Рисунок на старых обоях. Повесть

Сергей Грачев

События в повести Сергея Грачева «Рисунок на старых обоях» происходят в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Это история о странной любви мужчины и женщины, у которых, на первый взгляд, нет никаких точек соприкосновения. Драматична судьба главного героя, тревожно его будущее, но он не перестает верить в душевное обновление, в то, что он когда-нибудь обретет свой светлый путь.

2

Началось это ещё в то время, когда Дмитрий Свистунов работал в районной газете и побочно подрабатывал руководителем семинара дискжокеев: заставлял будущих дискотечных казанов зубрить скороговорки, речевой аппарат разрабатывать. «На горе гуси гогочут, под горой огонь горит».

Кто тебя, Женьку, устроил на работу, когда тебя выперли со второго курса Тимирязевки? Я тебя устроил. Впрочем, по многочисленным просьбам Катюши. И ведь не куда-нибудь, а в методологический центр по организации досуга молодёжи — от горкома комсомола. Ты тогда быстро освоил новое поприще и быстро к нему охладел. Но бармен из тебя неплохой получился.

— А что, Женька, отчего у тебя летом сок пятнадцать копеек стоит, а зимой — двадцать пять?

— Это сезонный сок, — пояснял Женька, роняя кружок колбасы на пол, — зимой он дороже… Опять посудомойка не пришла, — жаловался он, поднимая колбасу, некоторое время размышлял, потом пристраивал её вновь на ломоть хлеба, подсовывая под другой колбасный кружок.

Он любил первое время жаловаться Дмитрию, коротающему время до прихода дискотечников. Особенно приятеля раздражали совещания.

— Кофе будут пить без коньяка. Опять выручки — три рубля. Коктейль делать бесполезно, все равно с улицы народ не пустят. Помещение, видите ли, для серьёзных мероприятий. А бутерброды портятся! Даже крысы избаловались — шоколадки едят, В соках осадки. Мне всегда не везет. Слушай, — наивничал Женька. — Может, святое письмо размножить? — он доставал из бумажника замусоленную бумажку и читал: «Слава Богу. Двенадцать лет мальчик болел. На берегу встретил Бога. Бог дал ему письмо и сказал: перепиши его 22 раза и разнеси в. разные стороны. Мальчик сделал это и выздоровел. Одна семья получила письмо, переписала и получила большое счастье…»

Заканчивалось это послание странной фразой «Обратите внимание на свою заботу».

— Три недели — срок, если не размножу — пиши пропало, — и Женька хохотал. — Счастье по почте, представляешь?

Потом он начинал философствовать. Он был уверен, что природа намеренно сделала человека. несовершенным, разделив на два пола, чтобы половинки терзались в мучительных поисках друг друга, понимая всю бессмысленность подобной затеи. Истинное счастье никому не даруется и никем не завоёвывается. Один убогий шанс из сотен тысяч — трудно уповать на него всю жизнь. Почти уникален великий Сальвадор Дали со своей Галой — женой, любовницей, натурщицей. А вокруг — сумрачный океан одиночества, мучительного ожидания, молчаливого отчаянья, скрытого маской беспечности и удачи. Счастье где-то в самом человеке, в каждом из нас, хоть мы и поступаем сплошь и рядом не по-человечески.

Уже тогда Дмитрий подозревал его, потому что именно Женька мог поступать не по-человечески ежедневно. Уже тогда в небольшом уютном баре, за стойкой которого разбавлял коньяк водой Архипов, появилась у Дмитрия тревога; грядут перемены.

Умело раскрашенные по-мозаичному окна, стены с тёмными и светлыми полосами, похожими на тени, низкий зеркальный потолок, занавесь при входе, низкие столы и мягкие кресла, серый палас — всё создавало уют, было предрасположено к отдыху, спокойной беседе за чашкой кофе. Но Дмитрий ни разу не привёл сюда жену.

А Женька приглашал, приглашал и жаловался, говорил, как день за днем с грустью созерцает он пустой, замерший в ожидании бар, а ощущение уюта постепенно деформируется, превращаясь в безнадёжную тоску. Тосковали, тускнея, светильники — бра под потолком, потому что никто не любовался их загадочным световым рисунком; тосковала канатная занавесь — её никто не распахивал элегантным жестом; пылилось в безысходной скуке зеркало на потолке — им никто не удивлялся.

Это теперь ясно: Женька тосковал по жене Дмитрия и тяготился тем, что не может сюда прийти с ней вдвоём, без её ревнивого мужа. Немудрено, что скоро Дмитрий заметил: Архипова раздражает его присутствие.

— Что это у тебя за работа такая? — играя желваками, цедил Женька. — Нищета, писюльки публикуешь. Не по-мужски, только нос задираешь. Хочешь, я тебе сегодня же статью напишу. На любую тему.

И Дмитрий, принимая вызов, заказал приятелю статью о молочной ферме. Через день он взял у бармена помятый тетрадный лист и прочитал: «Веление нашего времени — подъём животноводства. Как в целом сельском хозяйстве, так и в корововодстве, в частности. Раньше, конечно, привычно было: каждый отвечал за себя, то есть за группу коров. Каждый заботился о своей подстилке: ежели, скажем, опилок вовремя не постелить, то можно повредить ноги и вымя. А сохранность каждого скота должна быть на первом месте…» Каков подлец этот Архипов!

Сделав серьёзную мину, новоиспечённый селькор наливал Дмитрию кофе, пододвигал бутерброды:

— Угощайся, — потчевал соперника изверг Женька, — колбаса всё равно испортится… Нет, всё-таки придёт мой звёздный час.

Дождёшься, думал Дмитрий. Это как пить дать.

Но Женька действительно дождался, когда уволился из барменов.

Впрочем, звёздный ли это был час?

Осенними вечерами Дмитрий выходил на лоджию, выкурить последнюю за день сигарету. Посмотреть, как отраженные в лужах дома начинают вдруг жить в двух измерениях, обычной понятной всем жизнью — земной, и другой, неизвестной, подземной, зазеркальной. Дневная слякоть превращается в загадочный, полуфантастический мир. Чудом сохранившиеся в новом микрорайоне большие берёзы неясно блестят в тусклых синеватых лучах фонарей. Совсем рядом, за соседним домом, шумят спешащие в столицу поезда и пригородные электрички, голос женщины-диспетчера изредка доносится со стороны железнодорожной станции.

Иногда балконом ниже разговаривают старушки. Разговоры эти повторяются изо дня в день.

— Ан мои-то, дочка с зятем, сменялись, ан плохо там. Ванны нет. Ни ванны, ничего нет.

— Может, и воды не бывает? — ехидно шамкает другая старушка.

— Вот ещё, не бывает! Как вошёл, так и вода… Мутное беззвёздное небо: близкий, идущий по крышам соседних девятиэтажек горизонт светел и безлик. Не различить из-за городских огней огромного крыла Пегаса, там, где в бинокль можно найти кругляш бесконечно далёкого шарового скопления, не разглядеть и звёзд на свадебном платье спасённой Андромеды. Далеко за дымами промышленного спрута две рыбины, посланные Осенью, влекут за собой дожди, — на старинных звёздных картах эти рыбы изображены связанными за хвосты широкой лентой. По преданию, едва Солнце вступает в это созвездие, начинается период дождей и наводнений.

У Дмитрия в душе — тот же период. Он поглядывает через плечо в комнату, где суетится Катюша, меняя постельное белье или укачивая дочь. Вот она остановилась, задумалась над чем-то, хмуря тонкие выщипанные на две трети брови.

Период дождей и наводнений начался с того дня, когда Дмитрий решил привезти из больницы бабку Машу, врачи категорически запретили оставлять её без присмотра. Заболела старушка, по мнению компетентных людей, на почве религиозных предрассудков, а по мнению Дмитрия, просто от деревенской тоски и одиночества. В деревне бабка Маша изводила всех разговорами о неминуемом конце света, о смертоносном атоме… Конверты писем не ленилась разрисовывать сотнями микроскопических крестиков, из Троице-Сергиевой лавры — шесть часов дороги! — регулярно привозила святую воду. Вёдрами. Но сверх того, она боялась фашистов, которые ей мерещились идущими колоннами по деревенской пыльной улочке. Поэтому окна в старом бабкином домишке всегда были занавешены, а сама бабка не раз запиралась, назначая себе неделю добровольного заточения.

— Здесь ребёнок. Лучше езжай в деревню со своей ненормальной и живи там.

Можно обнять Катюшу в ответ, привлечь к себе, можно дотянуться до её губ и между поцелуями быстро пробормотать своё, дискотечное:

— Бык-тупогуб, тупогубенький бычок. У быка бела губа была тупа.

— Ты не боишься, что я сорвусь?

«Не сорвалась ли уже?» Бабку Машу поселили в небольшую уютную комнату, где стояли диван, старый гардероб с потрескавшейся фанерой боковых стенок, сервант, в котором рядом с маленькими голубоватыми рюмками выстроились в ряд иконки с ликами всевозможных святых.

Он помог снять бабке Маше изжелта-серое драповое пальто, подождал, пока она с трудом натянула на непослушные ноги большие растоптанные тапки, которые были старушкой предусмотрительно прихвачены с собой.

— Здрахфствуй, — только после этого приветствовала она хозяйку, едва переводя дух: лифт в подъезде не работал. — Ступенек у вас уж больно много, — «ступенек» она произнесла с ударением на первом слоге. — Бог зна что! — она говорила нараспев, картавя, и едва заметно улыбалась уголками полных неправильных губ, над которыми темнело несколько настырных волосков.

Конец ознакомительного фрагмента.