Номер с видом на океан. История жизни и любви

Сергей Захаров

Повесть Сергея Захарова «Номер с видом на океан» в 2017 году выиграла престижную международную премию Марка Алданова (Нью-Йорк). Книга содержит нецензурную брань.

* * *

Итак, полгода назад мы расстались с Машей, разменяв одну тюрьму на две свободы. Расстались обоюдно, выпотрошенно и почти друзьями, без битья посуды и выяснения, кто кому должен — потому, должно быть, что за время совместной жизни не нажили особых богатств.

Мы не очень-то считали деньги, а когда их, по-нашему мнению, образовывалось достаточно, или, скорее, когда обилие неостановимой работы превращало нас в окончательных роботов, лишая так нужного чувства, — мы быстро кормили чемоданы походным набором, силой схлопывали им разверстые пасти и, неудержимо влекомые этими атрибутами отпуска, не сходили, а почти падали в расположенный под домом паркинг, где уже томилась в нетерпении специальная «отпускная» наша машинка — мелкая, лупоглазая и шустрая, обмятая и обтертая по всем своим выпуклостям нежностями барселонской автожизни.

Машина звалась закономерно «Нюськой» — мы сваливали в нее чемоданы, тут же закуривали (курение в «Нюське», что категорическим образом не допускалось в экскурсионной машине, еще раз напоминало нам о том, что краткое отпускное счастье — вот оно) и уезжали смотреть мир, мотивируя очередной вояж тем, что для нашей профессии важен широкий кругозор, — главным же образом потому, что нам нравилось делать это вдвоем.

Все поездки зарождались в Машиной голове, тщательно обдумывались, планировались, просчитывались и обсчитывались, подтесывались, уточнялись, обретали заслуженный глянец совершенства, закреплялись резервированием отелей — и лишь затем я ставился перед фактом. Маша любила устраивать мне сюрпризы — собственно, этим и объяснялась таинственность приготовлений.

— Я хочу еще раз побывать в Риме, — говорила Маша, — но только с тобой. Понимаешь — только с тобой!

Я понимал. Слова ее звучали божьей музыкой — и мы уезжали в Рим.

Или:

— Я хочу показать тебе Прагу. Я была там дважды — но без тебя. А какая же это Прага — если без тебя? — я понимающе соглашался, и мы уезжали в Прагу.

Или:

— Ты меня сейчас точно убьешь — но я только что сняла отель в Венеции. Номер крохотный — зато огромные скидки. И главное, есть балкон, где мы сможем спокойно курить. Должны же мы, черт побери, прокатиться по их каналам в настоящей гондоле. Представляешь, оказывается, надо говорить гóндола — с ударением на первый слог. Забавно, да? А ночевать в пути будем под Каннами, всего в двадцати километрах. Вот заселимся и сгоняем на часок в Канны. Я, конечно, искала в самом городе, но цены там — не подступиться. Ты не сердишься, что я с тобой не посоветовалась?

Я не сердился — и мы уезжали в Венецию.

До моего вторжения в ее барселонскую явь Маша и сама успела кое-где побывать с предыдущим мужем — но все это, по словам ее, было не то. Гораздо больше мы увидели с ней вдвоем.

Да, что ни говори, а расстались мы почти хорошо, — и потому здесь, в белом доме, куда въехал и где жил только я, фотография ее розовела на каминной полке. «Розовела» — в ту поездку она брала финский, удивительного лососевого колера плащ — я такого не встречал больше — и на фото, в этом остановленном миге общего прошлого, была в нем: редкая дорогая рыбина в положенной ей по статусу упаковке.

Рядом с нею отражался сероватой тенью и я, а еще — тот самый Париж, куда мы ездили раз пять или шесть и где нам каждый раз нравилось, и всегда — по-новому…

Лежа под самой крышей, наблюдая, как сходящий через оконца рассвет прорисовывает все отчетливей дубовые, в обхват, балки, я легко мог представить снимок в деталях: Париж, 2012-й год, башня Монпарнас, за спиною Маши ажурно-монументальные формы Эйфеля, в далеком тесном низу — кладбище, в каменном городке которого мы легко отыскали Бодлера и Сартра, но так и не смогли найти Мопассана…

На могиле Бодлера романтического вида молодежь распивала вино — в окружении цветов и бутербродов. Именно так — свадебно и терпко — там и пахло: молодостью, розами, сыром и колбасой, алкоголем, и еще, раздражительным краем, марихуаной — не любимым нами до зеленых искр запахом, который великодушная Маша моя сходу простила пирующим — за верность поэту. Маша тихонько радовалась и сжимала крепче мою руку — Бодлер нравился ей.

И Сартр, которого хотел посетить я, не был одинок: кровавые помады поцелуев, билетики на метро, придавленные разнокалиберными голышами, и главное, главное, теплое и такое родное: Симона, упокоенная позже, была там, где и должно, — рядом.

Единственным, кто так и не дался нам, оказался великий сумасшедший Ги Де — каждый раз, когда мы, ведомые указателями и картами, вот-вот должны были настичь его, Мопассан, казалось, хватал надгробие и убирался с ним прочь — категорически не желая, должно быть, чтобы его в тот день тревожили. Жаль, жаль, жаль — бормотал удрученно я: у него ведь такие гениальные рассказы…

А вот шахматист Алехин, умерший непобежденным чемпионом, нашелся, помню, легко. Разорванные связи, разъятые любови, палестины проданные, преданные и обретенные, судьбы, судьбы, судьбы, написанные злой кардиограммой, — тяжесть могильных плит сглаживала все. Нам с Машей не холодно было ходить среди мертвецов: там мы особенно остро ощущали, что живы — и вместе.

Любовь отмотала и ее, и мое время далеко назад, даровав свойственное только юным существам бессмертие, — да, мы снова были беззаботны и вечны, и потому легко, играючи, срывали с мертвых камней глазами эпитафии и пробовали их на звук, на вкус языка, проговаривая поочередно и вместе и пытаясь раскусить смысл — эх, как бы пригодились мне не посещенные в университете пары французского! Но тогда, давно, студентиком, я не верил, что Франция существует, да она и не существовала — без Маши. Впрочем, кое-что я все же помнил, а пробелы мы восполняли собственной фантазией.

В легкомысленном кощунстве доходило даже до того, что Маша, быстро взглянув на меня под косым лукавым углом, спрашивала:

— А какую эпитафию, интересно, ты составишь для меня? — она была десятью годами старше (внешне старше выглядел я) и частенько, повинуясь свойственным ей непостижимым скачкам настроения, норовила напомнить об этом. Меня эти напоминания неизменно сердили.

— А с чего это ты решила, что это я должен буду составлять тебе эпитафию, а не наоборот? — встречно отбивался я. — Да, по паспорту я моложе, но ты прекрасно знаешь мой образ жизни до встречи с тобой. По биологическим часам я — глубокий старик. Старец. Аксакал. Так что составлять, боюсь, придется именно тебе.

Такой ответ был ожидаем ею — я всегда, словно глупый карась, шел на одну и ту же приманку.

— Ага! — тут же торжествующе кричала она. — Нормально! Нормально. То есть, ты собрался умереть раньше меня. Хорошо устроился, ничего не скажешь… А кто же будет присматривать за мною и содержать меня в старости!?

Хоп! Удилище взметывалось в небо, карась повисал на крючке, и Маша, заядлая рыбачка, торжествовала. Вытащенный на враждебную сушу, я не трепыхался — крыть было нечем. Я и вообще плохо умел спорить с ней, да и трагикомическая абсурдность повода, из-за которого разгоралась эта псевдоперепалка, никакого настоящего спора и не предполагала. В конце концов, мы быстро, словно лишнего котенка, топили дискуссию в ало-жаркой воде поцелуев — и, довольные, уходили искать, например, кафе, где Ульянов-Ленин обыгрывал Троцкого в шахматы — или наоборот.

Эпитафию Маше я так никогда и не придумал и не собирался, естественно, этого делать, но сейчас, когда похоронены были наши с ней отношения, и само черно-желтое слово — «эпитафия» уже не выглядело таким вопиюще неуместным… Сейчас, если бы вышло так, не дай Бог, не допусти и не дай, и даже думать о таком всерьез мне страшно, страшно и нельзя, но — если бы случилась катастрофа и мне все же пришлось бы жестоко и нелепо ужимать смысл целой ее жизни в несколько золоченых слов на последнем мраморе — я бы, не колеблясь, увековечил его так: «святая в плену страстей».