ЧеловекОN

Святослав Грабовский

«Хорошо написанные, читаемые тексты отличают талантливых авторов от лаконичных ремесленников слова. Большая же редкость, когда встречаются тексты, пропитанные глубинными смыслами, цепляющие вас искренностью чувств и правдоподобием жизни. Эти авторы по истине одаренные и попадают в шорт-лист мировой гениальности. Таким автором я считаю Святослава Грабовского». Майкл Волш, лауреат международных конкурсов, писатель года – 2016.

© Святослав Грабовский, 2021

ISBN 978-5-0053-6008-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Затухая в темноту

Мой окурок затухал в темноту. Она стояла рядом и улыбалась, что я такой же балбес, каким был до этого неловкого момента, когда мы снова видим друг друга, мы рядом. «Ваня, ну, ты чего…». Ее слова разносил звонкий смех по всему двору и, наверное, даже старая тетя Клава чертыхалась у окна. У тетки, должно быть, осталось это пятнышко на лице.

— Вань, ты че молчишь.

Я улыбался. В ее глазах искрились фонари нашей улицы.

— Вань, ты надолго? Не вздыхай!

Мы никуда не торопились. Я представлял, что в мутном небе видны звёзды, и у меня получалось, потому что в тот момент они были будто осязаемы. Ее подъезд встретил той же прохладой. Она прощалась ласково, как довольная кошка. И думала не увижу, что потом пошла в метро. Но мне было приятно увидеть старые места. А где ты живешь, Света, где ты теперь живешь, не мое дело. Так ведь? Спрашивал самого себя.

Я ещё долго бродил по улицам. В них что-то есть, в этих фасадах, что-то, что останется после нас. Эти же геометрические формы станут прибежищем для других. Странно, но человек не выбирает, что полюбить. И мне все это очень любо.

С утра пораньше навестил мать. Тетя Клава бывала у нее часто, судя по чистоте. Мелькнула мысль, что и Светка, наверное, приложила руку, но вспомнив ее походку в метро… Некогда было.

Родные инициалы на плите. Сухие ромашки. Крест дубовый. Дорогие нам люди, они уходят, а мы все равно их навещаем.

Слышь, мамка. У нас в части один историк служил. Учёный парень. Он мне рассказал, что раньше людей сжигали. Язычество, все дела. А правды больше. Понимаешь? Не хочется мне с плитой кукарекать. Имя твоё читать.

Что-то еле ощутимое кольнуло в груди, и исчезло. Давно это было. Мать, ты была бы рада, наверное, меня видеть. А я вот, не рад. Мой окурок робко вкопался в землю рядом с могилой. Когда-нибудь мой черёд. Я ещё с полчаса вглядывался в инициалы. Потом ушёл. Пачка кончилась.

Говорят, что земля с кладбищ — плохая примета. По мне самая, что ни на есть, хорошая. Такая земля реще всего бьет по уху, напоминает о жизни. А эти памятки — самые необходимые человеку.

В электричке звучал баянист. Я сунул ему сторублевую. Хороший мужик, старый, глаза светятся. Наверняка, многое прошёл. Глядишь, и мой батя бы так же поигрывал, если бы жил. Музыкант. Так, твою ж, иногда за душу берет.

В скверике, где игрался с пацанами когда-то, я остановился и присел на лавочку. Фонарь зажгли рано, и его тусклый свет царапал закатное небо. Я повертел ботинком пустую бутылку Жигулей, из неё вытекало свежее пиво бордовым вкраплением на асфальте. И такое было. Развлекались.

Где же мой клён? Это большое дерево, сколько салок вокруг него, беготни. Даже сейчас нестерпимо захотелось обнять его ствол. Но где оно? Может, я просто забыл. Стал оглядываться. Ничего. И некого спросить. Шмыгнув носом, как собака на след, встал. Вроде это место. А дерева нет. А, вот…

Пенёк. Ни Маши, ни медведя, ни пирожков, подумал я. Ну пилят у нас лес, но не в городе же. Или меня так долго не было, что мир перевернулся. Спилили мой клён. Где была мать, тетка Клава, наконец?

Я пнул свою спиленную память. С досады не сразу почувствовал боль. С.., да что вы трогаете нас, блина. Я ждал все два года, как приду сюда, обнимусь опять со своим деревом. Мне ничего другого не надо было, я ж один. Ешь, неужели жизнь так устроена, что она все превращает в пеньки и могилы.

Проходила какая-то бабулька с внучком. Когда я вышел из-за кустов, они, было, шарахнулись, но я попытался объяснить, что не маньяк, и хочу вопрос задать. В итоге, задал.

— Большой, смотри, какой. Внук ваш. Звать как?

— Ванечка.

— О, тезка! Мужик. — я хлопнул его по плечу. — Мать, а ты скажи, дерево здесь стояло, большое…

— Клён старый?

— Ну старый, клён, да…

— Давно спилили. Вы не знали? Давно вас не было, видать. Полтора года, как.

Я молчал, поглядывая на свой пенёк.

— Сдался он вам, клён этот. Огромный тут стоял, пугал, что упадёт.

Я присмотрелся к бабке. Че молотит, языком чесать дома возбраняется, наверное. Посмотрим, че ещё скажет.

— Никому не нужен был этот клён. Зато детскую площадку обещают построить, в соседнем дворе. Вон, Ванечка будет играть.

— Давно обещали, мать?

— Обещают уже второй год. Ничего, у них как наладится все, так ни одну, а две целых площадки построят.

Мой мелкий тезка уставился на меня так, что я почувствовал себя в зоопарке. Он людей не видел, что ли? Ушли.

Всех нас воспитывают мамки да бабки. Людей надо видеть. Я тоже, до армии, только на улице и видел.

Клён, кому ты мешал. Вот, скажи, на кого ты мог свалиться? Потом, правда, за клён ответил профессор с диковиной фамилией. Так представилось мне заросшее пожилое пальто, присевшее рядом. Это пальто мне поведало о том, что клён мой был распилен и продан в Китай, ушёл, мол, одним составом с лесом из области. Крепкий был клён, вот и свалился. Хорошо говорил, профессор, хоть водяра и связала язык.

Жалко было отшивать его многословие. Не красиво, когда мужик только с бутылкой беседует. Зачастую так все и бывает. Бутылка отзывчивее людей. Я, на.., эту жизнь, конечно, не поменяю. Ни в какую сторону не поверну. И мне к едрени фени были нужны эти бредни про Китай от образованного бомжа. Даже если это не бред. Мой клён срубили, а уж для чего и как, часть ли это большого плана — меня не трогает. Моего клена нет. А этот профессор, единственный, с кем можно было об этом если не поговорить, то помыслить в одну сторону. Ему тоже что-то срубили, иначе на какой хрен он на улице со стеклянной подругой. Короче, он не должен был пить один в этот вечер. Щедрый, поделился бухлом и со мной. Не даром говорят в народе, дурак дурака найдёт. На рассвете я его оставил на лавочке досыпать.

Тройка дней пронеслась вихрем. Не помню, что я делал, с кем говорил. Может быть просто просидел на диване напротив ящика. Там повсеместно мелькает опухшая болванка первого вождя. Такой человек, вроде, пить не должен. Ему-то что сделали?

Светочка не звонила. А я ее, оказывается, набирал. Потом увидел на мобиле. Света не перезванивала. Я провалился в вакуум квартиры. Так бы и существовал до конца отпуска, покуда не раздался звонок в дверь.

— Ваня! Вань, открывай. Это тетка!

Ее пронзительный голос, который бывает в ранней старости, заставил меня опомниться.

— Да иду я, ща, погодь.

Я напяливал тряпьё, что первое попадало под руку, и искал подарок. Нашарил его в углу под диваном.

— Ваня! Сто лет в обед! Я жду тебя! Уже начинаем!

Ее удаляющиеся шаги явились мне облегчением. На секунду я остановился, перевёл дух. Потом наскоро прибрал бутылки, а то зайдёт ещё. Ну и все, вроде. Пошёл я.

К тетке Клаве собрались местные старшины: одни бабки. (Старикам редко удаётся до их годков дотягивать. Вот и получается, что пожилая Россия все-таки женская). Естественно, все бабки стали говорить, что знали мать мою, или батьку. Что мне до их причитаний. Знали — молодцы. Не знали — ещё лучше. Главное — я особо не знал родителей своих.

Тетка Клава копошилась на кухне. Обои никто не менял, видно, как Толик ушёл. Вообще все, как было, и как заведено, на липкой посуде да среди бесконечных вещичек, памятных ее сердцу, пришлось усаживаться на рваный диван и бороться за своё скудное угощение с наглым и ненасытным Мурзилой.

Коты, они ж не прицепляются. Всех обходил стороной Мурзила, а ко мне приласкался. Помнит, что ли. Ну даёт. А я не дам сосиску, не дождёшься, обормотище. Морда, морда то какая. Вот она, питательная старческая любовь.

Я представил на минуту, были бы у неё дети; даже жалко стало тетку. Она ж.., сволочь, не знал никто, Припять этот припрятали же от народа… Толик первым помер. Хорошо, что Клава жива ещё. Во, юбилей справляет. Шестьдесят.

Я что-то вякал на частушки местных барышень, мерно лопал, что дают, и поглядывал на кухню. Тетка как будто специально побаивалась выходить, встречаться со мной глазами. Прослезиться боится, или проплеваться. Чушь одна лезла в голову. Наконец, вышла. Ба, разрослось-то как пятно на роже.

— Ваня, так рада видеть! Так рада!..

И понеслась. Альбомы стали искать по всей квартире, чтобы голожопика показать, матю да батю. Потом вопросы про армейку. От бабства они особенно комичны. Я отмахивался как мог, только не надо про армию, шло бы оно все в… Но бабы разве поймут. Как им объяснишь, что про такие вещи люди не спрашивают… Отшучивался. Все ж хорошо ж. Все славненько, бодренько так. Равнение на середину…

Анекдоты да прибаутки, в принципе, все, что они хотят услышать. Под рюмочку да про армейскую жизнь. Веселуха, и только. Разговоры разговаривать по их части. Смешные такие, эти русские бабки. А любятся, сердцу будто роднее ничего нет.

В дверь позвонили. Тетка Клава не успела добежать, как забарабанили дробь. Я дожевывал соленья, когда Клава позвала.

— Ваня, тебя! Светка!

Не понравился мне тон, с которым тетка назвала ее по имени. Не хороший, не добрый. Рассорились меж собой, когда успели то? Я запил рассолом очередной огурец, и пробрался среди бабок к дверям.

— Ванечка…

У Светы маленькая, густая, как капля масла, стекала кровь с кончика губ. В глазах стояли слезы, и казалось, что она смотрит сквозь стекло. За ней по лестнице медленно поднимался большой и лысый господин с длинными усами, и что-то визгливо покрикивал.

— Ваня… — снова произнесла Света. Господин все приближался.

Мне ничего объяснять не надо было. Как приблизился великан, так колобком и свалился. Этажа три пролетел. Большего не потребовалось, мешком лежал до приезда скорой. Хотя я говорил Клаве, что таким вызывать неотложку стыдно. Но она нет, да нет. Ещё и ругать Свету стала. А та стояла, рыдала в прихожей, в углу зажалась вся. Легавые приехали, я по-русски все объяснил. Вопросов нет.

Я больше не заходил в квартиру. Стоял у двери, курил. Слышал, как Света продолжала плакать, и как это не замечала ни одна моя бабка. Клава меня внутрь не звала, понимает. На ящике прибавили децибел. Умеют, бабки, выкручиваться. Потом Клава вышла ко мне.

— Вань, ну че ты вмешиваешься все время! Ты ж…

По глазам читает, молодец, замолчала.

— Мать проведал?

— Ага.

Разговор перенесся на невнятные темы, которые, почему то, меня раздражали больше, чем если бы она все мне высказала прямо.

— Ну ты иди тогда, отдохни, ещё повидаемся… — продолжала она.

— Клав, а че ты наезжаешь на Свету? Что тебе от неё надо? — не знаю, как оно получилось, каким боком я это сказал, но вырвалось.

— Ваня, тебе мать ещё говорила, не возись ты с ней! Что она тебе, жена, сестра? Кто она? Ты хоть понимаешь, что она делала тут пока ты…

Естественно, я ее прервал, и не в лучших своих выражениях. Когда язык обрёл ясность, прибавил.

— Клава, ты просто старая дура. Морали мне объяснять… Достала ты меня, корчи мамку с кем другим б… Поняла?

Я вернулся в квартиру. Бутылок прибавилось. Уже не слышал, что говорили по телевизору. Вот же с…

Меня разбудили звонки и стуки в дверь. Еле дошёл до ручки. Открываю. Света стоит, прямо передо мной. Мрачно на меня смотрит, около запекшейся крови грустная улыбка.

— Света, Светочка…

— Ваня…

Я проснулся поздним днём. Голова гудела, как после удара арматурой. Комната пахла ванилью. Это запах Светланы. Дверь была приоткрыта, в щель я увидел, что нету ее каблуков, в прихожей ютятся только мои ботинки. Может быть, она сняла их в ванной? Я пошёл искать ее обувь. В гостиной нема. Так, может в шкаф положила, она ж аккуратная. Тоже нет. Что ещё? «Женщина начинается с каблуков… а без каблучков, это уже не женщина», повторял чужие шутки про себя, чтобы взбодриться. Но как бы я не храбрился, ничего не нашёл.

Записки не ждал. Писать мы не любим. Да и писем я никогда не получал. Эх, Светка… Набирать ее номер на мобиле я даже пытаться не стал. Они ж любят, этак, по-английски, не прощаясь, уходить. Что-то в этом, кстати, есть. И похожее, некстати, на язычество, когда вместо похорон сжигали.

К вечеру я привёл себя в порядок и зашёл к тетке. Мурзилка лениво ластился к моей ноге. Посуда так и осталась не тронутой на столе, телевизор, если я не ошибался, показывал тот же канал, который они громко ставили вчера. По сути, не первый, а единственный канал.

Тетка не обижалась. Может, со Светкой она не ладит, но мы то друг другу не пришлые. А близкие люди отходчивы. Я не извинялся, она не корила. За столом, доедая остатки от юбилея, вспоминали мать с отцом. Вспоминали и Толика.

Все-таки, добрые у Клавы глаза. Редко такие попадаются. Душа есть, пусть не у всех, но у Клавы есть.

О Свете так и не заговорили в тот вечер, да и вообще не пришлось. Отпуск кончался. Она меня, как всегда, отговаривала. Мол, не возвращайся, оставайся здесь… На то они есть, тетки, чтоб отговаривать. Но на самом то деле, кто, кроме меня, кто, кроме нас, будет бдеть с утра до утра, с заката до заката… это ведь жизнь, а не игрушки.

Уходя, я оставил на кухне деньги. Пнул хорошенько Мурзилку, да и пошёл своей дорогой. Хотел зайти к Светке, так, в глаза ее посмотреть. Она тогда в метро пошла, но все может быть. С сумкой на перевес стоял в кирзовых у ее порога. Звонки. Ответа нет.

Я собрался было уходить, но потом какая-то молодая, светло-русая соседка открыла дверь:

— Офицер, вам Светочку?

Я улыбался. Есть свой смак в случайных встречах с женщинами. В непринуждённых и простых, когда тебе ничего не надо, и ей ничего, и вы просто смотрите друг на друга.

— Так она уехала давно.

— Гм, куда же?

— А вы не знаете? Хм, в Америку.

Я молчал, глядя на дверь в квартиру Светланы. Окрас двери как будто поменялся, и на какой-то дюйм дверь вышла из петли.

— За ней один профессор ухаживал. Но она его отвергла, — продолжала соседка, — и теперь я часто его вижу на лавочке с бутылкой. Его же из университета погнали, семью развалил, все ради Светочки.

Мой кулак медленно впечатывался в стену. Вот что случилось с тем пальто в скверике. Одним Китаем это он себе, конечно, не объяснит.

Но причем тут Америка. Зачем ее открыл Колумб? Сидел бы себе спокойно в 15 веке, вот и в 20-м наши бабы никуда б не подевались.

— На недельку, в Комарово? — я бодрил себя шутками, не эффективно.

— Ой, хихи. Что вы… Она вообще-то очень даже надолго уехала.

В последние минуты отпуска я слушал сплетни от соседки, а перед глазами выплывала Света, та самая Света со школьной скамьи. Поцелуи под дождем и запах ванили. Молодо-зелено, а в памяти свежей всего. Мы были детьми.

Я помалкивал, но соседка расценивала это, как одобрение, и неистово продолжала. Тоже, понятно, говорить, видно, не с кем.

— Ее друг, мистер Честер, вернулся как раз, из больницы… и они быстро уехали.

— А что за мистер? — я улыбался, я очень широко улыбался.

— Да его все знали. Большой такой, с усами…

Молчание. Я достал сигарету, вопросительно посмотрел на соседку, та кивнула, закурил.

Ещё в той же армии Славка, сослуживец, сказал, чтобы я не бросал курить, мол, жизнь пойму больше. Я сказал, поясни. И он дал мне сравнение, которое каждую сигарету делает особенной. Славик сказал мне тогда, что жизнь — это одна сигарета.

— Да вы не расстраивайтесь… письмо отправите, или созвонитесь…

Из моих ноздрей валил дым, странными узорами растворяясь в пространстве коридора на несколько квартир.

Молчание. Она высматривала во мне что-то. И чего всем интересны чужие чувства?

— Может, чайку?

Я докурил.

— Спасибо вам.

— Тогда кофе?

Мы встретились взглядами. Что-то было в ее глазах похожее на интерес Ванечки, который людей не видел.

— Всего вам доброго. — откланялся я.

Пенёк от моего клена — вот, вероятно, самое последнее, о чем я лихорадочно думал, занимая место в поезде. Отпуск, наверное, нужен человеку, чтобы научиться что-то отпускать. Я слышал, что в церквях отпускают грехи. А у нас жизнь отпускают.

В окне вместо бесконечных пейзажей, перед моими глазами стояла родинка тетки Клавы. Огромадная родинка.

Может, вернусь как-нибудь, и родинка соседки покажется мне вновь дирижаблем… А Родина? Чем мне покажется моя Родина?

А Родина, наверное, покажется мне звездой, которая где-то на небе сверкает, но за облаками, за смогом не видно ее. Но она осязаема…

— Слушай сюда, здесь пусть попробуют клен срубить! — говорил ротный. — Тут сам воздух им глотку перережет, или поперек встанет. Высота 776! Понял меня? Это Кавказ, на…

— Моего клена тут нет.

— Правильно, Вано. Здесь нет твоего, или моего. Тут все общее…

— Красиво здесь.

— А то…

Мы курили. Солнце садилось, будто на кончик окурка, и догорало вместе с тускнеющим огоньком табака.

— Слышал?

— Оттуда.

— Лежать!

— Разведка возвращается. Смотри, Санек ранен…

— Идут, сука! Идут!

— Бей одиночными, ложись…

Я вспомнил, как она стояла рядом, и улыбалась…

Мой окурок затухал в темноту.

6-й роте 2-го батальона и группе десантников из 4-й и 1-й рот 1 батальона 104-го парашютно-десантного полка 76-й дивизии ВДВ, 776-й высоте посвящается