Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады

Сергей Ильин

В настоящую книгу включены 137 контрапунктных баллад. Это абсолютно новый жанр. Контрапунктная баллада состоит из строго чередующихся стихов и преимущественно эссеистской прозы. Иногда стихи – это просто стихи, а иногда и гораздо чаще – баллада в чистом виде. Но в любом случае стихи и проза, дополняя друг друга, как раз и создают стилистически новаторское, балладное звучание… Почему, собственно, баллада? Да потому что все в мире, по убеждению автора, если брать только сердцевину, есть баллада. Сотворение мира – баллада. И вечное бытие тоже баллада. Рождение и гибель цивилизаций – баллада. И уж конечно, любая человеческая жизнь, если выразить ее предельно кратко и динамично, будет тоже балладой… Отсюда прямо следует, что баллада зиждется на самом существенном событии: будь то внешнем или внутреннем. А не такое ли именно событие лежит в основе как нашей жизни, так и искусства? Ведь должен быть сюжет, а как он рассказывается – от начала к концу, от конца к началу или от середины к началу и концу, не столь важно. Так что балладный рассказ о психических коллизиях и даже метафизических проблемах, от века волнующих ум и сердце человеческое, есть прямое жанровое дополнение к так называемой «классической балладе», образцам которой автор тоже не забыл уделить должное внимание.

XXXI. Баллада об Осеннем Пейзаже с Человеком

1

Когда фонари между деревьев напоминают старинные лампы с абажурами, когда даже безоблачное небо кажется ближе, чем то же небо в облаках и тучах, но весной или летом, когда стволы деревьев черны от сырости, а листья перед тем, как сморщиться и упасть, обретают удивительную красоту и трогательность, и падение одинокого листа, кажется, слышно в соседней улице, — да, в такие волшебные вечера пейзаж с деревьями вдоль дороги и фонарем посередине напоминает декорацию камина, и вся природа, а с нею и весь мир в первый и в последний раз в году становятся интимными, домашними, и конечно, можно было бы сказать, что страдать и умирать в это время гораздо лучше и легче, чем в другие месяцы, точно так же, как страдать и умирать лучше и легче дома, чем в больнице, — но ведь это само собой разумеется…

Октябрь с чернеющих ветвей

тона последние смывает,

и в мертвой графике живей

себя природа забывает —

пока опавшая листва,

дождливым сумраком томима,

блестит, как мокрые дрова,

на декорации камина.

2

И напрашивается нам тогда в душу одно и то же, повторяющееся из года в год сравнение: себя с деревом — в том смысле, что дерево, очевидно, не чувствует боли, когда теряет листья, и даже не испытывает трагедию, если ему отрезают ветви, — так почему же мы так страдаем и переживаем за болезнь отдельного органа, хотя без сожаления расстаемся с собственными ногтями и волосами? и вот оно, это сравнение, после внимательного созерцания осеннего ландшафта раз и навсегда входит в наше сознание, укрепляется в нем, и растет дальше подобно юным побегам, — но куда же? в каком направлении? очевидно, в том единственном и достойном звания человека, которое заключается в признании существования в жизни человека — явной, но еще более тайной — некоего ствола, который никоим образом не идентичен с человеческим телом, и даже с его мыслями, чувствами, намерениями, этот ствол принадлежит человеку, более того, он становится его единственной опорой, когда приходит час смерти, и в то же время тот великий невидимый ствол принадлежит не ему одному, но человек таинственным образом делит его с другими людьми, а может и другими живыми существами, — в этом и только этом сознании заключается, в конце концов, основа любой человеческой святости…

Суровый бор стенаньем сосен

читая миру свой псалтирь,

встречает северную осень,

как богатыря — богатырь,

и, преграждая путь к покою

у всех живых существ окрест,

над беспробудною рекою

чернеет косо старый крест.

Но левитановская осень —

она как тихие слова,

что шепчет в блекнущую просинь

оцепеневшая листва,

в то время как под облаками,

едва касаясь здешних мест,

как Пастырь кроткий над веками,

неспешно веет благовест.

3

И потому когда эти последние, то есть все телесное и все душевное, под воздействием времени начнут сморщиваться и осыпаться, подобно осенним листьям, для самого по себе ствола это не имеет абсолютно никакого значения, и более того, этот естественный процесс является как раз самым надежным залогом будущего предстоящего неизбежного тотального обновления, в самом деле, подобно тому, как только конкретные выражения тех или иных неприятных черт характера человека в поступках и словах оказывают на нас решающее эмоциональное воздействие, тогда как сами черты характера, будучи первопричиной этих слов и поступков, не вызывают нашего прямого отторжения и мы их с шекспировской широтой взгляда на жизнь принимаем и даже вполне оправдываем, то есть когда нам говорят, что тот или иной человек скуп, ревнив, завистлив или злобен, мы понимающе киваем головой, и лишь когда нам вплотную приходится сталкиваться с красочными проявлениями скупости, ревности, зависти или злобы, мы с отвращением отворачиваемся, — так точно с некоторым гербарийным пристальным любопытством склонны мы засматриваться на высохшие и мертвые ветви и сучья еще живого растения, — но уже высохшие и мертвые листья на тех же ветвях и сучьях вызывают в нас некоторое тонкое и необъяснимое раздражение, и мы инстинктивно тянемся оборвать их, — чтобы продолжать как ни в чем ни бывало любоваться профильной оголенностью умерших веток без листьев: нас привлекает в них некая магия, но природа любой магии универсальна, — и потому, раз почувствовав ее в оголенной ветке на фоне осеннего неба, без труда начинаешь улавливать ее в любой точке и перспективе универсума…

Ты видишь, как издалека

зловеще щурится прохожий,

как бы не слишком, а слегка

в промозглой тьме с собой не схожий?

Ты слышишь звуки увертюр,

что, раздвигая мглу тумана,

ряд тускло оживших гравюр

выводят прямо из романа?

Внимаешь песням ты без слов,

в которых тлеющие листья

уводят нас в провал углов, —

точно под рембрандтовской кистью?

Тогда поверь, что ночь и даль

лазури тихую мансарду

хранят, где светлая печаль

нас ждет с улыбкой Леонардо.

4

Быть может, последняя чем-то напоминает рассказ о человеке вместо самого человека, и потому только нам особенно близка, — вот почему и взгляды беспощадно страдающих людей становятся предельно выразительными не тогда, когда они страшно и пронзительно кричат о своем страдании, а тогда, когда они (люди), напротив, делают все от них зависящее, чтобы показать, что они о нем (страдании) забыли и даже пытаются жить, точно его с ними нет, и вот эта полная непричастность страданию, причем мнимая или искренняя, совершенно неважно, если она правдоподобно сыграна, точь-в-точь как у животных способна умилить до слез…

Осенний лес, как кроткий нищий,

отдав земле остаток сил,

не о тепле и не о пище —

но о забытьи лишь просил,

о том забвеньи же невнятном

холодный дождик моросил,

и мир о чем-то непонятном —

да и том уж не просил…

5

Когда небо в октябре становится бледным, далеким и застывшим, когда тоже бледными, далекими и неподвижными кажутся облака, когда вслед за ними и воздух делается холодным и бездвижным, и листва стынет в нем, а солнечное холодное сияние облегает ее, точно невидимое стекло, когда листопад ускоряется на глазах и в городе начинает пахнуть прелой растительностью, а в городских парках открываются вдруг забытые дали и перспективы, так как с каждой оголенной веткой высвобождается невидимый прежде угол дома или часть улицы, когда вид далекого неба сквозь оголенные деревья привносит тревожную ноту, когда гудит весь день ветер, и солнце то сияет с каким-то протяжным мрачноватым звоном, то сквозит в облаках, как нарисованное, когда из неба время от времени, подобно фантастической симфонии, разливаются странно неравномерные, неравноцветные и неравнозначные солнечные лучи, топя город в рефлектирующем нервозном сиянии, когда в половине шестого уже темно, и темнота эта не прозрачная и звонкая, как весной и летом, а густая и выпуклая, так что и бледный половинчатый месяц на ее фоне наливается буквально с каждой минутой серебристым блеском, и небо в течение какого-нибудь получаса теряет свое светлое очарование, делаясь сначала серо-лиловым, потом фиолетовым… и тут же появляются звезды, и когда, наконец, прогуливаясь по городу и стараясь не наступать на кленовые и каштановые листья, замечаешь, что ближняя сторона тротуара темная, а дальняя светла отражениями витринного ряда, и если подует ветер, то на тусклом асфальте обязательно зашевелятся тени от ветвей или занавесок, — короче говоря, в такие дни рождается в душе один и тот же вечный вопрос, а именно: поэтическое восприятие осеннего пейзажа, ну, скажем, такого рода:

Как бы застывшим полувздохом облака

немеют в холоде невыплаканных синей,

Пустого парка обгоревшая строка

томит последней дорисованностью линий.

Точно придуманные женские глаза

ласкает в окнах ускользающая просинь.

И как от музыки безбольная слеза

ложится на душу теперешняя осень.

И кажется тогда, что будем вечно быть,

а если жизнь, как этот год, и прекратится, —

то лишь чтоб уж ничто с тех пор нам не забыть,

и чтоб уже ни в чем с тех пор нам не забыться…

Или что-нибудь подобное, — итак, это поэтическое восприятие осени изначально пребывает в душе, наподобие платоновских идей, или под магическим воздействием ежегодно засыпающей природы человеческий дух заново и на свой страх и риск воссоздает его? и если есть возможность однозначно на него ответить, значит, вопрос был задан не совсем правильно.