Фабрикант
Ночь Октябрьской революции. Большевики штурмуют Зимний дворец и арестовывают Временное правительство. Бывших министров отправляют в камеры Петропавловской крепости, но и там им не гарантирована безопасность – помимо политических разногласий есть ещё и личные счёты, идущие из глубокого прошлого… Книга рассказывает о крупнейшем промышленнике того времени Александре Ивановиче Коновалове, прошедшем путь от одного из самых богатых фабрикантов страны до бесправного заключённого. Удастся ли ему выжить, и что тревожит человека, на одну ночь занявшего пост правителя России?
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Фабрикант предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 1
Петроград, 26 октября1 1917 года.
— Стой!
Впереди идущий поднял руку, затем снял очки и потёр красные от бессонницы и напряжения глаза. Колонна остановилась.
— Что там, товарищ Антонов? — командир красноармейцев подошёл к провожатому. — Вроде наши?
— Может и наши. Тогда почему они стреляли? — Антонов силился хоть что-то рассмотреть в ночной темноте. Приземистая громада Петропавловской крепости тонула во мгле, сливаясь со свинцовой водой. У ворот горели костры, в их свете были видны силуэты людей. Рядом отбрасывали длинные тени составленные в козлы ружья.
— Матросы… Одеты в чёрное, — рослый красноармеец тоже пытался разобрать кто там у входа, — если моряки — значит точно свои!
— В такой тьме всё чёрное. Проверить не помешает. От того, что свои шлёпнут, радостней не станет. Стереги пленных, а я дойду посмотрю кто там. Пару человек пришли мне для охраны.
— Слушаюсь!
Командир вернулся к солдатам и что-то отрывисто скомандовал. К Антонову подошли два красноармейца. Они тотчас растворились в темноте, хрустя каблуками по ломкому льду. Конвоир задумался не приказать ли арестованным лечь или присесть, чтобы уберечь от случайной пули, но делать этого не стал, авось обойдётся. Он сутки был на ногах и теперь, когда радости и тревоги минувшего дня остались позади, навалилась апатия. Пока Антонов ушёл разбираться, старшой закинул винтовку за спину и закурил папиросу, чудом не сломавшуюся в кармане посреди бурной ночи. С чувством затянулся. После постоянной стрельбы и криков, табак в ночной тишине тлел оглушительно. Воздух наполнился сизым ароматным дымом. Среди солдат послышалось шушуканье, кое-где тоже замелькали огоньки самокруток. Пленные стояли молча.
Вскоре появился один из посланцев, отправленных на разведку. Он передал приказ Антонова вести арестованных к крепости. Там были большевики, опасности нет. Красноармейцы привычно взяли пленных в кольцо и вышли на мост, ведущий к Иоанновскому равелину.
— Там свои, нас ждут, — сказал Антонов, ждавший на мосту, командиру конвоя.
Сапоги гулко бухали по настилу, отряд приближался к крепости, назло всем выстроенной давным-давно царём Петром посреди голого острова, пронизываемого ледяными ветрами. У полинявших от времени ворот было светло от костров. Караульная будка в чёрно-белую полоску пустовала. На булыжной мостовой в замёрзшей луже валялась чья-то серая унтер-офицерская фуражка, затоптанная сапогами. Матросы грелись у огня, некоторые дремали, привалившись друг к другу. Появление арестованных вызвало оживление.
— Братцы, мы министров ждём, а вы кого привели? В какой канаве их подобрали? — спросил самый ближний к прибывшим мужик с лихо закрученными усами. На его бескозырке гордо красовалась надпись «АМУРЪ». Раздался дружный взрыв хохота. Он вальяжно прошёлся перед пленниками, которые и впрямь выглядели плачевно. Одетые дорого, они были перепачканы с головы до ног.
— Кто главный, товарищи? — Антонов вышел вперёд. Голос был устало-командным, требующим лишь чёткого, короткого ответа.
— Кобылин! — вдруг раздался окрик за спинами матросов. — Брось свои шуточки!
Рядом с говорливым моряком появился плотный военной выправки мужик в кожаной тужурке с такой же, как у пришедших солдат, красной лентой на левом рукаве. Он строго глянул на Кобылина, нахально ухмылявшегося в ответ.
— Здравствуйте, товарищи. Я — Павлов, помощник коменданта крепости. Наконец-то! — мужчина крепко пожал руку Антонову. — Что там за стрельба была?
— Я откуда знаю? Сейчас везде стреляют. Вы чего палить начали?
— Думали, нападают на крепость. В темноте не разобрались, вот в ответ из пулемёта и полоснули, — Павлов пожал плечами и посмотрел на пленных. — Доставили? Что-то долго. «Аврора» когда ещё сигнал дала. И мы по Зимнему из пушек бахнули, как приказывали. Только вот не знаю, попали ли куда? Ждём вас с нетерпением.
— Будь вы поудачливее с пулемётом — всех нас прямо с моста на ближайшее кладбище доставлять бы пришлось, — привычно проворчал Антонов. — Министров арестовать — это, брат, дело хлопотное. Сначала по дворцу искали. Комнат уйма, тёмные, пустые, где они сидят — чёрт их знает! Наконец нашли, арестовали, так их чуть на штыки не подняли. Много у людей злобы на министров накопилось. На улице тоже толпа, хотели кровопийц этих в Неве утопить. Но у нас приказ — арестовать и доставить живыми в камеры. Тут вы ещё со своим пулемётом. Хорошо хоть толпу разогнали. Принимай пополнение, Павлов — Временное правительство в полном составе. Почти. Только Керенский сбежал.
— Вот зараза! Улизнул-таки. Я его больше всех ждал, — хозяин с досады стукнул себя кулаком по бедру и плюнул на землю.
Павлов с собеседником бодро зашагали по Петропавловской крепости к Трубецкому бастиону. За ними следовали свергнутые министры в окружении вооруженных людей. Остановились у двухэтажного желтого здания с зарешеченными небольшими окнами. Помощник коменданта вместе Антоновым зашли внутрь.
— Сейчас хоромы вам выделят, — радостно сказал один из солдат. — Заживёте! В тесноте, да не в обиде, как говорится. Зато недолго. А там и на небеса отправитесь! Чуть не застрелили из-за вас, суки! Утопили бы — и никаких хлопот, а так охраняй, возись с вами.
— Чего они грязные какие? Может и не министры это, а самозванцы переодетые? — не унимался Кобылин.
— По нам на набережной из пулемёта кто-то стрелял, вот все на землю и попадали, — ответил рослый конвоир.
— Кто? — удивился матрос.
— Они документов не предъявили. Из автомобиля шарахнули прямо на ходу и дальше поехали.
— Ну дела! — Кобылин почесал затылок. — А это что за солдат? Старый какой-то.
Среди арестованных и впрямь стоял пожилой интеллигентный мужчина, одетый в простую солдатскую шинель, такой же перепачканный, как и его соседи.
— Ты что, товарищ Кобылин? Не узнаёшь начальство? — рослый весело рассмеялся. — Это же господин Кишкин — руководитель обороны Петрограда. Его дружки-министры на эту должность днём избрали, чтобы от нас с тобой город защищал. Не смог, как видишь. Стоит теперь, глаза прячет.
— Ох ты ж… Ну простите нас, господин защитник, не признали. Братцы, только от страха не дрожите! — матрос с ехидством раскланялся перед пленником, вокруг весело захохотали. — Ты зачем в шинель-то вырядился, чучело? Маловата она тебе вроде.
— Шинель мы ему выдали, чтобы не околел, — объяснил конвоир. — У него пальто украл кто-то, пока арестовывали.
— Вот стервецы, вот это революция, вот это я понимаю! — Кобылин оглушительно захохотал. Он вытирал слёзы, выступавшие на глаза и заходился в новом приступе смеха. Толпа вокруг поддержала матроса, стало шумно, словно в цирке на представлении.
Бывший министр государственного призрения Николай Кишкин молча отвернулся и под глумливый смех матросов протиснулся сквозь арестованных подальше от чужих глаз. Рядом с ним оказался высокий статный министр с некогда холёным, а сейчас осунувшимся и посеревшим лицом, который начал проверять карманы дорогого чёрного пальто с богатым песцовым воротником. И песцовый воротник, и добротная шерсть были в бесформенных сосульках замерзшей грязи. Не найдя чего искал, он расстегнулся и судорожно ощупывал карманы костюма. Шарил снова и снова, но пачку папирос, которую отдал в ответ на просьбу закурить старшему конвоя после обстрела, не находил.
— Табачку хотите? — спросил совсем молоденький красноармеец, смотревший на его мучения.
Министр взглянул на мальчишку сквозь пенсне с недоверием и кивнул. Конвоир приставил винтовку к стене, достал кисет, бумагу и протянул пленнику.
— Я, признаться, цигарки крутить не умею, привык к папиросам, — стесняясь, негромко сказал вчерашний сановник.
— Дело нехитрое, — солдатик ловко сделал самокрутку, послюнявил заклеивая, и отдал вместе со спичками. — Табак, конечно, не как вы привыкли, но уж каким богат.
— Благодарю вас, — руки господина дрожали и первые две спички сломались, прикурить получилось с третьей. — Курить захотелось просто до наваждения.
Он жадно вдыхал крепкий махорочный дым, в голове от усталости, голода и пережитых волнений зашумело как от вина, ноги сразу стали совсем ватными. Ангел на шпиле Петропавловского собора держал в руках крест и смотрел ввысь, не интересуясь копошащимися внизу крошечными людьми с их мелкими, по сравнению с вечностью, страстями. Противно скрипнула тюремная дверь и тотчас оглушительно захлопнулась за спиной коменданта.
— Добро пожаловать, господа министры. Заходи по одному. Начнём по списку. Коновалов Александр Иванович, министр торговли и промышленности.
Господин в пенсне отшвырнул цигарку и сделал шаг вперёд. Дверь за комендантом вновь приоткрылась, и высунувшийся матрос что-то ему прошептал.
— Хорошо, — ответил ему Павлов, а арестованным сказал: — Заходите скопом, времени нету поодиночке с вами возиться.
Группа арестованных под присмотром конвоиров вошла в холодное небольшое помещение, тускло освещаемое керосиновой лампой на столе. Под её чадящим светом сгорбившись сидел длинноволосый человек в круглых очках, похожий на музыканта или художника. Этот человек первым ворвался в зал, где заседало Временное правительство в Зимнем дворце и объявил его членов арестованными. Это он вёл пленников по утреннему Петрограду в Петропавловскую крепость.
— Товарищ Антонов, вот министры, — сказал помощник коменданта.
— Вижу, — ответил тот, хотя продолжал скрипеть пером по бумаге и даже не оторвал взгляд от документа. — Раздевайте, обыскивайте. Я протокол пока докончу.
— Сдаём шубы, они вам теперь без надобности. Тюремную одежду вам не выдадим, в своём сидеть будете, — Павлов повернулся к пленным.
Солдаты обыскивали оставшихся без верхней одежды заключённых, сданное и изъятое уносили в кладовую под замок. Затем всех выстроили в линию, товарищ Антонов, дописав, вышел из-за стола, встал перед ними и откашлялся.
— Прошу заслушать протокол о вашем аресте и расписаться напротив фамилий, — революционер с дворянскими чертами лица начал чтение.
В комнате после оглашения документа стояла тишина. Антонов оглядел пленников. На их безучастных лицах читалось лишь полное изнеможение.
— Н-да, — горько и неожиданно для всех вздохнул министр земледелия Маслов. — Вы меня в ту же камеру, что и царь Николай отправите? Я же здесь при нём сидел, как революционер. Царя свергли, а мне опять в тюрьму. За что на этот раз? За то, что я эсер, а не большевик? Я прежде всего социалист, товарищи.
— С вами потом разберёмся, — ответил Антонов. — Долго здесь не задержитесь, я полагаю, а пока подписывайте, что доставлены и арестованы.
— Не буду я вашу грамоту подписывать. Постыдились бы, товарищ большевик.
— Дело ваше, — равнодушно ответил главный. — Коновалов, распишитесь.
Бывший министр торговли долго вглядывался в бумагу, силясь сквозь пенсне найти свою фамилию в тусклом свете единственной лампы. Наконец нашёл и поставил благородно-размашистую подпись, отточенную регулярной практикой до последнего штришка. Тюремный конвойный взял его за локоть и отвёл от стола. «Пойдёмте, господин Коновалов», — чуть слышно сказал он. Нынешняя стража тюрьмы Трубецкого бастиона была недавно назначена вместо царских жандармов арестованным сегодня правительством. Они пошли по узкому коридору цепочкой, замыкал которую солдатик, давший во дворе министру закурить.
— Третьяков….Терещенко…Салазкин…. — Александр Иванович, следуя к камере слышал, как Антонов-Овсеенко выкрикивал фамилии вчерашних его соратников, будто комья земли кидал в крышку гроба.
Перед узкой, обитой железом дверью камеры остановились. Передний конвоир достал связку ключей, зазвенел ими, ища нужный. Наконец отыскал и противно заскрипел им в замочной скважине. Дверь открылась, камера готова была принять своего очередного постояльца.
Коновалов вошёл внутрь, огляделся по сторонам. «Тесновато. Впрочем, лучше, чем в могиле», — подумал заключенный без эмоций. Когда глаза наконец привыкли к еле начавшей сереть темноте, удалось рассмотреть вынужденное пристанище. Шагов десять в длину и пять в ширину, высокий сводчатый потолок с небольшим зарешеченным окошком под ним — вот и весь простор. Посередине поперёк камеры больничная кровать, вмурованная в стену. Рядом с ней небольшой стол, тоже намертво приделанный к стене. В углу крохотный умывальник и нужник. В изголовье кровати на панцирной сетке лежал свёрнутый в цилиндр тощий соломенный матрас, около него такие же хлипкие одеяло и подушка, рядом простыни и полотенца. Чувствовался промозглый холод, идущий от асфальтового пола, покрытого пошарканной краской.
«Долго я тут не протяну», — подумал Александр Иванович, вспомнив чудом вылеченный туберкулёз, и тотчас же зашелся в приступе кашля. В носу тоже стало влажно. Он нашёл в кармане носовой платок. «Рубашка несвежая», — пришла неуместная мысль, Коновалов удивился её нелепости и расстелил кровать. Лёг, не раздевшись, и укутался тощим одеялом. «Интересно, что убьет меня раньше: вернувшийся туберкулёз или пуля красноармейца, когда на расстрел поведут», — подумал он. Министр не спал почти двое суток. Прошлой ночью отдохнуть получилось от силы часа четыре, с тех пор сутки на ногах в постоянном нервном напряжении. Поначалу мозг не отключался, в каком-то вялом оцепенении еле-еле роились мысли, наползая одна на другую, без всякой связи друг с другом. Какие-то обрывки воспоминаний, переживания минувшего дня, осознание, что сегодня смерть была совсем близко.
Наконец организм не выдержал, незаметно подкралось забытьё. Начал сниться яркий сон. Будто он вновь сидит в Малахитовом зале Зимнего дворца. Большевики уже предъявили ультиматум о капитуляции, министры Временного правительства ждут помощи, во все концы отправлено известие об их отчаянном положении, но на улице, кроме солдат и матросов с красными повязками на рукавах и шапках, никого не видно. На Неве лениво замерли корабли большевиков, угрожающе целя орудиями. Надежда тонкой струйкой утекает, как тает папироса в руках, как тает расстояние на циферблате часов, показывающих время, оставшееся до истечения ультиматума.
— Идут, господа, идут. Спасены! — кричит кто-то.
Он подходит к окну и видит, как через Дворцовую площадь идёт толпа мужчин и женщин, раздвигая большевиков. Те почему-то не сопротивляются и не препятствуют.
— Здесь не меньше тысячи человек, а нам и пятисот хватило бы с лихвой, — радуется тот же голос.
Коновалова смущает, что он не видит в руках у спасителей никакого оружия, да и лица их неуловимо знакомы. Так бывает — видишь человека, и понимаешь, что точно уже встречался с ним, но где и когда, забыл. Силишься вспомнить, но память подкидывает всё не то, и не то, будто дразня, а ты мучительно продолжаешь искать ответ.
Вот уже топот на лестнице рядом. Наконец, впереди идущие входят в зал. Не врываются, как давеча большевики — бешено, словно волна, со своими руководителями, будто пеной, в авангарде, а степенно, не спеша, деловито и аккуратно выстраиваясь в ряды. И тут память сдаётся — да это же работники моих фабрик! Вот администраторы, вот самые опытные работники. Все обстоятельные и серьёзные.
— Александр Иванович, вы арестованы, — говорит главный инженер, стоящий впереди с какой-то бумагой.
— Господа, вы что? Эдуард Николаевич, вы в своём уме? Вы почему работу оставили? — Коновалов и остальные министры смотрят в недоумении.
— Забрать вас пришли и вернуть на фабрику. Водворим под арест в вашу квартиру в Бонячках2. Будете на предприятии, покуда тут не разберутся. Хватит, побаловались и будет.
— Мне в Бонячки сейчас никак нельзя. Судьба России решается, господа. Ленин хочет власть захватить, солдат своих послал. Страну потеряем и всё, за что боролись.
— Дело вы своё потеряете, которое ещё прадед ваш начал. У нас агитаторы ходят, соблазняют Совет депутатов выбрать, чтобы рабочие сами предприятием управляли, по своему разумению. Это же дикость. Что же, теперь дворник сам будет решать, мести ему двор или нет? Рабочие голосовать, кому сегодня на смену выходить? А ответственность за успех или неудачу на ком? На соседних фабриках такое уже провернули, так там всё дело встало. Нам этого не надо. Пожалуйте назад, Александр Иванович. С Россией пусть сами разбираются — хоть монархия, хоть республика, а нам без вас никуда.
— Эдуард Николаевич, милостивый государь, никак не могу сейчас вернуться. Родина в опасности.
— Ваша родина — это ваше предприятие, о нём и заботьтесь, до остальных нам дела нет. Семь тысяч человек на вас честно работают. Вы нам добром всегда платили, и сейчас не оставляйте. Не спорьте, мы всё решили, вы арестованы и возвращаетесь домой.
Вдруг раздался грохот, стены дворца заходили ходуном, но не рушились. Обстрел. Начали-таки штурм большевики. Все повскакивали с мест, испуганно оглядываясь в поисках укрытия, только работники стояли и смотрели прямо и твёрдо, не ища спасения. Грохот всё нарастал и нарастал.
— Спит что ли? Не пойму никак — сказал один из караульных, глядя в глазок на двери камеры.
— Поколоти сильнее, обед раздавать пора, — ответил ему напарник, прикативший телегу с дымящимися кастрюлями по промасленным матам, покрывавшим коридор для бесшумности передвижений. От времени маты истёрлись, но колёса телеги всё равно не лязгали по асфальту пола. Наблюдающий заколотил кулаком в дверь.
— Обед! — крикнул он и снова посмотрел в камеру. — Коновалов! Коновалов! Вставайте!
Александр Иванович открыл глаза. Сердце колотилось, руки вцепились в простыню. Он огляделся вокруг. Тьма такая, что почти ничего не видно, только это не Зимний. Холодно. «Приснилось», — подумал, придя в себя, заключённый, не зная, радоваться этому или нет.
— Коновалов, обед, — всё ещё кричал и колотил в дверь солдат. — Крепко вы уснули, еле докричался.
— Почему темно так? — спросил Александр Иванович, встав с кровати. — Хоть лампу керосиновую дайте.
— Не положено лампу, Александр Иванович, — ответил начальник караула, протягивая тарелку и кружку чая. — Электричество позже дадут, вечером. Оно всю ночь до утра горит, если не отключат.
— Как же мне обедать? Не видно ничего.
— Помочь не могу. Здесь, говорят, ещё при прежнем режиме заключённая себя насмерть керосиновой лампой сожгла, теперь не выдаём. Я у коменданта узнаю, как быть, если с электричеством перебои будут, — ответил офицер и укатил тележку. «Никитин, вам обед!» — послышался из коридора крик вместе со стуком в дверь соседней камеры. На столе у Коновалова дымилась плошка с жидкой похлёбкой, стояла кружка кипятка, лежали два куска серого хлеба и два куска сахара — вот и вся трапеза. Насытиться не удалось, но хоть согрелся. В камере вообще стало чуть теплее, видимо, топили печь, один из боков которой был частью стены и грел одиночку.
Коновалов встал и прошёлся взад-вперёд. Попробовал постучать в стену в надежде, что из соседней камеры отзовутся, но в ней, как и на полу в коридоре был спрятан какой-то звукопоглощающий материал — стук был глухой, неслышный. С улицы доносились редкие отдалённые звуки выстрелов. На бой непохоже, значит Керенский подкрепления так и не привёл. Да и ездил ли он за ними вообще? Может просто сбежал туда, где спокойней? А куда? Очевидно одно — завертелась очередная русская смута, кровавая и беспощадная. Кто в ней выживет одному Богу известно. У заключённых здесь уж точно шансы мизерные.
Министр достал из кармана жилета золотой брегет. Три часа дня. Долго же он проспал! Александр Иванович чувствовал себя полным сил, но применить их в тесноте камеры было негде. Сумрачный свет не пробивался в окошко, затенённое другими зданиями. Тяжёлые мысли неотступно лезли, как он ни пытался их отгонять. Бесцельная ходьба помогала мало, да и стены давили. «Конец, вот и конец…», — беспрестанно стучало в голове. Коновалов вскакивал с кровати, резко шагал к стене и опять садился на скрипучий матрас. «Что делать? Что же делать?».
Очередной раз застонали пружины. Щёлк… — крышка брегета звонко открылась. Бесполезно, всё бесполезно. Щёлк… — золото крышки тускло зажелтело в полумраке. Ничего сейчас предпринять нельзя, а покорно ждать своей участи — худшее, что может быть. Щёлк… Как же так вышло? Где он ошибся? Щёлк… Он сам ждал революции, помогал ей случиться, а теперь оказался в проигравших. Щёлк… До чего же обидно! У него же колоссальный опыт — двадцать лет у руля собственной текстильной мануфактуры, совсем молодым принял семейное дело. Столько всего успел! Пусть поначалу на начинания молодого фабриканта старые купцы смотрели со снисходительной усмешкой, но время показало его правоту. Щёлк… Предприятия Коновалова стали крупнейшими, а народ на них никогда не поддерживал стачки, полыхавшие порой окрест. Щёлк… Он мечтал, чтобы его опыт распространился на всю Империю. Чтобы промышленники, деловые люди стали движущей силой страны. Теперь их называют кровопийцами и ненавидят, обвиняя во всех бедах. Щёлк… Уж он то, казалось, знал о нуждах простых рабочих всё. На его фабриках люди жили хорошо, не чета другим. Никому это оказалось не нужно — ни фабрикантам, ни пролетариату. Как обидно! Столько всего для своих рабочих сделал — рабочие же его и арестовали. Щёлк… Щёлк… Щёлк…
Костромская губерния, апрель 1889 года.
Апрельский вечер был тёплым. Закончилась праздничная неделя после Пасхи. Только отгремела первая гроза, и противоположный берег Сунжи3 был так красив, что подросток, рыбачивший на берегу, жалел, что Бог не дал ему талант живописца. Конечно, давно изобретены фотографические карточки, но разве могут черно-белые маленькие прямоугольники передать всё буйство цвета этого природного полотна. Садящееся солнце золотом залило уже зазеленевшие холм и деревья на другом берегу, засиявшие в его свете, как изумруды. Острые макушки сосен, округлые кроны осин и берез упирались в почти чёрную грозовую тучу. Ветер качал ветви так, что казалось они отпихивают от себя эту грязно-пепельную перину, пытаются столкнуть её за реку. Выдохшиеся после грозы тёмные клубы медленно отступали, а на освободившееся пространство радостно врывались солнечные лучи. В награду за пережитый испуг за поворотом реки выросла радуга, переливаясь своим основанием в водной глади, и проходя победной чертой через слабеющий чернильный морок.
Саша, так звали мальчика, засмотрелся на эту красоту. Забытая удочка валялась рядом. Он очень любил это время, предвещающее наступление настоящей весны, а следом и лета. Для его родных мест, большую часть года покрытых непролазной грязью или засыпанных снегом, скованных трескучим морозом или залитых тусклой серостью нескончаемых холодных дождей, лето было настоящим праздником. Теплота и яркие краски, которыми оживала природа, преображали знакомые просторы. Долгие светлые дни позволяли наслаждаться ими, отдыхая от осенне-зимнего сумрака. Жаль лишь, что лето, как и положено настоящему празднику, пролетало с быстротой кометы — не заметишь, как начнут облетать жёлтые листья под плачь дождя. Но сейчас природа только начала украшать поля и леса зеленью, ещё не в полную силу звучали оркестры стрекочущих насекомых и звонких птиц. Осознание, что весь праздник ещё впереди грело душу подростка. В тринадцать лет, столько исполнилось мальчику, ощущение начала жизни было особенным, а горизонты впереди казались безграничными.
Саша поднял удочку и поудобнее устроился на коряге, торчащей из воды. Поплавок неспешно скользил по реке и чуть подрагивал. Рыбалку он любил, здесь тишина и покой, можно подумать о чём-то важном, а можно, не думая, просто отдыхать, глядя на плавный ход воды.
— Саша! — спустившаяся с пригорка дочь кухарки — проворная девчушка лет десяти — окликнула его звонким голосом. — Александр Петрович вернулись. Самовар приготовили, сейчас чаёвничать будут. Тебя зовут.
–Уже иду, спасибо.
Девчонка убежала, а юноша собрал снасти и не спеша пошёл по тропинке в гору. Во дворе семейной усадьбы ему первой встретилась кухарка, заглянувшая в корзину с уловом. Там было пусто — Сашу настигла гроза, и он почти всё время прятался под перевёрнутой лодкой на берегу. На веранде вовсю дымил самовар, наполняя округу уютным дымным запахом. Александр Петрович сидел у стола в кресле и гладил кошку, по-хозяйски устроившуюся у него на коленях.
— Тут даже Маркизе не хватит, — со смехом потрепала мальчика по голове кухарка Матрёна.
— Вот и славно, внучок. А то за неделю всю рыбу из речки вытаскал, скоро совсем не останется. Матрёна после твоего улова нас расстегаями балует или ухой, а я их видеть уже не могу. И обижать вас не хочется, работаете всё-таки: ты ловишь, она готовит, а у меня скоро рыбий хвост вырастет. Постился, постился, Пасху насилу дождался, а вы мне рыбу одну даёте.
— Маркиза бы не отказалась, у неё рыбий хвост что-то не растёт, — сказал мальчик.
— Она и так в довольстве живёт — все её подкармливают, мышей уже с презрением мимо обходит. Ласки захочет — на колени прыгнет и разрешения не спросит. Настоящая аристократка, — Александр Петрович бранился для вида, кошку он чаще всех сам и подкармливал.
Саша сел рядом. Деда он очень любил за его спокойную рассудительность, мудрость, доброту, любил даже за строгость, которая по отношению к нему была не грубой. Родители мальчика давно жили в разъезде — отец в Москве, ведя торговые дела предприятия, мама проживала с Александром Петровичем — её свёкром. Иван Александрович — так звали папу — нравом отличался неуравновешенным, к тому же был большим ценителем кутежей и прекрасного пола. Наружности Иван Александрович был видной — под два метра ростом, с пышными усами и чёрной шевелюрой (поговаривали, что он подкрашивает её, пряча седину). Обладая завидными капиталами, являясь наследником успешного предприятия, папа был окружен сворой почитателей, льстиво называвших его «Петр Первый» за еле уловимое сходство с покойным императором, и благосклонностью дам, ослеплённых блеском богатств кавалера. Сам Иван Коновалов относил подобострастие друзей и женское нестойкое жеманство на неотразимость собственной натуры. Екатерина Ивановна, мама Александра, с амурными похождениями супруга мириться не хотела. При редких встречах, которые происходили во время визитов мужа на родину, в село Бонячки (там они поначалу жили с сыном) госпожа Коновалова непременно устраивала сцены ревности. Горделивый супруг не выдержал однажды, объявил, что узами брака более себя связанным не считает, назначил Екатерине Ивановне денежное содержание, а Сашу вскорости забрал с собой, чтобы обучение сын проходил в первоклассной гимназии Москвы. Так мальчик в довольно юном возрасте оказался оторван от матери и жил с отцом, частое отсутствие, вспышки гнева и перепады настроения которого детской психике пользы не приносили.
Только с дедом, в честь которого был когда-то назван, Александр чувствовал себя в покое. Образ жизни Ивана Александровича сказывался и на учёбе мальчика — первоначальную гимназию пришлось сменить на Катковский лицей из-за частых отлучек Саши, которого отец мог забрать с собой в какую-нибудь поездку, чтобы тот смотрел и к купеческому делу привыкал. Александр Петрович, прекрасно зная характер сына, однажды решил вернуть внука на родину, посчитав, что пусть лучше мальчик учится в обычной костромской гимназии, а не привилегированной московской, но будет подальше от отцовских выходок. Саша был этому только рад. По учебным дисциплинам он успевал хорошо, поведения был отличного и рос чуть замкнутым, задумчивым и самостоятельным юношей, привыкшим полагаться на собственное мнение, так как взрослого советчика и воспитателя рядом часто просто не было. Его роль и взял на себя Александр Петрович, полюбивший беседовать с внуком обо всём на свете.
Коновалову-старшему на днях исполнилось семьдесят семь лет. Всю жизнь он провёл, строя и расширяя текстильное производство, основанное его отцом, прадедом маленького Александра. Сейчас предприятие было крупнейшим в уезде и хорошо известным на просторах Империи. Две крупные фабрики — бумаготкацкая в селе Бонячки в тридцати верстах отсюда и отделочная здесь, в местечке Каменка — вырабатывали разные ткани, отмеченные многочисленными наградами на выставках. Александр Петрович до сих пор управлял делом единолично, принимая участие во всём.
— Куда ездил? — спросил его Саша.
— На станцию. Нам пряжа бумажная4 пришла, смотрел, как её в Бонячки отправляют. Дорога со станции опять разбита, ломовики5 ругаются и цены задирают. Говорят, что лошади калечатся. Скорее бы железнодорожную ветку до фабрик провести.
— Дорогу же шоссировали недавно, почему она опять плохая?
— Потому что общая! — Александр Петрович махнул рукой, эта тема задевала его. — Если общая, то пусть кто-то другой и делает! Сначала деньги на замощение никто жертвовать не хотел. Всяк думает, как бы, Боже упаси, больше соседа не заплатить. Лучше в распутицу кости себе переломают на ухабах, чем копейку выделят. Фабрик вокруг выстроили множество, но каждый на другого смотрит — пусть он деньги платит, а я и так езжу неплохо. Насилу убедил, что всем выгода будет — грузы сюда идут в изобилии, при хорошей дороге можно плату у извозчиков снизить. Сначала считали, кто сколько товару получает и отправляет, а значит сколько кому платить. Собрали деньги на устройство шоссе, правда до полной суммы не хватило, я добавлял. Но на ремонт и содержание дороги теперь уж никто тратиться не хочет. При этом пользоваться ей стали не в пример чаще. Дорогу разбили ещё хуже, чем была.
— Если так удобнее, отчего же противятся?
— Не знаю, что тебе сказать, Саша. Не могу понять. Отдать деньги на какое-то полезное, но общее дело для наших купцов сродни позору. Оранжерею какую-нибудь диковинную построить, чтобы всем соседям на зависть, это можно. Рысаков завести баснословной цены — тоже можно. На дорогу же пожертвовать, по которой каждый день катаешься — ещё чего! Поищите других дураков!
Александр Петрович закашлялся и раздраженно умолк, затем налил себе и внуку душистого чая. Встревоженная кошка недовольно приоткрыла глаза, но поняла, что сгонять её не будут и уснула снова. Затем старик продолжил:
— Как на что дурное, так сговорятся быстро, а на хорошее дело не дождёшься.
Скрипнула дверь, и на веранду вышла Сашина мама. Екатерина Ивановна села рядом с сыном и налила себе чаю.
— Не замёрзли, Александр Петрович? Не принести чего? — спросила она.
— Нет, спасибо за беспокойство.
— Про Кормилицына помните? Они с Никанором Алексеевичем приедут нынче. Поговорить о чём-то с вами хотят.
— Помню, помню. Понадобилось чего-то, эти за просто так не приедут. Никанор-то может и без дела пожаловал бы, а вот зять его Мишка вряд ли.
— Какое у них дело? — поинтересовался Саша.
— Так поди спросить: нет ли у нас машин каких старых на продажу. Он после пожара на Томненской фабрике6 их у всех вокруг скупает, как старьёвщик, — предположила Екатерина Ивановна.
— Там прядильные машины, у нас таких нет, — ответил дед.
— Зачем Разорёновы старые машины скупают? — спросил мальчик.
— Погорели они сильно четыре года назад, бумагопрядильная мануфактура на Томне сильно пострадала. Страховка, я слышал, не всё покрыла. Вот и скупают старые машины, реставрируют и запускают. Михаил Максимович из огня да в полымя мечется. Никанор, его тесть, старый уже, хоть и на семь лет моложе меня будет. Многое ему доверяет, слушает во всём. Михаил тоже потомственный купец, себя умнее прочих считает. Да только не всё по его замыслу выходит. Построили они с Никанором прядильную фабрику на Томне. Машины для неё выписали новейшие, английские. Такие здесь ещё не знакомы никому были. Машины прибыли в срок, установили их как положено. Одну закавыку не учли — работать на них не умеет никто. Михаил-то инженеров не жалует, считает, что простой мастер за всю жизнь с молотком в руках не хуже грамотного инженера всё узнал. Но всё же инженер и слесарь не одно и тоже, как оказалось. Так толком и не работали машины, ломались часто. У работников умения не хватило. А потом, видишь, пожар случился. Тогда он в другую крайность кинулся — начал старые машины скупать у других фабрикантов. Подлатает чуть-чуть и в работу. Вся фабрика из этого утиля собрана. Сплошь поломки, чинят-чинят, они поработают немного и опять стоят. Зато Михаил доволен — сколько денег на покупке сэкономил. Он всех, кто оборудование на новое меняет, вообще за дураков держит, мол чего старые машины выкидывать — служат же.
— А Никанора Алексеевича всё устраивает? — спросил Саша, которого заинтересовал рассказ деда.
— Ему на старости лет отдыха хочется. Он богоугодными делами занимается: церковью своею, нуждающимся помогает, а дела предприятия зятю доверил. Тот человек заносчивый, не каждый с таким общий язык найдёт, даже братья Никанора с ним связываться не стали. Когда он задумал новую фабрику заложить, предлагал ведь братьям вместе строить. Те узнали, что распоряжаться строительством Кормилицын будет, отказались. Свою фабрику выстроили, верстах в трёх, на реке Ветке. Идут, кажется…
К веранде бодро шагал высокий, широкой кости мужчина лет около пятидесяти. За ним еле поспевал коноваловский работник, спешащий доложить хозяевам о приезде гостей. Позади, никуда не торопясь, степенно шествовал совсем седой благообразный старик, похожий на епархиального владыку — такой же строгий и величественный.
— Никанор Алексеевич и Михаил Максимович пожаловали, — доложил мужик, сумевший-таки опередить своевольного гостя. Тот, увидев хозяев, отставил в сторону трость и широко раскинул руки, словно собираясь обнять сидящих на веранде:
— Александр Петрович! Позвольте засвидетельствовать моё глубочайшее почтение. Очень рад, что согласились принять. И Никанор Алексеевич со мной. Очень, говорит, хочу повидаться, нынче редко встречаемся.
— Я прикажу обед подавать, — сказала Екатерина Ивановна. — Покушайте с дороги.
— Екатерина Ивановна, не беспокойтесь, прошу вас. Мы сами из-за стола, не утруждайтесь. Нам бы дело обговорить, а о вашем хлебосольстве легенды ходят — потом не задремать бы, — гость громко рассмеялся.
Мама ушла в дом, чтобы не мешать беседе, Саша тоже было собрался, но дед показал ему, чтобы оставался. Матрёна тотчас же сноровисто расставила на столе наливки и какие-то кушанья.
— Здравствуй, Михаил Максимович, — сказал Александр Петрович.
— Что за юноша с вами? Внук? — спросил Кормилицын, поняв, что мальчик останется при их разговоре.
— Да, это внук — Александр Иванович Коновалов, — дед чуть подвинул юношу вперёд. — А это Михаил Максимович Кормилицын, купец 1-й гильдии, товарищ Никанора Алексеевича по мануфактурному делу.
— Ну, здравствуй, Александр Иванович, — Кормилицын протянул юноше руку, — Значит у деда учишься. Это правильно. Если сызмальства в дело вникаешь, на практике всё узнаёшь — это лучше всякого образования будет. Александр Петрович для нас всех лучший университет, у такого всем бы поучиться не зазорно.
Чувствовалось, что гость говорит любезности не совсем искренне, просто отдавая дань традициям. Слишком тороплива была его речь, слишком заметно желание побыстрее закончить положенный церемониал приветствия и приступить к делу. Наконец на веранду поднялся и второй гость.
— Здравствуй, Александр Петрович. Давненько мы с тобой не виделись. Вижу бодрость телесная тебя не оставляет, благодарение Господу. А я вот что-то совсем немощный стал. — Разорёнов обнял подошедшего Коновалова. А это неужели Саша, Ивана сын? Как вырос!
— Здравствуй, Никанор Алексеевич. Рад тебя видеть. Это внук, здесь посидит. Не помешает, думаю, он нашей беседе.
— Здравствуй, Александр Иванович. — старик Разорёнов пожал Саше руку, внимательно его рассматривая. — Не помешает, всё же о мануфактурах речь пойдёт. Уходит наше время, Александр Петрович. Вот уж, и смена растёт. И то сказать! Тебе днями сколько исполнилось? Семьдесят семь? А мне скоро семьдесят лет сравняется, если не помру раньше.
— Что вы такое говорите, Никанор Алексеевич. Мы все молимся, чтобы Господь вам многая лета послал, живите, нас наставляйте уму разуму, — сказал Михаил Максимович. Разорёнов только махнул на него рукой
— Ты сам кого хочешь наставишь. — пробурчал старик и сказал Коновалову-старшему: — Это Михаил побеседовать хотел. Что-то по фабричным делам, я не вникаю уже. Тебя вот повидать приехал.
Все расселись вокруг стола. На миг воцарилась тишина, только механизм больших напольных часов тикал в дому, считая секунды. Александр Петрович с Михаилом Максимовичем смотрели друг на друга — купец постарше спокойно и чуть устало, тот что моложе будто с досадой: как бы своё дело старику объяснить, чтобы тот согласился, да ещё много времени на это не потерять? Саша сидел на своём месте неловко. Ему было не по себе от того, что все восприняли его дедовым наследником. Он ещё толком и не понимает ничего. Какой из него преемник? Среди таких взрослых и тёртых фабрикантов Сашина неуверенность только росла.
— Дорогу сюда вы прекрасно замостили, ехать одно удовольствие. А мы вот с дядей и двоюродным братцем Никанора Алексеевича никак не сладим, чтобы к нам в Тезино дорогу поправить сообща. Не можем о справедливом распределении средств на её обустройство сговориться. Хорошо вы здесь один, сами для себя сделали, и никто чужой не ездит, — гость подступался к главной теме.
Саша заметил, как дед еле заметно подмигнул ему из-под густых седых бровей и улыбнулся уголком рта. Настроение сразу приподнялось, и Саша подвинулся в кресле, поудобнее прижавшись к спинке.
Кормилицын быстро взглянул и на него, видно, что нежданный свидетель предстоящей беседы не входил в его планы, но делать было нечего — Коновалов-старший мальчишку оставил, придётся при нём о деле говорить. А дело деликатное. Если рассудить, предложение, которое Михаил Максимович собирался сделать для всех фабрикантов выгодно. Только старики упереться могут, они принципы какие-то чтут. Кому они нужны сегодня? Время вперёд летит стремительно, теперь принцип один — выгода. Кто это раньше поймёт, будет первым, а прочим останется крохи подбирать. Если б не этот пожар треклятый, их Товарищество мануфактур уже в числе крупнейших по капиталам бы числилось. Хорошо хоть свой тесть давно не лезет ни во что.
— Я вот о чём потолковать хотел, уважаемый Александр Петрович, — начал Кормилицын. — Совет мне ваш нужен, вы первейший фабрикант во всей округе, опыт бы бесценный перенять, научите как поступить.
— Ты, Миша, елей-то зря не трать. Александр Петрович не красна девица, его такими речами не купишь, — Никанор Алексеевич тихо хмыкнул в своём кресле.
— Правда, давай к делу, Михаил Максимович. Стар я, чтобы время попусту терять. — Коновалов-старший смотрел на собеседника по-прежнему невозмутимо.
— Что ж, давайте сразу обрисую суть нашего предложения. Оно просто, но взаимовыгодно. Для вас не секрет, что торговля последние годы скудна, цены приходится держать низкие. Трудно все живём, а нам после пожара ещё сложнее приходится. Прошлый подряд с работниками закончен, сейчас новые расчетные книжки выдаём. У вас, я полагаю, также? Надолго новый подряд заключаете?
— Людей рядим, это правда. До Покрова нанимаем, как обычно.
— Вот и мы тоже. И появилась идея, а не сделать ли нам летний расценок за работу пониже, да неплохо нам с вами, крупнейшим фабрикантам, вместе выступить. Остальные тогда тоже задумаются. Процентиков двадцать скинуть, я думаю, можно. Если мы заодно будем, так и народу деваться некуда. Поворчат, конечно, куда без этого, ну так они всегда ворчат, им не угодишь. Как вы считаете, Александр Петрович, — Кормилицын весь подобрался и сверлил гостя глазами.
— Двадцать? Скинуть? Чудны дела твои, Господи! — Коновалов покачал головой. — В былое время летний расценок против зимнего повышали, чтобы народ от земли на фабрику переманить, а тут скинуть!
— Утратили люди, которые на мануфактуре поработали, тягу к крестьянскому труду. Землю пахать не пойдут, — ответил на это гость. — Даже если работы нет, всё одно болтаться у фабрики будут и ждать, когда появится.
— Во-первых, что у нас торговли нет, не их вина. Хотелось бы, конечно, поболее за товар выручать, но и этого хватает. Как я к людям выйду-то? Что скажу: мне, Александру Петровичу Коновалову, денег мало, поэтому я двадцать процентов от обещанной мною оплаты себе забираю? Вот спасибо, осрамлюсь так, что потом не отмоюсь. А во-вторых, работники стакнуться и не выйдут к станкам-то. Сам ткать пойдёшь? Больше потеряешь, Михаил Максимович!
— Потому нам первыми стакнуться и предлагаю. Коли мы договоримся, люди долго бузить не будут, деваться то всё равно некуда. Живот, поди, кушать каждый день просит, недолго проупираются, а нам потом экономия какая! Если вы согласитесь, то с прочими фабрикантами дело обговорить легче будет, я всё одно всем предложу. Это же наши мануфактуры — нам плату назначать. Вы в почтенных летах уже, негоже вам перед каждым ткачом отчитываться. Хотят — пойдут работать, не хотят…, — Кормилицын развёл руки в стороны.
— Пасха закончилась, — задумчиво сказал Коновалов, — мы разговелись, а рабочие пост чуть не круглый год держат. Мясо только на праздники и видят. Куда уж расценок снижать? По моему мнению, живёшь сам — жить давай другим, иначе народ на улицах правду искать начнёт, громить всё вокруг. Привыкнут, что любой вопрос стачкой решить можно — потом не остановишь. На фабриках у нас работа тяжёлая, чего греха-то таить. Работник часто здоровье всё оставит, пока нам капитал зарабатывает. О своих людях и позаботиться нужно.
— Так им сколько не дай — всё мало. Ни один не скажет, что ему справедливо платят. Никто с наложенным взысканием не согласиться: не виноват он и всё. Вокруг все виноваты, а он, подлец, нет. Хотя сам, то браку наделает, то своровать норовит, то запьёт, то и вовсе пожар устроит. При этом, крайним себя никогда не считает, до последнего будет отпираться. Надоело работать, так на соседнюю фабрику уйдёт и наплевать ему будет, что у тебя на его станке нет никого. Раньше хоть не заплатить можно было, а с нынешним законом каждые две недели заработок выдай и не греши!
— На то ты и хозяин, чтобы эти проблемы решать. Только я думаю, что если с людьми по совести поступаешь, они также работать станут. Строгость тоже нужна, мы же хозяева, тут твоя правда. Предложение же твоё не от строгости, а от жадности.
— Нашли совестливых. У нас на Томненской фабрике, Александр Петрович, четыреста с лишком душ трудится. Мужиков половина, другая половина бабы да малолетние обоего пола. Я им целую колонию жилую выстроил: дома, казармы. Для детей отдельная казарма. Избы в соседней деревне для них скупил. Больницу построил, инструментом её оснастил. Казалось бы, живи да радуйся! Работа есть всегда, жильё под боком. Харчи — в фабричной лавке забирают и готовят артелью, если холостые. Семейные сами по себе столуются. Так ведь нет! Харчи в лавке заберут и тут же за бесценок продадут, а то и прямо на водку обменяют — у меня она не в заводе. Как летом жара наступает — ящиков с фабрики принесут, на берегу шалашей настроят и живут не в казармах, а там, пьянствуя в свободное время.
— Ну а чем им заниматься прикажешь? Колония — дело хорошее. Выстроил ты её, потому что там вообще пустырь был, кто бы к тебе работать без неё пошёл? Но после работы куда человеку деться? Никакого развлечения нет. Вот и бегут за водкой. Дело это, конечно, дрянное, но такова природа человеческая — к плохому более склонная. Её воспитывать надо, причём с детства. Заведи школу, чтобы малолетние не пьянство родителей видели, а полезному учились. Церкву выстрой, чтобы батюшка усовестивал.
— Они, господин Коновалов, бывает себя хозяевами чувствуют. Усовестишь их, как же… Захотим — будем работать, не захотим — не будем. На всей фабрике всего сорок прядильщиков и присучальщиков ещё столько же. Самая подлая порода. Загуляют — всем остальным работы нет, триста с лишком человек можно по домам распускать. И знают, мерзавцы, что от них вся работа зависит. С администрацией держаться дерзко. Как с такими быть? Я считаю, не грех и нам свою силу показать, мы на наших фабриках хозяева!
— Неужели и этим прядильщикам расценок снизишь? — поинтересовался Коновалов-старший.
— Им не буду. Убегут на другую фабрику или озорничать начнут. От тех я слишком зависим. А здешним бежать некуда, у соседей работников хватает. Но не худо бы было в вопросе оплаты труда нам единую позицию занять, чтобы ощущали, кто тут главный.
— Никанор, а ты согласен? — Александр Петрович посмотрел на старика, тихо сидящего в углу. Тот лишь пожал плечами.
— Мы с Никанором Алексеевичем вместе это решение приняли, — ответил за него Кормилицын.
— Воля твоя, Михаил Максимович, но я такого делать не буду. На моей фабрике многие уже десятки лет работают. Никто тебе не скажет, что Александр Коновалов когда-нибудь слово своё нарушил или не заплатил обещанного. И ты ещё раз всё взвесь — не выйдет из твоей затеи ничего хорошего.
Видя, что толку от разговора не будет, Кормилицын умолк. Коновалов с Разорёновым повспоминали былое. Наконец гости откланялись.
— Другие согласятся расценки понизить? — спросил Саша у деда, когда коляска Разорёнова скрылась вдалеке.
— Не думаю, нужды в этом большой нет, а выгода сомнительная. Соседи не первый год мануфактурным производством занимаются. Люди все опытные и осторожные. Думаю, они сначала посмотрят, что из этого выйдет, а потом уж и решат. Торопится Михаил, хочет всё и сразу. Боится, видимо, что другие его обойдут, вот и спешит прядильную фабрику скорее восстановить. А может ткацкую расширить. Наша фабрика в Бонячках тоже ведь сгорела, аккурат в год твоего рождения, на масляной неделе. Дни нерабочие были, чего полыхнула, так и не поняли. Не застраховал я её тогда. Может и вправду сама, а может и помог кто, до сих пор не знаю. Долго я её восстанавливал, потихоньку, шаг за шагом. Кабы не тот пожар, и у нас бумагопрядильное производство завёл бы уже, но Господь по-другому рассудил. И видишь, не хуже вышло.
— Чего гости предлагали? — спросила Екатерина Ивановна, тихонько вернувшаяся к мужчинам.
— Безделицу какую-то, — ответил Александр Петрович.
Саша живо пересказал маме содержание разговора.
— Как Никанор Алексеевич своё предприятие зятю доверил? Михаил Максимович купец грамотный, но уж очень… своеобразный, — женщина обняла сына и прижала к себе. — Вот Саша у нас умный и серьёзный растёт, такому семейное дело доверить не страшно.
— Кому ещё Никанору было фабрики передать? Две дочки в младенчестве умерли, только Татьяна выросла во здравии. Больше наследников нет. Зять хоть из фабрикантов, пусть и мелких. У нас по этой части забот больше, чем у государя-императора. Тому чего? Преставился ко Господу, а кто после тебя править будет — всё в законе прописано: или старший сын, или младший брат, а уж какой он правитель окажется — это как повезёт. А своё дело абы кому не передашь. Сколько мне ещё отмерено — я проработаю, здоровье бы было. Потом на Ивана всё оставлю, да ты ещё присмотришь, а там и Саша подрастёт. Вот пусть и распоряжается. Толк из тебя, внучок, выйдет, здесь я согласен.
— Ты до ста лет живи, — Саша наклонил голову, чтобы дед не увидел заблестевшие в глазах слёзы.
— Постараюсь, внучок, постараюсь. — Александр Петрович грустно улыбался. — Я и так славно пожил. Как в Псалтыри сказано: «Дней лет наших — семьдесят лет, а при большей крепости — восемьдесят лет, и самая лучшая пора их — труд и болезнь, ибо проходят быстро». Мне семьдесят семь уже. Спасибо Господу, силу телесную и разум пока не отнимает.
— Почему они вам решили такое предложить? — Екатерина Ивановна осторожно увела беседу от грустных тем. — С подобным бы лучше обратиться к… более бережливым.
За столом раздался дружный смех. Все поняли, что речь идёт об известной купеческой династии, жившей неподалёку. Богатейшие люди, зарабатывавшие торговлей, мануфактурным производством и много ещё чем, отличались какой-то неумеренной скупостью. Мальчик навсегда запомнил историю про голубей, которую о них рассказывали. Не давало купцам покоя, что в их конюшне помимо лошадей, овёс охотно клюют голуби, чувствующие себя там, как дома. Расход-то возрастал. Проблема была серьёзной: голубь — птица особая, олицетворяющая Дух Святой. Вредить ему нельзя. Решено было бесполезных едоков отловить и увести подальше, за десяток вёрст, к другой фабрике. Через несколько часов птицы были в родной конюшне. Попытку повторили. На этот раз увезли совсем далеко, но и это не помогло — они вернулись. Посетовав друг другу на посланцев Святого Духа, купцы с незваными едоками смирились.
Уже совсем стемнело, видимый мир заканчивался вместе со светом керосиновой лампы на столе, дальше всё утопало в темноте, словно там и не было ничего, а во всей вселенной есть лишь луна со звёздами, да трое собеседников, сидящих у самовара. Идиллию прервал чей-то смущённый кашель из тьмы у калитки.
— Александр Петрович, прощения прошу за беспокойство. Телефонировали из Бонячек, заработала фабрика. Без происшествий обошлось, — сторож Каменской фабрики двигался к свету веранды.
Телефонная связь между фабриками Коновалова появилась не так давно, и сторож относился к нововведению со всей серьёзностью и ответственностью — если случалось принимать звонок ему, то докладывать о нём Тимофей Архипович спешил тотчас лично хозяину, невзирая на время суток, словно государев указ.
— Дедушка спать ушёл, Тимофей Архипович. — Саша подмигнул деду, настроение его было хорошим.
— Уйдёт он, рассказывай. Пока всё не узнает, спать не ляжет. — Он подошёл к столу и увидел Александра Петровича, сидящего в кресле. — Доброго вечера, Ваше степенство. Ишь внучок выдумал — спать, говорит, ушли. Да нежели такое бывало когда?
— Спасибо, Тимофей Архипович. Завтра туда поедем, посмотрим всё. Сашу тоже спозаранку разбужу, чтобы со мной ехал. Будет знать, шутник.
— Пойду свою службу дальше справлять. Доброй ночи всем. — Тимофей Архипович отошёл буквально два шага и растворился в темноте, даже силуэт его был неразличим.
— Мне Тимофей сказал, что ты днём на фабрику сюда ходил. «Внучок Ваш нынче прибегал, все цеха обошёл», — говорит. Чего ходил-то — дело пытал аль от дела лытал? — спросил дед у Саши.
— Посмотреть ходил. Всё огромное, а пустота, народу нет никого. Машины словно спят, тишина такая — каждую муху слышно. А уже завтра всё загудит, и люди везде заснуют. Нынче ходишь и представляешь, что затерянный город нашёл или забытую цивилизацию. Но неуютно там, фабрика как мёртвая.
— С Божьей помощью заработает завтра. Отдохнули, попраздновали, пора к делам возвращаться. Значит, со мной завтра поедешь, Александр, — купец вмиг сделался серьёзным. — Везде вместе пройдём, послушаем, как дела обстоят. Привыкай потихоньку. А ты, Катерина, здесь на мануфактуру сходишь, проверь всё. А сейчас спать пора, завтра дела ждут.
Сноха послушно кивнула, Саша встал из-за стола неохотно, жаль было, что вечер закончился, но спорить с дедом бесполезно — спать, так спать. Только Маркиза не послушала хозяина и шмыгнула в ночную темноту по своим делам.
Утром поднялись рано. Кухарка Матрёна собрала на стол. Позавтракав, стали собираться по делам.
— Катерина, телефонируй в Бонячки, что мы приедем, — напутствовал Александр Петрович сноху, собравшуюся на фабрику в Каменке. — Думаю, на несколько дней там останемся.
День был солнечный и тёплый, домчались быстро. Проехать решили через село Тезино7, где Михаил Кормилицын на мануфактуре тестя решил понизить расценки. На тамошней главной площади было многолюдно. Народ шёл на фабрику получать новые расчётные книжки, подтверждающие наём на работу на ближайшие полгода до праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Пёстрая толпа сновала туда-сюда, но часто хаотичное движение замирало — люди останавливались, обсуждая какие-то новости. Известия, по-видимому, были нерадостные, поскольку разговоры о них были тихими, как на похоронах. Люди выглядели озадаченными и озлобленными. Кучер правил, умело раздвигая людской поток перед повозкой. Вокруг, несмотря на ясную погоду, было как-то мрачно. Только выехав из Тезина, путники почувствовали, как гнетущее ощущение покидает их.
Через три версты были их родные Бонячки. Коляска бойко катила по знакомой улице. Мимо мелькали дома жилого квартала, построенного Александром Петровичем для своих работников, больница, школа и церковь. С другой стороны дороги зеленел роскошный, ухоженный парк.
— Н-да, разрослись наши Вонячки, — в задумчивости сказал купец.
— Ты почему так Бонячки обзываешь? — улыбнулся Саша.
— Это не я, — Коновалов-старший посмотрел с деланой простотой, хотя глаза были хитрыми. — Комиссию давным-давно в наши места прислали реестр поселений составлять. Вот они ходили и записывали: как называется да сколько дворов. Так и до нас дошли. Стали про всё это у крестьян местных расспрашивать, а те в ответ только «Ась?» да «Чаво?». Местные пришлым казённым людям никогда не доверяли. Переписчики рукой махнули и записали «Вонячки».
— Почему Вонячки? — внук смеялся в голос.
— Тогда здесь была глухая деревенька — всего-то два десятка дворов, да красильное заведение твоего прадеда Петра. Ткань едкими разными красителями отделывали, потом в ручей всё сливали, вот и пахло некультурно. Гости носы поморщили, а потом так и обозвали сообразно запаху. Никому и дела не было до того, что они в своих книжках накарябали. Много лет спустя эта оказия обнаружилась. Фабрика солидная, а где находится и сказать-то неловко. Хлопотать пришлось, чтобы благозвучное имя дали. Появились «Бонячки».
Коляска остановилась перед фабрикой. Трёхэтажное краснокирпичное Г-образное здание с ровными рядами окон было со всех сторон облеплено разнообразными пристройками и сарайчиками. Архитектура впечатляла не изысканностью, а масштабом на фоне окружающих домов. Во дворе кипела привычная деловая суета. Гул работающих станков за стенами был еле слышен. Александр Петрович сразу погрузился в привычный мир. Обходил цеха, слушал доклады управляющего и мастеров, перекидывался парой слов с многочисленными работниками. Саша удивлялся тому контрасту, который представляла нынешняя бурлящая фабричная жизнь вчерашней тишине пустой мануфактуры, куда он ходил в Каменке. Хотя сейчас и там всё так же. Затем с удовольствие обедал в здании правления в директорском кабинете, поговорил по телефону с мамой. Вечером гуляли с дедом по саду, разбитому Александром Петровичем у фабрики. Погода стояла тёплая, днём было даже жарко. Служащие мануфактуры тоже не спеша совершали моцион по тенистому парку, ярко украшенному молодой зеленью. День промелькнул незаметно.
Назавтра Александр-младший готовился к итоговым экзаменам. Хотя он и числился учеником костромской гимназии, занимался, в основном, дома с приходящими учителями, а в Кострому ездил для подтверждения знаний. Дед ещё рано утром ушёл на фабрику. Мальчик был способным учеником, поэтому учителям не приходилось тратить много усилий и времени для объяснения необходимого материала. После гимназических занятий Александр Петрович приставлял внука к какому-нибудь служащему фабрики, чтобы Саша помогал ему в работе. Юноша постигал на практике все особенности фабричного производства: ведение учёта выработки товара, расхода материалов, начисление заработка, организацию отгрузок и поставок и ещё множество незаметных, на первый взгляд, тонкостей, которые позволяли огромному предприятию работать слаженно, словно часовой механизм. Работники понимали, что в помощниках у них наследник мануфактур, поэтому поначалу старались не очень загружать его своими обязанностями. Александр Петрович был однажды невольным свидетелем сцены, когда учётчик принёс своему юному помощнику чаю и продолжил свою работу, интересуясь у Саши не надо ли тому чего-нибудь ещё. Внушение было кратким, но суровым. С той поры ему приходилось трудиться по-настоящему. Вечером, после телефонного разговора с Каменкой, два Александра вышли из здания фабричной конторы. Погода была такой же тёплой, как накануне, только изредка налетал прохладный ветерок, напоминая, что лето ещё не полностью вступило в свои права. Они пересекли дорогу перед фабрикой и сели на скамейку у входа в парк.
— Как поработал? Что нового узнал? Или опять чаем со сладостями за счёт наставников баловался? — дед постоянно припоминал Саше тот случай, когда вместо работы его с почётом усадили отдыхать.
— Сегодня дрова считал, которые за зиму на отопление ушли, это как арифметика, только с практическим уклоном и мелочей много. Главное из виду ничего не упустить, не перепутать, а то потом исправлять муторно.
— Вникай, вникай. Ты должен иметь понятие обо всём. Тут премудростей много, за раз не охватишь. И учебника такого, где всё объяснено, нет. Только своим опытом и можно проверить, когда был прав, а когда ошибся. Ответственность за неудачи будет лежать только на тебе, никто её не разделит. К успеху каждый прислониться будет рад, а прогоришь — товарищей не сыщешь. Или пан, или пропал. Привыкай. От грамотных помощников тоже много зависит, но главный будешь всё-таки ты. Ладно, пойдём отдыхать. Завтра в Каменку поедем.
Утром Саша опять осваивал программу гимназии и получил задания, которые следовало выполнить до следующей встречи с учителями. Время ещё было — выехать договорились через час. Юноша открыл окно и в комнату сразу ворвался свежий ветерок, расшевеливший листки на столе. В фабричной конюшне кучер готовил к поездке коляску. Вдруг Саша увидел, как из дома управляющего здешней фабрики вышел Александр Петрович. Дед его заметил — дома стояли напротив друг друга. Купец помахал рукой, зовя внука к себе, вид у него был встревоженный. «Что случилось?», — подумал Саша и поспешил на улицу.
— Собирайся, выезжаем сейчас, — сказал Коновалов-старший.
— Что-то стряслось? — внук заволновался. — Мне только для гимназии всё забрать и буду готов.
— Вот и собирай свои бумаги, — Александр Петрович в задумчивости потёр лоб. — В Тезине у Никанора на фабрике бунт. Люди работу бросили, устроили беспорядок. Я здесь необходимые распоряжения отдал, но близко до них. Мало ли чего. Поедем в Каменку, там спокойнее. Заодно посмотрим, что у Разорёнова с Кормилицыным творится. Кучеру скажу, чтобы через Тезино вёз.
Времени на сборы Саше почти не потребовалось. Он быстро взял нужные книги, тетради и побежал назад. Дед уже устроился в коляске, от жары обмахиваясь платком. Саша сел рядом.
— Давай, Константин, — сказал Александр Петрович, — Через Тезино правь.
— Плохо там, Ваше степенство, — ответил кучер, — Надо бы мужиков с собой взять, а лучше мимо объехать от греха.
— Ты был там? — спросил купец.
— Быть не был, а пару знакомых оттуда видел, побеседовали. Приходили к вам на фабрику наниматься, но я сказал, что у нас народ набрали уже. Бузят в Тезине. Расценки хозяева снизили, люди злые ходят. Пока по соседним мануфактурам ищут работу. Шумят ежедневно, чтобы плату подняли, только управляющий на своём стоит. Работу вроде как бросили, пьянствуют. Обиженные к Никанору Алексеевичу за правдой пошли, он человек уважаемый, справедливый. Только оказалось, что нету его — уехал. Наверное, это зять на Томну его отправил, пока всё не уляжется. Там привольно, воздухи какие… Волга!
— Вот и увидим, что к чему, — сказал Коновалов. — Лишь бы к нам не пошли.
— В Бонячках-то им чего делать? — спросил кучер.
— От толпы, тем более пьяной, ждать всего можно. Не дай Бог, чтобы по округе шалить начали, — Александр Петрович перекрестился.
— Наши мужики их восвояси быстро отправят, пускай у себя творят, что хотят, а у нас ни-ни, — кучер лихо заломил картуз на затылок. — У вас в Каменке всё одно лучше, чем у них на Томне. Просторы какие! Красота!
— За дорогой смотри, любитель природы, — улыбнулся купец.
Коляска уже приближалась к селу, когда попутчики увидели скачущего навстречу во весь опор всадника. Константин осадил лошадей, чтобы бежали помедленнее, встречный тоже резко остановился у коляски. Спешащим оказался полицейский урядник Степан Иванович. Успокоив недовольно заржавшего коня, он сказал прерывающимся голосом:
— О! Александр Петрович! Добрый день, Ваше степенство. И наследник с вами.
Вид у урядника был обескураживающий. Фуражки почему-то не было и по лбу текли ручейки пота, которые смешивались с кровью, сочащейся из разбитой брови и оставляли на щеке розовую дорожку. Под глазом наливался синяк. Кобура на поясе расстёгнута, но пуста.
— Здравствуй, Степан. Куда коня так гонишь, что случилось? — спросил фабрикант.
— Разворачивайте коляску, — урядник был так возбуждён, что не слышал вопроса, — Бунт у Разорёнова на мануфактуре. В объезд к себе добирайтесь. Народ там вовсе озверел. Я телеграфировать скачу в Кострому, сами не управимся. Мужики пьют, безобразничают, чинов не признают, не суйтесь туда, Александр Петрович, Христом-Богом прошу.
— Езжай, Степан, справляй службу, мы объедем, не беспокойся. Спасибо за предупреждение. — сказал Коновалов. — Константин, разворачивай!
— Дед, я посмотреть хочу, — неожиданно сказал Саша. Александр Петрович так и застыл.
— Зачем, внучок? — начал было он, но вдруг кивнул и твёрдо сказал кучеру, — В Тезино вези.
Степан Иванович лишь вздохнул, махнул рукой и пришпорил коня, который, встрепенувшись, резво поскакал дальше. Со стороны Тезина доносился невнятный гул, словно разворошённый пчелиный рой искал того, кто его потревожил, чтобы искусать и прогнать от своего жилья. В начале единственной улицы ничего не происходило, было пусто, шум слышался дальше, с центральной площади.
— Давайте всё-таки объедем. Зачем нам туда? — кучер был слегка бледен, но хозяин покачал головой.
Саше было тревожно после слов полицейского, но желание увидеть всё собственными глазами, неожиданно пришедшее, непреодолимо влекло дальше. И страх, и любопытство сплелись воедино. Коляска въехала в Тезино и медленно двигалась между домов по узкой грязной улице. Коновалов-старший сказал кучеру остановиться и ждать их — поодаль у площади виднелась разношерстная толпа, лошадям там было не развернуться. Дед с внуком спрыгнули на дорогу, Константин словно невзначай взял со своей лавки кнут, слез с козел и встал у коляски.
Александр Петрович медленно шёл впереди, одетый в неизменный чёрный костюм, спокойно и с достоинством. Саша был рядом и глазел по сторонам. Харчевая лавка была закрыта, перед ней лежала стопа брёвен, которые хозяин приготовил для какого-то строительства. Блестящие, очищенные от коры, они служили и столом, и лавкой для пяти мужиков, которые разложили на них хлеб, лук, калёные яйца и водку. Поляна перед бревнами была кроватью ещё для двоих, которые уже допились до точки. Веселья среди гуляк не было, обстановка была мрачно-угрюма, полна какой-то пьяной злобы, готовой вот-вот начать крушить всё вокруг. По противоположной стороне улице шли ещё трое: один терзал гармонь, а остальные нестройно, но зычно орали похабные частушки. За ними, причитая, бежала молодая баба в платочке. Она улучила момент и схватила одного из гуляк за руку: «Вася, Васенька, пойдём домой, что ты пьёшь-то, хватит уже, третий день ведь». Вася не глядя отмахнулся от неё, попав локтем в лицо. Женщина упала, а он, не оборачиваясь, бросил картуз на землю и начал плясать, стуча ладонями по пяткам. Его мотало, движения походили на судороги, но остальные поддержали бессмысленную пляску, даже пара работяг из сидящих на брёвнах присоединились к знакомым также азартно впечатав со всего маху свои картузы в дорожную пыль. Их оставшиеся на месте товарищи начали громко хлопать в ладоши и свистеть. Полилась такая отборная матерщина, что юноша густо покраснел. Один из мужиков, никого не стесняясь, справил нужду прямо на брёвна, служившие им столом. Только за угол зашёл. Баба, которой муж попал по лицу, встала, вытерла платком кровь из разбитой губы и пошла домой, сгорбившись и плача.
Саша стоял ни жив, ни мёртв. Его внезапный порыв бесследно исчез, остался только страх, смешанный с брезгливостью. Всё вокруг было слишком. Слишком громко, слишком грубо, слишком бесстыдно, слишком бессмысленно, слишком отвратительно. «А ведь это простые ткачи, такие же как у нас на фабрике. Обычно вежливые, шапки снимают, здороваясь. Что с ними случилось?» — думал парень. Александр Петрович положил руку ему плечо и сжал, словно успокаивая. Видя испуг Саши, он ещё и потрепал его по голове, улыбнулся и шепнул одними губами: «Смотри, внимательно смотри и не бойся». Затем старый купец развернулся и пошёл к оставшимся на бревнах хмельным работягам.
— Где вино берёте, молодцы? Лавка-то закрыта.
— Тебе пошто, отец? Стар ты для вина, а кладбище тоже сегодня закрыто, — загоготал самый молодой сутуловатый парень с болезненно серым лицом. — Ты кто? На попа похож. Ненашенский ты, не видел я тебя раньше.
— Тихо, Кузьма, — оборвал его мужик постарше. Он выглядел как матёрый каторжник, без передних зубов, со шрамом через всю правую щёку, который как могла скрывала густая рыжая борода. — Не видишь — это уважаемый человек. Доброго здоровья, Александр Петрович. Зачем к нам пожаловали? Наши господа сегодня не принимают, дома запершись сидят, хоть у народа вопросы к ним имеются, а не выходють. Нынче тут для купцов неинтересно, мы себе власть взяли.
— И тебе доброго здоровья. Позволь старику присесть, в ногах силы мало осталось.
Мужик хлопнул молодого Кузьму по спине, тот встал, уступая место. «Кто это?» — на ухо спросил у старшего. «Коновалов, с Бонячек», — так же шёпотом ответил тот. Кузьма проворно смахнул мусор с бревна, где сидел только что. Александр Петрович присел, осматриваясь вокруг. Под ногами валялись пустые бутылки и затоптанные куски нехитрой закуски. Плясуны пошли обнявшись в сторону площади, оставив мятые фуражки валяться в пыли. Толпа неподалёку жила своей жизнью — кто-то отходил, кто-то присоединялся к ней, но она не редела, словно это был единый организм, состоящий из множества людей. Среди постоянного гула вдруг начинались крики «Мишка, выходи!» или «Верни расценок!», подхватываемые десятками глоток.
— Так где же вино берёте всё-таки? — спросил Александр Петрович.
— Мы у лавочника отняли, терять нам теперь всё одно нечего.
Коновалов покачал головой:
— Ну решили работу оставить, требования выдвинули, но пьянство зачем начинать?
— Мишка-купец всё равно нас слушать не хочет, — вступил в разговор молодой Кузьма, который стоял рядом. — Первый день мы чинно начали. Депутацию к нему отправили. Так мол, и так — работать по новому расценку отказываемся, постановили всем обчеством к работе не приступать, пока не подымет хоть немного. Мишка Кормилицын, если посчитать, до 10-ти рублей плату скинул, мы говорим, что меньше, чем за 11-ть не выйдем. Хоть раньше и 12-ть с полтиной полагалось. Жить на что? Если из дачки ещё все штрафы вычесть — ведь и на хлеб не хватит. Даже гнильё, что он в своей лавке брать заставляет, не купишь. Месяц отработаешь и сам должен хозяину останешься. Всё одно, Кормилицын депутацию нашу на порог не пустил, по матушке обругал и каторгой грозился. Ну мы с расстройства и выпили. Теперь терять нечего. Своего добьёмся — водку Прокопа-лавочника тоже спишут, хозяин оплатит, у него денег много.
— Ну а как не послушает он вас?
— Куда ему деваться? Урядник Степан приезжал недавно, поучили его, приласкали, он штаны испачкал и прочь галопом, — мужики захохотали.
— Н-да, — Коновалов был задумчив. — Бражничать прекращайте — до добра это не доведёт. Пойду посмотрю на площади — что к чему.
— Не ходили бы, Александр Петрович, — рыжебородый смотрел хмельными красными глазами, но голос был твёрд. — Народ нынче дурной, могут и не признать. О вас по всей округе никто ничего плохого не скажет, но что с пьяных взять. Лучше к себе езжайте, там спокойнее.
— Спасибо за беспокойство, я аккуратно. Может с Михаилом Максимовичем поговорю, к разуму призову.
— Не открывает он. Заперся в доме. Вокруг только полиция фабричная охраняет, псов спустили и сами при оружии ходят, но за ограду не высовываются.
Александр Петрович встал с бревна — помог Кузьма, и направился в сторону людской толпы, туда где высился храм. Саша шагал рядом. Любопытство его испарилось, первый парализующий ужас тоже прошёл, внутри был лишь липкий страх, уговаривающий броситься к коляске и ехать домой, где тихо и безопасно, но он, злясь на собственную трусость, упрямо заставлял себя идти и смотреть на происходящее. Улица, которая была здесь шире и чище, привела их на сельскую площадь, где проходили праздники, ярмарки или просто еженедельный торг. Здесь напротив друг друга стояли деревянный храм Петра и Павла о пяти куполах с колокольней и особняк Никанора Разорёнова. Дальше уже виднелись фабричные строения: контора и производственный корпус. За оградой особняка заходились лаем псы, спущенные сторожами с цепи. Два дюжих молодца из фабричной охраны стояли рядом с директором мануфактуры, который разговаривал с тремя мужиками из числа протестующих, кричащими прямо перед ним.
— Пусть выйдет и поговорит с нами, — кричал один из ткачей, высокий сухой мужик.
— Михаил Максимович разговаривать с вами более не будет, нечего ему добавить к тому, что уже сказано — проспитесь и возвращайтесь к работе, — директор был бледен, за спиной переговорщиков стояло больше сотни человек, некоторые были уже сильно пьяны. Управляющий понимал, что при желании толпа просто сметёт их, но вида старался не подавать.
— Что он, паскуда, разговаривать с нами не хочет? — взвыл второй из ткачей. От выпитого его шатало так, что приходилось держаться за плечо товарища. — Мы сейчас сами войдём и спросим.
— Отошёл отсюда, — фабричный охранник демонстративно направил ствол ружья под ноги смутьяну. За спиной у того зашумела толпа. Брань и крики слились в единый гул: «Дави их… Суки… Не робей, ребята, ничо не сделают… Все вместе…». Люди плотнее придвинулись к зашатавшейся ограде, охрана уже явно направляла ружья в толпу. «Ружьё опусти… Порвём… Потроха твои псам скормлю…», — неслось оттуда. Директор был человеком опытным, улучив момент, он крикнул зычно, на всю площадь:
— Разговор будет завтра! — народ примолк, вслушиваясь. — Выберите депутацию — трёх человек, каким доверяете, но чтобы были трезвы. С ними и будем вести разговор, а сейчас расходитесь и прекратите пьянство. Нас глоткой не возьмёшь, будут переговоры, но не со всеми сразу, иначе опять один крик выйдет. В церкви назавтра молебен отслужат, после него ждём ваших представителей.
По толпе пробежал ропот, скоро смолкший. Кто-то сразу стал выкрикивать: «Андрея Кузнецова надо посылать, и Петра из механиков. Они грамотные». Другой подхватил: «Только при батюшке договаривайтесь, чтобы побожились». Некоторые просто стояли молча, готовые поддержать тех, за кого будут остальные (таких было большинство). Гвалт стихал. Только самые пьяные вопили что-то неразборчивое. Лица у людей были задумчивые, женщины, пользуясь моментом, стали тащить мужей домой: «Пойдём, завтра после обедни выберете кого послать, а сейчас иди проспись, слышь, чего директор сказал». Александр Петрович внимательно смотрел на людей, о чём-то думая. Он рассматривал происходящее, стараясь не упустить ни единой детали. Саша переминался с ноги на ногу рядом, потом шепнул деду: «Пойдём, довольно насмотрелись». Тот неожиданно кивнул и развернувшись зашагал прочь, к оставленной коляске.
На брёвнах у лавки мужики всё сидели, но на Коноваловых они уже не обращали внимания — рыжебородый о чём-то яростно спорил с Кузьмой. Перебранка происходила во весь голос, матерщина лилась, преобладая над обычными словами, но Саша не различал ни смысла, ни интонации слов. Вокруг всё сливалось в какой-то однообразный монотонный шум. Мальчик выглядывал из-за деда вперёд — далеко ли до коляски, которая увезёт их из этого Содома. Та была уже близко, можно за пару минут добежать, но Александр Петрович шёл медленно, годы бегать не позволяли. Саша оглянулся назад. Между спорщиками началась драка, рыжий повалил молодого тщедушного Кузьму и бил кулаками. Третий их компаньон схватил его сзади, желая разнять, но щербатый вывернулся и принялся бить миротворца, затем споткнулся о спящее тело, которое не заметил в пылу и упал сам. Мужик, которому рыжий просто так разбил лицо, воспользовался этим подарком — злорадно матерясь пнул несколько раз, целя в обидчика, а попадая и в него, и в спящего, который заохал и зашевелился. Вдруг за углом лавки появился какой-то парень в кепке, надвинутой почти на глаза. Он мельком глянул на драчунов, достал из-под рубахи бутыль, заткнутою вместо пробки какой-то тряпкой, поджег её спичкой и бросил в окно. Вспыхнувшая бутылка разбила стекло, но звона из-за криков слышно не было. Огонь полыхнул внутри лавки. Пламя быстро росло, но драчуны не обратили на всё это никакого внимания. Поджигатель ещё раз воровато посмотрел по сторонам и встретился глазами с Сашей, который остановился и смотрел на него. Несколько секунд поджигатель сверлил юношу змеиным немигающим взглядом, затем сплюнул и быстро юркнул назад, скрывшись из виду. Его сильно шатало, было видно, что он тоже очень пьян. В лавке уже бушевал настоящий пожар, языки пламени вырывались в раскрытое окно. Пьяницы остановили драку и недоумённо таращились на огонь. «Саша!» — громко крикнул Александр Петрович, и подросток заметил, что дед дошёл до коляски. Он бросился к ней бегом. Кучер сразу тронул лошадей. Выехали из села, и Коноваловы увидели, как в небо поднимается густой черный столб дыма, заволакивая голубое небо. Вскоре чуть поодаль начал расти второй, а затем и третий.
— Подожгли зачем-то, — сказал купец. — Уж вроде решили переговоры начать. Если такое началось — теперь хоть святых выноси. О том, что будет завтра, когда проспятся, никто не думает.
— Я видел там парень нарочно бутылку поджёг и кинул. Зачем интересно?
— Кто его знает… Может лавочник чем ему не угодил, может долги свои, которые в книгу записаны, решил стереть, может просто во хмелю удаль свою захотел показать. У нас мужик долго терпит, молчит. Даже когда всё хорошо у него — порой живёт будто терпит. А потом вдруг плюнет на всё и уж пока вдребезги себя не разобьёт — не остановится. В Тезине таких сейчас сотни одновременно. Не только лавку — и храм, пожалуй, могут с землёй сравнять сами себе назло. И будь что будет! Сейчас это безобразие в одном селе только, ну а как во всей губернии такое случится, не дай Бог? Или во всей империи? Представить страшно! Александр Петрович перекрестился, а потом потрепал внука по голове. Дым тем временем застилал злополучное село, словно прятал его от прочего мира.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Фабрикант предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
