Вексиллум

Святослав Яров, 2023

Успешный бизнесмен, в детстве желавший быть римским легионером, получает возможность осуществить давнюю мечту. Некое агентство, используя последние научные достижения, оказывает подобные услуги. В то время, как погружённый в сон клиент находится в частной клинике, его сознание перемещается в некогда жившего реального легионера, и он видит, слышит и чувствует всё то, что видел, слышал и чувствовал римский солдат, к которому его "подселили"…

Иногда стоит начать с конца

Франция, Бургундия, 2010 год, 28 октября.

У подножия высокого холма в окружении полей и виноградников приютилась деревушка Ализ-Сент-Рен. На первый взгляд ничего примечательного — обычное селение, каких в округе немало. А вот сам холм… Вообще-то, местные жители считают его горой и уважительно величают не иначе, как Мон Оксуа, но это сути не меняет… Так вот там, на плоской, как стол вершине, ещё в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году по воле Наполеона III воздвигли колоссальный, почти семиметровый памятник Верцингеториксу — вождю непокорных галлов, когда-то давным-давно посмевшему воспротивиться римскому владычеству. И уже полтора столетия этот суровый гигант, опирающийся на длинный меч, задумчиво смотрит вдаль, олицетворяя собой, пусть завоеванную, но не сломленную и не смирившуюся Галлию. Отлитый из бронзы мятежный кельт водружён на огромный белокаменный пьедестал, отчего порой кажется, будто величественное изваяние бесстрашного воина парит над окрестностями. Разумеется, место для памятника выбрали не случайно. Именно здесь в незапамятные времена стояла галльская крепость Алезия — последнее прибежище разбитых римлянами повстанцев. Многие убеждены, что и ранее упомянутая деревня своим названием обязана древней цитадели.

Тёплым осеним утром размеренное течение жизни обитателей Ализ-Сент-Рен нарушило появление кортежа, состоявшего из роскошного «Мерседеса» представительского класса и двух сопровождавших его кубоподобных «Гелендвагенов». Человеку знающему аббревиатура «RUS» на регистрационных номерах подсказала бы, что прибыли они не откуда-нибудь, а из России. Впрочем, редкие встречные прохожие и велосипедисты, едва ли разбирались в подобных тонкостях. Завидев небольшой караван, они останавливались, недоумевая, с чего бы это вздумалось кому-то, да ещё на таких дорогущих автомобилях, сюда забраться? Может, заблудились? Ответа, конечно же, никто не ждал, и, проводив заезжих гостей пытливым взглядом, то есть, проявив предельно-позволительное по местным меркам любопытство, обыватели неспешно отправлялись по своим неотложным делам.

Однако, респектабельная троица изделий компании «Даймлер-Бенц», ни в коем случае, не сбилась с пути, а прибыла как раз по назначению. Но знали об этом только двое: водитель «Мерседеса», получивший соответствующие распоряжения от своего шефа, и сам шеф — представительный джентльмен лет сорока, комфортно устроившийся на заднем сидении в обществе миловидной шатенки. Всю дорогу от Дижона, то есть уже минут сорок, он с искренней заинтересованностью глазел по сторонам, любуясь окружающим ландшафтом, и, несомненно, испытывал от этого огромное удовольствие. Полюбоваться, действительно, было чем — местность вокруг простиралась весьма живописная. Не по сезону яркое солнце озаряло дальние холмы, покрытые, по-видимому, хвойными лесами, отчего издали они казались зеленовато-синими. Ближе к дороге там и сям желтели увядающей листвой разбросанные среди голых полей рощицы. А над всем этим великолепием голубело бескрайнее небо… На лице мужчины застыло выражение детской безмятежности. «Как же чудесно! — в упоении думал он, не отводя глаз от проплывавшей за тонированным стеклом красочной картины, и, словно, продолжая с кем-то давнюю дискуссию, мысленно увещевал невидимого собеседника. — Что угодно говорите, а, по мне, так лучше этого времени года матушка-природа покуда ничего не выдумала. Унылая пора, и прочее…» Усмехнувшись, он покачал головой, дивясь собственным восторженным мыслям, мол, ещё один Пушкин выискался… «Впрочем, не такая уж она и унылая, — продолжал рассуждать про себя этот завзятый поклонник осени. — Во всяком случае, здесь. Просто не верится, что на дворе конец октября. Небо чистое — ни облачка. Солнышко разгулялось — аж, слепит. Теплынь. Ни дать, ни взять, бабье лето. Правда, французы называют его по-своему: ни то летом святого Дени, ни то — святого Мартина… Вроде бы, в честь какого-то христианского мученика… Нет, конечно, и в Подмосковье такие замечательные погоды по осени случаются, но значительно реже, ненадолго и, как правило, в сентябре. Сейчас-то у нас уже тоска да серость. Дожди зарядили. Слякоть. Грязища. И никаких тебе в багрец и золото одетых лесов в помине нет…»

Едва показались окраинные домики деревушки, внимание пассажира лимузина поневоле переключилось на позеленевший от времени памятник могучему кельтскому воину, одиноко стоящий на холме. Не заметить исполинскую скульптуру было просто невозможно, и мужчина с любопытством воззрился на монумент. Сидевшая рядом дама благодушного настроения своего спутника отнюдь не разделяла. Ей порядком наскучил пасторальный пейзаж за окном, и созерцание красот окружающей природы давно уже вызывало у неё скорее лёгкое раздражение, нежели восторг. Даже здоровенный бронзовый хипарь с хаером — как она небрежно окрестила изваяние Верцингеторикса — не произвел на женщину должного впечатления. Когда кортеж миновал табличку с надписью «Alise-Sainte-Reine», установленную при въезде в деревню, терпение дамы, по-видимому, иссякло окончательно. Воркующим голоском, но, при всем при том, не без ехидства, она спросила:

— А позволь, Сашуля, не правах законной супруги, полюбопытствовать: как долго ещё ты намереваешься меня по задворками Бургундии катать?

Тот никак не отреагировал — наверное, просто не расслышал вопроса. Оскорбленная подобным безучастием, женщина чувствительно пихнула мужа в бок.

— Между прочим, мне эта сельская идиллия осточертела уже, — заявила она и, капризно надув губы, откинулась на спинку сидения. — В кои-то веки в Европу вместе выбрались… Зазывал в Париж, а завёз в какую-то глухомань…

На самом деле, она ничего не имела против французской провинции и, уж тем более, не испытывала неприязни к памятникам истории. Да и Париж — столица моды и стиля, рай для влюбленных и гурманов, Мекка для свободных художников и прочее… — самоцелью не был. Причина накопившегося недовольства крылась в другом. Согласитесь, мало кому понравится, ощущать себя болонкой, которую тащат за собой на поводке, не особо интересуясь, хочется ей этого или нет… Сегодня муж обошёлся с нею примерно так же. Спозаранку, после лёгкого завтрака, без всяких объяснений — куда, зачем и почему — велел быстренько собираться, усадил в машину и повёз в неизвестном направлении. Почти час уже они колесят по просёлкам, а никаких вразумительных объяснений так и не последовало. Вот и взыграл внутренний протест.

В ответ на обоснованный упрёк супруги, мужчина снисходительно улыбнулся и примирительно погладил её по руке:

— Не бухти, Ленка. Будет тебе Париж — потерпи чуток.

Женщина фыркнула и выплеснула-таки наболевшее:

— Ведь, хоть бы полслова! Зачем мы вообще сюда припёрлись? Вечно ты такой — никогда ничего толком не расскажешь!…

— Извини, дорогая. Как-то не подумал. Сейчас исправлюсь… — он по-простецки поскрёб затылок, взъерошив пышную седеющую шевелюру, и попытался объяснить причину своего неожиданно возникшего интереса к французской глубинке. — Я тут недавно пошарил в интернете и натолкнулся на любопытную информацию…

Он прервался, словно прикидывая, стоит ли вдаваться в подробности. Судя по всему, решил, что не стоит, и продолжил весьма обтекаемо:

— М-да… Короче, в этой деревне, — он кивнул на добротные ухоженные дома, выстроившиеся вдоль улицы, — чуть ли не с позапрошлого века существует музей… Даже не музей, а так — музейчик… Сейчас мы его разыщем. Там я кое-что выясню про одну вещицу, и сразу же отправимся прямиком в Париж.

Посмотрев направо, мужчина сверился с буклетом, в который уже несколько раз заглядывал, и с облегчением констатировал:

— Кстати, мы уже на месте.

Кортеж притормозил возле небольшого одноэтажного домика оформленного в уютном «крестьянском» стиле. Не будь на нём скромной официальной вывески министерства культуры Французской республики, вряд ли кто смог бы догадаться, что здесь находится музей. С виду, шале, как шале — ничего особенного: рыжая черепичная крыша, добротная каменная кладка, стены снизу доверху увиты плющом. Словом, типичное жилище зажиточного фермера… Не успел ещё «Мерседес» окончательно остановиться, а из «Геледвагенов» уже резво выскочили шестеро крепких парней в однотипных неброских костюмах мышиного цвета и привычно обступили лимузин. Повадки людей в сером ни малейшего сомнения в их профессиональной принадлежности не вызывали — понятное дело, охрана. Бросая по сторонам цепкие взгляды, телохранители бдительно наблюдали за всем происходящим в пределах видимости, пока водитель «Мерседеса», распахнув левую заднюю дверцу, помогал даме выйти. Мужчина выбрался из машины самостоятельно и сощурился, глянув из-под руки на не по-осеннему ласковое солнышко.

— Нет, ты только глянь, Ленка, благодать-то какая вокруг! А Воздух? Сказка! — блаженно изрёк он, вдыхая полной грудью. — Вот чего у Франции не отнять, так это её расчудесного климата.

— Что да, то да, — охотно согласилась женщина.

— Ленок, — мужчина игриво приобнял её за талию, но тут же лицо его перекосилось от боли. Он схватился за левое плечо. — А, чёрт!

Она заботливо поддержала его под локоть и встревожено спросила:

— До сих пор болит?

— Простреливает иногда, — оптимистично успокоил её муж и попытался отшутиться. — Поделом мне дураку — нечего ручонки распускать и за дамские интересности хвататься…

— Всё резвишься, остряк? — жена строго посмотрела на него. — Вот скажи, с какого бодуна ты охотником заделался? Главное, сплавил меня в Норвегию фиордами любоваться, чтоб от московской жары остыла, а сам… Это ж надо! — искренне возмутилась она. — В первый раз в лес с ружьём забраться и сразу под рухнувшую сосну угодить! Да с таким везением тебе только кладбище рекламировать! Ведь, третий месяц уже со своим разбитым плечом маешься…

Он попытался утихомирить разбушевавшуюся супругу и повинно пробормотал:

— Ну да… Каюсь… Эксперимент с охотой оказался неудачным. Второго захода уж точно не будет — слово даю.

Нарушенное спокойствие как будто восстановилось, и мужчина продолжил с того места, где его так неудачно прервала боль:

— Так вот, Ленок… Между нами говоря, я пригласил тебя прокатиться в эту, как ты изволила выразиться, глухомань не просто так. Ты, ведь, у меня не жена, а фактически клад: и на фортепьянах играешь; и готовишь так, что не всякому шеф-повару по силам… А по-французски щебечешь — век бы слушал, хоть, признаться, ни черта не смыслю в этой тарабарщине… На мой взгляд, при наличии столь всесторонне образованной супруги, было бы глупо прибегать к услугам переводчика.

В ответ она укоризненно покачала головой. Какие же всё-таки наивные создания эти мужики! Они, по-прежнему, искренне убеждены, что несколько дешёвых комплиментов способны превратить женщину в податливый пластилин. Впрочем, слова супруга пришлись ей по сердцу.

— Ох, и мерзавец же ты, Сашка, — сказала она. — Выходит, во Францию ты меня с собой потащил не в память о восемнадцати годах безупречной совместной жизни, а в качестве личного переводчика?

— Что я могу сказать? Ты, как обычно, права, дорогая, но лишь отчасти… — он широко улыбнулся и льстиво шепнул ей на ушко. — Не забывай, что в дополнение к твоим бесчисленным достоинствам, ты ещё и — надёжнейшая гарантия соблюдения абсолютной конфиденциальности.

Такая ироничная манера общения стала с годами своеобразной игрой, правила которой были приняты обоими давным-давно и, по большому счёту, никогда не обсуждались. Елена, конечно же, нисколько не сомневалась, что вояж во Францию затевался для неё и ради неё, поскольку маршрут и сроки обсуждались загодя, ещё по весне. Правда, поездку запланированную на июль пришлось перенести на осень, потому как лето выдалось во всех смыслах чересчур жарким, и от вездесущего зноя Европа натерпелась не меньше, чем Россия. Нечего сказать, хорошенький получился бы отдых, когда чувствовать себя более или менее комфортно можно только в непосредственной близости от кондиционера. Да и у Саши дел было невпроворот. Потом ещё травма эта его дурацкая… Теперь, наконец, вырвались, и уж коли на благоверного накатила блажь, посетить какую-то заштатную бургундскую деревушку — так, в чём проблема? К тому же, пообщаться лишний раз на, любимом с юности, французском для неё не труд, а одно сплошное удовольствие. А всё же, мог бы заранее предупредить негодник…

— Понятно, — нарочито печально вздохнула женщина и решительно взяла мужа под руку. — Ладно уж, пошли, эксплуататор. Выкладывай, что там тебе понадобилось перевести?

Супружеская чета направилась прямиком к утопающему в зелени дому, похожему, как уже было сказано, на что угодно, только не на музей. Тот, кто додумался устроить здесь пристанище муз, наверняка обладал недюжинным чувством юмора. Первое, что приходило в голову при виде этого несолидного строения: «Музей? Здесь? Какая милая шутка!» Однако, шутить никто не собирался. При входе обнаружилась касса, где за стеклом красовался прейскурант на входные билеты, согласно которому за посещение данного некоммерческого учреждения культуры посетителям следовало заплатить, ни много, ни мало, а по два с половиной евро с носа. Оставив на время мужа в обществе сопровождавших его громил, женщина довольно быстро наладила контакт с представителями администрации. Хранитель музея мадам Дюран — молодящаяся особа предпенсионного возраста — любезно согласилась лично ознакомить уважаемых господ с экспозицией и по мере возможности ответить на любые вопросы, интересующие «высоких зарубежных гостей». А кто бы осмелился усомниться в весомости общественного положения заезжих иностранцев, когда полдюжины грозного вида телохранителей деловито рассредоточились по двум скромным помещениям, занимаемым деревенским музеем, и застыли у окон и дверей, недобро шаря глазами по сторонам? «Высокий гость», не чинясь, изъявил готовность смотреть и слушать, а его спутница — выступать в качестве добровольного толмача. Роли были распределены, и действо началось. Перед тем, как приступить к осмотру, хранитель музея, водрузив на нос очки «лектор» в изящной оправе и кокетливо поправив выбившуюся из причёски прядь, сочла своим долгом, вкратце предварительно ознакомить посетителей с некоторыми подробностями. Нудным тоном преподавателя, вдалбливающего нерадивым ученикам азы исторической науки, она поведала следующее:

— Экспозиция музея в основном посвящена завершающему периоду Галльских войн. Примерно в середине первого столетия до нашей эры, на территории нынешней Франции, к тому времени уже почти полностью завоёванной Римом, вспыхнуло общее восстание галльских племён. Мятеж против римского владычества возглавил Верцингеторикс…

В таком вот духе мадам Дюран начала свою мини-лекцию. Далее она рассказала о том, как небезызвестный Гай Юлий Цезарь весьма успешно проявил свои полководческие таланты, усмиряя взбунтовавшихся галлов; как, потерпев несколько ощутимых поражений, повстанцы оказались запертыми в городе-крепости Алезия; как галлы упорно оборонялись, но, вследствие превосходства римлян в силах, осадной технике и военном искусстве, а также по причине недостатка продовольствия, вынуждены были капитулировать; как всех мятежников, сдавшихся на милость победителей, безжалостно истребили, а их вождя отправили в Рим и, продержав несколько лет в узилище, так же умертвили.

— Именно здесь, с подавлением последнего очага сопротивления, Галлия окончательно распрощалась со своим кельтским прошлым, став провинцией Римской империи, — торжественно закончила мадам Дюран вводную часть экскурсии, но тут же сочла необходимым дополнить. — Бытует мнение, что Алезия, как символ сопротивления, по приказу Юлия Цезаря была полностью разрушена. Возможно, так оно и было. Потому что, раскопки на холме активно ведутся, начиная с тысяча восемьсот шестидесятого года, но никаких следов галльских построек археологи до сих пор так и не обнаружили. Зато, они вскрыли осадные сооружения и рвы, воздвигнутые некогда легионерами Цезаря. Там были найдены образцы галльского и римского оружия, чудом сохранившиеся монеты и мелкие бытовые предметы, хранящиеся теперь в нашем музее…

Из дальнейшего рассказа мадам Дюран следовало, что Алезия, правда, уже римская, существовала и много позже описываемых событий. Свидетельство тому — частично сохранившиеся более поздние развалины амфитеатра и нескольких храмов. Уцелевшие декоративные элементы этих древних построек так же стали экспонатами музея. В тёмные, с точки зрения современных историков, средние века город окончательно пришёл в запустенье, лишний раз подтвердив избитую истину «ничто не вечно под луной». Сделав столь малоутешительное заключение, она мило улыбнулась:

— А сейчас, господа, я предлагаю ознакомиться с экспозицией.

И жестом пригласила гостей пройти в первый из двух залов. Вопреки многообещающим увереньям хранителя или, скорее, всё же, хранительницы музея, собрание провинциальных раритетов оказалось весьма скромным. Вдоль стен на небольших постаментах расставлено было десятка полтора скверно сохранившихся мраморных статуй да ещё несколько плит с едва различимыми барельефами, очевидно служивших когда-то украшением античных храмов. Посетители без особого восторга, но честно, поглазели на выставленные для обозрения произведения скульптуры, выслушали соответствующие комментарии и охотно переместились в следующий зал, где царило оружие — точнее, то, что соблаговолило от него оставить безжалостное время. Если верить пояснительным надписям, здесь располагались сильно пострадавшие от коррозии, наконечники фрамей и пилумов, фрагменты изъеденных ржавчиной шлемов, а так же скелеты нескольких гладиусов и спат. В изобилии были представлены мелкие римские монеты, гончарные изделия, восстановленные из черепков, и разнообразные предметы быта. Но имелось в этом зале и кое-что действительно любопытное — в отдельном стенде красовалось нечто, отдалённо напоминающее воинский штандарт. Вероятно, упрятанная под толстым стеклом, ветхая, выцветшая и побуревшая от времени ткань когда-то была красного цвета. На, кое-где, чуть ли не до дыр, протёртом полотнище с трудом можно было различить контуры вышитого золочёной нитью быка, а также надпись, точнее, смутный намёк на буквы и цифры «LEGIO XII FULMINATA». Гость из России устремился прямиком к стеклянному ящику со знаменем и застыл перед ним, как вкопанный.

— Это вексиллум… — сообщила мадам Дюран, подходя поближе. — Знамя римского легиона или одного из его подразделений — прародитель всех военных штандартов. Судя по надписи, он мог принадлежать двенадцатому легиону, прозванному «поражающим молнией» или «молниеносным», который принимал самое активное участие в Галльских войнах.

— Мог принадлежать? — переспросил мужчина. — То есть, вы не вполне уверены?

— Признаться, вы затронули очень щекотливую тему… — хранительница обиталища муз, поправила очки и, подслеповато прищурившись, посмотрела на старинный штандарт. — Перед вами отнюдь не результат археологических раскопок на месте бывшей галльской крепости. Осмелюсь напомнить, что со времен осады Алезии прошло более двух тысяч лет, а здешние климатические условия далеки от идеальных и, увы, не способствуют сохранению ткани столь долгое время. Да и странно было бы полагать, что знамя победителей, каким-то образом оказалось затоптанным в землю. Обстоятельства появления у нас вексиллума куда более прозаичны, — обыденно пояснила мадам Дюран. — Два года назад этот истлевший штандарт преподнёс в дар музею прежний хозяин замка Шато де Бюсси-Рабютен месье Шарль де Ланнуа — представитель одного из старейших дворянских родов Бургундии. Происхождение самого раритета окутано тайной, но, якобы, существовало завещание, составленное ещё в пятнадцатом веке шевалье Жильбером де Ланнуа, которое всем его потомкам по мужской линии предписывало, хранить сей трофей до скончания веков. По словам дарителя, само завещание было утрачено — погибло при пожаре ещё в середине позапрошлого столетия. Но, несмотря ни на что, в соответствии с волей далёкого предка, знамя, как некая диковинная реликвия, неукоснительно бережно передавалось в их семье из поколения в поколение. А в позапрошлом году Шарль де Ланнуа решил, что скончание веков, в каком-то смысле, наступило… Будучи последним из рода и не имея наследников, он пришёл к весьма здравой мысли, вручить семейную реликвию более надёжному хранителю, то есть, музею… — взгляд женщины потеплел, по всей вероятности, с именем дарителя у неё были связаны исключительно светлые воспоминания. — Месье де Ланнуа к тому времени уже исполнилось восемьдесят девять. Он был одинок и немного чудаковат, как все старики… Вполне вероятно, что всё рассказанное им — лишь семейное предание, имеющее мало общего с действительностью… Легенда… Сказка… Однако, мы всё же решились выставить вексиллум, если не как подлинный артефакт эпохи Галльских войн, то, как раритет шестисотлетней давности…

— Вам удалось каким-то образом определить его возраст? — при посредстве своей франкоговорящей спутницы, мягко, но настойчиво поинтересовался «высокий гость».

Хозяйка музея в ответ отрицательно покачала головой.

— Установить истинный возраст штандарта практически невозможно. Во всяком случае, на сегодняшний день не существует достаточно точной научной методики датировки тканей столь давнего происхождения. Наши выводы опирались на некоторые факты из биографии Жильбера де Ланнуа. Надо сказать, он прожил долгую насыщенную событиями жизнь. Яркая самобытная личность, шевалье считался для своего времени человеком весьма образованным и проявил себя в самых разных сферах деятельности. Много путешествовал. В качестве дипломата посетил Англию, Испанию, Италию, Палестину, Египет… Кстати, побывал он и на вашей родине — в Новгороде и Пскове… Подробнейше описав свои странствия, он решительно заявил о себе, как о литераторе и впоследствии написал также два сочинения нравоучительного содержания, излагающие мораль и идеалы средневекового рыцарства… По возвращении из дальних стран де Ланнуа поступил на службу к герцогу Бургундскому Жану Бесстрашному, причём неожиданно для многих довольно скоро завоевал расположение герцога, славившегося болезненной подозрительностью. По-видимому, он оказал своему новому патрону ряд неоценимых услуг, о которых история умалчивает… Доподлинно известно лишь то, что за преданную службу герцог пожаловал молодому дворянину небольшой замок с землей и приблизил к себе, сделав особо доверенным лицом. Это подтверждается и назначением шевалье де Ланнуа одним из капитанов*, возглавлявших бургундское войско в печально знаменитом сражении при Азенкуре. На протяжении так называемой Столетней войны Бургундия

*Капитан — в средневековой Франции высокая командная должность. Обычно имел под своим началом крупное воинское подразделение.

в зависимости от политической ситуации выступала союзником то одной, то другой противоборствующей стороны, однако, благородного рыцаря, верой и правдой служившего герцогу, политические нюансы интересовали мало. Он всего лишь честно исполнял волю своего сюзерена, которая на тот момент состояла в том, чтобы бургундцы сражались на стороне французского короля Шарля Безумного против Генриха Английского. Французы, как известно, потерпели жестокое поражение, но де Ланнуа счастливо избежал печальной участи многих участников битвы и благополучно вернулся домой. Тогда же, судя по некоторым признакам, появился в его замке этот вексиллум.

Гость сразу поинтересовался:

— И что же, документальные свидетельства имеются?

Мадам Дюран привычным жестом поправила очки:

— Я тщательно изучила большинство из доступных документов. Прямых подтверждений не обнаружилось, но несколько косвенных нашлось. Например, запись в расходной книге шателена замка де Ланнуа, датированная январём тысяча четыреста шестнадцатого года, о завершении обустройства пустующего покоя в восточной башне под «хранилище знамени»… Так же сохранилось личное послание де Ланнуа к герцогу Бургундскому, написанное весной того же года, в котором он верноподданнически уведомлял своего сеньора о том, что «исполнил всё от него зависящее, дабы избежать нежелательной огласки о случившемся по осени столкновении»… О чём конкретно идёт речь из текста понять невозможно, но далее следует приписка о неком «римском трофее, кой так же надёжно скрыт от посторонних глаз»… Наконец, в книге протоколов королевского нотариуса при суде герцога имеется запись от двадцать шестого июля тысяча четыреста двадцатого года, где сказано, что он по поручению шевалье Жильбера де Ланнуа составил надлежащим образом завещание, каковое в присутствии двух свидетелей тем и было подписано… Любому историку этого вполне достаточно, чтобы сделать соответствующее допущение.

— Пожалуй, — согласился посетитель и, подумав, спросил. — Скажите, а этот даритель ещё жив? Было бы любопытно с ним побеседовать.

Хранительница музея скорбно вздохнула:

— Сожалею, но это невозможно — Шарль де Ланнуа прошлым летом скончался… — сочтя, по-видимому, объяснения исчерпывающими, она деликатно намекнула. — Если у вас больше нет вопросов…

Яснее ясного — пора закругляться. Когда мадам Дюран, оживлённо переговариваясь с «госпожой Еленой», направилась к выходу, мужчина задержался возле стенда. Дождавшись когда женщины удалятся, он в задумчивости положил руку на стекло, под которым покоился небольшой квадратный штандарт, и, горько усмехнувшись, чуть слышно пробормотал:

— Вот, значит, куда тебя занесло…

У него вдруг снова мучительно заныло левое плечо.

А начиналось всё несколько ранее

Россия, Москва, 2010 год, 2 августа.

Обычное утро обычного дня, такое же, как вчера или позавчера. И, вроде бы, нет у молодца причины для кручины, а вот, таки, невесело. Осточертела повседневная суета. Всё дела-делишки, и никакого просвета в перспективе. В такие минуты особенно остро сознаёшь, что жизнь утекает, хоть и тонкой струйкой, но неумолимо, как песок в одноимённых часах. Нечто похожее уже не раз случалось — навалится вдруг необъяснимая всепоглощающая тоска, погложет тебя, словно, псина косточку да, глядишь, и отпустит. Но, видно, сегодня предел наступил. Копилась-копилась где-то глубоко внутри неясная маета и накопилась. Того гляди, через край выплеснется. Впору, завыть от безысходности. А может, это из-за жары? Как-никак, второй месяц на термометрах, тридцать с хвостиком. Хотя, нет — погода тут точно ни при чём…

— Всему виной рутина, — мрачно подвёл черту Сивагин, даже не заметив, что произнёс последние слова вслух.

К действительности его вернул голос водителя:

— Вы что-то сказали, Александр Геннадьевич? Извините, не расслышал.

Сивагин вздрогнул, словно пробудившись ото сна:

— А? Ничего, Юра… Это я так, о своём — о девичьем.

Бросив взгляд на парня, сидевшего за рулём, он отчего-то сразу вспомнил о младшем брате Вадиме. Вот уж, кто точно не склонен ко всяким там депрессиям, ипохондриям и меланхолиям. Молодец! Живет себе, в ус не дует, и ничем таким не заморачивается.

Добравшись в таком препаршивом настроении до офиса, Сивагин первым делом потребовал у секретарши крепкого кофе и строго-настрого приказал:

— В ближайшие полчаса никаких звонков, никаких посетителей. Меня нет, — и с нажимом уточнил, — ни для кого.

Предгрозовое настроение шефа настолько отчётливо отразилось на его лице, что девушка только послушно кивнула, глядя на него удивлённо-испуганными глазами. Быстренько приготовив эспрессо, она неслышно проскользнула в начальственный кабинет, поставила на стол чашку и так же тихо удалилась. Однако не прошло и пяти минут, как уединение банкира было нарушено. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился Вадим Сивагин. Только-только вознамерившийся, было, насладиться отменным кофе Александр Геннадьевич, едва не поперхнулся от изумления. Вот уж воистину, помяни, он и появится! А Вадим тем временем, как ни в чём не бывало, по-хозяйски расположился в гостевом кресле.

— Привет, Шурик. Всё деньги куёшь? — бесцеремонно обратился он к хозяину офиса.

Тот недовольно поморщился, но смолчал. Он уже давно оставил надежду сделать из младшего брата человека с большой буквы «ч» или, хотя бы, добропорядочного обывателя, подчиняющегося принятым в приличном обществе нормам поведения. Попытки изменить ситуацию к лучшему предпринимались Александром Геннадьевичем неоднократно, но все они неизменно заканчивались провалом. В итоге он сдался и, скрепя сердце, оставил это безнадёжное занятие. Тем не менее, Сивагин честно выполнил все, им же самим на себя возложенные, обязательства по отношению к единственному оставшемуся у него близкому родственнику — обеспечил брата крышей над головой и дал ему приличное образование. Эти, в общем-то, родительские функции он взвалил на себя, повинуясь загадочной логике причин и следствий, которую принято называть «силой вещей», в одночасье сделавшей братьев сиротами.

Десять лет назад, в роковом для семьи двухтысячном, отец с мамой отправились отдыхать в Эль-Гарду, которую нам, россиянам, привычнее именовать Хургадой, и там погибли в автокатастрофе. Причиной трагедии стала элементарная безалаберность, которую, не сильно погрешив против истины, можно смело причислить к наиболее характерным национальным чертам египтян. Всякий кто, хоть, немного знаком с Египтом, наверняка, не раз имел возможность убедиться в справедливости столь нелестной оценки. О чём говорить, если в этой стране за рулём туристического автобуса может оказаться практически кто угодно? И не факт, что он будет знаком с правилами дорожного движения. А ещё, у тамошних водителей есть странная привычка в тёмное время суток нестись, сломя голову, по междугороднему шоссе, не включая при этом ближнего света, что, по их мнению, существенно продлевает срок службы галогенных ламп. За наивность детей пустыни расплачиваются, как правило, ни в чём не повинные иностранные туристы… На пятый день пребывания в Египте, родители возвращались из Каира, куда ездили на экскурсию. Расстояние немалое, шестьсот километров туда и столько же обратно. Выехали из отеля в час ночи и через сутки, примерно в это же время, должны были вернуться, да, видно, не судьба… Темнеет в пустыне быстро — солнце там просто падает за горизонт, и внезапно наступает ночь. Автобус, как обычно, мчался по пустой дороге. Водитель, как обычно, включал ближний свет лишь, если замечал какое-нибудь движение по встречной полосе. Когда он увидел бензовоз, стоявший на обочине с погашенными габаритными огнями, предпринимать что-либо было уже поздно. Последовал страшной силы удар, от которого автобус сложился в гармошку, а содержимое цистерны хлынуло на землю. Вероятно, из-за столкновения что-то где-то замкнуло, и от случайной искры разлившийся бензин вспыхнул. В пламени пожара, охватившего обе машины, погибли все: и водитель автобуса, и туристы, и, даже, шофёр бензовоза, остановившийся, по-видимому, для совершения вечернего намаза. Спастись не удалось никому. Иншалла, как говорят арабы… Через час прибывшие на место происшествия полицейские обнаружили лишь догорающую груду исковерканного металла и обугленные трупы.

Так тридцатилетний перспективный финансист Александр Сивагин неожиданно из старшего брата превратился в отца, мать и ангела хранителя шестнадцатилетнего Вадика. Поздний ребёнок всегда более желанен, более любим, более избалован. Вадим был таким долгожданным чадом — он появился на свет, когда матери было тридцать девять. Так что, мальчишке наверное было вдвойне тяжелее смириться с потерей обожающих его родителей, готовых пылинки с дитяти сдувать… Нельзя сказать, что старший брат уделял младшему слишком уж много времени и внимания, но всё от него зависящее сделал. Как уже говорилось, он дал юноше недурственное образование, приобрёл для него квартиру, а когда пришло время, по мере возможностей, посодействовал с трудоустройством. Впрочем, с последним пунктом, вышла неувязочка. К величайшему сожалению Сивагина-старшего довольно скоро выяснилось, что Сивагин-младший отнюдь не горит желанием идти по стопам брата. Он оказался напрочь лишён необходимой для бизнеса деловой хватки, зато, как выяснилось, в достаточной мере обладал совершенно иными талантами. Вместо того, чтобы использовать полученные в Финансовом университете знания по прямому назначению и полноценно заняться банковской деятельностью, Вадим, помаявшись в клерках полгодика, послал всё к чёрту и переквалифицировался в… Внимание!… в дизайнера кухонной мебели. Но, что самое удивительное, довольно скоро он стал востребованным специалистом. Прилично зарабатывал. Не много, а, именно, прилично. То есть, денег ему хватало на содержание себя, любимого, на регулярно сменяющихся подруг, на тусовки в богемной среде, куда он был вхож, на путешествия по странам и континентам пару раз в год, и на байки… Не байки, в смысле, бабушкины россказни, а настоящие байки — реально отвязные «Харлеи», которых у него имелось аж три. И это своё увлечение он ни за что не променял бы всё золото мира. Возможно, звучит несколько напыщенно, но так оно и есть.

Надо заметить, Александр Геннадьевич времени понапрасну не терял и за прошедшие две пятилетки потрудился на славу. В банковском бизнесе он добился таких успехов, что многие конкуренты от зависти не только сна и аппетита лишились, но и навечно впали в состояние, выйти из которого никакие «виагры» и «вуки вуки» не помогут. В свете сказанного, реализация любой, пусть даже самой сумасбродной, идеи, способной зародиться в голове Вадима — молодого человека двадцати шести лет от роду — для Александра Геннадьевича стала бы сущим пустяком. Стоило парню только заикнуться, всего лишь намекнуть старшему брату, и тот ни за что не отказал бы. Несмотря на то, что младший Сивагин в каком-то смысле не оправдал надежд старшего, выдающийся бизнесмен по-прежнему испытывал к нему нежнейшую привязанность, хотя, всячески старался её скрыть под маской снисходительного превосходства. Находясь на почтительном расстоянии, он, выражаясь современным языком, осуществлял непрерывный мониторинг за деятельностью брата и всегда готов был прийти на помощь, прикрыть, подстраховать… Но тот ни разу не предоставил ему такой возможности. Надо отдать Вадиму должное — вырвавшись из под братской опеки и уйдя на вольные хлеба, он всего добивался самостоятельно. Просьбами брату не докучал, денег не канючил, да и, вообще, держался на равных.

Вот и сейчас, упакованный в чёрный кожаный комбез, с мотоциклетным шлемом под мышкой, младшенький вломился к старшему в офис со своим вульгарным «привет, Шурик»… Банкир досадливо поморщился. «Сказано же было, никого не пускать… Ладно Ольга — с девчонки какой спрос? Но, между прочим, там два мордоворота из охраны штаны протирают. Эти-то олухи куда смотрели? — раздражённо подумал он. Впрочем, тут же вспомнил указания, данные им самолично, но гораздо раньше, а, вспомнив, испытал неловкость. — М-да… Сам же велел пропускать этого оболтуса беспрепятственно в любое время дня и ночи. Значит, пенять не на кого…»

— Ты — сама учтивость, — проворчал Александр Геннадьевич, продолжая с демонстративным недовольством смотреть на брата. — И, вообще, что за манера — вваливаться без предупреждения?

Вадим расплылся в обезоруживающей улыбке:

— Имей снисхождение. Всё-таки, я твой брат… Тем более, младший… А, стало быть, пробелы в моём воспитании — твоя недоработка.

— Ну-ну, — примирительно буркнул Сивагин. — По делу или так, на огонёк?

— Смотря, что считать делом… — туманно отозвался Вадим.

— Не словоблудствуй, отрок, — окая на вологодский манер, вздохнув, назидательно выдал хозяин кабинета, а заодно и всего этого милого двухэтажного особнячка, расположенного неподалёку от «Сокола». Потом, смягчившись, спросил. — Выкладывай, зачем пожаловал?

Вадим пожал плечами.

— На сто процентов утверждать не берусь, но сдаётся мне, что сейчас самое время тебя спасать… Может, потому и пришёл…

— Тоже мне спаситель нашёлся, — скептически усмехнулся Александр Геннадьевич. — Ты часом ничего не попутал, братишка? Меня спасать? Интересно, от кого?

В ответ парень снова улыбнулся и, значительно посмотрев на брата, процитировал набивший оскомину афоризм:

— Нет у человека врага злее него самого… — потом посерьёзнел. — Знаешь, Сашка, мне ведь вправду тревожно за тебя. Как-никак, ты для меня — и отец, и мать, и вся, что ни наесть, родня. Мы не так чтобы часто встречаемся, но я ж вижу: последние время что-то нехорошее с тобой творится…

— И что же, по-твоему, со мной не так? — угрюмо поинтересовался Сивагин.

— Да, всё… Вот возьми, к примеру, меня — по твоим меркам, не шибко сильно путёвого… Я-то, в отличие от тебя, вполне себе счастлив. Всё, что необходимо человеку у меня есть: любимая работа, друзья, подруги, «Харлей», в конце концов… — он ласково погладил мотоциклетный шлем. — А ты, вот, на самую верхотуру забрался, и что? Простейших вещей себе позволить не можешь — пойти туда, куда хочется, а не туда куда нужно, увидеть не то, что покажут, а то, что интересно лично тебе… — Александр Геннадьевич открыл было рот, чтобы аргументировано возразить желторотому наглецу, ни с того, ни с сего взявшемуся поучать умудрённого жизненным опытом мужчину, но Вадим его опередил. — Само собой, мои возможности с твоими ни в какое сравнение не идут. И, всё же, я живу так, как мне нравится, а ты каждую минуту подчиняешь интересам дела. Впечатление такое, будто не ты своим треклятым бизнесом управляешь, а он тобой.

Глаза Александра Геннадьевича удивлённо округлились. Он в недоумении уставился на брата, подумав про себя: «Чего только не бывает! Каких-то полчаса назад я думал примерно о том же…». Едва ли догадываясь об истинных причинах столь выразительной мимической реакции старшего брата, Вадим расценил её по-своему:

— Ну что ты вытаращился на меня, как на недоумка? Я давно уже не дитятко неразумное, и прописные истины усвоил на зубок. Хочешь сказать, деньги не цель, а, всего лишь, средство? Верю. Только для тебя они давно стали единственной целью, и никакой другой мишени у тебя нет. Попробуй припомнить, когда ты последний раз чему-то радовался? Погоде… Красивой женщине… Хорошему вину… То-то… Неужели, мечта твоей жизни, сделать из миллиона миллиард, а из миллиарда — триллион? Ведь это, как не крути, путь в тупик. А жизнь-то твоя проходит, причём, проходит мимо. И нет в ней ничего, кроме этой кабалы — твоего бизнеса…

Выданная братом тирада Сивагина просто-таки ошарашила. Вадим только что снова, походя, озвучил его собственные недавние мысли — правда, в несколько иных выражениях. Чтобы немного прийти в себя, Александр Геннадьевич взял чашку с уже остывшим кофе и залпом опрокинул её содержимое в рот, скривившись, словно от рюмки водки. Два совпадения подряд — это слишком…

— Забавно, — пробормотал он, ощутив приятную горечь во рту. Не зная, что сказать и всячески стараясь скрыть охватившую его растерянность, Сивагин лишь желчно констатировал. — Яйца взялись за обучение кур.

Вадим на укол не обиделся.

— Ого! Мы обращаемся к фольклору? — беззаботно парировал он. — Только, ведь со стороны оно всегда виднее. Тоже народная мудрость, знаешь ли…

Последнюю реплику Александр Геннадьевич пропустил мимо ушей. К чему затевать словесные пикировки? Банкира не смутило даже то, младший брат взялся учить жизни его — уже перешагнувшего сорокалетний рубеж состоявшегося и успешного бизнесмена. Из колеи выбивало иное — себя-то не обманешь… Ведь, этот, в сущности ещё мальчишка прав, как никогда. На душе стало тоскливо.

— Ну, допустим, всё обстоит так, как ты сказал, — медленно процедил он. — Так ты, что же, можешь предложить выход из уготовленного мне тупика?

— Было бы желание, в выход всегда найдётся… — снисходительно уверил его Вадим и призадумался. — Существует целая теория о том, что над сознанием взрослого человека довлеет груз нереализованной детской мечты. И если эту мечту осуществить, то… — он оживился. — Может, действительно, стоит вернуться в те золотые годы, вспомнить, чем тогда грезил?

«Детство. Когда оно было? — Сивагин грустно улыбнулся и с сомнением покачал головой. — Разве сейчас вспомнишь, о чём мечталось в ту счастливую пору? Хотя, почему, нет? Ну, конечно… Спал и видел, как бы стать римским легионером…» Он тут же мысленно одёрнул себя. Сейчас наивные ребяческие фантазии показались несусветной глупостью. Пристало ли взрослому человеку признаваться в подобной чепухе, да и какой в этом смысл? Что, прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте, и далее по тексту?

А младшенький настойчиво подзуживал:

— Ведь, были же у тебя какие-то тайные желания, — и напомнил. — Не забывай, мы выросли на одних и тех же книжках. Выбирал их ты, а мне, как младшему, они доставались по наследству. Помнится, «Спартака» Джованьоли ты до дыр зачитал. Колись, Спартаком себя мнил?

Старший Сивагин чуть не расхохотался:

— Ты мне льстишь, Вадимище… — и быстро, словно, боялся, что в другой раз на признание духу не хватит, выпалил. — Не поверишь, но при всём уважении к товарищу Спартаку, никогда гладиаторам не симпатизировал, а хотел быть простым солдатом гордого Рима…

— Шутить изволите? — настала очередь удивиться Сивагина-младшего. — Нет, ты серьёзно?

— Ещё как, — разом вдруг расслабившись, подтвердил банкир. Ему отчего-то стало легко и свободно. — Самому чудно, но никем себя не представлял, кроме как самым обычным легионером.

— Так это же проще простого! — радостно воскликнул Вадим и тут же забормотал себе под нос что-то совсем уж непонятное. — Надо же, а я на Спартака грешил… Его-то ДНК никак не раздобыть — дохлый номер… А так, вполне…

— Стоп. Ты, собственно, о чём? — вынырнув из светлых детских воспоминаний, подозрительно спросил, вернувшийся к реалиям дня сегодняшнего, Сивагин-старший. — Что-то я в толк не возьму, куда ты клонишь?

Не вдаваясь в подробности, Вадим вполне серьёзно заявил:

— Существует возможность воплотить ту твою детскую мечту в явь, — и, глядя на недоверчиво напрягшегося брата, успокоил его. — Шутки по боку — всё вполне всамделишно.

— Всамделишно, что? — по инерции переспросил Сивагин, даже не заметив, что произнёс это корявое словечко «всамделишно», которое ему и в страшном сне-то присниться не могло.

— Что-что? Сбыча мечт — вот что! — добродушно усмехнулся младший брат. — Ты себе даже представить не можешь, как сейчас меня порадовал! — в ответ на вопрошающий взгляд бизнесмена, он пояснил. — Ну, когда сказал, что в детстве мечтал стать легионером, а не Спартаком… Тут, такое дело… Есть одна серьёзная организация, которая только тем и занимается, что осуществляет доселе не реализованные тайные вожделения таких, как ты, богатых и знаменитых, при условии, что связаны эти желания с реальным прошлым человечества. Недёшево, но качественно. Думаю, тебе стоит с ними пообщаться.

Лицо банкира скривила пренебрежительная ухмылка:

— Это и есть твой выход?

Вадим лишь неопределённо пожал плечами.

— Как говорится, моё дело предложить, — он поднялся с места, вынул из нагрудного кармана кожанки визитку и небрежно бросил на стол. — В общем, надумаешь, позвони этому господину. Извини, побегу — время поджимает.

И направился к выходу.

— Вадюкин, — окликнул его Александр Геннадьевич, — один нескромный вопрос, позволишь?

Тот остановился на полпути.

— Но только один.

— На улице плюс тридцать пять. Как ты до сих пор не спёкся в своей коже? — он кивнул на его облегающий наглухо застёгнутый комбинезон.

— Про спальные мешки с подогревом слышал? — вопросом на вопрос ответил поклонник мотоциклов, произведённых фирмой «Харлей-Девидсон».

— Ну-у… — непонимающе протянул старший брат.

На губах у младшего появилась ироничная улыбка.

— Если существует спальник с подогревом, почему не быть комбинезону с принудительным охлаждением? Короче, пока.

— Пока-пока… — пробормотал Сивагин, а когда дверь за Вадимом закрылась, взял со стола серебристую глянцевую карточку и вслух прочел. — Бурцев Игорь Сергеевич, генеральный директор туристического агентства «Хистори-турс»… Туризм, значит? Наверняка, фигня какая-нибудь…

Какое-то время он посидел в задумчивости, потом решительно запихнул визитку между страницами ежедневника, чтоб глаза не мозолила. Нечего всякой ерундой голову забивать… Но, как ни странно, в течение дня мысли упорно возвращались к этой карточке. Она, буквально, магнитом притягивала его к себе. Наконец, не выдержав пытки неизвестностью, Сивагин извлёк-таки заветный бумажный прямоугольник из органайзера, повертел его в руках и по внутренней связи вызвал секретаршу. Когда та вошла, он протянул ей визитку:

— Оля, свяжитесь, пожалуйста, с этим господином и договоритесь о встрече в конце недели.

Азенкурская катастрофа

Северная Франция, Азенкур, 1415 год

от Рождества Христова, 25 октября.

Бессмысленно строить догадки, почему две армии сошлись именно там, на узком поле между безвестными деревушками Азенкур и Трамкур. Но едва на востоке забрезжил рассвет, противники начали готовиться к сражению. Невесело начинался этот день. Бледное солнце с большим трудом и как будто с неохотой продралось, наконец, сквозь серую мглу облаков, чтобы осветить место предстоящего побоища. Да и войска как-то слишком уж неторопливо занимали, назначенные командирами позиции. Пассивность их казалась странной. Время шло, уже близился полдень, однако, решительных действий никто почему-то предпринимать не спешил. Впрочем, у каждой из сторон имелись на то свои резоны.

Король Генрих выжидал, потому как ничего иного ему не оставалось. За два месяца войны единственным крупным успехом англичан так и остался захват портового городка Онфлёр в первые дни после высадки. Далее последовала нескончаемая полоса неудач. Началось с малого — с недостатка провианта. Затем случились бессмысленные неоправданные потери из-за стратегических просчётов. В итоге, вместо победного марша на Париж, британцы вынуждены были и вовсе перейти к обороне. Деликатно выражаясь, события развивались не так, как задумывалось изначально. Теперь уже речь шла не о громких победах — надобно было как-то пробиваться в Кале, форпост Англии на континенте. Генрих имел в своём распоряжении всего-то девятьсот тяжеловооружённых всадников и около пяти тысяч лучников. Лазутчики доносили, что выступивший ему навстречу коннетабль Франции д’Альбре располагает чуть ли не тридцатитысячным войском. Молодой английский король прекрасно сознавал всю сложность своего положения. При таком численном перевесе его шансы на успех стремительно приближались к нулю. Тем более что по слухам, едва ли не половину французской армии составляли конные рыцари. Будучи человеком исключительно трезвомыслящим, Генрих и рад был бы уклониться от битвы да убраться подобру-поздорову восвояси, но французы лишили его такой возможности, перерезав дорогу на Кале.

Измученная голодом усталая английская армия буквально на глазах превращалась в стадо скотов. Все страдали от недоедания. Многие были ослаблены дизентерией. Дисциплина пошатнулась. Правда, Генриху, хоть и с трудом, удалось восстановить порядок, повесив на глазах у всей армии человека, уличенного в святотатстве — негодяй похитил из церкви дешевую медную дароносицу… Но общая ситуация по-прежнему оставалась безотрадной. В какой-то момент под давлением обстоятельств и сам король пал духом. Освободив всех пленных, он отправил их во французский лагерь, поручив передать коннетаблю, что за безопасный проход его армии до Кале, готов вернуть Онфлёр и возместить причиненные убытки, но предложение о переходе к мирным переговорам было французами надменно отклонено. И, стало быть, у Генриха оставался, не бог весть какой, выбор: либо сражаться и победить, во что, признаться, верилось с трудом; либо погибнуть, что было куда вероятнее. В любом случае, не имея достаточных сил для наступления, британцы принуждены были пассивно ждать развития событий… Всегда есть шанс, что заранее уверенный в победе неприятель допустит какую-нибудь роковою оплошность, а потому, страшась самого худшего и в тоже время не теряя надежды на счастливый исход, английский король стал готовиться к сражению. Нередко подобные критические моменты выявляют истинную сущность прирождённого военачальника, и, надо признать, Генрих не оплошал. В полной мере проявив свои полководческие дарования, он заранее расположил войска на чрезвычайно выгодных позициях. Фланги прикрыты густым ивняком. Впереди засеянное озимыми поле, раскисшее после дождя. В центре плотный строй спешенных рыцарей, отгородившийся от противника тесно вбитыми в землю заострёнными кольями. Справа и слева полумесяцем расположились лучники, так же укрывшиеся за наскоро возведёнными частоколами. Всё готово к встрече, но первый ход английский король любезно предоставил неприятелю…

Сдержанность французского главнокомандующего тоже была объяснима, хоть, старый вояка, руководствовался и совершенно иными соображениями. Он давным-давно постиг простую истину — собрать под синее полотнище с золотыми лилиями тридцать тысяч человек ещё не значит, одержать победу. Горстка англичан, скованных железной дисциплиной представлялась ему кулаком, тогда как, французское воинство скорее походило на безобидное опахало, и, увы, не только из-за обилия перьев на шлемах. Он-то хорошо знал, чего стоят налитые спесью герцоги, напыщенные графы и своевольные бароны, явившиеся по зову короля во главе своих дружин. «Каждый из них признаёт заслуживающим внимания одно единственное мнение — своё собственное. Это не армия, а лоскутное одеяло, — рассуждал д’Альбре, с сомнением взирая на вассалов Шарля Безумного, во множестве толпившихся подле шатра коннетабля. — И мельчайший лоскут уверен, будто значимее его во всём свете не сыщется. Кому по силам, управиться с таким своевольным сборищем? Единственно Бог ведает, чем закончится нынешний день… А ведь как славно всё складывалось, когда позавчера поутру в лагерь прибыли посланцы Генриха. Казалось бы, чего лучше? — с тоской вспоминал д’Альбре. — Англичане предложили даже больше, чем можно было ожидать: вернуть Онфлёр и возместить нанесённый ущерб, всего-то, в обмен на свободный проход до Кале…» Коннетабль Франции, испытанный ветеран, прекрасно понимал, что кровавые битвы, сопровождаемые огромными потерями, не есть смысл этой длящейся уже многие десятилетия войны. В его задачу — по крайней мере, именно так он её для себя определил, памятуя не о сиюминутном, а о реальном соотношении сил — не входило чинить препятствия Генриху. Все помыслы бывалого воина сосредоточились на том, чтобы освободить захваченный англичанами Онфлёр… Да, он, Шарль д’Альбре, собирался отпустить английского короля и позволить тому вернуться домой. Будь на то его воля, коннетабль, немного поторговался бы для приличия, да и согласился, ибо грешно отказываться от столь щедрых предложений. Однако правом принятия решений обличён был лишь военный совет, а там возобладал куда более воинственный дух гораздо менее опытных, зато весьма родовитых военачальников… Поначалу извечные возмутители спокойствия Шарль Орлеанский и Жан Бурбонский, полагаясь исключительно на численное превосходство, решительно выступили за сражение. Чуть погодя к ним присоединилось остальные, по большей части вовсе не имевшие собственного мнения. В итоге — предложение Генриха высокомерно отклонили.

Сейчас, стоя возле своего шатра и глядя на поле предстоящего сражения, коннетабль вспоминал о том решении не иначе, как о грубом просчёте. «Пресвятая богородица! Уже ль, они не разумеют, что своим отказом загнали Генриха в угол. Теперь он принуждён будет биться не за власть и славу — теперь он станет драться за собственную жизнь. А готовы ли к такому обороту эти расфуфыренные индюки? — спрашивал себя д’Альбре, с неодобрением косясь на членов военного совета, и сам же себе отвечал. — Едва ли». Ему доподлинно известно было, что французские аристократы провели предыдущую ночь, разыгрывая в кости английских лордов, которых предполагали захватить в плен, и, следственно, богатый выкуп, который можно было бы за них потребовать. Подавляющее превосходство над противником в числе вскружило им головы. Они уже мнили себя победителями и даже привезли с собой раскрашенную повозку, на которой намеревались доставить пленённого Генриха в Париж… На фоне всеобщего предвкушения покуда не одержанной победы, опытный глаз коннетабля подмечал то, чего остальные не видели либо упорно видеть не желали. Ещё на рассвете д’Альбре имел возможность оценить, несомненные преимущества английских позиций. Даже природа, казалось, благоприятствовала противнику — всю ночь до самого утра лил дождь, словно где-то разверзлись хляби небесные. Ясное дело, англичане ни на шаг с места не сдвинутся, а французская конница, вздумай она теперь же атаковать, обречена, увязнуть в разбухшей земле, даже не добравшись до английских порядков. Потому-то в надежде, что солнце успеет хоть немного просушить грунт, коннетабль всеми силами оттягивал начало сражения.

Но в стане французов нарастал ропот недовольства. Всё громче и настойчивее становились возмущённые голоса в рядах, сгорающих от нетерпения, томимых долгим бездействием, рыцарей, уже несколько часов, как изготовившихся к бою. Тянуть долее с наступлением, коего так жаждали горячие головы, стало просто-таки опасно. Будучи не в состоянии удержать на месте рвущихся в бой баронов, коннетабль, хоть и с неохотой, был вынужден подать сигнал к атаке. Поступая наперекор собственному желанию, д’Альбре нашёл нехитрое оправдание. «Рано или поздно, но кто-то же должен начать…» — рассудил он, вручая судьбу сражения и свою собственную в руки Всевышнего… И тысячи закованных в железо французских рыцарей нестройной массой двинулась с места. Противников разделяло расстояние ярдов в семьсот. Должно быть, англичанам, так же истомившимся многочасовым ожиданием, зрелище это представилось поистине устрашающим. Многие из них, преклоняли колена, и целовали землю, осенив ее крестным знамением, а затем клали в рот щепотку в знак причащения. Что ж, всяк волен готовится к встрече со смертью на свой лад… А меж тем, французы, вонзая шпоры в бока лошадей, всё убыстряли и убыстряли их бег, насколько позволяла набухшая влагой земля. Лязгая доспехами, выкрикивая боевые кличи своих родов и провинций, всадники преодолели уже добрую половину расстояния отделявшего их от неприятеля. Выставив перед собой щиты и опустив копья, они надвигались на врага с ужасающей неотвратимостью…

В английских порядках не заметно было ни малейшего движения, не слышно ни одного звука. Суровые островитяне плечом к плечу стояли за частоколами, сжимая в руках огромные, в человеческий рост, луки. Когда до вражеской конницы осталось менее двух сотен ярдов, повинуясь приказу, пять тысяч тисовых луков согнулись дугой в сильных руках, и пять тысяч длинных стрел нацелились на приближающуюся плотной массой кавалерию. Сто пятьдесят ярдов. По рядам лучников прокатилась команда приготовиться. Сто. И тут же, сливаясь в единый гул с гудением отпущенной тетивы, свистнули оперенные стрелы. Потом залп следовал за залпом. Приученные с детства к луку, руки стрелков обыденно выдергивали из земли воткнутые туда перед боем стрелы и пускали их во врага. Грозные французские рыцари стали всего лишь мишенями. Туча стрел обрушилась на атакующих. Первые ряды, скошенные этим убийственным шквалом, полегли на месте — ржущие израненные животные вставали на дыбы и опрокидывались, скидывая с себя утыканных стрелами седоков. Следующие за ними не имели возможности остановиться или отвернуть в сторону, и всадники, чьи кони спотыкались о груду тел, падали. По ним проносились всё новые и новые, попадая под тот же смертоносный ливень. Задние ряды смешались, толкали передние и тоже валились наземь. Судьба тех, кто избежал кончины от стрел и прорвался-таки к рядам ненавистных британцев, была не многим счастливее — их кони, налетев на заострённые колья, погибали или ломали ноги, сбрасывая рыцарей. Лишь наиболее ловким и удачливым удалось заставить своих обезумевших от боли и страха лошадей перемахнуть через частоколы. Но что проку? Если наездник при этом и не вылетал из седла, то находил смерть или от рыцарского меча, или от копья пехотинца… Лобовая атака французской конницы захлебнулась в собственной крови. К тому же передвижение огромной массы людей и лошадей быстро превратило поле битвы в море грязи. Многие погибли, многие были пленены, а уцелевшие, поворотив коней, устремились назад, налетев на ряды своей же пехоты и арбалетчиков, непонятно почему оказавшихся на пути отступающей конницы. Потери были ужасающие.

Конец ознакомительного фрагмента.