Охота на императора

Сергей Богачев, 2020

После отмены крепостного права, побед на Балканах в Российской империи разрабатываются конституционные изменения. Однако внутренние и внешние враги самодержавия начинают охоту на императора: пущен под откос царский поезд, взорван Зимний дворец. Расследованием этих преступлений поручено заниматься адъютанту Великого князя Константина Николаевича, капитану второго ранга Лузгину.

Глава IV

Открытия

23 ноября 1879 г. Москва.

Благовест Андроникова монастыря призвал к началу воскресного богослужения, пробиваясь сквозь густой утренний туман, делавший звон особенно гулким, сочным и протянутым. ^[11]

Лузгин и оба его сопровождающих, аккуратно пробираясь по краю разбитой узкими колесами телег дороги, пытались не вступить в покрывшуюся за ночь тонкой коркой льда грязную жижу. Карета их села осью на колею почти за версту отсюда и чертыхающийся кучер объявил своим важным пассажирам, что дальше кобыла не потянет, так что, господа хорошие, придется вам своим ходом добираться.

— Отродье это другого места и не могло выбрать, — перекрестившись в сторону монастырской колокольни, городовой Палпалыч прошептал «простигосподи» и перепрыгнул через подмерзшую сточную канаву, будто и не было тех трех десятков лет на государевой службе. Добавить цель визита.

Миновав несколько сгоревших дворов, от которых остались только каменные печные трубы, да горы почти полностью обугленных бревен, Лузгин и его спутники дошли до калитки, сбитой из грубо отесанной доски со щелями в два пальца.

— И действительно, странный выбор — поселиться среди пожарищ, — заметил адъютант, оглядывая окрестности поверх редкого и покосившегося от времени забора.

— Так они, Вашблагородь, в сентябре заехали. Тогда еще все цело было. Пожар потом случился. После него Потаповы съехали к кумовьям до весны, Тереховы, так те в Смоленск подались к матушке, а эти остались тут одни, так выходит…

Палпалыч, информированный начальством о том, что к ним приехала из Петербурга большая шишка для инспекции логова заговорщиков, посчитал необходимым обращаться к Лузгину с почетом, не смотря на то, что чина его толком не знал и о звании не ведал. Опытный взгляд городового сразу приметил в этом гражданском типе военную выправку, которую ни под каким шелковым цилиндром или распашным плащом не скроешь.

Бревенчатый дом, судя по темно-серому цвету потрескавшегося местами дерева, имел многолетнюю историю, но ничем, пожалуй, не выделялся из ряда остальных, уцелевших после пожара на улице, разве что, мезонином, обращенным в сторону железнодорожного полотна, проходившего от дома саженях, может, в двадцати или тридцати.

— Стояяять… — через шесть секунд после громкого скрипа проржавевших петель калитки из-за угла дома появилась голова жандарма, чуть ниже которой красноречиво выглядывал ствол револьвера.

— Очумел, Кирпичев? Свои, не видишь, что ли? — Палпалыч шагнул в строну из-за спины Лузгина, шедшего первым. — Где товарищ твой?

— В чулане, прикрывает. Нам в дом запрещено, — вытянувшись в струну, ответил жандарм, после чего в пол оборота громко крикнул куда-то назад, — Корнеев, это свои!

— Оставили засаду на всякий случай. Понимаю, что шансы мизерные, но вдруг кто-то появится… — в разговор вступил второй спутник адъютанта, чиновник третьей экспедиции Третьего отделения Собственной Его Величества канцелярии, Георгий Саввич Еремин.

Будучи возрастом лет около двадцати пяти, молодой сотрудник, отправленный на осмотр вместе с Лузгиным, всячески старался казаться старше. Тому способствовали не дешевый котелок на английский манер, белоснежная рубашка, воротник которой был закрыт аккуратно повязанным клетчатым шелковым платком и трость с ручкой слоновой кости в виде головы медведя. Густые брови и не по годам пышные усы, лихо подкрученные кончиками вверх, мощная фактура и строгий взгляд вместе со всем этим изысканным гардеробом действительно добавляли Георгию Саввичу десяток лет.

Лузгин, опираясь на свой метод исследования типажей, определил Еремина как человека грамотного, но недостаточно опытного. Именно недостаток опыта Георгий Саввич пытался компенсировать рвением к работе, любознательностью и трудолюбием.

— Вполне резонно… — отметил вслух Лузгин, обратив свое внимание на проломы в заборе, сквозь которые и внутренний двор за домом, и вход в сарай хорошо просматривались с дороги.

— Скажите, Павел Павлович, а что за пожар случился? — Лузгина не оставляло любопытство по поводу увиденных по соседству пепелищ.

— Да что могу доложить… — городовой многозначительно потрогал свой массивный подбородок, после чего продолжил. — Гореть начало у Терехова. Никто не скажет, почему. Может, печь. Домина их старая, еще дед ставил. Полыхнуло, да и через минут десять уже тушить было бесполезно. А ветер поднялся, дело к вечеру шло, тучи натянуло, но так и не пролилось ни капли. Только раздуло больше. В эту сторону дуло. Потом народ выбежал, кто с ведрами, кто с лопатами… И дом Потаповых не уберегли. Погорели. Благо, успели детей малых вывести, да сами спаслись.

— А что же их новые соседи, не побежали тушить? — Лузгин кивком головы указал в сторону уцелевшего дома с мезонином.

— Да нет, хозяйка вроде как, одна была.

— Мария Семеновна Сухорукова? — скорее констатировал, чем спрашивал адъютант.

— Так точно, Вашблагородь… Мужа её как звали, точно никто и не припомнил, на Сухорукова отзывался.

— Ну, ну… И что же было дальше?

— А как поняли, что Потаповский дом не спасти, так стали Сухоруковский забор поливать, да стену, что на ту сторону стоит, а эта Марья выскочила, будто умалишенная, волосы растрепанные, глазищи бешеные, фартук измазан, руки чуть не по локоть в муке, да как заорёт — уйдите, мол, люди! Те сначала подумали, что новые соседи из староверов, но нет. Она в дом убежала, потом вернулась быстро, а в руках икона православная. Прислонила её она перед собой, вот так…

Палпалыч, театрально приподняв подбородок, изобразил мещанку Сухорукову с образом, прижатым к груди:

— Ага… И прямо пошла на огонь, на людей с ведрами. И кричит им, мол, на всё воля Божья, не тронет нас огонь, нас молитва бережет. Люди говорят, вид у нее был — будто юродивая. Ан, нет… Так и простояла, пока у соседей пожар не затух почти.

— Интересно. И что, никто толком ее не запомнил? — Лузгина интересовали подробности.

— Да чего там, разве когда пожар, станет кто деваху какую-то разглядывать? Ну, говорят, росточком мала, будто дитё, лицо милое, но говор деревенский, может из псковских. А так — ну баба и баба.

— Георгий Саввич, что скажете? — обратился к Еремину капитан.

Чиновник Третьего отделения, пожав плечами, подтвердил правоту городового:

— Действительно, ничего примечательного. Сухоруковы вели замкнутый образ жизни, гостей к себе не ждали, сами тоже не напрашивались. В церкви их не встречали, в лавках ближайших не видели. Вот этот эпизод, когда она от пожара дом свой спасла, можно считать единственным, когда на людях надолго появилась. Детишек у Сухоруковых тоже не замечено, так что…

— Не густо, прямо скажем… Георгий Саввич, прошу вас, — Лузгин, сорвав печать со входной двери, пропустил вперед Еремина, и жестом приказал Палпалычу оставаться снаружи, чему тот в принципе даже обрадовался. Меньше вопросов — меньше неприятностей, уж очень большое опасение у него вызывал этот штатский, задававший вопросы кратко, четко, при этом глядя прямо в глаза, не оставляя шансов малейшему лукавству. Есть большое начальство, пусть разбираются. Его, Палпалыча дело — к месту провести, дом показать, о случившемся доложить, а вот на эти все заковыристые вопросы пусть Еремин отвечает. Ему еще долго служить, молодой еще.

В сенях, где среди прочего хлама адъютант приметил измазанные засохшей грязью глинистого цвета сапоги, стоял неприятный и затхлый запах, означавший, что дверь отворяли нечасто, и подвальная влага заполнила все пространство дома. Еремин, нисколько не смутившись, отодвинул занавеску, чтобы проследовать внутрь — их с Лузгиным интерес находился там, в подвале, откуда этот сырой запах и шёл, но, спустя полминуты, заметив, что прикомандированный штатский отстал, сыщик Третьего отделения вернулся и застал следующую картину.

Аккуратно взявшись за голенище сапога левой рукой в желтой кожаной перчатке, «вашблагородь» рассматривал подошву, после чего приставил сапог к своей туфле, оценивая разницу в размере:

— А муж этой Марии Семеновны, он крупный был?

— По описаниям соседей, так не выше вас, Леонид Павлович. Пожалуй, такого же роста. И шрамы у него на шее.

— Шрамы? Нож, петля? — Лузгин, аккуратно опустил сапог на место, продолжая осматриваться.

— Да нет. Такие, будто от ожогов, будто горящей папиросой пытали.

— Интересно. Наши персонажи становятся все более загадочными, — Адъютант отряхнул перчатки и проследовал в комнату.

— Люди сказывают, будто хозяин в шарфе и в сентябре ходил. Но, приметили всё же. Выселки, они как деревня, тут скрыться от людского глаза невозможно.

Сыщик, разглядывая помещение, откровенно скучал, всем своим видом показывая, что здесь все в мелочах осмотрено, исследовано и описано.

— Скажите, милейший Георгий Саввич, а людской глаз за все это время больше никого не приметил во дворе гостеприимной мещанки Сухоруковой?

— Никак нет-с. Не приметили.

— Смотрите, друг мой… — в словах Лузгина сквозила некая необъяснимая отцовская теплота и забота, ничего не имевшая с привычным для капитана издевательским тоном, который он использовал в общении с недалекими служаками и самонадеянными карьеристами. Этот молодой человек, что докладывал ему о проделанном расследовании, делал это с огнем в глазах, чем вызвал искреннее уважение капитана. При этом адъютант отдельно заметил для себя, что начинающий сыщик отчитывался за других, так как генерал Дрентельн посчитал нужным послать с Лузгиным не дознавателей, что руководили осмотром дома в первые часы после происшествия, а самого молодого сотрудника, служившего всего вторую неделю.

— Палпалыч ростом на пядь выше меня. Откинем предрассудки по поводу широкой кости, попытаемся оценить факты.^[12]

Заинтересованно глядя на своего нового сослуживца, молодой человек достал папиросу и потянулся за спичками.

— Не нужно, Георгий Саввич. Поку́рите на улице. Позвольте мне подышать тем же воздухом, что и наши персонажи.

Еремин за короткое время своей службы в Третьем отделении успел свыкнуться с лексиконом специалистов, там работавших. Объектами внимания политического сыска считались преступники, арестанты, отступники, демоны, шаромыги, политические, сволота, кто угодно, но не персонажи. Персонаж — человек сюжета. Он его постоянная составляющая, константа, вокруг которой вертится вся интрига и замысловатый сценарий. Это слово Еремин услышал от Леонида Павловича уже второй раз за короткий промежуток времени, что означало лишь одно — новый сыщик, откомандированный им в помощь (так сказал генерал), мыслит иначе. Он не охотник. Он участвует в представлении в роли зрителя. Любой ушлый критик уступил бы в дотошности и скрупулезности этому зрителю.

«Интересно было бы глянуть, осыплется ли с нашего зрителя театральный лоск, когда представление переместится в партер…» — Георгий Саввич молча и без возражений воспринял замечание, позволив Лузгину играть сегодня первую скрипку. В конце концов, молодой сыщик столкнулся с неизвестной ему до сих пор манерой поведения и расследования, о которой не веяло плесенью близких к отставке по выслуге лет жандармов, филеров и следователей, слывших авторитетами третьей экспедиции, ведавшей политическими делами, разного рода сомнительными происшествиями, в том числе, на железных дорогах.

— У городового сапог больше моей туфли ровно настолько же, — Лузгин показал разницу в размере, приложив большой палец ко второй фаланге указательного. — А Сухоруков такого же роста как я. Не складывается. Имеем уже троих.

Молча кивнув, Еремин понял, что попал не на рутинную инспекцию, а на второй акт расследования. Никто из его коллег на эту подробность ранее внимания не обратил.

— Чего я голову ломаю? — Лузгин проследовал к буфету, где за створками, изнутри прикрытыми шторками с рюшами, аккуратной стопкой была сложена посуда. В стопке стояло десять глиняных мисок и столько же кружек.

— Десять? — искренне удивился Еремин.

— Ну, допустим, это не еще каземат, где число кружек равно количеству арестантов, но для двух супругов многовато, не находите?

— Соглашусь, Леонид Павлович. Минимум пятеро их должно было быть.

— Пятеро, это если они здесь постоянно находились. Могли быть и пришлые. Супругов откинем. Они, конечно, в подкопе не участвовали. Их миссия — прикрывать наверху, отводить подозрения и создавать видимость семейной идиллии. Давайте спустимся в подвал и оценим, насколько справедливы наши предположения. Судя по тому, что я увидел в огороде — работа проделана титаническая.

— А что в огороде вас заинтересовало? — Еремин напрочь забыл о папиросах.

— Конечно, нужно было бы куда-то девать выбранную землю. Предвижу, что в подполе увижу полноценную выработку, а не кротовую нору. По мере продвижения они раскидывали грунт вокруг дома. Никаких следов сельскохозяйственной деятельности. Забор покосился, ставни не крашены, скотины нет. У меня вопрос — где прошлогодняя полова? Уж не имеет смысла говорить о тропинках. Они похоронены под равномерным слоем земли, которая, кстати, существенно отличается цветом от той, что на соседских огородах. Я тут прикинул… Получается, что если я не ошибся в расстоянии до железнодорожного пути, и штрек достаточно расширить для одного, пусть даже, широкоплечего мужчины, конечно же, далеко не в полный его рост, то высота выработки должна быть не менее, чем вершков двадцать.

Еремин посчитал нужным не выказывать своего удивления, но тот факт, что за несколько минут пребывания на подворье Лузгин практически верно рассчитал высоту подземного коридора, вызвал его искренне восхищение.

— Что такое штрек? — все же лицо сыщика невольно выдало его последнюю эмоцию, и он замаскировал свою минутную слабость, задав вопрос, на который он действительно не знал ответа.

— Георгий Саввич, у шахтеров так называется горизонтальная выработка, которая не имеет прямого выхода на поверхность. Ведь подкоп начинается в подвале?

— Абсолютно верно, господин Лузгин. Откуда же вам известны такие подробности горного дела? До сих пор я считал, что мы с вами коллеги по ремеслу, а теперь уж, и не знаю, что думать…

— Имел возможность много лет назад изучить подробности металлургического производства, а в тех местах и горняки живут. Они там вообще одним делом занимаются.

— Преинтереснейше. Наш старший дознаватель в отчете писал, что обнаружен тоннель, — подробности терминологии вызвали живой интерес у молодого человека.

— Абсолютно неверное утверждение в части определения термина «тоннель». Примитивно рассуждая, стоя в одном его конце, можно увидеть свет с другой его стороны. Кстати, с тоннелями мне тоже приходилось иметь дело, по крайней мере, с их схемами и чертежами, — усмехнулся Лузгин. — А если начало под землей, то это сооружение правильно называть штреком. Давайте же убедимся воочию, мне не терпится!

Лузгин, совершенно не опасаясь испачкаться, взялся за кованое кольцо, лежавшее в углу на половых досках, и потянул за него. Петли не издали ни звука — землекопы обильно их смазали маслом. Под довольно тяжелой крышкой был полосой по периметру набит войлок — это позволяло захлопнуть люк практически бесшумно. Получив доступ к довольно широкой и основательно сбитой лестнице, обильно испачканной отпечатками грязных сапог, исследователь попросил своего молодого помощника зажечь свечу и посветить.

— Тут есть керосиновая лампа, — Георгий Саввич проникся методикой Лузгина и уже весь был в его распоряжении.

— Нет, попрошу вас, коллега… Вы видели здесь свечу? Она вон там, в углу стола стоит.

Потрудившись сделать несколько шагов, Еремин подал спустившемуся на несколько ступеней Лузгину подсвечник. После того, как его новый напарник исчез внизу, и от него осталась только тень, уж было собиравшийся проследовать следом, сыскарь услышал громкий вопрос из подвала: «Георгий Саввич! А вы дверь за собой плотно закрыли?».

Третьего дня Еремин присутствовал при скучном осмотре, где дознаватели не имели ни малейшего желания испачкать ни обувь, ни сюртуки. Никаких подобных вопросов не возникало. Сначала внутрь вломились полицейские, которые наследили, перевернули верх дном весь дом и чулан, после чего только был обнаружен лаз в подвал. Туда спускались по одному, и возвращались, восхищенно прицокивая языком. Старший дознаватель записал обмеры, составил протокол обыска, после чего, собственно, первичный осмотр был окончен. Зачем Лузгину эта дверь?

Вернувшись ко входу, Еремин тщательно закрыл и входную дверь, и вторую, что вела из сеней в комнаты.

— А что, открыто было?

— Так точно, немного открыто.

— И вы закрыли, коллега? Отлично. Значит, за этими досками больше ничего не скрыто.

Уже спустившийся вниз Еремин застал Лузгина за ощупыванием дерева, которыми были обиты стены.

— Знаете ли, вне зависимости от положения двери, пламя свечи не колыхалось. Движение воздуха отсутствует, значит, другого сообщения с поверхностью здесь нет.

— Какой смысл делать еще один ход для сообщения с поверхностью, если их целью было добраться до пути? — изумился младший дознаватель.

— Немного не грамотно. Если вы работаете под землей, то нужен свет. Это может быть либо обычная керосинка, либо свеча. Вы видели в наличии, либо в протоколе емкость из-под керосина?

— Никак нет…

— И я не припоминаю, но подсвечников, облитых воском, я заметил четыре. Пусть один проходит…

Заметив недоуменный взгляд своего молодого ученика (именно так теперь капитан воспринимал своего благодарного слушателя), Лузгин уточнил:

— Проходит, этот копает впереди всех. Там только один поместится.

— Так точно…

— Другой подтаскивает выработанный грунт. В это время тот, что копал, отдыхает, а двое потом поднимают наверх. Видели, ступени ведрами побиты? Пока эти двое поднимут, первый уже роет опять, ну или наступает для второго очередь копать. Так думаю…

— А что не грамотно?

— Вентиляции нет. Нужен был вентиляционный канал. Хотя бы за счет естественной тяги. И свечи бы горели ярче и дольше. Дышать было бы легче. Думаю, если бы они догадались о вентиляции, исполнили бы свой замысел быстрее.

— И какой из этого вывод? — спросил Еремин.

— Да никакого. Просто, наблюдения и мысли вслух. Если бы я нашел вентиляцию, то завтра, первым делом, занялся бы вашей клиентурой в Горном департаменте, а так, время сэкономили. Персонажи наши в горном деле дилетанты и действовали по наитию.

— Неожиданное умозаключение, — констатировал Георгий Саввич. Должен заметить, что у меня с каждым часом нашего знакомства возникает все больше вопросов. Ваш уклад мышления нетипичен для моих коллег, ваш способ изъясняться вызывает искренний интерес, ваше умение обращать внимание на мелкие подробности заражает желанием учиться. Кто вы, Леонид Павлович? Уж было подумал, что горный инженер, но выправка, какова выправка!

— Какие будут версии? — улыбка обнажила в колыхающемся пламени свечи белые зубы Лузгина, не испорченные табачным дымом.

— Я понял… Ответа не будет. Что ж… Оставляю за собой право догадываться самостоятельно. Прошу проследовать. Ваше любопытство сейчас же будет удовлетворено, — Еремин, взявшись двумя руками за деревянный щит, прикрывавший начало штрека, отодвинул его вправо. — Конечно, после взрыва это приспособление улетело к противоположной стене. Заговорщики учли, что взрывная волна распространится в сторону дома по…

— Штреку, — подсказал Лузгин.

— Так точно. И привалили его изнутри.

Сделав несколько шагов назад, Еремин указал на выбоины в побеленной подвальной стене, оставшиеся после прилета импровизированной деревянной перегородки.

— Браво, коллега. Вы выгодно отличаетесь цепкостью взгляда от своих престарелых коллег. Посветите, пожалуйста…

Еремин, протянув руку с подсвечником, похожим на маленькую кружку с ручкой, осветил начало штрека.

Медленно отмеряя шаги, Лузгин осматривался, оценивая мастерство копателей. Вне всякого сомнения, они двигались опытным путем. Начало выработки имело в разрезе прямоугольную форму, но вскоре, буквально спустя одну сажень, прямоугольник сменился на трапецию, позволявшую передвигаться среднего роста мужчине, очень сильно пригнув голову. Стены и потолок выработки обивались грубыми досками, сколоченными поперек, что не позволяло допустить осыпания.

Экскурсия по шахте была не долгой. Буквально через десяток саженей тусклое пламя свечи, страдающее от недостатка кислорода, все же позволило осмотреть завал, образовавшийся после взрыва. Из стены породы, схожей цветом с той, что разбросана на поверхности, ощетинившись, словно на баррикаде, торчали обломки досок.

— Больше здесь делать нечего. Я бы хотел подняться наверх, — Лузгин, пригнувшись, развернулся в обратную сторону.

— Каковы ваши выводы? — Еремин, задув свечу, указал путь на чердак.

— Да нет выводов. Все что считал нужным, я уже произнес. Видите ли, друг мой, выводы можно делать, владея лишь полноценной картиной. Сейчас я могу только догадываться, а это подразумевает большой процент погрешности. Давайте посмотрим мезонин, — все попытки Георгия Саввича разговорить, без сомнения, интересного собеседника, натыкались на некую стену. — Вы не припомните, с какой скоростью паровоз движется на подходе к мосту?

Адъютант, почти по пояс высунувшись в маленькое окно мезонина, пытался оценить перспективу, глядя на путь Курско — Московской железной дороги.

— Что вы, Леонид Павлович, мне лестно, конечно, но за этой справкой следует обратиться в дистанцию пути.

— Вооот… Ну, а если взять и поразмыслить, и не ждать справку еще две недели? — уколол Лузгин.

— Нет ответа, — Ермин без зазрения совести сдался.

— Да нам это не важно, Георгий Саввич! — рассмеялся Лузгин. Вон, справа мост через Яузу. Как бы паровоз не гнал, он всегда перед мостом снизит скорость, а видимость пути из этого окна, как вы можете заметить, очень далека. Так что, человек, обладающий хоть какой-то остротой зрения, без труда оценит ситуацию и правильно даст команду замкнуть провода взрывателя. Вы видели провода в штреке?

— Неет… — Еремин, глядя на «горного инженера» сквозь круглые стекла своих очков, искренне расстроился.

— Я тоже. Может, оборвали, я не знаю. Откопаем — посмотрим. Уверен, взрыватель приводился в действие электричеством. Никакие капсюли и химические фокусы на таком расстоянии результата не дадут. А уж, бикфордов шнур, так и подавно. Представьте: вы, Георгий Саввич, восседаете на чердаке…

Еремин, загоревшийся теми же зрительными образами, что и Лузгин, бесцеремонно отодвинул его от окна и принялся вглядываться в туман.

— Так вот, Георгий Саввич, справа идет состав. Пусть даже вы каким — то образом понимаете, в каком вагоне ваша цель. Как вы сообщите вниз, взрывнику?

— Только крикну.

— У вас на подачу команды зазор от трех до пяти секунд. А это — два вагона, даже если поезд сбавил ход.

— Отлично! То есть, шансов было не так уж много?

— Георгий Саввич, шансов вообще не было. Императорский состав пошел первым от самого Мелитополя. А информатор заговорщиков сообщил им, что император едет во втором поезде в четвертом вагоне.

Лузгин, запустив руку во внутренний карман, извлек бумагу, сложенную вчетверо. Тряхнув ее рукой, он передал телеграмму Еремину.

«Пшеница тут сто́ит по два рубля, мы продаем по четыре» — вслух зачитал стажер.

— Государь должен был ехать во втором поезде, в четвертом вагоне.

— Поразительно… Это настоящий заговор… — молодой человек платком промокнул внезапно покрывшийся каплями пота лоб.

— Мне приятно работать с умными людьми, Георгий Саввич. Итого, имеем что? Сколько их было?

— Здесь минимум, шестеро, и еще сообщник в…

— Симферополе. Телеграмма на этот адрес была отправлена оттуда. Имя отправителя вымышлено, конечно, но получатель — Сухорукова. Итого, шестерых персонажей мы уже видим.

— Примите мое восхищение. Леонид Павлович… — Еремин спрятал платок. — Вы не горный инженер. Как я могу к вам обращаться? Не ставьте меня в неловкое положение.

— Пусть я буду для вас капитаном. Ваши предположения имеют под собой основания. Горное и металлургическое дело я изучал факультативно, по мере необходимости. Учителя, кстати, у меня были замечательные!

— С вами приятно иметь дело. До сих пор бумаги, рапорты делали мою работу невыносимо скучной.

— Рад подкинуть вам еще развлечений, Георгий Саввич! — Лузгин подставил на место табурет, который он отодвинул перед тем, как выглянуть в окно. — Он же здесь стоял? Ваш старший дознаватель ничего не двигал?

— Никак нет, Леонид Павлович…

— Какого роста должен быть человек, который становится на табурет, чтобы дотянуться до окна?

Еремин оценил высоту от пола до оконного проема, затем приставил под него табурет.

— Немногим выше детского. Вершка на два ниже вас, господин капитан…

— С таким ростом, либо в штреке копать, либо с табурета выглядывать в окно. Я выбираю второе, вы как?

— Я соглашусь, конечно… По описанию соседей имеем показания, что Мария Семёновна Сухорукова была роста необычно малого.

— Отлично. Мы с вами уже начали разбирать роли и находить некоторые соответствия между персонажами и актерами. Меня еще кое-что раздражает… Там, внизу, белое пятно глаз режет. Давайте спустимся.

Увлеченный представлением, участником которого он стал, Еремин поторопился спуститься вниз вслед за Лузгиным, приметив в окне Палпалыча, курившего на улице папиросу так же, как и при первом досмотре.

Посчитав, что ему уже нужно принимать активное участие в досмотре, Еремин бодрым шагом ступил на лестницу, но, преодолев пару скрипучих и старых ступеней, остановился, чтобы присмотреться к обстановке.

Перила, со временем отполированные ладонями прежних хозяев, возрастом дерева приблизительно соответствовали почти всем предметам интерьера. Старый сундук, переживший, судя по всему, не одну хозяйку, покоился между входной дверью и печью, продавив за многие годы половые доски, а щеколда его, побитая волдырями ржавчины, казалось, помнила языки пламени пожара 1812 года.

Оконные рамы, изнутри тщательно оскобленные стеклом, плотно прилегали друг к другу, но давно не открывались — изнутри даже не нашлось ручек. Очевидно, что новые постояльцы, заехавшие осенью, берегли тепло, а прежняя хозяйка (мещанка в возрасте) берегла от сквозняков поясницу.

Большой стол из грубо отесанной, сучковатой доски при взгляде сверху производил впечатление лакированного, настолько гладкой была его поверхность, пропитанная пятнами от пищи и натертая холщовыми рукавами многих поколений.

Ровесниками стола можно было считать и обе лавки, ножки которых на углах своих от времени скруглились — скорее всего, детвора, пока не видят старшие, как обычно, частенько любила на них раскачиваться.

Печь, видевшая побелку несколько лет назад, была сложена добротно, но имела явные признаки разрушения — несколько трещин змейкой расползались у ее основания, возле подпечья.

Красный угол, по традиции расположенный по диагонали от печи на восточной стороне дома, тоже имел все признаки долголетия. Полочка, на которой аккуратно были выставлены лики Спасителя, Богородицы и святителя Николая, крепилась к стене много лет назад — следы побелки впитались в дерево по краю многими слоями.

Деревянный пол, вытоптанный у порога, возле печи и под столом, похоже, и вовсе ни разу не менялся. Его лишь шлифовали, придавая сухому дереву естественный оттенок, а помещению — большую свежесть.

Рассматривая серый от грязи, нанесенной из подвала, пол, Еремин зацепился взглядом за вызывающе светлое пятно. Под правую переднюю ножку этажерки, явно отличавшуюся длиной от остальных трех, была подложена сложенная в несколько раз картонка, дразнящая взгляд своей чистой белизной.

Лузгин едва поспел за своим расторопным коллегой, по дороге кинув взгляд на соседний с этажеркой подоконник, где на фоне нетронутой пыли в дневном свете отчетливо виднелся круглый отпечаток дна банки.

Еремин с победным возгласом: «Вот она!» нагнулся к полу и выдернул из-под ножки необычно белую, совершенно не испачканную в отличие от остального пола картонку, свернутую вчетверо.

Взгляд Лузгина тут же зацепился взглядом за стеклянную банку, стоящую на самой последней полке в углу.

Вытащив картонную подкладку, Еремин нарушил хрупкое равновесие конструкции: верхние крепления легко отошли от стены, этажерка под весом банки, заполненной какой-то прозрачной массой, начала падать.

— Эх! — громкий крик сбоку заставил стажера вздрогнуть.

Лузгин, подпрыгнув, схватил банку, которая, медленно наклонившись вместе с полкой, уже стала валиться на голову Георгия Саввича, после чего оставил ему самому возможность испытать на себе все прелести общения с неустойчивой мебелью. Этажерка, лишь для вида прикрепленная к стене, обрушилась на рефлекторно присевшего стажера, издавая пренеприятный треск и грохот.

— И что же там написано? — Лузгин держал банку на вытянутых руках, немного над собой, замерев в том положении, в котором он её поймал.

Не издавая ни звука, стажер расправил спину, подавив в себе желание взвыть от боли — гвоздь таки распорол ему бок вместе с новым пальто, которое намедни матушка подарила ему на день рождения.

Картонка представляла из себя сложенную в четверо крышку от коробки эклеров «Трюдо», с обратной стороны которой размашистым почерком был написан некий текст.

— Как думаете, Георгий Саввич, эклеры входили в меню псковской мещанки, что проживает в такой нужде? Огласите, коллега, это нам с вами записка… — по прежнему, держа на вытянутых руках банку с прозрачной, желтоватой и немного вязкой жидкостью, Лузгин заинтересованно заглядывал в картонку, исписанную карандашом.

Еремин громко и четко продекламировал содержимое записки: «Прочёл? Наши аплодисменты. До встречи», после чего вопросительно взглянул на капитана.

— Вот видите, Георгий Саввич, в нашем деле требуется осторожность, — Лузгин поднял банку так, чтобы рассмотреть донышко, покрытое по всей окружности рифленым рисунком. Такой же рисунок отпечатка виднелся на подоконнике — банка долгое время стояла именно там. Еремин сообразил это моментально, только капитан глянул в ту сторону. Лузгин аккуратно поставил банку на пол, после нагнулся, чтобы уловить запах.

— Холодно. Слишком холодно, не пахнет, — Лузгин коснулся поверхности маслянистой жидкости мизинцем, после чего решился её попробовать.

Моментально ощутив жгучий вкус, капитан, глядя на своего нового напарника, бесстрастно констатировал:

— Наша барышня любит не только эклеры… Это нитроглицерин.

Примечания

11

Благовест — колокольный звон к началу воскресной молитвы.

12

Пядь = 17,78 см.