Первая зорька

Семен Ханин

Если уж кого и следует бояться всерьез, так это глупцов. Они, не зная страха, победят в битве, не ведая стыда, оденут царские одежды, не чувствуя ответственности, поведут за собой или станут поучать… Лев загрустил и наконец перестал чихать кошками. Остаток ночи царь зверей и кобра просидели молча, разглядывая звезды.

Первая зорька

А я стонал в углу болотной выпью,

Набычась, а потом и подбочась,

И думал я: а с кем я завтра выпью

Из тех, с которыми я пью сейчас?

В. С. Высоцкий

Авдотья Никифоровна Медницкая, как и большинство сельских бабушек преклонного возраста, вела вполне заурядную жизнь. В свои восемьдесят пять она не предавалась праздности, к ее ногам не подкатывалось ласковое море, и рядом не шуршал белоснежный песок. Первая зорька привечала с утра и звала за собой. У жителя деревеньки всегда найдется труд — прохудился ли дом, задать ли корм буренке, окучить картофель или собрать колорадского жука.

Коровка у Авдотьи была честь честью, только молоко было горькое до жути, и пить его было невмоготу. Уж чего только с ней не пробовали, а все даром. Но расстаться с буренкой хозяйка не решалась и кормила ее по мере своих сил.

Пенсию, надо сказать, платили в аккурат, токмо Авдотья уж просила почтальона ее и вовсе не нести — напрасный труд. Он ее в дом, а Никифоровне потом пешком на почту шагай, дабы за все коммунальные платить. Там копейки лишней не останется, еще и должен будешь. Оттого и просила Авдотья сразу ее довольствие на платежки пускать, а коль чего не хватит — не обессудьте. Держава дает, держава забирает. Нет такой возможности, такого закона, чтобы у старухи больше, чем есть, забирать. Не военный коммунизм, поди.

Сама-то Авдотья продразверстку не застала, родившись в тучном 1935. Вождь всех времен и народов товарищ Сталин 17 ноября 1935 года на первом всесоюзном совещании стахановцев сказал: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Именно под его знаменитую речь и родила Авдотью мама на свет. Знаменуя такое событие, главврач больницы хотел назвать малышку Стахановкой либо Жиставелиной (от жить стало веселее), но в раздумьях сиих спился и мысль свою не донес. А потом уж и поздно было.

Жила Авдотья Никифоровна плодами трудов своих. Ее одинокая спина виднелась с утра до вечера над нарезком земли. Прерывалась она только водицы попить да естественные надобности справить. Пищу берегла для ужина. Лежебока и плут завтракает да обедает, да глупости это все, они потом и трудиться мешают. А вот вечером, когда солнышко легло на бочок, оно и не грех чего-нибудь пожевать — в топку бросить. Да и много ли старухе надо? Возьмет редиску и хлеба кусок, солью все сдобрит — самая здоровая пища, здоровее не придумаешь.

Тогда, в феврале 1956, когда Авдотье еще и двадцать один не стукнуло, она слушала речь товарища Хрущева на ХХ съезде и плакала невесть отчего. Отца перед войной забрали в лагеря как ведущего агронома, а значит, и врага народа, разумеется. Чтобы спасти дочь, мама Авдотьи от мужа отреклась. А с первых дней войны ушла санитаркой на фронт — так и позор смыть можно, и дочке паек раздобыть. Сгинули оба. А как оно сиротинушкой жить? Кто позавидует? Девушка жевала редиску с кусочком кукурузного хлеба, и слезы вместо соли обильно сдабривали еду. Выходит, зря ирод родных ее погубил, жизнь искалечил.

Но редис и молодость сделали больше чудес, чем бывалый волшебник в доброй сказке. И наплакав не более положенного, Авдотья вышла в расцветающий мир, куда зорька ее так звала и манила. А сейчас соль каменная, настоящая. Если ее истереть да присыпать хлебушек — такое милое дело! За соль Авдотья была благодарна, ведь не наплакать ей уж больше, чтоб еду посолонить. И глаза высохли, и сил тех нет, девичьих.

Сейчас и молодые не плачут вовсе. Так, расстраиваются. Наука плакать ушла вместе с ситцевыми платьями и бесформенными пиджаками поверх. Теперь плакальщиц нанимают, деньги им дают. Авдотья Никифоровна пошла бы к ним в артель, все ж не с утра до ночи спину гнуть. Тем паче, за раз можно было чуть не вторую пенсию в руках унести. Но сколько ни пыталась она зареветь, глаза оставались сухими, как песок. Оттого, постояв на поминках (а на свадьбы ее не звали уже очень давно), она подходила к поминальному столику съесть какой пирожок да запить его горячим чаем и брела восвояси, к дому. С некоторых пор Авдотья стала бояться оставлять его подолгу без хозяйки. Хоть и красть было нечего, но могли так, просто из баловства испортить или порушить, а в ее-то годы чинить — труд не по силам.

Паша прибился к деревне Авдотьи Никифоровны пары недель не прошло. Парень лет двадцати был худ, застенчив и постоянно затравленно озирался, будто выглядывая погоню. Было видно, что Паша был бит не раз, и глава села хотел сдать его участковому, как личность темную и непонятную. Но на Пашкино счастье, он в первый же день излечил буренку Авдотьи, просто погладив ее по спине. Та совсем по-собачьи лизнула его прямо в лицо, а к вечеру баловала хозяйку невиданно вкусным свежим молоком.

Диву даешься, как без всякого интернета весточка облетела все дворы. Глава села нашел по такому случаю старый сарай и выделил его Паше под временное жилище. «Живи, — мол, — что уж там». Только как ни крутились вокруг Пашкиного сарая жители деревни, новых чудес он не творил. Выходил с утра на работу с мужиками и вечером возвращался назад, падая от усталости. Потихоньку отъевшись, он стал больше похож на человека и даже порой был причиной драки деревенских девиц. Но натура у Паши была крайне робкая, и при первой тревоге лицо его принимало такое испуганно-затравленное выражение, что бить его было жалко, а девки ложились с ним разве что из жалости.

Прижился бы Паша в деревушке местным дурачком, если бы не второе чудо. Марфа, что чаще других жалела его и жаловала, вдруг упала посреди двора без сил, с лица вся сошла. Местный аптекарь развел руками и велел слать за попом. Уж не знаю, как, но Паша Марфу рукой погладил, как буренку Никифоровны, и к приезду попа девушка была здорова и так аппетитно-соблазнительна, что даже бывалый поп ойкнул и затребовал медовухи для внутренних нужд.

Такое жители деревни терпеть уж более не могли и затребовали Пашу для разговора. Его обступили со всех сторон. Под общий одобрительный ропот Глава отвесил парню крепкую оплеуху, дабы сделать разговорчивее, да и сговорчивее, поди. Мол, что ж ты, мил человек, чудесам обучен, а дар свой от народа скрываешь? Это ж сколько дел мы могли с тобой переделать, ежели б ты поразумнее был! Паша молчал и даже пытался пустить слезу, но народ стоял на своем и был справедливо обижен. Решили его привязать к сараю на длинную цепь, дабы не сбежал засранец со своими чудесами в придачу. А к утру, поди, одумается, подобреет.

Ночью к Паше пришли Марфа и Авдотья. Авдотья напоила его молочком и ушла поскорее, чтобы не мешать Паше изливать слезы в Марфин подол.

К утру народ вновь собрался к сараю и был уже крепко выпившим, а оттого злым и серьезным. Марфа вытолкала Пашу наружу, пояснив, что может тот сотворить чудо для каждой твари и человека лишь единожды. Но за чудеса свои он чаще всего бывает бит, вот и боится снова впасть в людскую немилость. «Что ж мы, ироды какие, — заголосили бабоньки. — Ану снять с мальчика цепь! Не звери ведь! Давай, родимый, делай свои дела. Мы с тобой все дворы обойдем, ты каждую тварь, что в заботе нуждается, излечи. А уж людям сделай то, чего просят. И живи с нами дальше, никто тебе слова не скажет. И сарай за тобой останется. И Марфа, гляди, за тебя пойдет».

Марфа краснела, но Пашиной руки не выпускала. Вышагивая важной персоной, она шла и шла с ним от хаты к хате. Последним обозом зашли к Авдотье Никифоровне. Корова, увидав Пашу, с порога кинулась лизать уставшее, измученное лицо. Никифоровна припасла молочка. Она долго с любовью смотрела, как Паша жадно пил большими глотками, на его тонкие дрожащие руки, и думала о своей навсегда ушедшей судьбе. «Ты, сынок, сделай так, чтобы я плакать вновь могла. Нам с кормилицей вдвоем тяжело. А так я плакальщицей пойду, глядишь, и проживу сытую старость». Паша погладил Авдотью Никифоровну по спине, и слезы брызнули у нее из глаз. Она плакала, как не плакала со времен ареста отца, заливая скатерть слезами.

С трудом поднявшись, Паша вышел во двор и, опираясь на Марфину руку, проследовал прямо в сарай. Он сразу уснул, едва коснувшись сена, а Марфа легла рядом с чувством выполненного долга перед селом и Пашей, ее будущим супругом.

Первая зорька привечала с утра и звала за собой. У жителя деревеньки всегда найдется труд — прохудился ли дом, задать ли корм буренке, окучить картофель или собрать колорадского жука. Но сегодня, бросив свои дела, жители деревни били пойманного Пашку. Благо, Марфа спала чутко и почти не прогавила бегство чудотворца. Павел затравленно смотрел на людей, отвечая на каждый удар лишь мотанием головы из стороны в сторону. Марфа гордо стояла в сторонке, чуя себя второй день кряду главной персоной.

Последней притопала Авдотья Никифоровна. Заплаканное лицо ее исказилось таким неистовым гневом, что мужики пятились, уступая ей дорогу. Искривленные узлами старческие руки плотно держали палку, что вновь и вновь опускалась на Пашкины кудри. Мальчик выл под ударами, а Никифоровна плакала и рыдала, вспоминая сына, оставшегося на далекой Афганской войне, мужа, не пережившего аппендицит в районной клинике, ушедших мать и отца да приевшуюся редиску с соленым хлебом.