Машина снов

Сергей Герасимов

1.

Дуэль была назначена на завтра. Соперником Ульшина будет Шакалин, всегда желто-коричневый из-за любви к форменным костюмам и из-за сочной коричневости этого «Ш-К» в фамилии. Сейчас, в свой наверняка последний вечер, Ульшин вспоминал Шакалина правильно-перевирающим внутренним зрением, и видел его только в одном цвете, в коричневом. Шакалин имел плоское, чуть геометрическое лицо (не дотягивающее до квадратности), узкие глаза с желтыми веками, ШироКую, ШоКоладнцю улыбку, жил с двумя тугими, налитыми плотью ШКольницами,(сразу с двумя, почему он, а не я, какой неправильный сон!) и хорошо помнился Ульшину по ШКоле — каждое воспоминание как пощечина.

Надо же было так вляпаться с первого же сна.

Лампы дважды мигнули — это означало двадцать три часа. Через час выключат свет. Осталось восемь часов. Дуэль назначена на семь. — На семь назначена дуэль — эль-эль — и нет никаких шансов, — пропела кукушка в часах.

Ульшин взглянул на кукушку и она смущенно спряталась в часы; часы исчезли.

Ульшин подвинул тумбочку, так чтобы она оказалась сзади и справа от лампы, расстелил клеенку, поставил зеркальце и приготовил пластилин. Пластилин был мягким из-за жары и блестящим в тех местах, где он отклеился от клеенки, жирным на ощупь. К нему прилипли обломки спичек, камешки, несколько мертвых мух.

Скрипнув дверью, молча вошла Полина и молча села на нары.

Только что там стоял диван.

— Куда делся мой диван? — спросил Ульшин.

— Ты же в тюрьме, а в тюрьме нары положены, — логично обьяснила Полина.

— Ага, — сразу согласился Ульшин. Против логики не возразишь.

Полина — рыжая, полная как и ее имя, в веснушках по всему телу, даже на спине. Умеет сочувствовать, не понимая. Лучше чем никто.

— Ульшин, — позвала Полина.

— Что?

— Пошли погуляем.

— Скоро выключат свет.

— Мы будем гулять в темноте. Это же твоя последняя ночь. В семь часов тебя убьют. Погуляем-а?

Ты хуже чем никто. И никогда не умела сочувствовать. И веснушек на спине у тебя нет, и я всегда собирался тебя обмануть, только не с кем было — мстительно подумал Ульшин, — сейчас я все это скажу тебе вслух.

— Прости, родная, не могу, — просто сказал он.

Полина помолчала еще немного и вышла. В дверях она обернулась и блеснула слезой — нет, показалось.

В два часа пришли секунданты. Секундантами в этот раз были Волосатик и Прокруст. Волосатик имел челку до переносицы, поэтому все время задирал голову, пытаясь что-нибудь увидеть. Они освещали путь фонариком и пылили, шаркая ногами. Когда Волосатик задирал голову, его рот открывался буквой"О". Прокруст был свеженький, только что вышедший из популярных мифов Древней Греции.

— А где же пни? — сказал Ульшин. — я помню, что в коридорах росли пни!

Волосатик засмеялся и ничего не сказал.

Секунданты привели его в комнату для дуэлей. Комната была оборудована смотровыми окошками в два яруса под потолком, полным отсутствием мебели или выступающих предметов (что совершенно необходимо для успешной дуэли) и, разумеется, ямой, в которую упадет тело. Ульшин знал, что за смотровыми окошками расположены удобные платформы с поручнями, которые обычно вмещают, смотря по интересности дуэли, от двадцати до пятидесяти человек. Завтрашняя дуэль соберет совсем немногих, потому что не обещает борьбы, а закончится быстро и вполне предсказуемо.

— Эль-эль, и нет никаких шансов, — пропела вредная кукушка и быстро спряталась, еще до того, как Ульшин успел поднять глаза.

— Твое последнее желание? — спросил Прокруст, — если хочешь, могу бесплатно отрезать ноги.

"Обыграть тебя в карты" — почти сказал Ульшин. Он знал, что Прокруст, проиграв в карты, бледнел и свирипел, начинал говорить хрипом и бульканьем, как будто в его горле закипала кровь. Ульшин хотел бы взглянуть на это еще раз. Не стоит отказывать душе в последней радости.

— Дайте мне фонарь на остаток ночи, — ответил Ульшин.

Волосатик засмеялся, задирая голову.

— Слушай меня, Ульшин, — сказал Прокруст с тяжелой, но ленивой злобой, — бросай ты это, не смеши народ хотя бы сегодня. Отдохни, пригласи Полину, напейся или давай в карты сыграем. Но брось пластилин, я тебе говорю, брось.

— Не брошу, — сказал Ульшин, глядя в пол, — я попросил фонарик.

…Тридцать лет назад, ровно тридцать лет назад, мать впервые привела его в тюремный садик для малолетних. Тридцать лет назад Ульшин был противным истеричным трехлеткой, он отбирал чужие игрушки, ломал их, не любил есть из ложки и отказывался говорить…

— Разве я прожил здесь всю жизнь? — спросил Ульшин.

— Всю, кроме последних семи часов, — серьезно подтвердил Прокруст, — семь часов еще осталось.…В садике детям давали пластилин, чтобы они играли и не мешали взрослым. Была и воспитательница, белая женщина как облако, она обьясняла, что из пластилина можно слепить все что видишь. Ульшин видел многое, но ярче всего — цветные сны. В снах ему являлись странные существа: некоторые со многими ногами и головой, непохожей на человеческую; некоторые, умеющие летать; некоторые плавать; некоторые были расцвечены всеми возможными красками и множеством невозможных. Были и великаны со многими руками, они качались и не могли ходить, вросшие в землю. Маленький Ульшин пробовал слепить все это, но не мог. Однажды, когда он был уже старше, ему удалось скромно повторить яркое пушистое, быстрое существо из сна — он показал подобие воспитательнице.

— Такого не бывает, — сказала она тогда…

— Странно, — сказал Ульшин сам себе, — я почти не помню своих снов. Как же мне возвращаться?

Оглянувшись, он увидел, что Волосатик с Прокрустом исчезли и что сам он снова сидит в своей камере.

Он положил фонарик на тумбочку и подпер его тапочком — так, чтобы свет падал на лицо, — и приступил к работе. Оставалось еще несколько часов и множество желаний, одно из которых сокровенное — вылепить свой портрет и оставить портрет жить после собственной смерти.

Он быстро слепил болванку, очень похожую по форме на собственную голову и начал священнодействовать. Лицо в зеркале было некрасиво — одновременно свое и чужое: свое, потому что зеркало не может врать, и чужое, не имеющее тех черт, которые без сомнения были самыми важными в Ульшине. Люди, которые не нравятся себе в зеркале — это люди со слишком большим самомнением, — подумал Ульшин и сразу стер эту мысль, не разглядев до ее конца.

Промучившись около часа, он положил зеркальцо глазами вниз. Работа пошла быстрее, покатилась как с горки. В шесть включились лампочки, загорелись в полнакала. Пластилиновое лицо уже успело набрать схожесть — не с физическим Ульшиным, а с настоящим — и продолжало набирать.

За спиной возникли Волосатик с Прокрустом и стали неуважительно наблюдать, ожидая половины седьмого. Не дождавшись, Прокруст протянул руку и взял пластилиновую голову.

— Смотри, — сказал он, обращаясь к Волосатику, — похоже на человека. В детском саду я такие же лепил.

Он сжал толстые пальцы с выпирающими костяшками и черыми волосками на каждом суставчике. Мягкий пластилин протек сквозь пальцы, теряя совершенство формы и душу, которая уже готова была воплотиться, но не воплотилась.

— Ты поплачь, — сказал он Ульшину, — а то потом времени не будет.

Они взяли его под мышки и повели по коридору. В коридоре стояла Полина и вязала рукавичку.

— Я решил умереть достойно! — крикнул ей Ульшин, — я не позволю им наслаждаться моими муками!

Выкрикнув так, он заплакал.

— Я с тобой не разговариваю, — ответила Полина, — ты меня обижаешь.

У комнаты для дуэлей стояла жидкая очередь, покупавшая недорогие билеты. Два немых мальчика показывали друг другу неприличные жесты, переговариваясь. Полногубая старушка ласкала шею молодого возлюбленного. Лысый мужичок сидел верхом на чемодане. Билетное окошечко желтело ярким полукругом. У двери камеры номер 305 шел местный снег.

Ульшин плюнул на пол. Физиономия выглянула в окошко, скрылась, появилась с неожиданной стороны, держа тряпку. Ульшина попросили вытереть за собой и он вытер.

Коричневый Шакалин уже был на месте. Раздетый до пояса, он показывал себя первым лицам в смотровых окошках. К первым понемногу прибавлялись вторые, третьи и четвертые. Похоже, дуэль все-таки соберет зрителя. Шакалин примал масло из рук нарядного пажа, при этом напрягая мышцы, всякий раз по-разному, чтобы произвести эффект. Маслом он обильно натирался, чтобы стать скользким. На его ногах были облегающие кальсоны, за которые почти невозможно ухватиться. Он знал толк в дуэлях, успел победить уже в восьми. Сегодняшняя была просто очередной приятносттью в его жизни. Две ШКольницы приклеились плоскими носами к стеклам.

По обычаю они пожали друг другу руки перед тем, как разойтись по углам. Ульшин тоже разделся до пояса и сейчас стеснялся своей наготы, нездорового тела тонкой кости, мешковатых нижних панталон. Публика загудела, выражая свои симпатии. Секунданты вышли и заперли за собою дверь. Шакалин не начинал, ожидая, пока Волосатик с Прокрустом займут места на галерее.

Стены в комнате для дуэлей были гладкими изначально, а за годы отполировались бесчисленными спинами до темно-каменного блеска. Противники начали медленно передвигаться по периметру. Пол, горизонтальный у стен, уже через шаг набирал уклон и скользко проваливался к центру комнаты, плавно переходя в черную яму — трубу метра полтора в диаметре. Труба с легким наклоном уходила вниз, на бесконечную глубину,(глубину пробовали проверять веревкой с грузиком, но веревок всегда нехватало). Одно из тел, еще живое, упадет туда через несколько минут, закричав напоследок. Рано или поздно оно разобьется о дно — все, что падает с большой высоты, разбивается — и костей на невидимом дне станет немножно больше. (Иногда в яму сбрасывали крупных черных собак с гладкой шерстью, каждую на маленьком черном парашуте похожем на зонтик — для гарантии, чтобы тела быстрее превращались в кости)

Шакалин сделал быстрый выпад и публика зааплодировала.

— Нет, еще не сейчас, — сказал он.

Ульшин отступил.

— Смотри, не сорвись раньше времени, — продолжил Шакалин, — дай моим девочкам насмотреться.

— Все равно мы сейчас во сне, — сказал Ульшин, — можешь убить меня, я не боюсь. Я все равно проснусь в своей постели.

— Интересно, как ты туда попадешь, — сказал Шакалин, — где же твое приспособление, которое вставляется в ухо и включается кнопочкой?

— Я забыл его там, — похолодел Ульшин.

— То-то же!

Спина обильно вспотела и прилипала к стене. В каменном мешке голоса звучали громко, смешиваясь с собственным эхом. Шакалин сделал еще один выпад и шлепнул Ульшина по щеке:

— Не дрожи так, моя цыпочка.

— Прощай, — сказал Ульшин, сделал шаг к центру комнаты и поскользнулся.

— Эй, постой!

Шакалин схватил его за руку, удерживая, но Ульшин уже заскользил вниз. Он увидел черную бездну: там ничего, ничего, ничего. Почему же мы так боимся умереть, если там ничего? Если там только чернота?

Он дернул руку и чужое тело с неожиданно громким визгом нырнуло мимо; он начал сьезжать, позорно напуганный. Завис, стуча зубами.Закрытые глаза видели кровавый туман, яркий и полупрозрачный. Ладони припали к гладкому камню. Снизу поднимался легкий сквозняк. Шакалинский визг становился тише и тише. Замер, оставшись только в памяти.

Конец ознакомительного фрагмента.