило, всё никак не отстрою, — словно оправдываясь, сказал Савка. — Мыться будем за сараем.

Там они и помылись, поливая друг друга из ковша и стараясь беречь воду.

— А где же твоя матушка моется и сестрёнки?

Савка вздохнул:

— Тута. А в баню к тётке Федосье ходим. Я никак всё…

— А что же помочи не попросили? У мира? — поинтересовался Ванька.

— Я сам! — вскинулся отрок. — Я могу, вот опосля страды и отстрою!

Ваня почувствовал в парнишке гордый нрав и усмехнулся. Чем-то Савва напомнил ему его самого. Вытерлись полотенцем, Савка убежал в избу, Ваня потянул из котомки чистую рубаху переодеться, а вот пропревшую насквозь надо было постирать. Он оглянулся в поиске какой-нибудь лохани и услышал шаги: к нему подошла хозяйка дома.

— Как вас звать-величать, матушка? — спросил парень.

— Ариной Тимофеевной люди кличут. Тебе надобно ли что?

— Да вот рубаху замыть… Нет ли лохани какой?

— Давай, — протянула она руку. — Сыну стирать буду и твою заодно.

— Не надо, Арина Тимофеевна, я сам…

— Сам с усам! — засмеялась она. — Давай, говорю! Да в избу иди, ужин на столе!

Вся семья собралась за длинным выскобленным столом, во главе посадили гостя, хоть он и сопротивлялся. Арина Тимофеевна произнесла молитву, и начали вечерять. Немудрёная еда была: картоха варёная, репка печёная, хлеб, запивали всё молоком.

— Маманя, ему надо шею сметаной помазать, обгорел сильно, — не забыл сказать Савка, когда ребятишки выбежали из-за стола, а она стала убирать посуду.

Арина Тимофеевна осмотрела шею, принесла какое-то снадобье и стала осторожно его втирать.

— Тебя, значит, Иваном зовут? — уточнила она.

— Да, матушка, — Ванька попытался встать.

— Сиди пока. Из дворовых? Прислуга?

— Да, но я и всякую работу знаю, плотничать и столярничать могу, бочки делать… даже печь сложить! — чуть похвалился он.

— А годов-то тебе сколь? — она села напротив него и подперла подбородок рукой, в тёмных глазах отражалась лучина.

— На Ивана-молчальника уж двадцать три стукнет!

— Уж! — засмеялась она. — Вон как тебя родители сладили, прямо на Великий пост и наказания не побоялись! Видно, любили крепко друг дружку! Как зовут-то их?

Невинный вопрос вновь разбередил застарелую рану:

— Матушка умерла, когда мне четырнадцать было, Татьяной звали, а отца своего я не знаю… кто угодно мог им быть… вор, душегуб… Не знаю! Надо мне было сказать вам об этом, — вскинул он на женщину глаза, — прежде, чем вы меня за стол усадили… не побрезговали…

— Сирота, значит… Что ж ты на матушку-то свою напраслину возводишь? — мягко сказала Арина Тимофеевна. — Что ж решил, что она могла с каким нечестивцем сойтись? Верно, он уж больно хорош собой был да весел, что она с ним пошла. И сынка такого же захотела, ясноглазого, румяного… — женщина погладила парня по волосам. — Мужа моего покойного Иваном звали… На тебя похож был… — после этого она замолчала и как будто перестала обращать внимание на гостя. Ванька потихоньку вышел из избы.

Ребятишек уложили на полати, хозяйка постелила себе на сундуке, Савка и Ванька ночевали в клети. Сразу не уснули, конечно, мальчишка был любопытен, всё выспрашивал, как живут люди при господском дворе, да что они едят, да где работают. Ванька как мог удовлетворял его интерес, пока не уснул на полуслове.

Проснулся оттого, что кто-то брызгал в лицо водой.

— Вставайте, сони! Всю работу проспите! — смеялась хозяйка.

Ванька попытался подняться и понял, что это невозможно: тело еле двигалось, руки-ноги словно заржавели. Он перевернулся на живот, встал на четвереньки и лишь потом распрямился. Савка беззлобно подсмеивался над ним:

— Ничё, Ванятка, разомнёшься, опосля легче будет!

Светало. Парни выпили молока, Арина Тимофеевна собрала им немудрёную еду, кувшинчик с квасом, потом посмотрела на Ваньку и сказала:

— Погодите, — ушла в дом, вернулась с нарядной рубахой в руках. — Надень, — сказала она. — Покос — это праздник, а ты как замарашка. Скидавай свою, я её тоже отстираю.

Ванька был в той одежде, которую испачкал кровью. Коричневые пятна так и не отошли. Он нерешительно взял из её рук рубаху, по вороту и плечам любовно отделанную вышивкой.

— Тятина? — нахмурив брови, спросил Савва.

Ваня взглянул на отрока и протянул рубаху обратно:

— Я не могу, разве ж можно?!

— Надевай! — строго сказала Арина Тимофеевна, сведя брови в линию. — Чего уж в сундуке лежать, пылиться… А тут ровно он на покос с тобой сходит…

В карих глазах блеснули слёзы, смутившись нахлынувших чувств, она резко повернулась и пошла в избу. Ванька проводил её взглядом: Арина Тимофеевна была кареглазая и темноволосая, а дети, все до единого, — русые и голубоглазые.

«Все в батюшку, видать», — мелькнула мысль.

***

Второй день был так же тяжёл, как и первый, если не хуже. Сначала Ванька думал, что умрёт, не сдюжит, но уже после первого ряда тело разошлось, боль, одолевавшая каждую клеточку, улетучилась. Осталась только невыносимая тяжесть во всех членах. Как он дотянул, допёхал до первого перерыва на завтрак — понятия не имел. Рухнул как подкошенный на приветливую сочную траву, руки-ноги не поднимались, тряслись.

— Ваня, квасу попей! — Савка протянул кувшинчик.

— Не могу, сил нет, — пробормотал Ванька.

— Съешь что-нибудь, а то не сдюжишь до обеда! Хоть огурчик!

— Не могу… — он уткнулся в траву и полузакрыл глаза. Хотелось не двигаться. «Пусть будет что будет! Не встану!» — мелькали мысли.

— Ты что, паря, жилы надорвать себе вздумал? Дрожишь, ровно студень! — противно хихикнул Тит, щуплый чернявый мужичонка, за которым сегодня встал Ванька. В чём душа держалась — неизвестно, но шёл он споро, литовкой махал бодро и аккуратно, словно и вовсе не устал.

— Тебе при барыне сидеть и крошки с её рук подъедать! На жатву он пришё-ол! — брезгливо протянул Тит. У Ваньки не было сил даже ответить, за него вступился Савка:

— Ты чего к нему пристал? Ровно банный лист к заднему месту! Ваня — мастер на все руки, он даже печи класть умеет! Вот захотел новым умением овладеть, потому и сюда пришёл, а ты надсмехаешься над ним, как нехристь какой! — отрок аж покраснел от негодования.

— Да Тит не об том мыслит, а?

— Его жаба гложет! — раздались голоса мужиков, сидевших поодаль. Они вроде и были поглощены своими делами, уплетали принесённую снедь, однако все прислушивались к разговору.

— Не его Арина ночевать к себе взяла, а парня пришлого!

— Видать, по нраву он ей пришёлся, угодил! вон и мужнину рубаху подарила, — довольно беззлобно продолжали подшучивать мужики.

Савка не знал куда деваться, он и рот открыл сказать что-то, и сказать-то что не знал, закрыл его, покраснел пуще прежнего, глаза сверкали. Ванька пересилил себя и поднялся во весь рост, который у него был не маленький, медленно снял дарёную рубаху, превозмогая ломоту в мышцах, и потянулся. Скрестил руки на груди и слегка навис над Титом:

— Языками-то вы чесать мастера, как я погляжу. На беззащитную женщину куда как легко напраслину возвести. Мужа нет, сын малой пока, ответ дать не сможет. Ну, приютила она меня, рубахой подарила, приголубила, как сына, а вы и рады наговорить с три короба. Мужики вы или бабы?

— Ты что, пугать меня взялся?! — взвился Тит.

— Зачем мне тебя пугать? — пожал плечами Ванька. — Ты и так труслив, словно заяц. Вон гляделки-то как бегают!

Глаза у мужика и правда шныряли туда-сюда, он уж и не рад был, что привязался к парню.

— А вы там? — перевёл Ванька взгляд на ближайшую группку мужиков. — Кто поганые слова про Арину Тимофеевну молвил?

— Это ты кого поганым назвал?! — поднялся парень, нисколько не уступавший Ваньке в росте, а в массивности, пожалуй, превосходивший его. — Меня, что ль?

— Если ты поганые слова молвил, вестимо, твой язык поганый и есть! — ничуть не робея, подтвердил Ванька.

— Ну, мотри, паря! Этого я спустить не могу! — парнище стащил рубаху и подошёл к нему. Остальные мужики подтянулись, став в кружок. День обещал быть интересным.

— Никитка, задай ему! — послышались выкрики.

— Никитка, бей под микитки!

— Ты, прихвостень дворовый, разок те леща дам — и дух вон! — блестя глазами, пообещал Никитка.

— Руки-то не обломай! — так же задорно ответил Ванька.

Савка не верил своим глазам: вот только друг его, охая, повалился на землицу ни жив ни мёртв, и вот он, как боевой петух, уже сжимал кулаки. Куда делась усталость?!

— Ну что, Никитка, сам на сам? — подмигнул Ванька.

— Сам на сам. А ты упрям, паря! — весело ответил молодой мужик.

Поединщики сблизились и начали ходить по кругу, поигрывая мускулами и рассматривая противника. Вот Ванька молнией прянул вперёд, целясь прямо в душу, но парень успел отскочить и отвесить сопернику звонкого леща.

— Как обещано было! — шутканул.

Ванька удержался на ногах, потёр шею и ухмыльнулся. Кулачная забава пьянила кровь, развлекала душу. Он сделал несколько обманных движений, нырнул и нанёс противнику серию ударов по рёбрам.

— Никитке — под микитки! — хохотнул.

Никита рассвирепел. Какой-то пришлый парень, соплёй перешибёшь, вызвал его на поединок, он намеревался его одним ударом положить, а тот скачет, как блоха, да ещё измывается над ним! Молодой мужик призвал всю свою силушку и рубанул Ваньку прямо по голове, Савка охнул и зажмурился, но услышал звуки падения, дружный смех и открыл глаза: Никита лежал, уткнувшись мордой в родимую землицу, а Ванька сидел на нём сверху, заломив руку, так что у того лицо побагровело от боли.

— Давай, Никитка, извиняйся за слова поганые! — строго сказал Ваня и посильнее выкрутил сопернику локоть.

— Бес попутал, бес попутал, вот и сказал не помыслив! — просипел Никита, испугавшись, что рука выломается из плеча.

— Не будешь больше дурного лопотать? — ещё строже спросил парень.

— Не буду, Христом Богом клянусь!

Ванька отпустил мужика, встал, отряхнул порты.

— А где тот, чернявый? — поискал глазами Тита.

Но мужичонки уже и след простыл: «Вдруг косой рубанёт, ирод пришлый!» — пугающая мысль пришла на ум, и он спешно поменялся местом, чтоб не косить больше перед Ванькой. Никита встал, повёл могучими плечами и улыбнулся:

— Я уж думал, ты мне руку из плеча вырвешь!

— Это приём такой особый, чтоб противник и цел был, и двинуться не мог, — пояснил Ванька.

— Покажешь? — немного исподлобья глянул на него Никита.

— Покажу! — улыбнулся Ванька.

— Ну что, мир, Ваня? — мужик протянул руку.

— Мир! — ответил парень, они потрясли друг друга за руки и похлопали по плечу.

— Эге-гей! Хороша жизня, матушка Русь православная! Славно косточки поразмяли! — крикнул Никита.

— Вставай за мной, — предложил он Ваньке. — Посмотрим, так ли ты в косьбе удал!

— Встану, Никита, да только здесь я ученик, не мастер.

— Ничё, поглядим! — весело моргнул мужик.

— Всё, мужики, время! — раздался строгий голос Фрола. — Встаём!

— Ваня, ты хоть кваску попей! — сердито сказал Савка. — Драться у него силы есть, а поесть — нету!

Ванька торопливо отхлебнул кислого квасу с брусникой, захрустел огурцом, поправил травяной жгут и, словно заправский косарь, вскинул орудие на плечо, зашагав за Никитой. Савка не отставал.

— Вёдро, — посмотрев на небо, сказал Никита. — Успеем, Бог даст!

Жатва возобновилась.

Наступил вечер, но не принёс желаемой прохлады. Ни малейшего дуновения ветерка, которое уж как было бы приятно ощутить на разгорячённых лицах еле живым от жары косарям! Тишь полнейшая, ни один листок не шелохнется даже на маковке дерева, словно приклеенный к небосводу. Смолкли дневные пичужки, ночные что-то не торопились заступать на вахту, лишь сверчки выдавали свою равнодушную и однообразную трескотню.

Ванька с Савкой еле доплелись до избы, весёлый нрав отрока дал сбой, он не шутил, а еле волочил ноги. Когда малышня выскочила встречать работников, у Савки не было сил даже взять двойняшей на руки, а Ванька с трудом улыбнулся Аксютке и Стёпке, уцепился рукой за перильца и тяжело сел на крыльцо. Кажется, он тут же провалился в сон. Сквозь тяжкую дрёму он слышал, как хозяйка отогнала щебечущих малышей, как Савка потрепал его по плечу, пытаясь пробудить, и как Арина Тимофеевна сказала ему:

— Не трожь, пусть чуток охолонёт, легче будет!

— Маманя, а вечерять?

— Завтра поест перед работой, не трожь пока.

В избе все угомонились и легли спать — воцарилась тишина. Приятная свежесть охватила лицо и шею парня, он с наслаждением потянулся и открыл глаза. Арина Тимофеевна влажным полотном отирала ему пот с лица:

— Совсем умаялся, сынок? — на её добром лице светилась улыбка.

— Нет, матушка, зачем вам лишние хлопоты? Сейчас я встану, умоюсь, — парень начал подниматься, но не смог: ноги дрожали. Женщина, покачав головой, обхватила его за талию и помогла встать, отвела в избу, усадила за стол и поставила кружку молока с куском хлеба:

— Поешь, сынок, и спать ложись. Утром легче будет, вот увидишь.

Ванька посмотрел на неё:

— Матушка, ведь объем я вас, чем детишек кормить будете?

Брови Арины опять сошлись в суровую линию:

— И чтоб слов таких я от тебя не слыхала! «Объем», — передразнила она его. — Где ты мудрости-то такой набрался? Кто тебя этому научил?

— Его звали обедать, а он пришел объедать, — тихо сказал Ванька.

Арина рассмеялась:

— Вот чудак! А такую слыхал ли: что беднее, то щедрее? Кружку молока от моей коровы выпьешь, ломоть хлеба от целого каравая съешь — не объешь, не боись!

Она вышла из избы, а Ванька с жадностью проглотил и хлеб, и молоко и почувствовал, что его снова клонит в сон.

— Вот, возьми чистую рубаху, а эту отдай, постираю, — вернулась Арина. Ванька всё исполнил, поблагодарил и направился в клеть. Уже выходя, он краем глаза заметил, что женщина прижала пропотевшую рубаху к лицу и плечи её дрогнули.

Упав рядом с Савкой, он мигом уснул и утром проснулся уже сам, до того, как хозяйка пришла их будить. Встал, с радостью осознав, что боль ощущается как неприятное, но лёгкое напоминание, сделал небольшую зарядку, умылся, оделся и впервые огляделся. Третьего дня он подумал про семейство Саввы, что они не бедные, но сейчас, посмотрев пристальней, Ванька понял, что это уже грань бедности. Да, двор был чистый и ухоженный, но хозяйственные постройки заметно обветшали и требовали мужской руки, на задах был огород, как у всех, но обработана и засажена далеко не вся земля, и это понятно: с такой-то оравой где ж время взять?! И помощники из них пока аховые. Холодея, Ванька подумал, что ведь у них есть и полоска в поле, которую надо бы сжать, чтоб не остаться без хлеба на зиму… В стороне стоял полуразвалившийся сарайчик, в котором парень с трудом признал баню. Он заглянул внутрь: всё было задумано как положено: парная, мыльня, сени, но пользоваться ей было категорически нельзя — ни мыться, ни стираться.

В ногу сзади ткнулось что-то тёплое — это был любопытный телок, были у хозяйки и овцы с ягнятами, похрюкивали свиноматки, куры бегали по двору, коняшка подавала голос, верный Дружок сидел в конуре, рядом намывали гостей пушистые охотницы за мышами — и всех надо было накормить и обиходить, для всех запасти корма, позаботиться, чтобы воды было в достатке…

— Когда же она всё успевает одна?! — парень был обескуражен.

— Савва, а кто был твой отец? — спросил он по дороге на поле.

— Он был хороший плотник. Рубил избы, часовни, колодцы мог сложить, церквы строил. Он и погиб-то, когда церковь строил для барыни… Сорвался и убился… Всю нутро отбил, кашлял кровью, да кровью и изошёл… схоронили. Маманя сама не своя была: двойняшам год стукнул, Аксютка со Стёпой малые совсем, да и я… неумеха… — шмыгнул Савка. — Руки у меня, понимаешь, как-то не так вставлены, не тем концом. Понимать понимаю, как делать, а выходит что… Боже упаси! Одна она старалась. Мир не очень помогал, потому как тятя гордый был, да и маманя… нрав у неё горячий. Так что помочи ждать неоткуда, — горько заключил отрок.

Ванька призадумался. Действительно, года три назад был такой случай: мастеровой сорвался с купола почти готовой церкви и не умер сразу. Лекаря к нему вызвали, да без толку, тот только рукой махнул… Вот, оказывается, кто это был… Как же семья осталась без помощи со стороны Елизаветы Владимировны? Этого он понять не мог и положил себе спросить барыню и попросить помочь многострадальному семейству.

— Вань, Вань, а ты меня на кулачках биться научишь?! — настроение у Савки переменилось, грустить он долго не мог, глаза вновь блестели озорством.

— Научу, бестолочь! — развеселился и Ванька, у него потихоньку зрел план.

Спустя ещё пару дней Ванька втянулся окончательно, тело привыкло к постоянной немаленькой нагрузке, придя домой, он не сразу заваливался спать, а помаленьку, понемногу начал приводить в порядок хлев, поправил забор, приглядывался к бане и посматривал на крышу, которую тоже требовалось подлатать. Арина Тимофеевна сначала бранила его и требовала прекратить хозяйственную возню, даже попробовала ударить полотенцем, но парень смиренно выслушивал её ругань, а когда схлопотал полотенцем, понуро сказал:

— Конечно, каждый сироту обидеть норовит…

На что Арина расхохоталась:

— Да ну тебя, неслух, делай что хочешь!

Присутствие Ваньки заметно веселило её, она чаще смеялась, шутила с детьми, и вся работа по дому и на дворе спорилась. Савва видел, как поменялось настроение матери, и втайне лелеял надежду, что, может, Ванька останется насовсем… Мечты, конечно, были несбыточными, но отчего ж не помечтать?

Ваньке Савка, конечно, помогал. Мешал он, правда, больше, чем помогал, но был настойчив, и парень начинал подозревать, что отцу просто некогда было учить сына мастерству.

— Нормально у тебя руки вставлены, — как-то сказал он отроку. — Не всё сразу, но научишься.

— А ты откуда всему научился?

— Я при именье барском рос, туда кто только ни заходил, какие работы ни проводились. Я всё время рядом крутился, со всеми мастеровыми, они меня учили помаленьку. Так вот и набрался ума-разума.

Ванька умолчал о том, что матушка научила его и женскую работу по дому делать, а барские учителя — разным премудростям: грамоте, математике, астрономии, физике, химии, истории и географии, трём языкам — аглицкому, немецкому, французскому; латынь и греческий он знал хуже, но мог читать. Савка же грамоту не знал, читать не умел, да и вообще в деревне все были безграмотными. Лишь староста общинный с трудом буквы разбирал и, конечно же, служители при церкви. Это тоже сильно удивляло Ваньку, ведь ясно как день, что грамотным быть намного лучше, чем невеждой. Но никто не учил крестьян ни читать, ни писать…

Однажды на двор к Арине пришла целая компания молодых мужиков во главе с Никитой.

— Что, хозяйка, говорят, у тебя баня совсем развалилась да крыша протекат? — спросил он.

— У меня всё хорошо, — сдвинула она брови. — А вы зачем пожаловали?!

— Матушка, это я их привёл, — выдвинулся из-за спины Никиты Ванька. — Вы сами сказали: делай что хочешь. Вот и не мешайте!

Арина так и замерла с открытым ртом. Но долго ей стоять не дал Савка:

— Маманя, пошли снедь приготовим, ребят покормим опосля! — он ловко увлёк опешившую мать в избу.

Дюжие и сноровистые мужики весело тюкали топорами, стругали рубанками, пилили, в общем, в несколько дней и баня была готова, и крыша стала как новенькая.

— Ну, хозяюшка, пользуйся на здоровье! — весело сказал Никита.

Арина с глазами, полными слёз, отвесила им поясной поклон, благодарила-благодарила, желала здоровья и благополучия и им самим, и жёнам, и детушкам, и родителям, так что они засмущались и ответили:

— Ежели что, обращайся, хозяйка, поможем, чай, свои!

Когда жатва на господских полях закончилась и зерно повезли на обмолот, Ванька отпросился у Архипа и помог Савке убрать и обмолотить урожай, провеять его. Арина тем временем собирала и просушивала овощи с огорода, без устали солила и квасила. Детишки тоже не сидели без дела: всё это время они заготавливали траву, собирая её в лесу, частенько возвращались с корзинками, полными грибов, которые затем сушили, нанизывая на длинные нити. Аксютка и Стёпка при веянии разбирали зерно: покрупнее — на семена, помельче — семье, самое легкое, нецелое зерно и мякина — раздавленные колосья — на корм скотине. Все есть хотят, а зима долгая и холодная.

— Как потопаешь, так и полопаешь, — приговаривала Арина.

— Не потрудиться, так и хлеба не добиться, — вторил ей Ванька.

Он ещё успевал, раздобыв часослов, учить Савку, Аксютку и Стёпку грамоте. Ребятам нравилось, были они толковые.

— Всё хорошо, Ванечка, об одном только переживаю: сена мы маловато заготовили. Савва один на покос ходил, уставал сильно. Как бы без молока не остаться…

— Ничего, матушка, что-нибудь придумаю!

По вечерам они с Ариной беседовали обо всём на свете, многое он узнал о её и многострадальной, и счастливой жизни. Поведала женщина, что по рождению она вольная, но так влюбилась в крепостного мастерового, что забыла обо всём и пошла за него замуж, став крепостной крестьянкой…

— Мечтал он, Ванечка, выкупить нас на волю, сначала деток, потом меня, а потом уж и самому, но не судьба, видно. Если б я раньше понимала хорошенько, что все дети мои крепостными будут, я бы никогда… Да кто что понимает в шестнадцать-то лет?! Сбежала я с ним без родительского благословения, и вот уж семнадцать лет не знаю, что с ними, живы ли они… Плакала много, когда поняла, как жить отныне придётся, да слезами горю не поможешь, привыкла.

Горькая повесть Арины тронула парня, понял он, почему такой нрав у неё неуступчивый и гордый, почему не хочет обращаться за помочью. Понял даже, почему она, сама грамотная, не учила детей… Но сейчас, видя, как ребятишки схватывают всё на лету, сказала, что зимой сама будет с ними заниматься. У Ваньки и на это план появился.

Он и сам много ей рассказал о себе, Арина тоже попереживала за него. Не поведал только о любви своей запретной и о боли мучительной, которую с тех пор носил в себе, как молодуха ребёнка носит. На извечный женский вопрос, есть ли любушка, ответил, что пока не встретил такую, а барыня жениться не заставляет.

И на посиделки успел сходить Ванька, поболтать с ребятами да с девчатами, песни да байки послушать, самому порассказать. Силушкой померился, да не только с Никиткой. Словом, стало ему казаться, что это и есть его жизнь, его семья, о которой он должен заботиться и радеть. Полтора месяца прошло в этом счастливом чаду, как реальность грубо напомнила о себе. В воскресный день пополудни прискакал нарочный из имения с приказом немедля возвращаться:

— Барыня строго-настрого приказала сей же час ехать! Архип вернулся, а тебя и след простыл. Волноваться заставляешь Елизавету Владимировну!

Ванька быстро собрал котомку, на дно которой уложил подаренную рубаху. Обнял всех домашних, перекрестился на икону и запрыгнул в седло.

— Благослови тебя Бог, сынок! — перекрестила его Арина Тимофеевна, и парень тронул коня. Доехав до околицы, он притормозил и оглянулся: всё семейство стояло и махало ему вослед. Парень тоже махнул им рукой и больше уже не оглядывался. Резкий ветер выбил слезу из уголка глаз на щёку. Он возвращался к себе прежнему.

***

Въехав на господский двор, окинул его взглядом: ничего не изменилось. Спешился, бросил поводья, не заботясь о лошади, зашагал к дому, как вдруг его словно ударили поддых. Остановившись, Ванька вскинул глаза: на крытой просторной веранде стояла Пульхерия и пристально смотрела на него. Просто смотрела, но всё то, от чего он почитал себя освободившимся за полтора месяца в деревне, обрушилось на него с новой силой. Горечь наполнила рот, сердце сжалось в комок. Ванька, глядя на неё, отвесил поясной поклон, дотронувшись до земли, и громко сказал:

— Доброго вам здоровьичка, молодая хозяйка!

Девушка тихо ответила:

— С возвращением, Ваня.

— Быстрее, к барыне иди! — крикнул сзади нарочный.

Ванька поклонился ещё раз и пошёл в кабинет к своей госпоже. Осторожно постучался.

— Можно?

— Ну, заходи, беглец! — голос Елизаветы Владимировны искрился смехом.

Ванька зашёл и стал у дверей, опустив голову.

— Может, поздороваешься? — сказала она.

— Простите меня, государыня матушка, совсем я дурак стал! — Ванька и ей поклонился в пояс. — Здравствуйте, барыня, дай вам Бог здоровья!

— С возвращением, дружок! — барыня явно была настроена благодушно. — Что ж ты у дверей стал, ровно приковали тебя? Иль меня боишься?

— Что вы, Елизавета Владимировна! — поднял голову парень. — Вы наш ангел на земле, вас ли бояться нам, грешникам!

— Ангел, — вздохнула она. — Поди-ка поближе, дай рассмотреть тебя!

Ванька подошёл к самому столу. Барыня встала, маковка её едва доставала до подбородка крепостного. Она ласково погладила его по плечам, провела рукой по молодой курчавой бородке:

— Полтора месяца прошло, а гляди-ка, как ты возмужал, окреп, в плечах раздался! Даже вырос как будто! Бороду с усами отрастил, ровно русский богатырь!

Ванька залился краской от такого внимания к себе. Бороду с усами он и правда отрастил, но лишь по одной причине: бриться некогда было, да и в деревне у всех бороды были. Мужик без бороды — не мужик. Выросла она русая да курчавая, парень стал ещё красивее с ней.

— Чай, девкам деревенским нравилось целоваться? — озорно прищурилась Елизавета Владимировна. — Может, присмотрел какую?

Ванька покраснел ещё пуще. С девками он и правда целовался, потому что им очень уж этого хотелось, и приятно ему было, чего уж врать, но дальше поцелуев дело не шло. Всё он вспоминал Пульхерию, как она приникла к нему всем телом в купальне, как он потерял голову от нахлынувших чувств и чуть не совершил то, что уж не поправить…

— Нет, матушка, не присмотрел, — только и сказал.

— А работа тяжела была? Я чаю, ты зубы сцепил, упрямец, и помереть решил прямо там, на поле, но не сдаваться?

— По первости тяжеленько было, потом втянулся.

— Так я и думала, — барыня села за стол. — Ты не пасуешь перед трудностями, милый, это самое ценное в тебе. Так вот, — неспешно продолжила она, — жить будешь теперь в комнате рядом с эти кабинетом, чтоб всегда у меня под рукой был. Переселяйся прямо сейчас. В баньку сходи, отдохни, а завтра в восемь будь добр быть в кабинете, Парфён будет тебе науку передавать. Всё ли понял?

— Да, Елизавета Владимировна, всё понял.

— Хорошо. В твоём распоряжении вся книжная премудрость, читай, учись, никто мешать не будет.

— А… — запнулся Ванька. — А как же барин? Ему кто служить будет?

— Это уж не твоя печаль, твоё дело — науку постигать.

— Как скажете, матушка.

— Одежду тебе надо другую, эта в плечах трещит, да сапоги справим. В лаптях да босым ходить не по чину тебе. И вот что, Ваня…

— Что, матушка?

— Поскольку занят ты теперь будешь, нужен тебе помощник: в комнате прибрать, одежду почистить, воды принести. Учить его будешь всему, что сам знаешь.

— Матушка, Елизавета Владимировна, да я сам! — всполошился парень.

— Сам да не сам! — строго сказала она. — Надо так! Не спорь! Лучше подумай, кого из казачков в обучение возьмёшь.

Молнией промелькнули мысли, и Ванька опустился на колени, почти сравнявшись в росте с сидевшей барыней:

— Елизавета Владимировна, ангел вы наш, явите свою милость! — и замолчал, холодея от своей дерзости.

— Ну что такое, говори! — улыбнулась она.

— В той деревне есть семья одна… без кормильца. Отец погиб, три года назад сорвавшись с церкви, которую строил у нас, помните?

— Да, припоминаю, Иваном его звали, — погрустнела барыня. — Справный мужик был и мастер отменный. Не спасли его.

— У него семья осталась: вдова и пятеро сирот.

— Пятеро?! — барыня прижала ладонь ко рту. — Я и не знала… И что они?

— Они в бедности живут. Старшому шестнадцать, он неумеха ещё, малым десять да шесть — Аксютке и Стёпке, а малышам-двойняшам, Дашке да Пашке, четыре годочка, — заторопился парень. — Бьётся она как может, словно рыба об лёд. У мира помочи не просит, всё сама. Гордая. Вольная была, да вышла замуж за крепостного и волю потеряла. А старший толковый парнишка. Вот если б его мне в ученики, а их всех сюда перевезти под ваше крыло, матушка-заступница! — выпалив всё, он смолк, глядя на барыню.

— А ты, гляжу, полюбил их, — тихо промолвила.

— Я жил у них, матушка. Арина Тимофеевна заботилась обо мне, как о родном сыне, никакой разницы не делала между мной и своими детьми!

— Да и ты, думаю, на месте не сидел? — опять улыбнулась барыня.

— Сколь мог — помог, а потом вы меня вызвали.

Елизавета Владимировна призадумалась:

— Говоришь, младшенькие двойняши?

— Да! Забавные — страсть! Аксютка со Стёпкой работящие, много чего уж могут по дому.

— Что ж, Ваня, я услышала твою просьбу. Решим. А ты иди пока, отдыхай.

Парень поднялся с колен, поклонился и пошёл к двери.

— Да, Ваня! — окликнула она его, когда он уже взялся за дверную ручку.

— Что, матушка? — с испугом обернулся он.

— Бороду сбрей! — засмеялась Елизавета Владимировна. — Стань прежним!

— Слушаюсь, Елизавета Владимировна! — с лёгким сердцем Ванька вышел от своей госпожи, постоял на пороге, пытаясь свыкнуться с мыслью, что у него будет помощник и ученик. Это было очень непривычно.

— Здорово, парень! — послышался незнакомый голос. Ванька обернулся:

— И тебе поздорову! А ты кто?

— Звать меня Фёдором, я камердинер барина, — высокий смуглый черноволосый и черноглазый парень, похожий на цыгана, смотрел на него, склонив к плечу голову. Его можно было назвать красивым, если бы не поломанный и неправильно сросшийся нос, несколько выбитых зубов и ехидная ухмылка, с которой он рассматривал Ваньку.

— Барин тебя к себе требует, немедля! — процедил он.

— Хорошо, сейчас приду, — Ваньке не понравился взгляд парня, но он решил не напрягать обстановку.

— Не сейчас, а немедля велено тебя привести! — взгляд стал ещё более пронзительным.

Ванька ничего не ответил.

— Мин херц, я его привёл, — Фёдор поклонился и стал у дверей. Барин, раскинувшись на диване, кушал виноград, запивая его вином. Парню показалось, что Саша как-то раздобрел, что ли… Вид у него был не очень здоровый.

— Здравствуйте, барин, — поклонился Ванька. — Звали?

— Да уж была охота… — неопределённо ответил он. — А впрочем, звал! Ну, как там в деревне?

— Трудов много, Александр Андреич.

— Ну, ты у нас трудиться-то любишь. Барыня всё тебе сказала? На повышение идёшь?

— Какое же повышение? По-прежнему я крепостной ваш, о достатке буду теперь радеть вместе с Парфёном Пантелеймоновичем.

— Ой, смирный ты какой, Ванька! — барин встал с дивана и подошёл к слуге. — Аж скушно с тобой! В монахи, что ли, готовишься?

— Не понимаю, барин, — Ванька опустил глаза в пол.

— На меня смотри! — приказал Саша. — Вот что я тебе скажу, холоп! — он схватил парня за волосы, заставил нагнуться и сказал прямо в ухо:

— Не зазнавайся! Как попал ты на новое место, так и слететь с него можешь! Понял ли?

— Воля ваша, Александр Андреич.

— Я же говорю: в монахи собрался! — обернулся барин к новому камердинеру.

— В каморке теперь Фёдор будет жить, барахло твоё на заднем дворе. Пшёл вон! — оттолкнул он его.

Ванька поклонился и вышел из барских покоев. Пройдя на задний двор, он увидел вещички свои немудрёные, сваленные в кучу как придётся. Присев, поднял раскрывшийся сундучок, обтёр его и бережно сложил туда вещи, доставшиеся от матушки, да несколько книг духовного содержания. Одёжу, упавшую в грязь, образовавшуюся после вчерашнего дождя, поднял и держал в руках, не зная, куда пристроить. Так и стоял, загрустив. Неожиданно одежду из его рук потянули.

— Я остиаю, — Дунька-птичница улыбалась во весь рот.

— Дуня, здравствуй! — улыбнулся в ответ Ванька. — Я сам…

Но девка уже отобрала у него вещи и жестами пригласила идти за собой. Прихватив сундучок, он пошёл в людскую. Там как раз чёрная кухарка накрывала для дворовых длинный стол. Накрывала — громко сказано: поставила большой чугунок с кашей, положила ложки, миски, нарезала хлеб. В углу гудел самовар.

Ванька присел к столу. Вскоре людская наполнилась народом; мужики здоровались с Ванькой, расспрашивали о деревне, девки, блестя глазами, с любопытством рассматривали его бороду, казачки ждали своей очереди повечерять. Кухарка Груня разложила кашу, каждый взял по кусочку хлеба и начал аккуратно есть, следя, чтоб ни крошки не пропало. Подставляли горстки и облизывали ложки.

— Что, Ваня, управляющим теперь будешь? — поинтересовался конюх Федот.

— Пока буду учиться, так барыня приказала. Дядька Федот, а что это за слуга новый у барина?

— Федька разбойничья рожа! — плюнул Федот. — Меньше месяца тут живёт, а как бельмо на глазу!

— К девкам пристаёт, везде подслушивает и барину всё доносит, и управы на него, ирода, нет! — добавила Груня.

— Почему? — удивился Ванька.

— А он вольный! Во как! — махнула она в досаде рукой. — Сам захотел служить нашему барину!

— Говорят, за долги его в крепость отдали, а наш барчук выкупил, вот он и отрабатывает выкуп, — вставил слово парнишка помоложе, Сенька-форейтор.

— Наглый, противный, фу! — чуть не хором сказали сенные девушки Арина и Груша.

— Ты, Ваня, супротив его не иди, будь осторожней, — посоветовал Федот. — Уж больно его Александр Андреич слушается. Опасный он человек, помяни моё слово.

Ванька задумчиво покивал головой. Поблагодарил за еду и пошёл осматривать новое жилище.

В комнате рядом с кабинетом барыни он ощутил необычное и приятное чувство: вот его кровать под балдахином, настоящая, не топчан, не тюфяк, брошенный на пол! шкап одёжный, стол, стул, диванчик маленький, полки, умывальник. Он хозяин здесь! Никто не позвонит в колокольчик и не потребует квасу в любое время суток или ещё чего. Повиноваться будет только Елизавете Владимировне или Парфёну, управляющему доходами поместья.

Парень сел на кровать, потом лёг и закрыл глаза, попытавшись представить, какой она будет, эта другая жизнь. Очень нравилось ему, что теперь он может беспрепятственно читать книги.

Неожиданно послышались лёгкие шаги и шорох одежды. Ванька как ошпаренный подскочил, но в комнате никого не было. Он огляделся: на полу лежал комочек бумаги. Парень развернул и прочитал: «Сегодня, как все заснут, приходи в купальню». От простых слов сильнее застучало сердце, он прижал записочку к губам… и запрятал её на самый низ сундучка:

— Нет, любушка моя, не позволю я тебе жизнь свою погубить.

Взяв чистое исподнее, Ванька направился в баню; ещё и побриться надо было. В купальню он даже и не подумал пойти.

Понедельник начался с трудов праведных да ими и закончился. Не поднимая головы парень постигал науку главного управляющего, в руках которого сосредоточены были доходы от всех деревень, коих у Зарецких было четыре помимо прилегающей к поместью — Радеево, Красино, Чудинки, Зима; он должен был отслеживать движение денежного капитала и хлеба в имении, «дабы не подвергалось потери, вреду, а наипаче похищению»; обязан был всех крестьян и дворовых людей содержать в надлежащем повиновении, чтобы каждый исправно исполнял свои обязанности, при случае определять меру наказания для непослушных. Вёл приходно-расходные книги, в коих фиксировались все хозяйственные операции, а в конце года составлялся годовой отчёт о доходах и приходах денег и всех предметов, кроме того, составлялась ведомость прихода и расхода урожаев.

В каждой деревне был свой приказчик, у которого в ведомстве также были выборные и старосты и который вёл подобные книги по своему имению.

Все сведения сходились к Парфёну Пантелеймоновичу, который мастерски управлялся со столь сложным делом, ничтожная часть которого описана выше.

Изучая пухлые приходно-расходные книги, хранящие всю информацию о взлётах и падениях семейства Зарецких, Ванька так увлёкся, что и про еду забыл. На обед его позвали, а ужин принесли в комнату. Поев, он взял салфетку вытереть рот и руки, как вдруг из неё вывалилась записка: «Ванечка, приходи в купальню после полуночи!» Вторая записка отправилась туда же, куда и первая.

Вторник начался так же, как и понедельник, но в обед барыня пригласила его к себе и сообщила, что просьба его решена положительно и вскорости Савка со своим семейством и со всем хозяйством прибудут в имение. Жить пока будут в деревне, мир поможет вдовице, ну а Савка будет при дворе, обязанность его — освобождать Ваньку от повседневных житейских забот.

Парень был ошеломлён тем, что просьбу его уважили и уважили так быстро. Он с нетерпением стал ждать приезда семейства, к которому успел привязаться всей душой.

Его радостное настроение изрядно испортила записка, принесённая Палашей и вручённая ему лично. В ней говорилось, что Пульхерия понимает, что стала ему противна и немила после того, как разделила ложе с законным супругом, и что, если он сегодня не придёт, она наложит на себя руки. А его рядом не будет и никто её не спасёт.

— Барыня велела дождаться ответа, — сурово сказала Палаша.

— Передай барыне, что я приду, — с трудом выговорил Ванька. — Приду, — повторил он. Девка убежала, махнув подолом.

Сам не свой, он был рассеянным остаток дня, но Парфён справедливо решил, что парень устал, и отпустил его пораньше, задав небольшой урок на завтра.

Наступила полночь, на небо царственно выплыла полная луна, которая прежде навеяла бы на Ваньку поэтическое настроение, и он принялся бы строчить вирши. Теперь она породила лишь беспокойство, тревогу и страх за неразумные поступки молодой госпожи. За себя он не переживал: всё в руках божьих, чему быть, того не миновать.

Наконец поместье затихло. Угомонились даже девки и парни, устроившие недалеко от псарни весёлые посиделки с лузганьем семечек и шутками. Псари Михей да Аким, которым надоели их безостановочные смешки, погнали молодёжь спать и с облегчением сами улеглись на тюфяки.

Выждав ещё немного, сняв сапоги, Ванька сторожко пошёл к купальне, положив себе быть холодным, приветствовать хозяйку поклоном и вообще вести себя как положено слуге. Засучив порты, он сел на ступеньку и опустил босые ноги в прохладную воду. Постоянная ходьба в сапогах утомила его, поэтому было очень приятно поболтать ступнями в реке, дать им отдохнуть.

Вскоре послышались лёгкие шаги, Ванька торопливо вскочил и обернулся: в купальню вбежала Пульхерия, босая, простоволосая, в длинной тонкой сорочке, под неверным светом луны похожая на привидение. Она остановилась, прижав одну руку к груди, другой рукой взявшись за столбец. Он сразу забыл все обещания, которые давал сам себе, охватил взглядом всю её, целиком, и с болью в сердце отметил и похудевшие щёки, и запавшие глаза, и тёмные тени полукружьями. Всё это парень рассмотрел за какое-то мгновение, одним махом, потому что в следующий миг девушка бросилась ему на грудь, уткнувшись носом в самую серёдку, и крепко обхватила руками. Ванька её не обнял.

— Пульхерия Ивановна, — тихо сказал он, осторожно взял её за плечики, подивившись, какими острыми они стали, и попытался отстранить. Она лишь крепче вцепилась в него и плечи её затряслись. С охолонувшим сердцем Ванька понял, что она плачет. Что тут было делать?! Он прижал её к себе одной рукой, другой поглаживал по волосам и ждал, когда схлынут слёзы. «Женские слёзы — вода, — говаривала матушка, — но водица эта солона. Не мешай их выплакать, хуже, когда они на сердце запекутся».

Наконец Пульхерия затихла и, подняв голову, взглянула на него. С исхудалого бледного личика глядели огромные горящие очи.

— Ванечка, — прошептала она, — Любый мой! Как же мне тяжко было без тебя! Ровно заживо похоронили… Все глаза проглядела, ночей не спала, всё думала: птицей бы обернуться, полетела бы к тебе, хоть одним глазком глянуть, как ты там! Ванечка… Иванушка… — глаза её закатились, и она обмерла, обмякла в его руках. Ванька, испугавшись до смерти, сел, прислонившись к перилам, и устроил Пульхерию на своих руках, уложив голову на сгиб локтя.

— Точно ребёнок маленький… — холодная рука сжала сердце, он убрал волосы с её лица и бережно похлопал по щекам, потом нагнулся и осторожно поцеловал в лоб.

— Пульхерия Ивановна, — тихонько позвал.

Она пошевелилась и открыла глаза:

— Хорошо-то как… Спокойно… Никогда мне здесь так хорошо не было за всё время… Ваня, давай сбежим! — резко сказала она и села, вперив в него горящий взгляд. — Я не смогу жить здесь, я умру, Ваня! Давай сбежим, умоляю тебя! Далеко-далеко, в лесах скроемся, никто нас не найдёт! Мне всё равно где жить, хоть в избушке какой, только бы с тобой рядом! Я ведь здесь как в огне горю каждый день! Что ж ты молчишь? — с горечью воскликнула девушка. — Или уж забыл меня?!

— Как я могу забыть вас? — тяжело сказал Ванька. — После матушки вы одна меня полюбили, ласковым именем назвали… Я ради вас жизни своей не пожалею…

— Не надо за меня жизнь отдавать! — прервала его Пульхерия. — Беги со мной, Ваня! Станем свободными!

— Пульхерия Ивановна, вы сами не понимаете, о чём просите, — покачал головой парень. — Невозможно это. Крепостной я… Если податься в бега, нас искать будут, а если найдут… когда найдут, то меня или запорют насмерть, или в солдаты забреют на весь век. Но это пусть. А с вами-то что будет?? Вы подумали?? Вы же страшный позор навлечёте, и не только на себя, но и на родителей своих покойных, и на Елизавету Владимировну, которая вам ничего худого не сделала и не помышляла, видит Бог…И что вам тогда судьба уготовит, один Бог ведает… Нет уж, привыкайте к своему положению, смиритесь…

— Не хочу я смиряться и не буду! — вновь прервала его Пульхерия. — Ты велел на ложе с ним возлечь? Тошно мне было, но я легла, да только когда руки его ко мне прикасались, я представляла, что это твои руки, Ванечка, твои губы, что это ты, суженый мой! Ты говоришь, смириться и не нарушать закон Божий, грех это? Так я уже в геенне огненной горю каждую ночь, когда с ним в постель иду, а тебя представляю! Я уже грешница великая! Спаси меня, Ваня, спаси от греха! — девушка приподнялась и села на парня верхом, погрузила пальцы в волосы и приникла к его губам, как страждущий — к роднику.

— Нет, нет… — пробормотал он и попытался отстраниться, но упёрся ладонями в небольшие острые груди, скрытые лишь тонкой тканью сорочки, и понял, что она сидит на нём практически голая, что под рубашкой — нежное трепещущее тело, которое жаждет его… Плоть взвилась, мгновенно отреагировав, но Пульхерия лишь крепче прижалась к нему, целуя не только губы, но и шею, ладошки её скользили по голой спине, и ласки эти были так приятны, так не похожи на прикосновения единственной женщины, которая дотрагивалась до него, что Ванька не смог противиться желанию, поглотившему его существо целиком. Не смог…

Осознание того, что он натворил, пришло позже, когда они оба без сил повалились на дощатый пол купальни.

— Что же я наделал, — ужасаясь, прошептал он. — Как мне в глаза теперь смотреть вам, барыне…людям… — жгучий стыд накатил лавиной.

— Ванечка, — глаза Пульхерии сияли в темноте, как звёзды, — спасибо тебе, что не отверг мою любовь… Зачем думать о покойных родителях, о барыне… она мне вообще чужой человек. Давай подумаем о нас! Почему мы не можем сбежать?

— Потому что некуда нам бежать, — голос его звучал глухо. — Потому что я буду крепостным в бессрочном розыске, а вы, связавшись со мной, тоже станете крепостной, уж я знаю… А такой жизни я вам не желаю!

— А разве после пятнадцати лет в бегах крепостной не становится вольным? — приподнявшись на локте, спросила она.

— Нет, барыня, — горько сказал Ванька, — этот указ уж более века отменил царь Алексей Михайлович. С того времени сыск беглых крепостных бессрочный.

— Тогда мы можем сбежать и направиться в Сибирь! — не сдавалась Пульхерия.

— Пешими? — невесело ухмыльнулся парень. — Два-то года сдюжите ли? Тяготы пути вынесете ли? Морозы до пятидесяти градусов? Да прятаться всё время. А лихих людей там сколько…

— Ваня, ты трус? — спокойно спросила девушка.

— Пульхерия Ивановна, если я и боюсь, то только за вас. Не хочу, чтобы ваша жизнь была сломана, как ветку в лесу ломают. Но и барыню предать не могу… доверие она мне великое оказала, как же можно мне её обмануть…

Пульхерия внимательно смотрела на него, пока он говорил, и не протестовала. В голове этой хрупкой, но сильной и смелой девушки начал созревать иной план…

В ту ночь они расстались, так ни до чего и не договорившись. Но это была лишь первая их ночь. Пульхерия не собиралась сдаваться, замысел, который возник у неё почти сразу после венчания, постепенно укрепился, а уж твёрдости духа ей было не занимать стать.

Через две недели из Радеево прибыла телега, которая привезла немудрёный скарб Савкиной семьи; животинка бежала следом, правда, не вся: свиноматок да курей не взяли, а вот с петухом Арина не смогла расстаться. Золотистый красавец с разноцветным хвостом уж очень красиво пел, возвещая, который час.

Ванька, ног под собой не чуя, отпросился у барыни встречать и размещать своих друзей. Елизавета Владимировна, отпустила его, немного ревнуя и завидуя, наказав долго не задерживаться. Парень во весь дух помчался в деревню, помогал Савве и Стёпке переносить вещи в дом, Арина Тимофеевна, засучив рукава и подоткнув юбки, тут же взялась мыть и чистить избу, в которую их поселили (старая бабушка Игнатьевна умерла в прошлом году, и она пустовала), деревенские мужики пришли поправить забор да хозяйственные постройки, женщины — поприветствовать новых соседей да понянчить ребятишек, чтоб они под ногами не путались, снеди разной принесли, словом, работа закипела. Арина со слезами на глазах обнимала и целовала Ваньку, всё благодарила его, а он обижался, говоря, что раз он родной, то и не надо ему никаких спасибо. Потом, когда всё основное было сделано, семья пошла помыться в баньку к тётке Анфисе, которая радушно пригласила их. Помывшись, надев всё чистое, Савка был готов предстать перед барыней. Мать перекрестила и благословила отрока, и они с Ваней пошли в поместье.

— А что, барыня строга? — робко спросил Савка.

— Нет, не строгая, — улыбнулся Ванька. — Никогда никого не наказала зазря. Добрая она очень.

— А за что тут у вас наказывают? — боязливо поинтересовался юноша. — И как? Розгами?

— Наказывают за лень и безделье, за то, что недобросовестно свои обязанности выполняешь, а розгами отродясь никого не секли… не помню, — наморщил лоб парень. — Ну, детей за жестокость могут проучить… Вот недавно двух пострелят выпороли, так они что задумали: кинули щенка в пруд и стали его камнями забрасывать. Интересно им было, видишь ли, выплывет или нет! Ладно, дядька Федот, конюх наш, мимо шёл и это увидел. Вот они у него вожжей отведали — несколько дней сидеть не могли!

— А взрослых?

— Взрослых могут в холодную посадить, работой какой нагрузить, а уж ежели совсем провинился — отправят со двора в деревню. А ты что так боишься-то?

— Дак как же не бояться? — удивился Савка. — Вот у нас, в Радеево, бывает, секут мужиков-то! Приказчик господин Акинфеев говорит: «Пожалеешь розгу — испортишь мужика».

— Это Василий Власьевич? — цепко взглянул на юношу Ванька, записав в уме поговорить об этом с Парфёном.

— Да, он.

Когда они подошли к въезду и Савка увидел зелёные лужайки и подъездную аллею, фруктовые сады и цветники, а поодаль двухэтажный каменный барский дом, у него челюсть отвалилась. Он так таращился по сторонам, вертя головой, словно сова, что Ванька не выдержал и рассмеялся:

— Смотри, парень, как бы голова не отвинтилась! Неужели ничего подобного не видел?

— А где видать-то? — Савва озирался вокруг. — Окромя Радеева, я отродясь нигде и не бывал!

«А ведь и правда, — подумал Ванька. — Сидят они всю жизнь на одном месте, газет не читают, книг нет, новости странники перехожие приносят… Тут и барский дом дивом покажется…»

Дойдя до библиотеки, что оказалось делом нелёгким, так как Савва всё время останавливался и что-нибудь разглядывал: то цветы в горшках, то пол паркетный, то потолок с лепниной — всё ему казалось диковинным, Ванька обдёрнул на отроке рубаху, пригладил ржаные вихры и осторожно постучал.

— Войдите! — откликнулся глубокий женский голос.

Парень вошёл и поклонился:

— Это я, матушка!

— Вернулся, дружок! Это хорошо! Ну, где твой протеже? — Елизавета Владимировна поднялась и сложила руки на груди.

— Савва, заходи! — в открытую дверь вошёл невысокий тонкий ясноглазый парнишка, он земно поклонился женщине:

— Доброго вам здоровьичка, государыня-матушка! Дай Бог вам счастья и радости на долгом веку!

— Ладно-ладно, — улыбаясь, остановила его барыня. — Как зовут-то тебя?

— Саввой Ивановым по батюшке кличут, — вежливо ответил Савка.

— А годков тебе сколько?

— Шешнадцать минуло аккурат перед жатвой.

Елизавета Владимировна хотела ещё что-то спросить, но отрок весьма невежливо перебил её:

— Книг-от сколь здеся, Ваня! Отродясь столько не видал! Матушка, это неуль вы всё-всё прочитали?! — ужас, смешанный с восхищением, плескавшийся в его глазах, насмешил барыню, и она рассмеялась:

— Я — нет, а вот он, — она указала на Ваньку, — почти всё прочёл, кое-что наизусть запомнил!

— Да?! — Савка обернулся на друга с испугом. — Так ты учён?!

— Савва, я же говорил тебе, что буду заниматься книжной премудростью, — Ванька почувствовал себя неловко перед барыней.

— Говорить-то говорил… это одно, а вот глазами увидеть — совсем другое! — в голосе Савки послышались наставительные нотки.

— Вполне разумно, Савва Иванов, — опять улыбнулась Елизавета Владимировна. — Что ж, Ваня, покажи своему помощнику, где он будет жить, объясни обязанности и, разумею, надо научить его грамоте да правилам поведения. А то, не ровён час, Александру Андреичу на глаза попадётся… ну, ты понял меня.

— Понял, Елизавета Владимировна.

— Что ж, идите, — барыня села в кресло. — Да позови мне Грушу, Ваня, что-то мне нездоровится слегка, голова болит.

— Бегу, матушка! — Ванька поклонился и торопливо вышел из библиотеки.

— Сенька! — окликнул он пробегавшего мимо казачка. — Грушу к барыне! Срочно! Нездоровится ей!

— Слушаю! — мальчишка помчался во весь дух. Савка проводил его взглядом и спросил:

— А кто такой Александр Андреич и почему мне нельзя попадаться ему на глаза?

— Это сын барыни, молодой хозяин. Я раньше у него камердинером был.

— И что он, лют? — вновь испуг прорезался в голосе мальчишки.

— Нет, Савва, не лют, но… под горячую руку лучше не попадаться. Никогда не говори, пока он сам не спросит, а если вдруг ударит, то постарайся стерпеть и не закрываться, иначе…

— Что иначе? — в голосе Савки слышался уже нешуточный страх.

— Вместо одной пощёчины дюжину получишь и крови наглотаешься, — мрачно сказал Ванька. — Ты, главное, на ус мотай — и всё ладно будет.

— А сам говорил: тут не бьют, — протянул отрок.

— Не бьют, — подтвердил Ванька. — Телесных наказаний нет. Я тебе толкую о молодом барине, вот он может. Ему никто не указ. Ну, пойдём, покажу, где жить будешь, да с дворней познакомлю.

Пошли-покатились дни, похожие один на другой. Савка незаметно обжился, пришёлся по нраву дворовым: парнишка он был весёлый и покладистый, характеру не вредного, смышлёный. Ванька быстро научил его читать, а вот с писанием выходило хуже: пальцы, загрубевшие на деревенской работе, никак не хотели правильно ухватить ни карандаш, ни гусиное перо, но парень уверял мальчишку, что терпенье и труд всё перетрут. Савка упорно пыхтел над неподдающимися буквицами ежевечерне.

Как-то во вторник, когда дневные труды были окончены и луна, круглая и оранжевая, как спелая тыква, уже выкатилась на осеннее небо, дверь их комнаты распахнулась без стука и на пороге появилась Пульхерия Ивановна в сопровождении Палаши.

— Доброго вечера! — с улыбкой сказала она.

— И вам вечер добрый, барыня! — крепостные, которых застали врасплох, засуетились, приводя себя в порядок: Ванька лежал на кровати и разбирал доходно-расходную книгу за 1768-69 год, пытаясь понять, почему при очень хорошем урожае и высокой цене на пшеницу имение понесло убытки; такую задачку задал ему Парфён. Читал он в одних портах, закатанных выше колена. Савка в таком же виде старательно царапал пером, переписывая вирши Сумарокова из журнала «Всякая всячина» за 1769 год.

Пришлось срочно накинуть рубахи, валявшиеся где придётся, и встать в почтительную позу.

— Что вам угодно, Пульхерия Ивановна? — спросил Ванька.

Девушка только собралась ответить, как заливисто рассмеялась Палаша, глядя на Савку, который напялил рубаху наничку и сейчас пытался вывернуть её не снимая.

— Савва! — с укоризной сказал парень. — Прекрати!

— Так вот, — губы Пульхерии против воли складывались в улыбку, Ванька, глядя на неё, тоже улыбнулся, — мне надобно журнал, в котором напечатана «Бедная Лиза» Николая Карамзина. Можешь ли найти нужный номер?

— Конечно, барыня, — с поклоном ответил Ванька. — Это «Московский журнал» за 1792 год, он должен быть в библиотеке.

— Принеси, я подожду.

Ванька умчался выполнять поручение, сделав перед этим ученику большие глаза, тот понял, обмахнул рукавом стул, на котором сидел, и поклонился девушке:

— Не угодно ли присесть, матушка!

Пульхерия уселась, чинно сложив руки на коленях, Палаша стала рядом с ней, по-прежнему хихикая и постреливая глазами на Савку, который ёжился в рубахе наизнанку.

— Да переоденься, Савва, что ты извёлся весь! — засмеялась девушка. — Я глаза закрою!

Она зажмурилась, и мальчишка шементом привёл себя в порядок, ещё больше насмешив горничную.

— Пожалуйте, Пульхерия Ивановна! — Ванька с поклоном подал ей журнал.

Она взяла, полистала:

— Сам читал ли?

— Сочинения господина Карамзина весьма поучительны, потому прочёл, Пульхерия Ивановна.

— И как, понравилось тебе?

— По моему скудному разумению, повесть премногое может рассказать о тайнах сердечных.

— Я же спросила, не о чём она может поведать, а понравилось ли тебе, Ваня?

— Весьма. Очень чувствительно. Пульхерия Ивановна, дозволите ли дать совет? — посмотрел он ей прямо в глаза.

— Попробуй! — улыбнулась она.

— Не читайте на ночь, можете взволновать себя не ко времени и не уснёте потом…

— Хорошо, я прислушаюсь к твоим словам. Покойной ночи!

— И вам покойной ночи, Пульхерия Ивановна! — поклонился Ванька.

Молодая барыня ушла, за ней поспешила Палаша, напоследок опять стрельнув хитрым взором в Савку.

— Ох и перетрусил я! — облегчённо вздохнул отрок. — Помстилось вдруг, что это барин пришёл, спиной-то не вижу! А это барыня наша!

— Это барыня наша… — тихо повторил Ванька. — Ангел во плоти… Давай на боковую, друг мой, пора.

На следующий день к вечеру, но пораньше, Пульхерия Ивановна вновь пришла и попросила «Письма русского путешественника». Отдавая «Московский журнал», она сказала:

— Особенно мне понравилось написанное на странице 28. Посмотри, я там карандашом отчеркнула. Скажешь потом своё мнение, не забудь.

— Слушаюсь, барыня.

— Не забудь! — строго повторила она.

Когда Пульхерия ушла, Ванька отложил журнал и продолжил работу, лишь вечером перед сном он смог открыть страницу 28, и тогда на руки ему выпал маленький листочек бумаги, на котором было написано: «Как бедная Лиза, тако же и я обречена умереть от любви к тебе, бесчестный ты человек! Сегодня Он уехал вместе с Фёдором, приходи в опочивальню, как все заснут. Я буду ждать. Твоя П.»

— Твоя П. — пробормотал парень. Кровь ударила в голову, сердце забилось, как птица в клетке. «Пойти!» — была первая шальная мысль. «Как я могу?? Обмануть барина, Елизавету Владимировну, всех?? — усомнился разум. — Нет, нельзя, нельзя её, голубушку, опасности подвергать!» «А если только повидать да голос нежный послушать?» — посоветовало сердце. И Ванька последовал голосу сердца, сам себе поверив, что лишь посмотрит на неё — и всё.

Пульхерия отпустила его после третьих петухов, памятуя, что возлюбленному предстоят тяжкие труды за конторкой. Глядя, как он прикрывает своё совершенное тело мужицкой одёжей, задумчиво сказала:

— Ванечка, если тебя одеть в барский кафтан, башмаки да сорочку, никто и не догадается, что ты крепостной.

Ванька замер.

— Ты очень образованный, знаешь языки, науки, говоришь лучше иных дворян, когда язык не коверкаешь нарочно!

— Пульхерия Ивановна, вы к чему клоните? — тихо спросил парень.

— К тому, Ваня, — твёрдо сказала девушка, — что бежать нам нужно, но не скрываться по лесам и болотам, а поселиться открыто в каком-нибудь городке, назвавшись потомственным дворянином Ковалевским, по моей фамилии, а я буду твоей женой. Ты ведь ничего обо мне не знаешь, да?

Ванька мотнул головой

— Так послушай. Родители мои покойные — потомственные дворяне, отец очень уж в карты любил играть, всё, что у него было, соседу проиграл. Но окончательно погубил их пожар, разоривший последнюю деревню, которая у нас осталась. Батюшка пробовал брать заём на восстановление хозяйства. Но ему никто не давал, потому как слава у него была плохая, страстного игрока. Он стал опять играть и окончательно влез в долги. Матушка в одночасье померла, а он пустил себе пулю в лоб. — Пульхерия помолчала. — Так я стала сиротой. Все знают, что у них был ребёнок, а уж кто там родился — мальчик или девочка — такая мелочь, которую и не упомнишь…

— Но у вас же дядя и тётя в Бронницах живут, их все знают…

— Ваня, нам необязательно бежать в Бронницы или Москву. Городов на Руси много!

— Но ведь надо какую-то грамоту верительную, что я дворянин… Деньги нужны, Пульхерия Ивановна! Дворяне живут на доходы с имений, а мы?

— Обнищавшие дворяне и служить могут, и ремеслом деньги добывать. Грамоту я могу раздобыть у дяди, там и печать родовая есть. А деньги… Украдём!

— Пульхерия Ивановна, я… — парень, внезапно обессилев, опустился на край кровати. У него в голове не укладывалось, как эта молодая женщина смогла придумать такой отчаянный план, какая она смелая и безрассудная одновременно.

— Ванечка, я всё понимаю, — став на колени, она обняла его за шею и прижалась к спине. — Тебе тяжело решиться на побег, потому что ты никогда в жизни никакие решения не принимал. Но я хочу, чтобы это была твоя воля, и торопить тебя не буду.

Пульхерия поцеловала его в шею и взъерошила волосы:

— А пока будем переписываться через книги. И никто не догадается! Пиши мне, Ванечка, желанный мой! И я тебе писать буду. Муж мой книги не читает, — брезгливо бросила она. — Ему и в голову такое не придёт.

— Воля ваша, барыня, — обречённо вздохнул парень. За второе свидание Пульхерия совершенно поработила его душу, забрав в маленькую ручку нити всех желаний.

— Мужчины бессильны перед женской красотой, — ложась спать, прошептал Ванька пришедшие на ум строки. — Или не так? «Пред женской красотой мы все бессильны стали» — это, кажется, из французского, — уже засыпая, подумал он.

«Люблю я вас, ведь вы — блаженство

Души моей, вы — рай земной!

Ваш лик — одно лищь совершенство,

И я отныне ваш — и телом, и душой!» — переписка, продолжившаяся между молодыми людьми, вновь пробудила в Ваньке страсть к стихоплётству. Теперь никто не мешал ему по ночам царапать пером по бумаге, воплощая свои чувства в вирши. Но слова, которые он находил, казались ему безликими и скудными для выражения силы своего чувства и описания неземной красоты своей возлюбленной. Он испытывал настоящие муки творца, когда черкал и черкал бумагу в поисках того самого, единственного, слова.

Впрочем, Пульхерия находила все его строки бесценными, а самого стихотворца — настоящим сокровищем, который сам не разумеет, насколько богат талантом и высок духом.

«Это всё равно, что ты крепостной по рождению, по духу и уму ты истинный дворянин, честный и благородный!» — убеждала она его в ответных письмах.

— Да уж, честный и благородный… — тосковал Ванька. — Кого только уже не обманул… Всех!

Ему, правдивому по природе, не привыкшему врать и увиливать, подобное положение вещей было в тягость, разумом он понимал, что иначе нельзя, но на душе было муторно… От бессонных ночей, от душевных переживаний он похудел и спал с лица, так что Елизавета Владимировна пожурила его за чрезмерное усердие и велела Парфёну уменьшить часы учения, оставив Ваньке некоторое время на отдых. Парфён Пантелеймонович и не возражал, он был весьма доволен учеником, его разумными ответами и не менее разумными вопросами. Они обсудили волнующую парня тему телесных наказаний в деревнях, и Парфён согласился, что приказчики порой занимаются самоуправством и что необходимо поставить в известность барыню, чтобы обсудить это, когда приказчики приедут в имение с отчётами.

Ванька предложил внести изменения в условия, в которых прописывались обязанности, срок службы у помещика, на что Парфён ответил, что это уж чересчур, что мужика надо держать в ежовых рукавицах, особенно сейчас, после подавления крестьянского бунта. На то есть особый указ императора Павла.

— Нашего брата надо и посечь, для острастки, — строго сказал Парфён.

— Но матушка никогда розгами не наказывает, и у неё в имении порядок и послушание, — не сдавался парень.

— А потому, — управляющий назидательно поднял указательный палец, — что её все уважают, добра она и справедлива ко всем. Зазря никого не отругает даже. Елизавета Владимировна — кладезь премудрости и милосердия, один её взгляд строгий — и ты уже вину чувствуешь. Так, или я вру?

— Вестимо так.

— То-то и оно. И розги не нужны, сам себя наипаче накажешь, муками совести.

Ванька замолчал. Муки совести и правда, изгрызли его совершенно. И выхода из капкана не было. Никто не поможет и страдания не облегчит. И сделать так, чтобы никому боль не причинить, — не получится. Елизавете Владимировне, от которой он ничего, кроме добра, не видел, принести горе и стыд, позор перед обществом: жена сына сбежала с крепостным! Только от одной мысли об этом у Ваньки всё нутро холодело и волосы вставали дыбом. А оставить всё как есть — любушку свою свести в могилу…

«Аки буриданов осёл я», — мрачно думал он, не замечая, что Пульхерии уже удалось совершить переворот в его сознании: он, впитавший с молоком матери покорность и смирение, начал думать о побеге как о чём-то вполне осуществимом.

«На самом деле, грамоту я знаю, могу поступить к какому-нибудь помещику на службу, управляющим. Мало ли кому грамотеи нужны. Денег нет, а жена — вот она, её содержать нужно. Что ж поделать, придётся и послужить», — храбрился он по ночам, придумывая оправдания для своего будущего работодателя.

Но поставить своё счастье выше счастья своих хозяев для Ваньки пока было за гранью возможного, по той простой причине, что понятие «счастье» не входило в лексикон крепостных. Если бы ему вздумалось заговорить об этом с тем же Савкой, Федотом и даже с Парфёном, его бы не поняли. Счастье для крепостных крестьян — это радение о благополучии хозяев, которым они принадлежат душой и телом, которые решают, дышать им или умереть, это исполнение любых барских прихотей. Точка. Всё остальное — бунт, а для бунтовщиков предусмотрена казнь или каторга, что почти одно и то же.

Пульхерия больше на эту тему с возлюбленным не разговаривала. Несмотря на свой юный возраст, она была девицей начитанной и умной, не только вышивать да рисовать умела и на фортепьянах играть. Судьба тоже не баловала её. Оставшись без родителей совсем малюткой, даже без бабушек и дедушек, потому как поженились её матушка и батюшка уже в возрасте, она попала к дяде Николаю Пантелеймоновичу, старшему брату её отца, бездетному. Конечно, и дядя, и тётя несказанно обрадовались, что станут опекунами крохотной сироты, окружили её заботой, устроили в Смольный институт, чтобы она получила хорошее образование, и Пульхерия всем сердцем любила дядюшку и тётушку, и горько ей было, что своим поступком нанесёт она им душевные раны. Но в отличие от Ивана, Пульхерия была человеком вольным, могла судить, делать выводы и строить планы на будущее. Она прекрасно понимала, что опекуны, несмотря на всю свою любовь, сразу ухватились за возможность выдать её замуж за богатого претендента, побоявшись, что других женихов в её-то бедственном положении может и не быть вовсе. Не было даже помолвки и положенного сватовства. Пульхерия не винила их за это, в конце концов, она сама сделала выбор, а дядя и тётя её лишь поддержали, но всё же стремительность свадьбы говорила сама за себя.

Наблюдая же за своим супругом, девушка поняла, что как бы она ни смирялась, полюбить его она не сможет, во-первых, а во-вторых, Пульхерия заглянула в его сердце и увидела там такие тёмные пещеры, что даже находиться рядом с ним ей было страшно, а уж провести всю жизнь — немыслимо. «Лучше смерть!» — не шутя думала она. Поэтому при любом решении возлюбленного Пульхерия не собиралась оставаться в имении. Но она была уверена, что Иван осмелится бежать, просто ему нужно время, чтобы в его сознании утвердилась мысль о побеге. Терзать своего любимого разговорами она не собиралась, были и другие ниточки, с помощью которых можно было добиться желаемого.

Пульхерия категорически не хотела подвергать риску жизнь Вани, поэтому кроме двух свиданий у влюблённых было ещё только одно, общались они маленькими записочками через книги, в которых она неизменно убеждала Ивана, что он достоин лучшей доли, что его рабское положение — лишь насмешка судьбы, а с ней вполне можно поспорить. Впрочем, и записками девица не злоупотребляла, боясь непредвиденных казусов. «Бережёного Бог бережёт», — была уверена она.

На исходе октября, когда основные сельскохозяйственные работы были завершены, в последнюю субботу должен был состояться домашний суд. На нём барыня выслушивала дворецкого, Семёна Парамоновича, который докладывал о провинностях дворовых, и Парфёна Пантелеймоновича, рассказывающего, в каких деревнях какие работы идут, кто из крестьян болен, кто ленится работать и кто за это наказан. Наказания крестьян Елизавета Владимировна оставляла на усмотрение Парфёна — там были строгие инструкции, за что и как — и эта обязанность тоже должна была перейти к Ивану, а вот дворовым, которых она знала хорошо, иногда предпочитала определять меру возмездия самолично.

Выслушав все доклады, барыня немного помедлила, а затем, широко улыбнувшись, сказала:

— Сегодня наказаний не будет, всем провинившимся объявляется амнистия!

Крепостные обрадованно загудели. Елизавета Владимировна подождала, пока они затихнут, и продолжила:

— Мои дорогие, в нашей семье произошло радостное событие: Божьей милостью у моего сына и вашего барина Александра Андреевича будет наследник! Помолитесь за здоровье молодой хозяйки Пульхерии Ивановны! От меня же всем без исключения угощение, вино и отдых на три дня!

Поднялся общий гул, радостные восклицания, дворовые, толпясь, выстроились в очередь, чтобы поздравить и барыню, и барина, и его жену со счастливым событием. Скинув шапки, желали здоровья, кланялись в ноги или прикладывались к руке и отходили.

Услышав новость, Ванька испытал двойственное чувство утраты и одновременно облегчения: он почему-то подумал, что теперь Пульхерия откажется от своего плана и ему не придётся ничего решать. Парень тоже подошёл к хозяевам, искренне поздравил и Елизавету Владимировну, и Александра Андреевича, приложился к ручке Пульхерии и почувствовал, как её пальчики шевельнулись, оставив в его ладони крохотный бумажный комочек. В записке было только одно слово, обрушившее весь мир: «Твой».

***

В избе Арины Тимофеевны полным ходом кипела жизнь: в данные три дня отдыха она захотела перебить печь, потому как старая, оставшаяся от бабушки Игнатьевны, изрядно чадила и хлебы в ней выходили кривобокие. Сняв рубаху и перевязав волосы, чтоб не лезли в глаза, Ванька принялся за работу. Он решил полностью разобрать старушку и выложить новую, с дымовой трубой.

Для начала усадил хозяйку на табурет и измерил расстояние от верхней пуговки на воротнике Арины Тимофеевны до сиденья табуретки, что помогло ему определить высоту свода внутренней части печи.

— Но, — сказал он Савке, который, естественно, тёрся рядом, — не более двух футов. Устье печи должно быть на полторы ладони шире плеч хозяйки, а высота его равна их ширине. Шесток в глубину должен быть равен размеру от локтя до кончиков вытянутых пальцев. Высота печи должна быть равна росту матушки плюс две ее ладони.

— Сколь много ты знаешь! — восхищённо протянул Савка, а Арина ласково взъерошила парню волосы:

— Глина-то не высохнет, мастер? Пока меня обмеряешь?

— Нет, матушка, без этого нельзя! Мне вятич печник Агафон втолковал. Вам же около печи ежедневные труды отдавать часов по пять, по шесть, а то и боле, поэтому она должна делаться под хозяйку. Не переживайте, сейчас бревенчатый сруб поставлю и начнём.

Ванька ловко возвёл печное основание, на сруб положил выпрошенный у кузнеца Гаврилы железный лист. Обычно укладывали толстые брёвна или половинки плах, но парень решил сотворить печь на века. На лист насыпал слой глины, поставил печной столб, сделал перевязку. Пока всё сам. Затем возвёл из бруса опечек так, чтобы удобно было бить глину. И вот тут только попросил помочи. Помогали все: Арина, Савка, даже малышня тёрлась тут же, держа мешочки с солью, которую насыпали между слоями глины, чтобы она лучше сливалась. Хотя ребятня больше мешала, чем помогала, их, понятное дело, никто не прогонял: пусть смотрят и учатся. Если не мастерству, то хотя бы радению.

У парней были специальные большие деревянные молотки-чекмари, у Арины пестик. Ванька показывал и объяснял, остальные слушали и выполняли. Накладывали слой за слоем толщиной два вершка, которые били, уплотняя. Один бил, другой утрамбовывал легкими движениями — это хорошо удавалось хозяйке: рука у неё была чуткая. Заостренным концом деревянного молотка в каждом слое Ванька делал пазы, затем Савка и Арина накладывали новый слой и били округлым концом молотка, чтобы получше уплотнить.

Под подовый слой Ванька насыпал речного песку, который принесли Аксютка и Стёпка, объяснив, что так печь будет жарче. Затем сложил «свинку», немало повеселив детей этим названием, — специальный короб из досок с полукруглым верхом.

— Будет вас матушка сюда на лопате мыться отправлять, как Баба-Яга! — Дашка и Пашка, перемазанные глиной, хихикали.

— А почему «свинка»? — поинтересовался Савва.

— Не знаю точно, но говорят, так прозвали, чтобы в печь могла целая свинья без труда влезть.

Затем Ванька начал формовать верхнюю часть печи: чувал и дымоход, вырезал ножом устье, сделал прорезь для заслонки, печурки, то есть небольшие ниши для трубы самовара, сушки рукавиц, хранения спичек, и специальные отверстия для выгреба угольев и пепла. Выбрал загнету — углубление в подовой части печи, куда хозяйка будет сметать угли для поддержания ровного жара. Установил заслонки, вьюшки и дверцы для подтопка. Рядом с топкой вмазал котел для горячей воды.

Всё, что парень делал, он объяснял, пояснял, почему так, а не иначе надо действовать. Рассказывал он складно, занятно, помощники слушали открыв рот.

— Ты ровно сказку говоришь, я сама заслушалась! — смеялась Арина Тимофеевна.

К вечеру печь была готова. Работники, трудившиеся не покладая рук весь день, повалились кто куда. Ванька, утирая покрытое бисеринками пота лицо, окончательно вымазал его в глине и стал похож на языческого идола: серые глаза весело поблёскивали сквозь подсыхавший красноватый слой.

— Умаялся, чаю, сил нет? Заботник мой! — Арина бережно отвела волосы со лба парня и расцеловала в обе щеки. В глазах её стояли слёзы.

— Да что вы, матушка! Этот труд мне в радость! Сейчас топить будем! Стёпка, тащи спички, свинку будем жечь!

Печь затопили, она загудела. Чтобы проверить тягу, печник с замиранием сердца поднёс к топке тонкий листок бересты. Листок потрепало и, вырвав из пальцев, утянуло в трубу.

Ванька с облегчением вздохнул и перекрестился на икону:

— Ну, с Божьей помощью, сладили!

Домашние последовали его примеру.

— Ну что, работнички, идите мыться — и к столу, праздновать будем!

Ванька с Савкой затопили баню, быстро искупали мальчишек, Аксютка помыла Дашку, потом парни отмылись сами и вышли на двор отдохнуть и подождать хозяйку, которая отправилась в баню после всех, предварительно приготовив немудрёное угощенье. Пока мама мылась, дочери собрали на стол, и все сидели чинно, ожидая Арину Тимофеевну.

— Детки мои милые, — сказала она перед трапезой, — давайте помолимся Богу и вознесём ему молитву за то, что он послал нам тебя, Ванечка! — в глазах женщины опять заблестели слёзы.

— Мы ничем не заслужили такую милость, но Господь, по своему разумению рассудив, явил нам своё милосердие, послав нам тебя, сыночек! После смерти мужа я впервые увидела свет во тьме, когда ты вошёл к нам в дом, начал говорить со мной, учить детишек грамоте, Савву наставлять на путь истинный! Спаси тебя Бог, сынок, и пусть он даст тебе полной мерой счастья и довольства в этой жизни! — Арина в пояс поклонилась сбитому с толку и покрасневшему парню. Смущение его увеличилось ещё больше, когда все дети, включая Савку, следуя примеру матери, поклонились ему до земли.

— И всего-то печь сложил, — пробормотал он. — Что это вы, матушка, удумали! Это вы мне милость огромную оказали, безродного в дом пустили и сыном назвали…

— Ты языком-то не мели попусту! — не замедлила цыкнуть на него Арина Тимофеевна. — Снедать давайте, малые уж спят почти.

После ужина ребятня мгновенно уснула, сон сморил даже Савку, хотя тот пытался сопротивляться, тараща глаза.

Ванька помог Арине убрать со стола, помыть посуду, и она затеплила лучину, чтобы заштопать Пашкины порты. Парень присел у печи, глядя на мерцающие угли. Спать не хотелось, невесёлые думы накатили с новой силой.

— Сынок, что тревожит тебя? — неожиданно спросила женщина. — Я ведь вижу, ты сам не свой, на душе у тебя тяжко. Ежели расскажешь, мабудь, полегчает. Или я подскажу что.

И Ванька, словно ему кто язык развязал, рассказал ей всё. Всю подноготную, ничего не утаил и с удивлением обнаружил, что, действительно, стало легче.

Арина даже шитьё отложила.

— Да, сыночек, — тихо сказала она. — Я-то разумела, что моя история горька, но то, что ты рассказал… И что же ты надумал делать?

— А ничего я не надумал! — с остервенением сказал парень. — Всех я несчастными сделал, всех, кого люблю! Барыню обманываю, от которой кроме добра не видал ничего, Пульхерию Ивановну в ловушку заманил… Нельзя было мне на это соглашаться, нельзя! Пусть бы барин разъярился, не убил бы ведь… А ежели б и убил, кому я нужен… Зато никто бы не страдал! А сейчас и любушка моя мучается, и я ровно на дыбе… И что делать — не знаю! — он рывком утёр выступившие слёзы и замолчал.

— Бежать вам надо, Ваня, — неожиданно твёрдо сказала Арина.

Ванька вскинул на неё мокрые глаза.

— Бежать. Иного выхода я не вижу. Мабудь, вы будете счастливы, но оставшись здесь… — она покачала головой, — вы оба погибнете. Правда откроется неминуючи.

— Как бежать, матушка? Ведь я крепостной, Пульхерия Ивановна — барыня. Это ж позор немыслимый… И как жить? Всегда скрываться и прятаться? Каждой тени пугаться? Разве ж я такой жизни ей желаю?..

— А это уж ты предоставь женщине решать, какая жизнь ей надобна, — брови Арины сошлись в прямую линию. — Мы и сами с усами. Я вот мужа выбрала, и не жалею о том. Если б не погиб он, выкупились бы мы все на волю… И Пульхерия Ивановна, гляжу, тебя выбрала и всё обдумала, ждёт лишь от тебя шага решительного. А ты всё мямлишь, как телок! Барыне боль боишься причинить… Барыня хитра, Ванечка, держит тебя доверием на коротком поводке, как собачку. Она знает, что ты никогда копейки барской не возьмёшь, скорее руку себе отрубишь, а ей такие-то люди нужны, они на вес золота! Все воруют, но не ты, Ваня. Она знает это. Девица права: скрывайтесь, как барская чета, и никто вас не заподозрит. А на хлеб заработаешь учителем, али секретарём, али ещё как, не пропадёшь, ничё, ты смекалистый! — Арина заулыбалась. — Дитё-то твоё, чаю?

— Она говорит, да, — тихо ответил Ванька.

— Ну, мы всегда знаем, от кого понесли. Значит, парнишка или девонька тоже ждут, кого им батюшкой величать: отца родного или барина этого… Думай, сынок, решай, но недолго, пока девица передвигаться может.

О третьем свидании Иван попросил сам. Они встретились в библиотеке, где смогли поговорить, прикрывшись рассматриванием нового альманаха господина Карамзина «Аони́ды, или Собрание разных новых стихотворений». Разговор был короткий: Ванька объявил, что согласен бежать и другого выхода нет. Пульхерия заверила его, что грамоту и деньги сможет найти сама, вскорости поедет к дяденьке и тётеньке в гости, а одежду для него потихоньку приберёт из гардероба барина.

— Ты же подумай, куда нам лучше бежать и где скрываться. Карты в твоём распоряжении.

Лишь один поцелуй был — на прощание. Такой долгий и терпкий, что перехватило дыхание. Влюблённые решили больше не видеться и не переписываться, это становилось опасным. Когда всё будет готово для побега, тогда возобновят общение.

— Только вот что я скажу, Пульхерия Ивановна, душенька моя! — внезапно сорвалось с языка у Ивана. — Если, не дай Бог, что со мной случится, если вдруг побег наш сорвётся, не говорите ничего! Не говорите! Пусть наш ребёнок вырастет свободным! — такая неизбывная тоска прозвучала в его голосе, что Пульхерия, ощутив приступ непонятного страха, сразу согласилась. Но парню этого показалось мало, он опустился на колено, положил одну руку Пульхерии себе на голову, а вторую — на её живот и сказал:

— Поклянитесь моей жизнью и жизнью нашего младенчика, что сделаете так, как я говорю! Я вас знаю, вы девица бойкая, но я велю вам беречь себя ради будущего сына… или дочери. Клянитесь!

Ей ничего не оставалось, как поклясться, лишь тогда Ванька отпустил её.

План у парня созрел такой: Пульхерия должна была уехать к опекунам на две недели, но обратно она засобирается на три дня раньше, притворится, что соскучилась по мужу. Это будет суббота. В пятницу накануне Иван отпросится у барыни в деревню помочь Арине Тимофеевне по хозяйству. Парень был уверен, что препятствовать хозяйка не будет: доходно-расходные книги были проверены и перепроверены, нареканий от Парфёна Пантелеймоновича у него не было, да и об отпуске он попросил чуть не в первый раз. «Скажу, что поеду верхом на лошадке, а барыня возразит, что мне уже не по положению скакать, велит взять бричку или коляску», — думал он.

Доехав до почтовой станции в Степанщине, Пульхерия должна притвориться, что ей плохо, и остаться там, а Палаша и кучер вернутся в Бронницы за лекарем. Тем временем Ванька приедет и, отрапортовавшись дворовым Зарецких, заберёт свою любимую и они помчатся в… Симбирск. Очень уж понравилось ему и название города, и расположение его; Пульхерия не возражала, полностью положившись на любимого: ей было всё равно, куда отправиться, главное — с ним.

Покуда коляска с лекарем приедет в Степанщину, покуда выяснится, что барыня уже уехала и доктора надо возвращать в Бронницы, покуда Палаша и кучер наконец появятся в именье и всё окончательно станет явным, пройдёт довольно времени, и Ванька очень надеялся, что хотя бы полсуток у них будет форы.

— Ну, а там как Бог даст, — думал он в ночь накануне пятницы, в который раз обдумывая план. При всей простоте он был хорош и дерзок, и если бы Бог помог им хоть немного, всё бы осуществилось.

С этими мыслями он, наконец, уснул: завтра ему надо было отпрашиваться у барыни, честно смотреть ей в глаза и не дрогнуть, видя её добрую улыбку…

Внезапно сон его был прерван шумом и воплями Савки, который спал на узком топчане поперёк двери, чтоб охранять её. Как Ванька ни отговаривал его от этой затеи, парнишка не соглашался. Кто-то с грохотом влетел в комнату, споткнувшись о Савку, затем сильная рука, схватив за ворот рубахи, как щенка, отшвырнула мальчишку в сторону, пинком откинула топчан, и в комнату, светя фонарём, вошёл молодой хозяин.

— Александр Андреич? — вырванный из сна, Ванька лишь успел сесть на кровати, сощуря глаза на барина и пытаясь понять, что происходит, как сильнейший удар кулаком в лицо бросил его на пол, а тяжёлый кованый сапог пинком в живот заставил скрючиться и тщетно хватать ртом воздух. Кровь, хлынувшая из разбитого носа и губы, окончательно ввергла его в недоумение.

— Барин… за что? — прохрипел он, вытирая тыльной стороной ладони кровь. Вместо ответа на него вновь обрушились удары и пинки тяжёлых сапог, в мгновение ока выбившие все бунтарские мысли, все надежды на будущее, оставив лишь звериный инстинкт самосохранения. Он сжался в окровавленный комок боли, прикрывая руками голову и ёрзая по полу, пытаясь избежать очередного удара; крики и стоны сами собой вырывались из открытого рта, когда он пытался втянуть хоть чуть-чуть воздуха в пылающие лёгкие. Но очередной удар снова вышибал весь дух, и Ванька начинал терять сознание. Этой радости ему не доставили: избиение прекратилось, сильная рука схватила его за волосы и безжалостно рванула, задрав лицо вверх:

— Смотри на барина! — рявкнул знакомый голос. — Смотри! — последовал ещё один рывок.

Парень попытался сфокусировать взгляд, но от боли ничего не соображал, и его опять швырнули наземь. В комнате поднялся какой-то ураган: на пол полетела постель, вещи из сундучка вывалили и перешывыряли, содержимое письменного стола и ящиков тоже вывернули на пол, каждая книга была безжалостно отправлена туда же. Пока продолжался бесцеремонный обыск, Ванька чуть отдышался, открыл, наконец, глаза и увидел перед своим носом башмаки барина с красными каблуками.

— Александр Андреич… — просипел он, — за что бьёте?

— Федя, он пришёл в себя, — ураган тут же прекратился. Фёдор подошёл к Ваньке, схватил его за волосы и, рывком приподняв, поставил на колени. Парень всхлипнул от нового витка боли, и глаза его закатились.

— Смотри на барина! — рука опять тряхнула его, и Ванька, через силу открыв помутневшие от страданий глаза, увидел прямо перед собой листок бумаги со своими виршами. Кровь шибанула в голову, он понял, что искал барин, и порадовался, что все записочки Пульхерии сжигал. Она тоже. Этот листочек с самыми последними его стихами — элегией — наверное, случайно уцелел. Решение пришло мгновенно.

— Это что такое, пёс смердящий?! — ледяным от злобы голосом спросил Саша.

— Отвечай! — Фёдор вновь рванул его.

— Вирши… — просипел Ванька.

— Как ты посмел, свинья, написать их моей жене?? — от злобы, казалось, хозяин не мог дышать. — Говори, смерд вонючий!!

— Я написал их… как музе, — с трудом, захлёбываясь кровью, парень протолкнул слова сквозь глотку. — Это просто вирши… Барыня любит стихи… и я показал ей…чтобы она оценила… Ваша милость, это правда…Я ни в чём не виноват… — он закашлялся, и кровь, брызнувшая из горла, попала на листок.

— Свинья! — поднявшись, брезгливо сказал Саша. — Ну что? — это адресовалось уже Фёдору.

— Ничего, мин херц, я всё перерыл.

— Я уверен, они переписывались. Я чую! — с этими словами молодой барин пнул своего слугу прямо в грудь. Ванька закашлял, застонал и попытался подтянуть колени к груди, но боль не позволила.

— Мин херц, — раздался вкрадчивый голос подручного. — Давай я его попытаю, а? Он мигом заговорит, вот увидишь! Всё как есть расскажет!

Мощная пятерня Федьки, сжавшись в грозный кулак, приблизилась к лицу Ваньки. Он вздрогнул и заелозил в попытке отползти. Слёзы беззвучно потекли из глаз. Сейчас ему хотелось только одного: чтобы мучения прекратились.

— Александр Андреич… — всхлипнул он, — помилосердуйте… по дурости оплошал… не бейте, умоляю…

— Ну уж нет! — хищно проговорил Фёдор, и его кулак начал медленно отходить назад, готовясь для удара.

Парень обречённо закрыл глаза.

— Не сметь! — раздался гневный окрик. Кулак замер. Иван, приподняв свинцовые веки, скосил взгляд на голос и с облегчением выдохнул: в дверях стояла целая делегация во главе с Елизаветой Владимировной. Из-за неё выглядывали сенные девушки Груша и Арина, в глазах которых плескался ужас, Савка, размазывавший по щеке кровь, дворецкий Семён Парамонович возвышался над всеми своим нешуточным ростом.

Глаза барыни метали искры.

— Александр, что тут происходит? — лёд, звенящий в её голосе, мог затушить адово пламя. — Что за самосуд без моего ведома?!

— Матушка, я подозреваю этого мерзавца в преступной связи с моей женой! Тому есть доказательство, — Саша протянул ей листок с виршами.

Елизавета Владимировна взяла не взглянув. Она глаз не сводила с сына, словно пытаясь понять, он ли это.

— И эта бумажка дала тебе право избивать человека? — ещё строже спросила она.

— Холопа, матушка, принадлежащего мне по праву рождения. И я намерен с ним разобраться здесь и сейчас! — заявил Александр.

— Ты уже довольно с ним разобрался, — барыня перевела взгляд на Ваньку, и черты её лица дрогнули. — Я сама займусь этим вопросом завтра. А ты иди спать! — прервала она сына, открывшего рот возразить ей. — И своего цепного пса забери! — металл в голосе барыни не позволял ослушаться.

Саша вышел из комнаты мимо не то с почтением, не то со страхом посторонившейся дворни. Следом за ним, осклабясь и нарочито потирая окровавленный кулак, ленивой походочкой проследовал Фёдор.

— Мальчишку-то за что побили! — подал голос им вслед дворецкий. — Парнишка мухи не обидит!

— Семён Парамонович, — приказным тоном начала барыня. — Ивана в клеть проводи, да принеси ему одежду какую и одеяло, чтоб не замёрз.

— Слушаюсь, — склонил голову слуга.

— Арина, отведи мальчика к бабушке Миронихе, пусть полечит его.

— Конечно, матушка, — горничная, взяв за руку, увела Савку.

— А с тобой, — глядя на Ваньку, который смог наконец подняться и сесть, привалившись к кровати, — я завтра поговорю, и ты мне всё расскажешь.

— Елизавета Владимировна, я… — прерывающимся голосом начал парень.

— Завтра! — прервала она его. — Сейчас у меня сил нет. Груша, проводи меня, — опершись на руку девушки, барыня ушла.

— Встать-то сам сможешь? — Семён Парамонович, высокий, худощавый, седой как лунь старик, подошёл к Ваньке. Он покачал головой. Дворецкий, подхватив под мышку, помог парню подняться и повёл его к выходу. Свежий ночной воздух ожёг наболевшие лёгкие, и парень надсадно закашлялся, согнувшись. Старик терпеливо ждал. Медленно они пошли на задний двор. Босые ступни Ваньки леденила земля, подёрнутая лёгким морозцем: стоял уже конец ноября и начинались небольшие заморозки.

— Дядя Семён, — прохрипел парень, — дозволь умыться… кровь смыть.

— Давай, милок, умойся, я подожду.

Они подошли к лохани, Ванька опустился на колени и опустил руки в воду, разбив ледяную паутинку. Поплескал в лицо, обмыл руки и торс, почти не чувствуя холода. Зачерпнув в горсть, глотнул ледяной водицы, но его тут же вырвало, едва успел отвернуться от лохани.

— Не пей, желудок застудишь. Я тебе тёпленькой принесу, — посоветовал дворецкий.

Скрипя зубами, Ванька поднялся. Боль в теле была немыслимой, затмевала рассудок, хотелось убиться головой о мёрзлую землю и прекратить мучения. Он доковылял до клети, почти упал на подстилку, тяжело вздохнул. Вот теперь он почувствовал холод и начал дрожать.

— Погоди, — сказал Семён Парамонович и ушёл. Вернулся спустя несколько минут, принёс тёплое питьё, рубаху, армяк, шерстяные носки и несколько попон. Заставил Ваньку одеться и попить.

— Спи. Тебе надо спать, чтобы силы были.

Дворецкий ушёл. Ванька натянул на себя попоны и ощутил блаженное тепло. Но уснуть ему не дали: пришли Савка и Дуня облегчить его мучения. Сначала напоили горчайшим отваром, который должен был утишить боль, потом заставили снять армяк, отчего он вновь стал дрожать от холода, и, задрав рубаху, намазали мазью ушибы. Дунька начала всхлипывать, увидев его багровые синяки и кровоподтёки, Савка тоже подозрительно засопел, но сдержался.

— Ничё, Дуня, барин маленько стукнул, пройдёт! — разбитыми губами пошутил Ванька, и девушка улыбнулась сквозь слёзы. Закончив, они опять одели его, заботливо укутали попонами, и Дуня ушла. Савка вознамерился ночевать тут же.

— Вдруг тебе что надо будет! — настаивал он.

— Иди в комнату, не надо тебе тут быть, — прошепелявил Ванька. — Там порядок наведи.

— А ты?

— А я буду ждать суда барыни.

— Ваня, клеть же не запирается! Пойдём, поспишь на кровати, а утром сюда вернёшься! — взмолился отрок.

— Нет, не пойду, так нельзя, — отрезал парень. — Это доверие Елизаветы Владимировны. Иди отсюда! Ты со свету сжить меня хочешь?!

Савка нехотя ушёл. Ванька закрыл глаза, но уснуть, несмотря на отступавшую боль, не давали скорбные мысли.

«Это что же выходит? — думал он. — Получил несколько тычков от барского прислужника и уже готов молить о пощаде? Ещё немного — и я ноги бы ему целовать начал?! Слезу уже пустил… Что ж я за слезомойка какая… Рабья душонка… пёс паршивый — его бьют, а он руку лижет… тьфу!»

От отвращения к себе он скривился.

«Видела бы она меня, как я по полу ползаю…» — душевные муки затмили телесные в момент. Парень откинул попоны и встал на колени, широко перекрестившись и устремив взгляд к небу:

— Господи! Иже еси на небеси! Дай силы рабу твоему Ивану выдержать всё, что пошлёт судьба! Господи! Пусть я не сломаюсь и смогу дойти до конца, какой бы он ни был! Всё приму, пусть только любушка моя будет счастлива и ребёночек наш вырастет свободным! Прошу, Господи, исполни такую малость твоего раба Ивана!» — помолившись, он почувствовал небольшое облегчение и снова улёгся, но мысли переключились на Пульхерию:

— Боже мой! — вскричал он, опять отбросив попоны. — Ведь она будет завтра меня ждать!!

Как загнанный зверь, заметался по клети:

— Как же её предупредить?! Что она подумает??

Спустя минуту пришла правильная мысль: «Подумает, что что-то случилось, что-то непредвиденное, и приедет сюда. А там… она поклялась, что промолчит!»

Что клятву Пульхерия сдержит, Ванька не сомневался: если бы шла речь только о ней, девушка бы ни на секунду не задумалась нарушить слово, но речь шла о ребёнке.

«Промолчит!» — утвердившись в этой мысли, Ванька наконец улёгся и заснул глубоким сном. Спал он всю ночь, утром его никто не будил, проснулся парень ближе к полудню, и то потому, что на дворе вовсю шумела дворня, перекликались гуси, куры квохтали, оповещая о снесённом яйце, индюшки да козочки тоже вносили лепту в общий гомон. Барыня любила деревенскую животинку и держала её в усадьбе, у неё даже были коровы-любимицы — Зорька и Белянка, исправно приносившие телят, тоже немало забавлявших Елизавету Владимировну.

Привычные звуки успокаивали, вселяли тихую радость. Но мысли, пробудившиеся вместе с Ванькой, вновь вогнали его в тоску. Он даже застонал от безысходности. Но страдать ему не дали.

— Встал? — Савка, дежуривший поблизости, просунул в клеть голову. — Сейчас поесть принесу!

Притащив молока, ломоть хлеба и пару картофелин, смотрел, как Ванька осторожно жуёт.

— Больно? — сморщившись, поинтересовался парнишка.

— Больно, но терпимо, — сказал Ванька, сам удивляясь. Тело ломило, но подобные ощущения он испытывал и во время покоса и не умер.

— Жить можно, — он допил молоко, утёр губы ладонью и посмотрел на Савку:

— Спасибо, парень, ты истинный друг. А теперь беги отсюда, а то схлопочешь сам знаешь от кого…

Савка упрямо помотал головой:

— Я здеся буду!

— Савва! — внезапно Ваньке пришла в голову мысль. — Иди дежурь у ворот. Как только увидишь экипаж молодой барыни, скажи ей, что со мной случилось. Только тихонько, понял?

— Понял! — мальчишка обрадовался поручению и убежал.

Прошло ещё несколько томительных часов, в течение которых Ванька приготовлялся врать со всей искренностью, на которую был способен, прежде чем за преступником пришёл дворецкий:

— Пойдём, милок, барыня требует.

Перед дверью опочивальни Иван снял армяк и шерстяные носки, в которых его ноги казались огромными, и отдал дежурному казачку. Семён Парамонович приоткрыл дверь:

— Матушка, я привёл его.

— Пусть войдёт, — послышался усталый голос барыни, такой усталый, что у Ваньки защемило сердце.

Он вошёл и тихо закрыл за собой дверь, став у стены. Елизавета Владимировна сидела в кресле у богатого трюмо, выписанного любящим мужем из Венеции. Обстановка покоев, в которых Ванька бывал и раньше, поражала не столь роскошью, сколь вкусом: барыня любила краски тёплые, летние, поэтому и обивка мебели, и драпировки стен были выполнены в оттенках персикового, розового и жёлтого цветов. Сама мебель была из светлого ореха и прекрасно вписывалась в летнюю гамму.

Кровать с балдахином, большой трёхстворчатый шкаф, трюмо с всевозможными женскими притираньями, духами и прочими штучками, кресло, ножной пуфик, банкетка, занавеси у дверей и на окнах — вот, пожалуй, и вся обстановка.

На стенах висели колоритные пейзажи не именитых живописцев, но собственного талантливого мастера — крепостного Игната, который был на должности тупейного художника, а в свободное время, в достатке предоставляемое хозяйкой, малевал окрестности имения. И так у него выходило хорошо, живо, с душой, что приглашённые незнающие гости, всегда полагали, что это картины как минимум Фёдора Матвеева. На стене над трюмо висели парадные портреты покойного генерал-аншефа Зарецкого и его супруги, писанные Дмитрием Григорьевичем Левицким. Великий мастер выполнил их в своей обычной манере, сделав героев своей работы очень русскими, открытыми людьми. Александр Андреевич вышел у него настоящим русским барином — щедрым, несдержанным, но добрым, а в лице Елизаветы Владимировны была толика задушевной грусти, указывавшая на её поэтическую натуру.

Справа и слева от портретов родителей висели две эмали на миниатюре, сделанные Петром Герасимовичем Жарковым, — Григорий и Николай, сыновья Зарецких. Мальчикам на миниатюрах было пять и семь лет. Точёные черты лица, одухотворённый взор — всё в их облике говорило, что это были одарённые дети. И одарённые юноши, которым не дано было стать взрослыми мужчинами, жениться, обзавестись потомством… Жестокая судьба вырвала братьев из любящих объятий жизни, не дала отцу и матери увидеть, какими они будут в тридцать, сорок лет, каких выберут невест, что за дети у них родятся… Ничего этого не оставила рука провидения безутешным родителям…

Небольшой портрет Саши лежал рядом с барыней, словно она внимательно рассматривала его и лишь перед приходом провинившегося холопа отложила в сторону.

Красиво, уютно и покойно было в опочивальне, но Ванька видел лишь свою госпожу, её измождённое лицо, синяки под глазами, дрожащие пальцы. Весь облик её так отличался от привычного властного вида, что он совершенно упал духом, не зная, чего ожидать. Так и застыл у дверей столбом, повесив голову.

— Встань сюда, — услышал он тихий голос Елизаветы Владимировны.

Ванька посмотрел: барыня перстом указывала, куда ему стать — прямо перед собой, за два шага. Он переместился. Время тянулось, молчание становилось невыносимым. Ванька медленно поднял голову и посмотрел на свою госпожу: она разглядывала его как будто даже с удивлением и молчала, точно он, провинившись, не заслуживал даже бранных слов. Опять понурился.

— Ну, что ж, Ваня, — спустя вечность мягко сказала барыня. — Расскажи мне всё без утайки.

— Матушка… — начал он было, но язык присох к нёбу, гортань словно была забита песком — сколько ни силился, ничего не смог выдавить из себя, никаких оправданий. Тяжело рухнул на колени:

— Виноват, наказывайте!

— Это понятно, что виноват. И наказание понесёшь. Но я хочу знать правду: за что тебя бил барин?

Парень по-прежнему молчал, язык отказывался повиноваться.

— Ваня, я жду! — Елизавета Владимировна не собиралась отступаться. — Можешь стоять здесь, сколь твоей душеньке угодно, но рассказать придётся!

Ванька попытался сглотнуть — не получилось.

— Выпей воды, — барыня налила из хрустального графина воды в хрустальный же стакан и протянула крепостному. Он жадно проглотил влагу и осторожно поставил стакан на край трюмо. Утёрся ладонью.

— Ну? — уже требовательно вопросила хозяйка.

— За вирши, — честно сказал парень.

— За эти, что ль? — тряхнула она листком.

— Да.

— Ты меня за дурочку держишь? — в голосе Елизаветы Владимировны послышалась нарастающая гроза.

— Нет, матушка, как можно! — испугался Ванька, подняв взгляд на хозяйку.

— Смотри на меня! — глаза её метали молнии. — Я сама расскажу тебе, как всё было, холоп!

Ванька вздрогнул, будто его ударили. Никогда, никогда прежде барыня не называла его этим словом, никогда не давала почувствовать, что он бесправный, безмолвный раб. Что же творится в её душе, какие муки он ей причинил?!

— Ты возжелал свою госпожу, жену твоего барина, — продолжала она, — стал писать ей подмётные письма, склонил к прелюбодеянию и надругался надо всем святым в этом доме! Так ли я рассказываю?! Как давно вы сладили??

Каждое слово Елизаветы Владимировны забивало раскалённые гвозди в сердце несчастного, он начал раскачиваться, не в силах вынести гнетущей боли, сквозившей в голосе барыни, схватился руками за виски и почти выкрикнул:

— Нет! Не так!

— А как?? — ещё грозней вопросила она.

— Государыня-матушка, я действительно писал госпоже, но только вирши. Я хотел услужить ей, сделать приятное, ведь Пульхерия Ивановна любит поэтическое слово! Простите, что заставил вас страдать, накажите меня, непотребного, только не смущайте Пульхерию Ивановну и сами не мучайтесь! — к глазам опять подступили слёзы. Пока он говорил, Елизавета Владимировна не сводила с него пылающего взора:

— Ваня, понимаешь ли ты, как мы с покойным Андреем Александровичем доверяли тебе? Можешь ли ты оценить глубину нашего доверия?! Мы всё тебе дали: нашу заботу, любовь, прекрасное образование! Мы, наконец, никогда не делали различий между нашим сыном и тобой! И так-то ты отплатил за нашу доброту? Предательством?! — голос её взлетел до небес, слова причиняли страдания куда мучительней Федькиных сапог.

— А может, Ваня, это не ты и виноват? — внезапно интонации барыни стали вкрадчивыми. — Может, это моя невестка воспылала к тебе страстью? Вон как ты хорош собой, холоп! Крепок, умён, язык куда как подвешен! Стихоплёт!! Может, это на неё нашла блажь побаловаться с крепостным?! Известны такие случаи, и немало. Но да не у нас в поместье!! Она склонила тебя к прелюбодейству?! Отвечай!

Слова Елизаветы Владимировны жгли калёным железом, хлестали пуще кнута. Ванька, не зная, куда деваться от распирающей его грудь боли, рванул на себе рубаху и разодрал её до пояса с каким-то рычаньем, явив барыне багровые кровоподтёки, обезобразившие его торс:

— Нет, барыня, нет! Один я виноват, меня и казните! Пульхерия Ивановна — ангел во плоти, невинна она! Вам как перед Богом клянусь! — он истово перекрестился. — Не предавал я вас, матушка… Одни токмо вирши были на уме… Накажите холопа, как пожелаете, но Пульхерию Ивановну не заставляйте страдать!

Всплеск сильнейших эмоций окончательно обессилил парня, он почти упал на пол, плечи затряслись от сухих рыданий.

Елизавета Владимировна молча смотрела на распростёртого у её ног Ваньку, весь облик которого являл смирение и покорство. Потом она перевела взгляд на портрет младшего сына и тяжело вздохнула:

— Вставай, Ваня, вставай, дружок. Я верю тебе.

Ванька поднялся, запахивая порванную рубаху и потупив взор.

— Иди, милый, возвращайся к своим обязанностям, — ласка, прозвучавшая в её голосе, заставила парня поднять на госпожу глаза. Она улыбалась.

— Я вижу, что ты невиновен. Я разберусь далее с этим делом. Тебя никто больше не тронет, дружок, иди спокойно. Ты и так уже наказан сверх меры.

Ванька поклонился и, пошатываясь, вышел за дверь. Елизавета Владимировна взяла в руки изображение Александра Андреевича и опять вздохнула:

— Как же мне быть, Саша, чтоб никто из вас обижен не был… Тебе надобно нрав усмирять, чтоб быть справедливым хозяином, и к Ване прислушиваться: он простая душа да верный помощник был бы в деле управления поместьем. А ты себе дружка нашёл, который тебя уже с пути истинного своротил…

Барыня предалась тяжёлым раздумьям.

«Простая душа» тем временем вышла из барских покоев, отмахнулась от казачка, совавшего ему армяк, носки да опорки, и побрела по двору, преисполненная омерзения к себе, желая скорей забраться в свою нору и отлежаться там, никого не видя и не слыша.

Именно в этот момент на подъездную аллею въехала коляска с Пульхерией Ивановной и проследовала к парадным дверям. Савка успел вскочить на подножку, шепнуть ей на ухо о происшедшем и умчаться восвояси. Пульхерия, выйдя с помощью Палаши из коляски, стала искать взглядом любимого и нашла… Ванька шёл босой по мёрзлой земле, тяжело ступая, заметно было, что каждый шаг даётся ему с трудом. Разодранная рубаха, которую он не придерживал на груди, разлетелась на две стороны от ветра, и были видны страшные, огромные багрово-синюшные кровоподтёки. Увидев барыню, он остановился и, как все дворовые, отвесил земной поклон. Как ей хватило сил не ахнуть, не прижать ладонь ко рту, не брызнуть слезами — она не знала, но сухо склонила голову в знак приветствия и, раздираемая болью и негодованием, поспешила в свои покои.

Придя в комнату, Ванька был встречен Саввой, который бережно поддержал его, уложил на кровать и укрыл тёплой шубой поверх одеяла.

— Хорошо ли тебе? — спросил.

— Хорошо, — односложно ответил парень. Уж так пакостно было ему на душе, что ещё одно лживое слово ничего не могло изменить. Он застонал и глубже зарылся в шубу. Сон не шёл, но лежал он тихо, чтоб никто не приставал с ненужной заботой. После всего того, что он вытворял в покоях Елизаветы Владимировны, ему самому хотелось себя отхлестать. Но вскоре опять пришлось подставить себя ласковым рукам Дуньки, которая прибежала с порцией горького отвара и лечебной мазью и стала обрабатывать его синяки и ссадины. Потом Савва стоял над душой, заставляя поесть, потом, наконец, наступила тишина, и Иван продолжил бичевать себя за ложь и за клятвопреступление. Забылся вязким, непрочным сном далеко за полночь, и как будто сразу его разбудили ласковые поглаживания: Пульхерия сидела на кровати и перебирала его грязные, слипшиеся от пота и крови волосы.

— Видите, Пульхерия Ивановна, как всё вышло, — еле слышно сказал он.

— Я уж знаю. Разговаривала и с иродом своим, и с матерью его. Сказала, что прежде чем набрасываться на невинного, надо было поговорить с той, у кого нашли этот листок! Что ж он с тобой сделал, зверь! — в её голосе не было слёз, один лишь гнев. — Избил до полусмерти да ещё и похвалялся, какой у него слуга умелый — это про Федьку-палача! Если б могла, сама бы отлупила его как следует, изверга этого!

— Пусенька, — прервал её Ванька, выпростав руку из-под одеял и обняв свою возлюбленную.

Она замолчала: он впервые назвал её домашним именем, да так нежно и ласково, что сердце зашлось.

— Что, Иванушка? — сдавленным от прихлынувших чувств голосом спросила она.

— Изолгался я весь. Изоврался — сил моих боле нет. Всем вру, а уж сегодня…перед Богом поклялся, что у нас ничего не было, и крест на себя положил… Клятвопреступник я теперь… как в глаза людям смотреть?

— Знаешь, Ванечка, — поглаживая его по голове, спокойно сказала Пульхерия. — Ответ мы все дадим на том свете да на Страшном суде. И твои преступления, любимый, — ничто перед злодеяниями этих господ. Ты жертву принёс, чтобы меня выгородить, какое ж это преступление… Бог-то всё видит…

— А зачем вы-то сюда пришли? — всполошился Ванька. — В опасность себя поставили? Барин-то, чаю, за вами следит пуще прежнего!

— Не волнуйся, барин у матери своей, не до меня ему.

— А что с барыней? — парень ещё больше заволновался.

— Доктор пришёл, занемогла она и сына позвала к себе.

— Пульхерия Ивановна, идите туда, прошу вас! Будьте рядом с Елизаветой Владимировной! Она вас как дочь любит! — заметался под одеялами Иван. Его неподдельное беспокойство передалось Пульхерии:

— Не волнуйся, любый мой, пойду я, пойду. Если не в опочивальне, так у дверей постою, подожду, чем всё закончится. Спи, спи, я пошла.

Поцеловав Ваньку в горячечный лоб, она незримой тенью выскользнула из его комнаты, велев Савке не спать и следить за другом, щупать лоб и в случае чего мчаться за травницей.

Елизавете Владимировне действительно было плохо. Безобразное поведение сына, в котором она окончательно перестала узнавать своего малыша, заставили её думать горькую думу.

— Где-то мы просмотрели тебя, сыночек, в чём-то оплошали, что ты вырос таким бесчувственным…

Много она размышляла о судьбе поместья и крепостных. Понятно было, что Саша не собирается придерживаться родительских устоев, ничего-то он не впитал от них: ни бережного подхода к управлению, ни разумного отношения к крестьянам. Зато от Федьки мигом набрался жестокости и безжалостности.

— Богородица, Пресвятая Дева Мария, — взмолилась барыня. — Не оставь моего сына, надели его умом да благочестием! Отцом ведь будет…

Дикая расправа с Ванькой вселила ужас в материнское сердце, нужно было найти способ защитить парня в дальнейшем.

Все эти мысли изрядно подточили её и так слабое здоровье, и в ночь у Елизаветы Владимировны случился удар. Срочно привезли доктора, но он, побыв недолго у барыни, посоветовал позвать исповедника, потому как преставиться она может в любой момент, а его мастерство тут бессильно. Елизавета Владимировна отказалась от священника и позвала к себе сына. Именно в это время Ванька отправил Пульхерию к госпоже, но её не пустили, сказав, что барыня хочет поговорить с сыном наедине. Девушка присела на пуфик около стены и случайно услышала голоса за стеной. Она обратилась в слух.

Барыня лежала, высоко приподнятая на пуховых подушках. Лицо её пожелтело, левая сторона была парализована, из уголка рта тоненькой струйкой стекала слюна. Говорила она с большим трудом, невнятно, часто останавливаясь и передыхая. Саша сидел рядом с матерью и держал её за руку.

— Сынок, — начала она, — час мой близок, посему слушай меня, не перебивай. Ты остаёшься хозяином на земле и над людьми… Прошу тебя, будь добрым и справедливым барином, рачительно относись к доходам от поместья… не разбазаривай попусту то, что достаётся тяжким крестьянским трудом… помни: всякая копейка полита кровавым людским потом… В нашем поместье никогда не били крепостных, сынок… — барыня задохнулась, сын крепче сжал материну ладонь:

— Отдохните, матушка!

— Скоро отдохну! — она улыбнулась правым уголком рта. — Дай уж мне закончить… Слово — лучший способ достучаться до самого закоснелого преступника… усовещивать, а не бить… наказывать работой, отлучением от привычной жизни, но не розгами и кулаками… Будь добросердечен, сыночек, крепостные — те же дети, их надобно прощать… они будут благодарны… Прислушивайся к Семёну и Парфёну: они мужики умные, дурного не посоветуют, за их плечами — опыт… не дадут промашку совершить…

Барыня опять остановилась, лицо её исказилось, из правого глаза потекла слеза.

— Теперь о главном… Саша, достань из верхнего ящика трюмо бумагу с печатью и подписью…

Саша повиновался.

— Читай.

Саша начал бормотать, потом остановился и воскликнул:

— Вольная на имя Ивана Андреевича Зарецкого? Это кто такой? Ванька?! Матушка, да вы не в своём уме!! Вы… вы с ума сошли! — в негодовании он вскочил, швырнул листок на стол и заметался по комнате.

— Как вы можете отпускать на волю этого… смерда?! Эту… свинью?!

— Саша, сядь и послушай, — твёрдо сказала Елизавета Владимировна. — Сядь, сынок.

Молодой барин в ярости скрипнул зубами, но матери послушался, опустился на кровать, но за руку не взял.

— Дело в том, милый, что Ваня — твой брат.

— Что??? — Саша вскочил. — Что такое вы говорите, матушка?!

— Твой сводный брат по отцу. Старший брат, — барыня тяжело дышала, видно было, что силы её на исходе. — Андрей Александрович очень убивался по старшим сыновьям… искал утешения, а я была очень слаба, опустошена и разбита… жила своим горем… когда он мне сказал, что у Татьяны будет ребёнок от него… я не обиделась… не расстроилась, а обрадовалась… думала, глядя на мальчишку и видя в нём себя, он успокоится… А потом сама понесла… ты родился… мы решили, что вы будете хорошими друзьями… Теперь пришло время открыть правду. Саша, — она обратила взгляд на сына, — ты должен всё рассказать брату… дать ему вольную. Наследство поделите на две равные доли… у него такие же права, как и у тебя… Это было последней волей твоего отца… и моей…

Она с неожиданной силой сжала руку сына:

— Саша… крестись на образа и клянись, что исполнишь нашу волю!… Клянись… — она закашлялась и стала задыхаться, но глаза неотступно следили за юношей. Саша повернулся к иконам, перекрестился, скривив рот, и сказал:

— Клянусь!

— Да будет воля твоя… — пробормотала Елизавета Владимировна. — Позови исповедника…

Но священник не успел выслушать исповедь: барыня впала в беспамятство, взор её помутнел, она ничего не слышала и не понимала. Пролежав несколько часов, она тихо скончалась, так и не успев покаяться в своих грехах.

Когда во всеуслышание объявили, что Елизавета Владимировна преставилась, среди дворовых воцарилось горестное молчание. Они знали, что теперь их жизнь изменится раз и навсегда и что перемены эти далеко не к лучшему…

Ванька, узнав о кончине своей покровительницы, не проронил ни слезинки, они все запеклись в его сердце. Он ясно понимал, что его мир разрушился и что грядущее в лице молодого барина уготовит ему только страдания.

В душе Пульхерии, которая слышала всю исповедь барыни, затеплился крохотный лучик надежды.

На третий день Елизавету Владимировну похоронили в семейном склепе, где уже покоилось тело её мужа и двух сыновей. Саша устроил богатые поминки, пригласив всех, кто знал покойницу, таковых оказалось достаточно. Крестьянам тоже было выставлено угощение и объявлены выходные до девятого дня. Дворне такой привилегии не досталось: работы в поместье было как всегда много.

Сразу после похорон барин вызвал к себе Ваньку и холодно сообщил, что он снимается с должности управляющего и отправляется работать в конюшню. Жить, естественно, будет там же, в смежном помещении, где живут все конюхи. Ванька чего-то подобного и ожидал, поэтому даже не удивился. С поклоном сказал: «Слушаю, барин», — и пошёл переселяться.

— Одёжу оставь, а сапоги сымай, — поигрывал плёткой Федька, как тень, следовавший за Иваном и наблюдавший, как он собирается. — Перья, чернила да книги тебе теперь не понадобятся, да, стихоплёт? — ухмыльнулся он.

— Фёдор, — парень медленно обернулся, движения пока давались ему с трудом, он остерегался резко поворачиваться, — тебе-то что за корысть во всём этом, не пойму? Что за радость мучить людей?

— А тебе и понимать не надо, — улыбка вновь покривила губы Федьки. — И вопросы задавать не след! Знай своё место, холоп!

Рукоять плети указала на стопку книг, которые Ванька собрался положить в сундучок:

— Барина?

— Материны это, священные книги.

— Эти бери. Все остальное оставь, читать тебе недосуг будет. Отправит тебя барин на скотный двор, будешь хлев свиньям да коровам чистить.

Ванька пожал плечами:

— Что барин прикажет, то и буду делать, а ты мне не указ! — нотки негодования проскользнули в ответе, что не преминуло отметить чуткое ухо Фёдора.

— Ты не дерзи, парень, — рукоять упёрлась Ивану в грудь. — А то, не ровён час, без языка останешься!

Взгляды их скрестились — серый, как осенняя вода в озере, Ивана и чёрный без просвету — Федьки. С минуту они смотрели друг на друга не мигая, потом в комнату вбежал Савка, и оба парня перевели глаза на него.

— Ваня! — увидев подручного барина, осёкся.

— Пошёл живей! — приказал Фёдор. — И щенка своего забирай! У! — Он замахнулся на Савву, тот пригнулся и шмыгнул за Ваньку.

— Дай мальцу хоть вещички собрать, — попросил Ванька.

— Плохо просишь, — сузил чёрные глаза Фёдор.

Иван вздохнул.

— Дозвольте собрать вещи, Фёдор Ипатьевич! — чуть склонился.

— На колени стань и проси покорно! — осклабился Федька.

На скулах парня заиграли желваки:

— На колени я встаю лишь перед Богом и барыней покойной, ангелом на земле.

— Дерзишь, холоп, дерзишь! Скажу барину, он найдёт на тебя управу! — с удовольствием сказал Федька.

— А ты думаешь, на тебя управу найти нельзя? Или на барина? — тихо ответил Ванька. — Перед Богом все равны.

— Вон ты как заговори-ил! — удивлённо протянул Фёдор. — Откуда только смелость взялась! В тихом омуте… О том барину доложено будет! — он пошёл из комнаты, добавив. — Чтоб через минуту на конюшне был!

— А мне ничего и собирать не надо, всё собрал уже! — весело блеснул голубыми глазами Савка.

— Пошли, — Ванька взъерошил ему волосы, снял нарядный кафтан и сорочку, аккуратно сложил, надел дарённую Ариной рубаху, армяк, взял под мышку сундучок.

— Ваня, а ты и с лошадками можешь? — любопытный отрок не мог идти молча.

— Могу.

— И где ж ты всему научился?! — восхитился Савка.

— Да всё здесь же, мальчишкой, у конюха Федота. Он и тебя обучит.

В конюшне их встретили радостно: Федот любил парня и за добрый, покладистый нрав, и за умение обращаться с лошадьми, да и просто за то, что человек он был хороший. Разместил их, как и остальных конюхов, коих в поместье было четырнадцать, в бараке, смежном с конюшней: барыня любила выезжать и верхами, и в карете, молодой барин тоже частенько брал лошадей, поэтому работников требовалось достаточно.

— Нашего полку прибыло! — Федот крепко обнял парня. — Ничего, не горюй, перемелется — мука будет! — это была его любимая присказка.

— Да мне нечего горевать, дядя Федот, — ответил Иван. — Мы люди подневольные, чему быть, того не миновать.

Он огляделся: сколько себя помнил, всегда у него был свой угол: комната матери, которая жила рядом с барыней, каморка, когда он перешёл в услужение к Александру Андреичу, комната при библиотеке… А здесь был общий барак с полатями, лавки, на которых и сидели, и спали, стояли рядком, кое-где в бревенчатые стены были набиты гвозди, на которых висела одёжа и всякие немудрёные вещички конюхов, у Сеньки балалайка лежала в холщовом мешочке, у кого-то стояли сундучки; божница с лампадкой в красном углу; длинный стол, несколько полок, у двери — прикрытое дощечкой ведро с водой для питья и ковшик. Уединиться негде…

— Зимой не холодно? — спросил Ванька.

— Тепло, щели мы конопатим по осени, а матушка хорошо греет, не жалуемся, — Федот ласково похлопал печь по пузатому боку. Сам он на правах старшего имел отдельную комнатку, тут же, через дверь.

— Размещайтесь, можно на полатях, можно ещё лавки принести, как по нраву. Ты отдохни пока, Ваня, чай, не оправился ещё? А малого я заберу, с хозяйством познакомлю.

— Да на мне как на собаке, дядя Федот… — начал Ванька, но вмешался шустрый Савва:

— Дяденька, вы его не слушайте, у него синячищи огроменные, ходит даже с трудом! Велите сидеть тут!

Федот засмеялся:

— Вон у тебя нянька какая, слушайся, парень! Успеешь мозоли заработать!

Иван присел на лавку. Сорвавшийся побег, рухнувшие надежды, смерть покровительницы опустошили его, но одновременно наполнили душу какими-то новыми, иными силами: он впервые осознанно подумал, что молодой барин, действительно, самодур, который действует не согласно разуму, а следуя своему дурному нраву, что барыня вовсе не безгрешна, раз допускала, чтоб её люди жили в подобных условиях, как огурцы в бочке, что сына своего она воспитывала во вседозволенности, ведь никогда не пресекала его бесчинства в отношении Ваньки или других слуг, довольствовалась лишь грозными окриками, а на хулиганства барина с дворовыми девками вообще закрывала глаза.

— Он что хочет, то и воротит, — пробормотал парень. — Но ведь и мы не в глуши живём, есть же власть повыше барской и пониже божеской…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Стихи автора книги