Долгое чаепитие

Сергей Бердников, 2017

Правдивая пронзительная повесть, посвященная военному детству – уникальное свидетельство очевидца о страшных блокадных днях, о тяготах эвакуации, о мужестве и долге. События тех страшных дней увидены глазами мальчика, но поняты и осмыслены уже зрелым человеком. Автор рассказывает об обыденных вещах, но читателя не покидает чувство, что мировая история и культура – вот они, рядом, и каждый их контакт с миром блокадного ребенка и послевоенного подростка становится значительным, необыкновенным. Сдержанная, мудрая книга на границе мемуарной и художественной литературы.

2

Уже было совсем темно, когда мы вышли из института на Малую Посадскую. Пройдя мимо тёмной громады мечети, дошли до Кировского. Ветер совсем обезумел. Мокрый снег лепил со всех сторон. Мишка Середенко, морщась и пытаясь увернуться от ветра, произнёс:

— В Петербурге ветер дует сразу со всех сторон. Это ещё Тынянов заметил.

— Да, да, а до него ещё Гоголь об этом написал, — тихо и как-то обречённо откликнулся Саша Кушнер, глядя на бесконечную вереницу фонарей пустого Кировского проспекта. — Ну, как вам Долинин?

Но тут слева вверху, на самом горбу Кировского моста, появились цветные огоньки трамвая и, не слушая уже наши ответы, торопясь закончил:

— Ой! Я побежал…

Нам надо было в другую сторону, но проспект был пуст и слеп от снега. Мы пошли пешком через мост…

Пришёл домой я уже совсем промёрзший. Мама, открыв дверь, спросила:

— Что так поздно?

— Саша Кушнер позвал — на филфаке лекция интересная была. Профессор Долинин читал. Очень интересно, но затянулась…

— Долинин?! — оживилась мама. — А ты помнишь Детскую соматическую на Волковом?

…Ничего нет, всё бело… Я не закутан и не привязан… Я лежу на спине, и мне тепло. Скосив глаза влево, я вижу верх большого окна, за которым небо ещё белее, чем потолок в комнате.

— Проснулся, Илёша? — это Володин голос. Я поворачиваю голову набок. Он лежит на соседней кровати, слева. А прямо за ним огромное окно и белое небо.

— А где мама?

— Она только что заходила. Скоро придёт. Ты со вчерашнего дня всё спишь и спишь…

— Мы уж думали, что ты умер, — это голос справа. Я поворачиваю голову на голос. Там мальчик лежит. Он старше меня и даже Володи. Безразлично смотрит в потолок. За ним закрытая белая дверь.

— Ты вчера и обед, и ужин проспал. Есть хочешь?

— Не знаю.

— А у меня хлеб есть, — он показывает мне какой-то чёрный кусочек. — Володя, хочешь? — обращается он к брату.

— Нет, это мыло. Ты мне уже вчера показывал.

— Нет, нет, правда хлеб, — и он подносит его ко рту и делает вид, что жуёт, потом протягивает его мне. Я вытаскиваю руку из под одеяла и беру маленький, скользкий кусочек.

— Не ешь, Илёша, это мыло, — говорит Володя. Я слышу, кручу кусочек в пальцах, потом засовываю его в рот. Во рту становится горько, я захлёбываюсь слюной, изо рта идёт пена. Меня начинает рвать. Очень больно. Я не могу плакать от боли. Брат только говорит:

— Повернись на живот, повернись на живот…

Открывается дверь. Меня переворачивают, какая-то девочка кричит:

— Тётя Женя! Тётя Женя!..

— Ну что ты? Ну что ты? Ну всё, всё… Ну? Всё прошло? — это уже мамин голос. Внутри ещё больно, но уже не так. Уже не рвёт. Я снова лежу на спине, с лица сползает полотенце, которым обтирали лицо. Мама наклонилась надо мной. Она почему-то в белом халате. Смотрит на меня, потом на соседнюю кровать: — Зачем же, Андрюша, ты ему мыло дал?

С соседней кровати тихо:

— Он же знал, что это мыло, и Володя ему сказал.

— Не надо так, Андрюша.

У двери стоит какая-то девочка. Увидела, что я перестал захлёбываться и кашлять, собралась уходить. Мама окликнула её:

— Наташа, спасибо тебе, как хорошо, что ты оказалась рядом…

Белое окно. У окна на кровати — Володя, потом я, потом у двери — Андрюша. Палата узкая, кровати стоят поперёк изголовьями к стене. С той стороны у стены остаётся только узкий проход. Между кроватями тоже узкие проходы. Зашла мама в белом халате, принесла нам калейдоскоп.

— Ну как вы? Вот, не скучайте, — отдала Володе калейдоскоп и снова ушла.

— Куда мама ушла? — спросил я.

— Мама теперь тут работает, — ответил Володя и стал разглядывать калейдоскоп. Лёжа глядеть в калейдоскоп неудобно, и он сел. Я тоже сел и протянул руку к его кровати, чтобы он и мне дал посмотреть.

— Ляг, тебе нельзя сидеть, — глядя на меня вторым, свободным от калейдоскопа глазом, сказал Володя.

— Почему?

— Мама сказала, что у тебя кишки вываливаются, чтобы я не разрешал тебе сидеть.

Я испуганно лёг, потрогал живот, всё было на месте. Снова протянул руку к Володиной кровати. Он вложил мне в неё калейдоскоп. Я прижал круглую дырочку к глазу, лёг на бок и стал поворачивать картонную трубку. Пёстрые бабочки, цветастые ковры замелькали передо мной. С соседней кровати Андрюша:

— Дай мне.

Я посмотрел на Володю.

— Ну что ж ты, дай.

Я с сожалением протянул ему трубочку. Андрюша начал смотреть в неё.

— Ты сядь, так удобнее, — посоветовал я. Мне хотелось смотреть на него, как он смотрит, а лёжа мне было не видно.

— Я не могу, — отозвался Андрюша.

— У тебя что, тоже кишки вываливаются?

— Ничего не вываливается, просто никак…

Белый потолок, тихо. На соседней кровати сопит Андрюша. Он очень долго смотрит. Я прошу:

— Отдай, — протягиваю руку. Андрюша продолжает сопеть, потом говорит:

— Во! Посмотри, какие конфетки.

Я, не торопясь, поворачиваюсь на другой бок. На кровати рядом с Андрюшей лежит трубочка калейдоскопа, у него на ладони разноцветные стекляшки. Из-за моей спины голос Володи:

— Ты зачем всё сломал?

— А там, видишь, какие конфетки? — он протягивает мне: — На! Конфетки!

Я знаю, что это стекляшки, но беру и засовываю в рот. Володя из-за спины:

— Ты что! Выплюнь! Это же стекляшки!

Я пытаюсь выплюнуть их, но снова начинаю давиться. Володя стучит ложкой по стакану. Заглядывает в дверь Наташа:

— Тётя Женя, тётя Женя, Вера Ивановна, он опять…

…Меня держат за ноги. Я вишу вниз головой, подо мной белый таз, мне засовывают трубку в рот, я давлюсь, пытаюсь орать, не получается, захлёбываюсь водой, Наташа, наклонившись над тазом говорит:

— Вот они, вот они…

— Сколько? Все?

…Проснулся. Темно. Слабый свет только из коридора через открытую дверь. Женщины в халатах что-то делают около Андрюшиной кровати. Вижу, как Володя приподнялся на локте и смотрит на его кровать. Тихий мамин шёпот:

— Спите, спите, ещё рано…

…Светло, приходит Наташа:

— Сейчас мы поедем в другую палату…

Входят какие-то женщины, среди них мама, она наклоняется ко мне:

— Ну как ты?

Нас прямо на кроватях везут к двери. Сначала меня, потом Володю. Андрюши нет, кровати его тоже.

— А Андрюшу уже увезли?

— Да, да, там будет большая палата и много стеклянных стенок, — Наташа поправляет что-то у меня в кровати и переходит к Володиной.

Новая палата очень высокая и вся перегорожена прозрачными стенами. Володина кровать рядом с моей. Входит мама:

— Ну как, вам нравится?

— А там что? — я показываю глазами на соседние стеклянные комнаты.

— Это боксы, в них другие дети, вон там, — мама показывает куда-то в сторону, — там Наташин бокс.

— А где Андрюша? — спрашиваю я, но мама не отвечает, торопится и уходит.

— Андрюша умер, его ночью увезли, — отвечает мне Володя. — Сейчас завтрак привезут.

— Опять миндальный кисель? — спрашиваю я.

— Мама говорит, нам ничего другого нельзя.

— Меня от него рвёт.

— Это не от него, это вообще. Будешь есть кисель — всё пройдёт.

Я молчу, смотрю вверх вдоль высокой стены над головой. Там, наверху, под потолком маленькое тёмное окошко. Володя смотрит туда же:

— Знаешь, что там за окошко?

— Нет.

— Мама говорит, там комната, в ней папа до войны работал…

…Папа несёт меня на одной руке, за другую держится Володя. Папа только что забрал нас — меня из ясель, а Володю из очага. Очаг находился в соседней с яслями комнате в одном и том же доме на Петра Лаврова. Мы идём домой, переходим Литейный и сворачиваем в сторону Моховой. Володя жалуется папе:

— Он опять орал полдня, после того как ты ушёл.

Папа прижимает меня к себе:

— Ну что же ты, Илёша? Ты же обещал.

За спиной грохочет трамвай, я прикасаюсь лицом к папиной колючей щеке и прошу его:

— Погуди, как пароход.

Папа улыбается, прижимает ладонь к губам и гудит долгим затихающим гудком и потом ещё два раза коротко и как будто издалека.

— А мы поедем на поезде?

— Нет, на поезде не поедем, но скоро поедем на дачу в Старожиловку на машине, это совсем не далеко…

…Папа ведёт меня умываться перед сном. Мне очень нравится, когда папа ведёт меня умываться перед сном. Мы проходим через тёмный коридор нашей квартиры, папа держит меня за руку, выходим в переднюю. Из под двери соседки Анны Давыдовны видна узкая полоска света. Папа говорит мне шёпотом:

— Не шуми!

Я не шумлю, мы сворачиваем на кухню. Окно кухни выходит на задний двор и светится серым цветом вечерних сумерек. В кухне светлее, чем у нас в комнате, потому что окно нашей комнаты смотрит прямо в глухую стену соседнего дома и неба из него не видно, а окно кухни выходит на задний двор и из него видно немного неба. Папа не зажигает свет, подходит к чёрной чугунной раковине и приоткрывает блестящий в полутьме медный кран. Вода тонкой струйкой, с каким-то бормотанием и шипением вытекает и плещется в раковину. Папа ставит одну ногу на что-то под раковиной и сажает меня себе на одно колено. Я протягиваю обе руки под струйку воды:

— Тихо, тихо. Не плещи на пол, — смачивает под струйкой воды свою огромную ладонь и закрывает ею всё моё лицо. Вода холодная, кран булькает и шипит, я смеюсь и верчу внутри папиной ладони головой:

— Не шали, не шали! Наплещешь!

Он ставит меня на пол, обтирает мне лицо и ведёт к окну. Окно снизу закрыто ящиком, который нависает прямо на улицу и торчит над таким же кухонным ящиком второго этажа и под таким же ящиком четвёртого этажа. В него мама и Анна Давыдовна ставят кастрюльки с едой. Папа подсаживает меня на подоконник, и тогда я вижу сквозь верхнюю половину окна стену дома на той стороне двора и потемневшее небо над ней, на котором уже видны звёзды.

— Ну, где полярная звезда? Нашёл?

— Ага! — киваю я. Из открытого окна тянет свежестью, доносятся гудки поездов и низкие гудки буксиров с Невы…

Я вхожу в нашу узкую маленькую комнату. Папа, как всегда, сидит за столом, который стоит у окна, занимая по ширине всю комнату. Он оборачивается, услышав, что я открыл дверь. Улыбается:

— А, Илёша! Что так поздно?

— Слушал лекцию Долинина.

Лицо у папы светлеет, он хочет что-то сказать, но входит мама с тарелкой ужина для меня и с порога, как бы продолжая начатый ещё в прихожей разговор, спрашивает:

— Так ты что, правда помнишь Наташу из детской соматической?

— Да, я помню, как она вместе с какой-то медсестрой повела нас, нескольких детей из палаты, на прогулку, но началась бомбёжка и мы побежали назад. Медсестра впереди, а Наташа бежала сзади и всех подгоняла. Я оглянулся, чтобы подозвать её — у меня шнурок развязался, но в это время вдалеке за её спиной на месте большого какого-то, как дом, круглого бака появился огромный огненный шар, но звуков я не помню, как в немом кино. Нам навстречу бежала ты, — я посмотрел на маму, — и ещё какие-то женщины в белых халатах…

— Сзади, Вера Ивановна бежала, — сказала мама. — Я помню, как она ворвалась в сестринскую с криком: «Налёт! Бомбят нефтехранилище! Там Наташа!.. С детьми гуляет…»

Я ем ужин, мутные воспоминания проплывают под неторопливый мамин голос, которая сидит рядом и смотрит, как я ем…

…Осень наступила как-то сразу, стало холодно, в нашей узкой длинной комнате с окном на север и с видом на противоположную стену даже днём стало совсем темно. Мама аккуратно выгребает горячие угли и золу в ведро из только что протопленной нашей круглой, почти до потолка, покрытой рифлёным железом печки. В её узкую открытую дверцу ставит железную формочку с тестом из кофейной гущи. Мы, все трое — мама, Володя и я, — полны ожиданием. Сегодня наконец-то придёт папа! Его отпустили ненадолго. Долгожданные два звонка в дверь. Это значит — к нам, это папа. Мы с Володей выбегаем в коридор, мама идёт открывать. В прихожей приоткрывается дверь соседки Анны Давыдовны. Она высовывается в щель и почему-то шёпотом спрашивает:

— Это Лёня, наверно?

— Да, да, наверно — отвечает мама и открывает дверь. Там в серой шинели стоит, улыбаясь, папа. Входит и одной рукой обнимает маму, а в другой у него какой-то мешок. Мы с братом повисаем у него ногах, шинель колется, я задеваю его мешок, в нем что-то твёрдое.

— Осторожно! Осторожно! Не разбей! Илёша, ты не ушибся?

— Нет, а что там?

— Там банка с супом. Мне перед уходом старшина дал, сказал, чтоб я вам отнёс.

Мама забирает мешок и уносит в комнату. Папа снимает шинель, идёт на кухню, моет руки, и мы все по коридору друг за другом тоже идём в комнату.

Мама радостно хлопочет:

— Ну раз такой праздник, будем по-настоящему обедать.

Банка уже вынута из мешка и стоит посередине стола. Стол стоит у стены, иначе не пройти по комнате. Папа садится на своё обычное место спиной к окну у короткой стороны стола, мы с братом на табуретках у длинной, спинами к тахте, а мама напротив папы спиной к печке. Она уже успела накрыть на стол: перед каждым по глубокой тарелке, которая стоит в мелкой, справа — ложка и нож, слева — вилка. Папа смеётся:

— Ну, наверное, вилки и ножи не пригодятся.

— Ничего, — отвечает мама, — пусть привыкают, обед должен быть по правилам, — она показывает глазами папе на нас.

Папа улыбается. Мы завороженно смотрим на банку со светло-жёлтой жидкостью и мутным осадком на дне. Мама трогает банку, муть на дне поднимается облачком, всплывают несколько каких-то темных горошин, которые, описав небольшую дугу, снова ложатся на дно.

— А что это там? — спрашивает Володя.

— Это немного самого супа со дна котла попало, вон даже несколько чечевичин плавает, — отвечает папа. Мама переливает суп из банки в кастрюльку.

— Я подогрею его, печка ещё теплая, — она открывает дверцу печки, вынимает формочку с пирогом из кофейной гущи и вскрикивает: — Ой! Да что же это?! — мама растерянно смотрит в формочку, в которой пирог. Он весь серый от золы, насыпавшейся сверху из трубы.

— Ничего, ничего, — успокаивает папа. — Пока греется суп, мы всё очистим. Это из чего же пирог?

— Из кофейной гущи. Хорошо что я её не выбрасывала…

— Ты доедай, Илёша, я сейчас чай принесу, — говорит мама и продолжает что-то рассказывать о детской соматической больнице…

В комнате полутёмно, чтобы не мешать Маше, которая уже спит за зеркальным шкафом. Шкаф стоит посередине комнаты, зеркалом повёрнутый к окну, чтобы в дневное время отражать свет от окна. Между узкой его стороной и стеной комнаты — узкая и маленькая кровать Маши, а за глухой задней стенкой шкафа — тахта моя и брата, но брат уже полгода в армии, так что я блаженствую и сплю один на полуторной тахте…

Мама продолжает что-то вспоминать про Наташу, про какого-то Колю, которого я совершенно не запомнил. Папа поворачивается спиной к письменному столу, включается в разговор:

— Вера Ивановна Долинина была начмедом в детской соматической — жена того самого профессора Долинина, лекцию которого ты сегодня слушал, а сам Долинин преподавал у нас в Институте истории искусств, пока институт не закрыли, а Наташа — дочка другого нашего профессора, Гуковского. Он погиб на допросе лет пять назад, — папа замолчал, он слышал мамин рассказ, наверное, уже не в первый раз, и снова повернулся к своему столу. Мама посмотрела ему в спину и закончила как-то уже без интереса.

— Наташа позже вышла замуж за сына Долинина и Веры Ивановны — Колю, он тоже там был в больнице. Но потом Наташа и Коля разошлись.

— Долинина?! — переспросил я. — Наталья Долинина? Та самая, которая пишет книги, преподаёт литературу? Так это — Наташа? Она после той бомбёжки научила меня правильно завязывать шнурки, чтобы не развязывались.

Папа отодвинул кресло от стола, встал:

— Пора спать, уже поздно. Машу разбудим, — папа выглядел несколько недовольным. Мой поздний приход и разговоры нарушили его план, и он, отвлёкшись, не успел сделать то, что намечал на вечер.

Я пошёл на кухню. Не зажигая света, прошёл через тёмный коридор и прихожую. Под дверью Анны Давыдовны светилась полоска света. На кухне верхняя половина окна едва брезжила отражённым от облаков рассеянным светом. Нижняя была заслонена большим продуктовым ящиком, использовавшимся в качестве холодильника и нависающим над задним двором дома. В верхнюю половинку окна я увидел, что снег уже перестал идти, ветер частично разогнал тучи. В просветах появлялись звёзды. За спиной послышался голос папы:

— Ну что, нашёл Полярную звезду?

— Нашёл. Вон она в разрывах облаков. Видишь, ветер переменился на северный. Завтра будет ясная погода. Циклон прошёл. Нам про это профессор Крат рассказывал на лекциях по астрономии. Он старый и совсем близорукий. В Пулково работает, заведует лабораторией Солнца…

Папа подошёл сзади, обнял меня за плечи.

— Илёша… — прижался ко мне щекой и почему-то шёпотом спросил: — А помнишь, как мы ходили с тобой мыть руки перед сном в сорок первом, перед войной?

— Да — так же шёпотом ответил я…