Этому в школе не учат

Сергей Зверев, 2019

Первые месяцы войны. Красная Армия с трудом сдерживает фашистскую армаду, рвущуюся на восток. Мародеры и диверсанты сеют панику уже в самой столице. Бойцы СМЕРШа работают на пределе сил. В их числе бывший учитель, а теперь оперативный сотрудник Сергей Лукьянов. Привыкший воевать еще с Гражданской, он все время рвется на фронт. Но на передовой его ждет серьезное испытание. В ходе одной из операций Лукьянов сталкивается со своим бывшим учеником, ставшим к тому времени безжалостным карателем и немецким агентом…

Часть вторая. Ни шагу назад

Глава 1

Бандиты загружали последние мешки с сахаром в реквизированный грузовичок «ГАЗ». На земле хрипел, пуская ртом кровавые пузыри, порезанный сторож продовольственного склада.

Я встал перед бампером полуторки с работающим двигателем. Вскинул автомат ППШ — его ствол теперь смотрел прямо в лоб водителю. У того отвисла челюсть, он замер, не отваживаясь дать по газам.

— Стоять на месте! — Младший лейтенант госбезопасности, командовавший нашей патрульной группой, дал короткую очередь вверх. И она охладила пыл пытавшихся броситься наутек бандитов.

И вот вся эта густо татуированная троица стоит у стены склада. Такую публику я знал, как облупленных — наглые, готовые на любую подлость и подвох, опасные, как скорпионы.

С ними все было ясно. Факт налицо.

— Согласно постановлению Государственного комитета обороны «О введении в Москве осадного положения» за мародерство и бандитизм приговор приводится в исполнение на месте! — отчеканил младший лейтенант НКВД строго и четко, будто гирьки ронял на весы правосудия, которое он сейчас воплощал в своем лице.

Они что-то кричали, умоляли. Но это уже не имело никакого значения. Рявкнули автоматы.

Жалости у меня к этим мерзавцам не было никакой. Кому война, а кому — мать родна. Кому-то хаос, а кому пожива. Так что теперь пусть не обижаются!

Середина октября. В Москве второй день царила полная неразбериха. Троллейбусы не ходили. В метро не пускали. Ветер гнал по асфальту бумаги — еще недавно важные документы из эвакуируемых конторок, а теперь никому не нужные скомканные листы. То здесь, то там возникали человеческие водовороты. Народ волновался. Поднимался крик, сопровождаемый порой откровенными обвинениями в адрес руководства страны. Город стал неузнаваемым.

За две недели перед этим, 2 октября, немцы начали операцию «Тайфун», двинув на Москву группу армий «Центр». В их планах значилось полное уничтожение города вместе с населением — в назидание. Пали Киров, Орел. Под Вязьмой попали в котел, пленены и уничтожены сотни тысяч наших бойцов, в том числе и дивизии народного ополчения, которые я помогал формировать и в которых было столько знакомых и дорогих мне людей. Волком выть хотелось, но вот только некогда нам голосить на луну.

Немец стремительно приближался к столице. И было принято решение ГКО об эвакуации правительственных учреждений и заводов. Что не успевали эвакуировать, заминировали. Закрылось московское метро, тоже подготовленное к подрыву. И вслед за этим начался неорганизованный драп из города.

Ведущие из Москвы в глубь России дороги были запружены людьми, автобусами. А еще грузовыми машинами с таким жалким на фоне разворачивающейся трагедии скарбом в кузовах.

Бежали все — и работяги, и начальники. Не отставали и партийные работники. Секретарей нескольких московских райкомов нашли в Горьком и тут же вернули самолетом обратно. Первый секретарь МГК Щербаков выкинул их с позором с постов, а на их место поставил сотрудников НКВД.

Секретарь нашего райкома, старый большевик, в его вечной военной гимнастерке, на которой алел орден Красного Знамени, врученный ему лично Буденным, при случайной встрече со мной ругался в голос:

— Это не партработники, а стервецы и трусы! Товарищ Сталин сказал, что из Москвы не уйдет. А нам бежать?! Мы отстоим город или погибнем. Другого не дано!

Как ураган пролетело по Москве провокационное:

— Начальнички Москву Гитлеру сдают!

И к бегству прибавились паника и мародерство. Иные руководители расхищали кассы своих учреждений и материальные ценности. Рабочие растаскивали деньги, имущество собственных заводов и грабили машины, на которых начальство вывозило свое добро. Стихию толпы было не остановить. Паника, жажда наживы и разрушения царили в городе. Милиция и войска не справлялись. Да часто просто не знали, что делать.

Вылезли на свет уголовники всех мастей. В Котельниках разбежалась охрана, оставив без присмотра целый эшелон заключенных. Те тоже внесли свою лепту в московские беспорядки.

Вчера мы задержали на Казанском вокзале «молодого папашу» с коляской. Когда проверили, оказалось, что коляска заполнена драгоценностями, — это рецидивист ограбил ювелирный магазин.

Война проклятая. У нее свойства прожектора — она высвечивает в людях все героическое и низменное. Усиливает и страх, переводя его в панику, и готовность к самопожертвованию, творя из нее героизм. Одни бежали прочь, потеряв человеческий облик. Другие шли в ополчение, копали траншеи и готовы были погибнуть, но не пропустить немца в Москву.

Сталин сказал, что не оставит столицу. Город был объявлен на осадном положении. Нас, слушателей краткосрочных курсов подготовки оперативных работников при Высшей школе НКВД СССР, кинули на наведение порядка — самыми строгими мерами, включая расстрел на месте.

Впрочем, нас еще с начала октября постоянно кидали ловить парашютистов, паникеров и провокаторов. Я даже не предполагал, что их такое количество.

Однажды мы взяли агитатора, распространявшего брошюры «Союза спасения Родины и революции», призывавшие к свержению «жидомасонской клики Сталина». Перепуганный до потери человеческого облика мужчина, уже в возрасте, упал перед нами на колени, крича, что не виноват. Доставили его куда надо.

Под впечатлением от этого инцидента я приехал к Вересову — тот меня пригласил в свой кабинет на Лубянке. Выслушав мой эмоциональный рассказ о предателях и агитаторах, он кивнул:

— Народ распускается. Паникует. А многие наоборот сидят спокойно. Ждут.

— Чего ждут?

— Немца. Ты теперь мой коллега, имеешь право знать. — Вересов вытащил папку с докладной.

В документе описывались настроения нестойкой и враждебной части населения столицы начиная с июня 1941 года.

«Через три дня Гитлер будет в Москве, и интеллигенция заживет по-хорошему» (Данилов — служащий райдортреста Сталинского района)…

«Победа СССР в этой войне сомнительна. Советская власть довела народ до крайнего озлобления» (Курбанов — начальник стройуправления «Интурист»).

«Крестьяне с радостью встретят весть о войне, так как она освободит их от ненавистных им большевиков и колхозов. Россия хоть и сильна, но не для Германии, которая разбомбит ее мимолетно» (Мауритц — по национальности немка, арестована).

«В тылу СССР много людей, которые ждут только сигнала к выступлению и окажут Гитлеру большую помощь внутри страны» (Островский — педагог Института иностранных языков).

«Я рад этой войне с Германией, которая, безусловно, окажется победительницей. Не проводите светомаскировку — немцы и без того хорошо осведомлены обо всем» (Базанов — работник завода № 46).

«Гитлер свой народ бережет и рабочих не губит. Всех победит, и тогда мы ему расскажем, как народ жил при советской власти» (Крюгер — механик райпромкомбината».

— Вот же жуки навозные, — покачал я головой. — И что с ними делать? К стенке?

— Кого как. Некоторых, которые в душе враги, под суд. А других простить можно. Трусость — она такая, человека разума лишает. Кто-то ее преодолевает. А кто-то остается мокрицей до конца своих дней…

Помимо патрулирования мы еще и учились. Месячные курсы — больше не было возможности.

Занятия проходили в здании, расположенном в самом начале Ленинградского проспекта. В общих чертах я чекистскую «кухню» знал — в курсе, что такое агентура и как с ней работать. Но надо было получить представление о законодательстве, особенностях действий особистов во фронтовых условиях, ведении дел оперучета и обеспечении режима секретности. Давали нам также общие знания по вооружению, организации РККА и правоохранительной системы.

Премудростям прифронтовой работы учил нас худой, с обожженным злым лицом и рукой на перевязи капитан госбезопасности, воевавший с первого дня войны. Он был циничен и не стеснялся в выражениях. Говорил, что особисты обязаны знать истинное положение вещей и не испытывать иллюзий.

— Вы думаете, ваш главный враг — немецкий диверсант. Ничего подобного! Наш главный враг — это красный командир! Что, уши режет? А кто не выполнил приказ Москвы и не привел войска в боевую готовность перед началом войны? Кто разместил нашу авиацию в пределах досягаемости немецких бомбардировщиков, и мы остались без самолетов в самые тяжелые дни? Кто оставил танки без боеприпасов и горючего, так что мы бросали бронетехнику? Кто? Это разгильдяй и саботажник с командирскими петлицами. А кто позабыл сразу все, чему учили в военных академиях? Кто показал неспособность управлять войсками? Кто, черт возьми? Лентяй, карьерист и пьяница… Зря, что ли, командование Западного особого округа к стенке поставили? Да их десять раз за то, что они сделали, расстрелять надо было! А кто драпал первым, подавая пример красноармейцам? Трус-командир. Вот с них и надо начинать. За ними надо приглядывать. Как ни чистили мы армию, троцкистский дух в ней еще не изжит! Многие затаились и мечтают о нашем поражении!

Он сжимал кулак на здоровой руке:

— У вас есть уши — это агентура. У вас есть право — закон. У вас есть сила — особисту приданы вооруженные бойцы. И именно вы обязаны сразу выявлять и пресекать даже малейшие попытки проявлений командирских трусости, неграмотности.

Наливал после этого из графина воду, жадно проглатывал.

— Разгильдяй хуже шпиона. Необразованный и слабовольный командир — хуже диверсанта. Помните об этом всегда… А немецкие агенты — их на ваш век хватит…

Принятыми жесткими мерами порядок в Москве был быстро восстановлен. А я 20 октября получил со складов НКВД офицерское вещевое довольствие, в том числе зимние вещи. Мне вручили пистолет ТТ, удостоверение оперативного сотрудника госбезопасности. И предписание — прибыть в распоряжение Особого отдела Западного фронта.

Добрался до цели — провинциального русского городка Кушнино. Приняли меня в покосившемся двухэтажном особнячке в центре, где располагался особый отдел фронта, как родного. Это и понятно с учетом того, что от личного состава у них осталась треть, да и то с некоторыми связи нет. А сколько останется завтра — никто не знает.

Начальник окружного отдела — сухощавый, с волевым лицом, в ладно сидящей военной форме, серьезный и собранный комиссар госбезопасности третьего ранга Роман Терентьевич Буранов пожал мне крепко руку и удовлетворенно кивнул:

— Взрослый человек, не мальчишка зеленый. Воевал. Служил. Сегодня это уже много…

А через пять дней я зарылся в окопе, и на меня пер немецкий танк, которому оставались считаные секунды, прежде чем вмять меня во влажную землю…

Глава 2

Бойцы особого полицейского отделения, конечно же, объявили, что выполняли приказ командира, и все свалили на Кургана. Того арестовали.

Он честно изображал дурака, настаивая на том, что получил информацию о пособниках партизан и отработал ее. Номер не удался. Все его доводы разбивались о простой вопрос: «Почему не доложил и не согласовал?» Он совершил страшное — пошел против Орднунга.

И опять Курган в минской тюрьме. Правда, уже в камере-одиночке — тесной, влажной, где через узкое окно едва пробивался свет. Кормили скудно, строгим режимом не надоедали. В камере советской тюрьмы сидеть и лежать до отбоя нельзя, зато на прогулки выводили. Здесь — просто кинули и забыли.

Один раз его вызвали к офицеру полевой жандармерии. Этот унылый тип допросил дотошно по второстепенным подробностям. Машинистка заполнила протокол. На этом дознание закончилось.

Курган метался по камере, как тигр в клетке. И не видел никакого выхода.

Обидно же. Вся эта самодеятельность вполне могла бы сойти ему с рук, если бы не тот напыщенный командир роты. Он составил возмущенный рапорт о произволе со стороны уголовников, набранных в полицейские отряды. Видимо, он был на хорошем счету, поскольку к расследованию немцы отнеслись со всей тщательностью и дело на тормозах спускать не захотели. Да еще убитый поляк действительно за три дня до этих событий сдал немцам двух партизан, за что заслужил благодарность со стороны органов немецкого управления.

В общем, Курган отдувался за всех в этой истории. Сперва была у него идея «утопить» своих подельников. Но он от нее отказался. Если начать их «топить», то следствие, конечно, затянется, зато наружу полезут такие подробности из жизни полицейской спецгруппы! В итоге СД арестует всех, потом выбьет, где хранятся заначки с награбленным имуществом, — а там накопилось немало. И по совокупности смертных грехов поставят всех к стенке. Нет уж, лучше пусть будет на нем один неверный приказ в неправильно понятой ситуации.

— Это была ошибка. — На этой версии он стоял, как на последнем рубеже, понимая, что отступать нельзя.

Ну и достоялся на своем.

Вечером конвоиры вывели его во двор и передали на руки гауптштурмфюреру Кляйну. Тот смотрел на своего бывшего подчиненного, привычно выпятив нижнюю губу. За его спиной стояли трое солдат с автоматами наперевес.

— Жаль, ты подавал надежды. Но эту дикую русскую азиатчину, нежелание подчиняться законам и регламентам из всех вас не вытравить, — презрительно процедил Кляйн. — Хочешь сказать последнее слово?

Ноги у Кургана подкосились, и он чуть не упал:

— Последнее?

— Не хочешь? Тогда к делу.

Кургана грубо толкнули к стенке.

— Но я… Я все расскажу. Не надо, господин гауптштурмфюрер! Я искуплю!

— Спохватились вы поздно, господин Курганов. — Кляйн поднял руку и опустил ее резко: — Пли!

Загрохотали автоматные очереди.

И свет померк в глазах Кургана…

Глава 3

Я встряхнул головой, прогоняя муть от взрывной волны. Уши были как ватой заложены. Рядом рванул снаряд. Но и без него канонада стояла такая, что барабанные перепонки еле выдерживали.

— Давай, красноармеец! — толкнул я бойца — второго номера пулеметного расчета. — К пулемету!

Бесполезно. Он был в шоке — выпученными глазами смотрел на меня и только шептал какую-то молитву. Солидный вроде мужчина, по виду степенный рабочий с завода. И парализован ужасом боя. А первый номер только что убит осколком.

Немецкая пехота перла на нас умело, под прикрытием танков. И патронов не жалели, паля из винтовок и автоматов.

Я ударил по крышке пулемета, передернул затвор. Что-то там перекосило. И я никак не мог привести его в рабочее состояние.

Враг все ближе. А наши траншеи перепаханы артиллерией и бомбардировщиками. Я не знал, остался ли в них кто живой. Может, мы двое — последние. Но это не значит, что мы должны пропустить этих, которые навалились на нас…

Двое? Да я сейчас один! С размаху звонко хлестнул красноармейца ладонью по щеке. Он мне нужен в сознании и решимости, чтобы исправить заклинивший пулемет.

Нет, бесполезно. Я и правда один. Точнее, со мной еще старая знакомая — винтовка Мосина. Ну что же, послужила ты мне в гражданскую, помогла бить бандитов в Воронежской губернии. Не подведи и сейчас, в последнем бою. «А коль придется в землю лечь, так это только раз», — так сейчас поют? Ляжем. Но главное, унести с собой побольше фрицев. Чтобы смерть не была напрасной.

Я переместился немного вправо, благо траншеи хорошие — глубокие, с брустверами. Выглянул. Прицелился. Нажал на спусковой крючок.

Есть! Ссадил одного фрица. Рухнул как миленький.

И тут же по мне заработали автоматчики.

Я сделал еще один выстрел. Попал не попал — не знаю…

А потом вдруг справа заработал пулемет. Красноармеец очнулся, привел оружие в состояние боеготовности! И срезал пару серых фигур! Движение цепочки замедлилось. Немцы стали залегать.

Справа заработал еще один пулемет. Зазвучали ружейные выстрелы.

Нет, не один я. И нас даже не двое! Выстрелил еще раз.

Слева жахнула пушка. Жива еще наша оборона!..

Как я оказался в этом окопе? Меня оставили при фронтовом отделе. А его начальник Буранов, въедливый и вдумчивый, привык все щупать руками. У него была в целом здравая идея — чтобы поддерживать порядок в войсках, мы должны знать, что творится на передовой. Понять, что на душе у солдата, на которого прут немцы. Что думает командир.

Вот и отправились мы вчетвером, во главе с комиссаром госбезопасности, прямиком на передовую. Сто тридцатый стрелковый полк истекал кровью, держа оборону. И подоспели мы как раз тогда, когда немцы начали новую атаку. Были массированные артподготовка и авианалет. И теперь я в окопе. Интересно, сам Буранов жив?

А, некогда думать. Из лесочка выкатил немецкий танк и попер прямо на наш окоп.

Ну и что делать? Мой пулеметчик, заслышав угрожающий моторный рев, снова скрючился на дне окопа, и никакая сила не могла его заставить шагнуть навстречу стальному чудовищу.

Танки. Что я знал о борьбе с ними? Что их можно остановить противотанковой миной, бутылкой с горючей смесью — коктейлем Молотова, если попасть в смотровую щель или моторный отсек. И связкой противопехотных гранат. У меня минута до того времени, как танк проедет по мне. И несколько связок тех самых гранат.

Собрался я, как перед прыжком в ледяную воду. И шагнул из окопа. Навстречу стальной махине.

Сорвал кольцо на одной гранате — остальные сдетонируют. Бросил под гусеницы. И повалился на влажную осеннюю землю, расставшись мысленно с жизнью.

Грохот. Когда я открыл глаза, то увидел, что танк замер — у него сползла гусеница. Как слон он начал водить хоботом своей пушки. Ухнул пушечный выстрел, но как-то невпопад.

Дополз я до окопа и повалился в него.

Получилось! Душа запела торжествующей струной. Не было у меня теперь страха смерти — он растворился с первыми раскатами канонады, уступив место ожесточению и неизбежному фатализму боя. Не было боли в поврежденных барабанных перепонках. А было ликование — я ранил это чудовище. Не добил, но остановил его неумолимый ход.

Потом была опять канонада. Я стрелял. Перемещался в траншеях. И опять стрелял. А потом все кончилось — немцы отступили!..

Покачиваясь, я доложил начальнику особого отдела фронта:

— Держал оборону. Повредил один немецкий танк. Нанесен урон живой силе противника.

— Молодец! — похлопал меня по плечу Буранов. — Хорошо держался!.. Понял, что такое эта война?

— В общих чертах.

— Теперь ясно, откуда паника и предательство?

— От страха.

— Страх. Это не то слово. Это ужас, который парализует трусов. А смелых заставляет действовать четко и разумно.

Вскоре выяснилось, что мы потеряли оперативника. Перед гибелью тот поджег зажигалкой немецкий танк. Так они и успокоились рядом — почерневшая стальная махина и изломанное человеческое тело.

Буранов горько вздохнул:

— Эх, Саша. Геройски жил, геройски погиб. На Халхин-Голе пули его не достали, а здесь нашли.

После этого боя я понял главное, почему в Особом отделе вечная нехватка кадров. Да, так долго не протянуть. Ну и ладно. Такая наша судьба…

В рабочий ритм я вошел моментально. Вспомнились чекистские премудрости шестнадцатилетней давности. И учился я на лету. Вскоре на своем опыте прочувствовал, что такое молниеносные вербовки и получение информации из источников в полевых условиях. Как провести заградительные мероприятия. И вообще, что такое фронтовая чекистская работа.

Я двигался по обстреливаемым траншеям. Трясся на «газике» Особого отдела и попутных машинах по порядкам отступающих войск, над которыми висел черный призрак окружения.

Четвертого ноября ударили морозы. Земля замерзла, что дало возможность вязнущей в грязи немецкой бронетехнике поползти вперед, делом подтверждая тезис, что идет война моторов.

Наши войска продолжили отступать к Москве, попадали в котлы, рассеивались. Но и немцы несли тяжелейшие потери — силы их тоже были не бесконечны. Их хорошо потрепали под Мценском и под Тулой, которую они так и не смогли взять.

В те дни одни наши воины являли образцы невиданного героизма и стойкости. Другие проявляли малодушие, отступали, а то и просто драпали. Главная задача, которая ставилась перед нами: предотвращать оставление позиций без приказа и неорганизованное бегство — самый страшный бич с начала этой войны.

— При прорыве обороны противником и вынужденном отходе оперработник обязан предотвратить панику, бегство, разброд, — твердил нам наш начальник Буранов. — Он имеет право лишь на организованный отход в боевых порядках. В любом случае он должен показывать личный пример мужества и стойкости. Армейский чекист в критический момент боя должен заменить выбывшего из строя командира, не говоря уже о политруке.

Вот мы и заменяли.

Немцы знали цену нерешительности и сомнениям противника, всячески давя на этот фактор. Разбрасывали листовки с пропусками созревшим для плена красноармейцам, орали в мегафоны на передовой: «Русский солдат, убивай комиссаров и сдавайся, тебе будет предоставлена горячая еда и теплая одежда». Многие потерявшие надежду наши бойцы уже не верили, что измотанная в боях Красная армия сможет сдержать поступь несокрушимого вермахта. И шли в плен.

Сдавались добровольно и рядовые, и полковники. Все это было…

Я прибыл на передовую линию, только что пережившую авианалет. Красноармейцы сбились в кучу, совсем не опасаясь фашистских пуль. А немцы и не стреляли — ждали.

Какой-то ушлый, похожий на амбарную крысу сержант орал:

— О нас забыли! Где командиры? Где наши танки и авиация? Нет ничего! Бери, братва, немецкие листовки — вон, есть у меня. И белый флаг. Немец не обидит простого солдата!

Эта рота осталась без командиров. Комиссар роты лежал неподалеку с дыркой в спине. Это его не фашист подстрелил, а свои.

Сержант так самозабвенно пел, что не заметил меня с тремя автоматчиками особого батальона военной контрразведки фронта.

А у людей уже руки тянулись за этими листовками. И глаза очумелые — массовый психоз.

— А мне листовочку, — сказал я.

И увидел, как изменилось лицо сержанта. Он указал на меня пальцем и что-то хотел проорать. А вокруг — несколько десятков вооруженных бойцов, кто-то деморализован, кто-то уже созрел для предательства.

— Комиссарская сволочь! — наконец выкрикнул сержант. — На убой нас!

Тут я ему и засадил из ТТ в грудь. А потом добил. Мои бойцы стояли с автоматами на изготовку, готовые стрелять в своих. В своих, которые едва не стали чужими.

— Так будет с каждым фашистским пособником! — крикнул я. — Есть желающие оспорить?

Молчание в ответ.

— Что, к фрицам на поклон собрались? Иуду послушали? А о семьях своих думаете, которые за вашей спиной? Коли умереть суждено, так с честью, сохранив жизнь нашим близким! А не как этот!

Толпа переменчива. Послышались голоса:

— А, все равно подыхать, пошли в окопы.

— Не подыхать, а выживать и бить врага! — воскликнул я.

В общем, распихал я их по окопам. Судя по всему, немцы в курсе были, не стреляли по «митингу», ждали массового перехода. Как увидели, что не вышло, так врезали из орудий, а потом двинулись в атаку.

Тяжелый был бой. Мы дрались вместе с солдатами. И отбились. А потом подошло подкрепление.

Рота ушла на переформатирование и под присмотр особиста. Может, не вся зараза вышла оттуда.

А мне — благодарность от начальства. И опять на передовую…

Глава 4

Курган очнулся от потопа. Точнее, ему только казалось, что он тонет. Его просто окатили из ведра холодной водой.

Он, покачиваясь, поднялся, держась за кирпичную стену.

— Я не знал, что вы настолько чувствительны, — засмеялся гауптштурмфюрер Дитрих Кляйн.

— Живой, — прошептал едва слышно Курган.

— Ну, живой ты пока условно.

Кургана трясло мелкой дрожью. Нервы. И холод — дул пронизывающий осенний ветер.

— Думай, как будешь реабилитироваться перед рейхом, — сказал Кляйн. — Мы предоставим возможность поразмышлять в спокойной обстановке…

А потом был концлагерь в Витебске. Полуразрушенные, практически непригодные для жилья бараки, обнесенные колючей проволокой, три вышки с пулеметами. И бесконечный лай собак.

Курган видел концлагеря с высоты вышек. И не представлял, что своей шкурой будет впитывать весь ужас и безысходность этого места. Иногда он думал, что лучше бы его расстреляли. Потому что таких мучений не испытывал никогда.

Он прошел через Магадан, великие стройки СССР. Но такого не было нигде. Здесь целенаправленно изживали из людей все человеческое.

В жуткой скученности находились десятки тысяч людей — в основном военнопленных. Изможденные голодом, теряющие способность к сопротивлению и связным мыслям люди.

Время от времени немцы кого-то показательно расстреливали. Но это даже не воспринималось пленными как наказание, а виделось освобождением.

Что делать? Бежать? К этому Курган привык. Последний раз он рвал когти из советского лагеря. Смешно получилось. Подбил братву на побег и подставил под автоматы конвойных войск НКВД, а сам ушел другой стороной. Подельников поубивали, а он живой. Потом на «малине» воры его на перья хотели поставить за это, а он подрезал двоих. После шатался по всему Союзу неприкаянный, пока не добрался до Минска.

Но с немцами такое не прокатит. Уж насколько вертухаи в ГУЛАГе не склонны были медлить, прежде чем начать стрелять, но с немцами их не сравнить. Те порой расстреливали просто для удовольствия.

А еще Кургана терзал страх разоблачения.

Гестаповец Макс Фишер, который встретил его в лагере, говорил по-русски с акцентом, но очень правильно и литературно — видимо, перечитал всех русских классиков в подлиннике:

— Знаете, сколько вы проживете, если местный контингент узнает о вашем прошлом в качестве сотрудника вспомогательной полиции? Думаю, следующего утра вы не увидите. Несмотря на наши самые строгие меры, они всегда находят способ разделаться с неугодными. Так что отныне вы пехотинец двести сорок восьмого полка, попали в окружение под Киевом, из роты остались один. Это ваша возможность выжить.

— Спасибо, господин офицер. Я готов…

— Меня не волнует, на что вы готовы. А готовы ли мы?.. Пойдите прочь, господин Курганов. Вы утомительны…

Курган качнулся и, согнувшись, побрел к выходу.

— Да, если будет что сказать, передайте через рядового Ховенко, — сказал вдогонку гестаповец. — Это мой человек…

Потянулись серо-сумрачные, болезненные дни и ночи. Немцы гоняли на непосильную работу, заставляли бегать во дворе до изнеможения, разнашивая для немецких солдат жесткую обувь. Кормили все хуже, появились смерти от истощения.

Концлагерь — это вообще царство смерти. Притом смерти голодной. Голод изнуряет, вызывает апатию, лишает людей человеческого достоинства, превращает их в послушную массу, не способную к объединению.

В лагерь пригоняли все больше военнопленных. И, несмотря на страдания, на периферии сознания Кургана тлела торжествующая мысль — а большевикам на фронтах приходится несладко. И это единственное, что грело.

Однажды Курган подошел к рядовому Ховенко:

— Я готов работать.

— Многие готовы. Есть что сказать? Нет. Возвращайся в барак.

Итак, нужен товар, чтобы выкупить свою жизнь. Какой? Информация. И Курган делал то, что умел отлично, — входил в доверие, слушал и мотал на ус. Он стал исповедником для отчаявшихся военнопленных. И ждал своей минуты.

Однажды один из узников разоткровенничался с ним:

— Ты парень хороший. И здоровый. Может, выживешь. Прошу, передай семье, что я погиб. И погиб с честью, никого не предав. Скажи, что комиссар Фатьянов бился до последнего…

В тот же вечер Курган нашел Ховенко и сказал:

— Я кое-кого нашел. Господин Фишер будет рад. Но скажу об этом ему лично…

Глава 5

Холодная осень заканчивалась. А битва за Москву была в самом разгаре. Враг стоял около столицы. Пали Клин, Солнечногорск.

Я оперативник Особого отдела фронта, ведущего кровопролитные бои и трещащего под натиском противника. И устремления каждой частички этого огромного фронтового механизма — от солдата до генерала, от стрелка до политрука и особиста посвящены одному — остановить врага на подступах к столице. А он все пер напролом.

На моих глазах, как снег на горячей сковородке, таяли полки и дивизии. Они героически или позорно растворялись в кипящем вареве невиданной бойни.

Любая война очень быстро разделяет командиров на тех, кому дано одерживать победы и умело командовать в самые тяжелые моменты, и на паркетных шаркунов, которые до войны только и умели выслуживаться и заставлять солдат мести территорию части. Первые наносили немцу урон и героически выполняли боевую задачу. Вторые гробили свои подразделения, то бросая их в самоубийственные контратаки, то доводя до бегства.

Оборона Москвы. Это время слилось в моем сознании в тяжелую скомканную холодную массу. Я вечно в пути. Передо мной бесконечные траншеи и противотанковые ежи, командные пункты. И леса, пролески, дороги, по которым отступали деморализованные части.

Много я повидал. И то, как страх гнал людей с хорошо подготовленных позиций. И как остатки практически уничтоженных подразделений вгрызались в мерзлую ноябрьскую землю и непреодолимой преградой вставали на пути врага.

Проклятый хаос отступления был главным нашим внутренним врагом. Многие отходили организованно, с техникой, артиллерией. Другие драпали, бросая документы, винтовки, пулеметы, орудия. И главной нашей задачей было помочь командованию вернуть управление войсками и сбить отступающую массу в боеспособные подразделения, которые насмерть встанут на рубежах.

Важнейшая работа в этом направлении — заградительные мероприятия на путях отступления. Для этого в нашем распоряжении были специальные части НКВД и мотострелков. Позже появились заградительные отряды, подчиненные армейскому командованию. А иногда сами заградотряды становились последней линией обороны.

Масштабы бегства были ужасающими. Только на участке Можайского укрепленного района задержано более двух десятков тысяч красноармейцев, которые поодиночке и группами отходили от линии фронта в тыл и не имели при себе необходимых документов.

В этих условиях нужна была не просто крепкая, а стальная рука. Сантименты кончились. На кону стояла столица СССР. И такая стальная рука явилась в лице ответственного за оборону Москвы маршала Жукова.

По его указанию безжалостно расстреливали на месте трусов, отошедших без приказа. Били сильно. На пользу? Наверное, да. Вдалбливали — ни шагу назад, за нами Москва!

Может, и шлепнули кого-то зря. Порой путали в то сумбурное время отступление с бегством и для острастки ставили к стенке. Но тут перегибали палку по большей части заградотряды под руководством политработников. У особистов было куда больше понятий о законности. Мы тщательно разбирались, прежде чем расстреливать перед строем.

Лично я после того случая, когда застрелил предателя, к счастью, сам никого к стенке не ставил. По моему глубокому убеждению, слишком большая роскошь стрелять по своим, когда на тебя прут чужие. Поэтому большинство беглецов загонял обратно на позиции, создавал новые команды, пополняя пустеющие траншеи. Или отправлял на пункты сбора.

Пункты сбора являлись фильтрационными пунктами при заградительных отрядах. Двенадцать часов давалось на проведение следствия и принятие решения. За это время особисты проводили проверку и отправляли задержанных — кого в пункты формирования воинских частей, таких было большинство, кого в распоряжение военных комендатур, а кого и под суд.

Выявляли на фильтрах и фашистских агентов. Германская разведка не зевала и умело внедряла в ряды отступающих профессиональных диверсантов из батальона «Бранденбург» и абвера. Этих по приговору трибунала сразу ставили к стенке. Тогда была такая установка — фашист, предатель, так умри, сволочь. Не было времени играть с ними в сложные оперативные игры.

Странное состояние одержимости и дикой усталости владело мной, когда ты в полуобмороке валишься с ног. А потом приходит третье, четвертое дыхание. И ты снова не спишь по три дня, колесишь по дорогам, разбираешься с дезертирами, вправляешь мозги деморализованным командирам.

Эмоциональное отупение. Я совершенно перестал бояться за свою жизнь. Ее ценность съежилась до совсем незначительных размеров. Зато в душе холодным комом засел страх — даже не страх, а животный ужас перед тем, что мы можем сдать Москву. И он толкал меня снова вперед — под обстрелы, на передовую. Нельзя сдать столицу. Нельзя!..

К концу ноября немцы вышли на расстояние меньше тридцати километров от Москвы и уже могли увидеть колокольню Ивана Великого в бинокль. Они форсировали канал Москва — Волга — последнее крупное препятствие перед столицей. Их продвижение было остановлено сбросом воды из Истринского и Иваньковского водохранилищ.

А передо мной опять — дороги, траншеи, перелески. Заградмероприятия. Сбор оперативной информации.

Вести оперативную работу в таких условиях — это адский труд. Не успеваешь завербовать агента, а его уже убили — вербуй нового. Взял подписку о сотрудничестве с нового завербованного — и едешь дальше. И никуда не денешься, агентура — наши глаза и уши. А еще — разговоры с людьми, от которых на передовой я порой получал информации больше, чем из агентурных донесений.

По полученной информации мною готовились докладные на имя начальника Особого отдела фронта. Принимались меры. Иногда летели головы. А другие буйные головушки порой мне приходилось спасать.

В тот день меня занесло в полк, державший оборону рядом с берегом реки с ничего не значащим и мало кому знакомым названием. Закрепились вроде крепко, но силы таяли, а помощи все не было.

На передовой, в траншеях народ был усталый, измотанный до последней стадии и озлобленный. Смотрели на меня, как на особиста, волком, и это было опасно. Случалось, нашего брата под шумок могли и пулей угостить — война все спишет, поди, разбирайся потом.

Тут и шепнул мне агент, которого я завербовал две недели назад, что сейчас полковой особист перед строем расстреливает пулеметчика Сидора Заречного. А мужик геройский, позавчера роту спас, когда немец в атаку пошел. Если бы не его точная стрельба, прорвали бы гансы оборону. Он последний человек, которого в симпатиях к немцу и трусости упрекнешь. И вот надо же — нашли у него листовку «Бей жида, политрука» с пропуском для добровольного перехода к немцам.

Народ здесь был войной закаленный, немца ненавидящий, так что над этими листовками только смеялись. А чаще на самокрутки использовали. Вот и застукал политработник из дивизии пулеметчика с этой листовкой, на которую тот уже табачок насыпал. Шум, гам, появился особист — такой ершистый, молодой и сильно строгий. При этом сам он в окопах редкий гость — больше на КП полка отирается. И решил дело об измене сшить, особо не вслушиваясь в оправдания. А без такого пулеметчика трудно будет в следующий раз немца сдержать. Так и ляжет рота.

Нам еще в июле Государственный комитет обороны предоставил право внесудебного расстрела за измену, дезертирство и неисполнение приказа. Расстрел на месте, лучше перед строем. Не злоупотребляли мы им, но иногда выхода другого не было.

Я ситуацию понял предельно ясно. Теперь главное было успеть.

Добрался я на «газике» до деревни, где располагался командный пункт полка, вовремя. Там уже на деревенской площади расстрельный взвод выставили, бойцов в шеренгу построили. И молоденький особист, весь такой отутюженно уставной — и как только умудряется перышки в такой обстановке чистить — зачитывает свое высочайшее решение. Долдонит что-то о предательстве и трусости, переходе на сторону врага. Я рядом остановился, выслушал внимательно, и когда уже готова была прозвучать команда «огонь», крикнул:

— Отставить!

Особист зло зыркнул, но противоречить оперативнику из Особого отдела фронта, да еще в сопровождении трех автоматчиков, не рискнул.

Потом, когда мы остались наедине, он пробурчал, что вынужден будет доложить наверх о мягкотелости и попустительстве.

— На кого ты доложишь, щень ты неразумная? — с интересом посмотрел я на него. — Да я тебя на передовую пошлю с винтовкой, и там посмотрим, чего ты стоишь. Или в штрафбат за то, что выбиваешь опытных бойцов во время тяжелых боев. Ты своей глупостью чуть оборону роты не сломал! На плечах Заречного она держалась! Ты это знал? К немцам пулеметчик, оказывается, собрался. Человек, у которого родню в хате немцы на Украине заживо сожгли!

— У него обнаружили листовку.

— Листовку? Бумагу для самокрутки ты у него обнаружил! Прежде чем пистолетом махать, разберись, что за человека расстрелять хочешь!

— Но…

— Мы не для того, чтобы расстреливать. А для того, чтобы боевые части выполняли боевые задачи. Ты все понял, мальчишка?

— Так точно!

Меня нешуточная злость разобрала. Заигрался пацан. Я всегда считал, что чекистская работа не для молодых и горячих. Слишком высока цена слова и дела.

В общем, еще попинал я морально этого хлыща. И дальше, в путь. На передовые рубежи. К паникерам и дезертирам.

Интересно, что до этого момента шпиона живого мне так и не удалось увидеть. Нет, конечно, особисты выявляли немецких агентов. Но те как-то проходили мимо меня. Я усмехался, думая, что мы победим, а я агента немецкого так и не увижу. Тоже мне, контрразведчик.

Но я ошибался. Уж что-что, а шпионов вскоре предстояло мне насмотреться вдоволь…

Глава 6

Несколько раз немцы выстраивали весь лагерь и по громкоговорителю сообщали, что Москва вскоре падет. Сейчас разворачивается победное шествие на столицу СССР, которая находится в кольце немецких войск. До ее падения остались считаные дни.

И какая-то томная, ленивая радость растекалась по телу Кургана. Вроде бы чего радоваться за тех, кто гнобит его в этой вонючей дыре? Но радовался. Да, пока он здесь. Но все меняется. И он сделает все, чтобы победителем, чеканным шагом верноподданного рейха ступить на мостовую родной Сретенки.

Воспоминания об оставленном доме, о Москве у него были какие-то смазанные и злые. И все время лез в голову тот проклятый учителишка Лукьянов. Большевик такой пламенный и беззаветно верный делу Ленина — Сталина, то есть круглый дурак, не видящий ничего вокруг. Эх, не дорезал его тогда Курган. Но теперь даже был рад этому. Теперь Сергей Павлович не просто так сдохнет, а видя, как подыхает вместе с ним и его родная Совдепия, будь она неладна!

И чего зациклило его на этом учителе? Дело, видимо, не только в проблемах, которые тот ему доставил. Курган прекрасно понимал, что эти проблемы в его жизни возникли бы в любом случае. Те, кто в СССР не шагает со всеми радостно в ногу, уже сами по себе проблема. Просто он ощущал между ними какое-то непримиримое внутреннее противостояние. Их отношение к жизни было диаметрально противоположным. И пока такие гады, как этот Лукьянов, живут на белом свете, ему, Кургану, покоя не будет.

«Ничего, со всеми посчитаемся!» — Курган счастливо зажмурился.

Хоть сейчас он и в незавидном положении, но все изменится. Он вывернется, выслужится перед немцами, заслужит прощение и войдет с ними в Москву, лучше на танке! Только бы успеть!

Но он успеет. Он уже начал работать. И пока фортуна благоволит ему.

Тогда рядовой Микола Ховенко не подвел — передал весточку куратору. В тот же день под благовидным предлогом Кургана вызвали в здание администрации. И там гестаповцу Фишеру он выложил все, что узнал о прятавшемся под чужой личиной полковом комиссаре. И испытывал при этом легкость необыкновенную. Так же легко ему было, когда в минской тюрьме он вкладывал Старого Амадея.

Схожие чувства посещали его и тогда, когда он стучал на своих братьев-воров сотрудникам НКВД. Ни с чем не сравнимая радость, когда дирижируешь чужими жизнями, притом не прикладывая к этому никаких усилий, если не считать энергии, затраченной на производство звуков. Слова, колебания воздуха — это же нечто совершенно эфемерное. А вот их результат в виде допросов, дознаний, расстрелов — они очень даже вещественны и зримы. В этом есть своя сладостность.

— Вижу, вы начинаете что-то понимать. — Фишер положил на стол перед заключенным буханку хлеба и шоколад.

А потом был еще кофе с волшебным ароматом. Но аромат — как это глупо и второстепенно. Главное — это была еда.

В концлагере Курган понял, что основная потребность человека — это жрать. Пусть даже не вкусно и совсем не изысканно. Просто жадно набивать брюхо, чтобы восстанавливать свои тающие силы и оставаться жить.

— Ну что же, можно сказать, экзамен вы выдержали. — Гестаповец дежурно улыбнулся. — Теперь должны оправдать мои надежды. Будем взаимодействовать… Пейте кофе, пейте.

Он брезгливо и вместе с тем с интересом смотрел на жадно жующего заключенного.

— Итак, ваша задача, господин Курганов: изобличение комиссаров, евреев и большевиков. И красных командиров. Как вы уже поняли, многие из них скрывают свою дьявольскую сущность, представляясь другими именами, выдумывая биографии, пользуясь документами погибших однополчан.

— Найдем, от нас не спрячутся, — продолжая жевать, заверил самодовольно Курган.

— А еще предотвращение побегов и актов неповиновения. Проникновение в подпольные организации заключенных. Вам понятно?

— Предельно, господин офицер.

— Не менее важная задача — выявление среди контингента людей, не поддерживающих советскую власть. Представителей угнетенных общественных слоев. Это могут быть бывшие купцы и нэпманы, как ваша семья. И раскулаченные крестьяне. И бывшие царские чиновники и офицеры. Родственники репрессированных. Просто те, кто понял всю богомерзкую суть большевистского еврейства… Ну, и ищите просто людей, склонных к сотрудничеству.

— Уяснил.

— Еще их проверка на лояльность. В каждом таком случае вам будет даваться конкретное задание. Все понятно?

— Точно так.

— Информацию будете передавать через того же связного — красноармейца Ховенко… И будьте усердны. Мы найдем чем вас отблагодарить… Еще кофе?

— Не откажусь…

Он вернулся в барак. Своим похожим на высохшие ветки истощенным сокамерникам выдал легенду:

— Гоняли на хозяйственные работы за оградой концлагеря вместе со специальной командой. Кусок хлеба дали, чтобы мы в голодный обморок не попадали и копали глубже.

— Эх. — При упоминании о хлебе кто-то застонал…

Выявленного Курганом полкового комиссара тихо перевели куда-то, и больше его в лагере не видели. Что с ним сделали и как — не важно. Главное, никаких подозрений у сокамерников на Кургана не пало.

После добросердечного разговора с гестаповцем Курган успокоился. Он выберется из этого чистилища. Он возьмет свое. И небеса еще ужаснутся от того, что он будет творить на этой планете.

Но работы предстоит много. Он уже вошел в контакт с группой заключенных, которая задумывается о побеге…

Глава 7

5 декабря наши войска, получившие серьезные подкрепления, в том числе с Дальнего Востока, перешли в контрнаступление по всей линии фронта от Ельца до Твери. На протяжении последующих недель немца откинули от Москвы на десятки километров.

Чего это стоило — знают все. Это не просто сила нашла на силу. Это неутолимая алчность тевтонского завоевателя, явившегося за жизненными пространствами, натолкнулась на несгибаемую стойкость русского духа.

Не знаю, были ли в истории примеры такого самоотверженного героизма. Люди бросались под танки с голыми руками, и те пробуксовывали на раздавленных телах. Бойцы забыли и о заградотрядах, и об угрозе расстрела на месте оставивших свои позиции. Они просто окончательно решили для себя, что нет силы, которая выбьет их живыми с последнего перед Москвой рубежа.

А еще мы учились воевать. Наконец командиры начали ощущать ткань войны, внятно распоряжаться ресурсами, умело выстраивать оборону, работать засадами и ловушками, в которых гибнет хваленая немецкая бронетехника.

Начало контрнаступления 5 декабря было объявлено днем победы над фашистами под Москвой. И у нашего народа душа будто встала на место. Теперь мы были уверены, что произошел перелом, и отныне погоним немца до Берлина.

Две гигантские силы на короткое время ослабили напор, переводя дыхание и зализывая раны. Но мы продолжали отжимать немецкие войска от столицы. В некоторых местах установилась стабильная линия обороны. Однако иллюзий никто не питал. Германец был слишком силен и не настроен отступать.

Справили мы Новый 1942 год узким коллективом Особого отдела. У нас теперь был новый начальник — старший майор госбезопасности Алексей Еремин. Неплохой руководитель, с пониманием и богатым чекистским опытом, но своего предшественника комиссара ГБ Буранова, погибшего под Тулой, заменить он не мог. Жалко, хороший Буранов был мужик — суровый, но беззаветно преданный Родине и отважный до полной потери чувства самосохранения. Иногда надо сдавать назад, но он этого не знал…

Конец ознакомительного фрагмента.