Суд

Сергей Кучерявый

То ли сон, то ли смерть, а то ли просто туманная реальность. Это драматическая, но отнюдь не плаксивая история одного заседания, где главный герой на протяжении всего процесса подробно рассказывает о нескольких эпизодах из своей жизни. Тут и любовь, и острые размышления о низменностях системы, много юмора, иронии, а также присутствуют мысли о вечном. Книга содержит нецензурную брань.

Глава первая

Многие, вероятно, попусту считают, что то самое чувство, когда ты вроде бы как, находясь в состоянии максимальной концентрации внимания, что там ты как бы направленно пребываешь в плоскости настоящего времени. И там же, в свою очередь, таким же абсурдным образом, там же ютится еще одно чувство, что также якобы непоколебимо соединено со ступором рассеянного восприятия всего вокруг происходящего и что оно, это самое ощущение, что оно как-то связано именно с моментом пика, с моментом оглашения приговора. Может быть, оно, конечно, все и так, но лично мне ощущалось это все как-то иначе. На протяжении всего процесса, если честно, я вообще находился в какой-то онемевшей прострации, лишь иногда каким-то самым малым краешком сознания я выныривал оттуда на поверхность, а иногда и вовсе я был целиком погружен в тот вроде бы как и свой, но до ужаса непроглядный туман сознания. Нет, в глазах у меня не мутнело, я видел все ясно и прозрачно, просто зачастую я стоял в каком-то недоумении: вроде бы как и все слышу, вижу, понимаю, наблюдаю за каждым движением, за каждым мельчайшим шажочком хода процесса, но и в то же самое время откровенно ничего не понимаю. Все было как будто не здесь и не со мной, а я лишь просто тут стою и вроде как со стороны за всем наблюдаю. Сознание мое было одновременно и напряжено до предела, и как-то безразлично расслаблено, отчего мой внутренний волнистый тремор иногда-таки переходил в лихорадку, скитаясь где-то между мной, залом суда и протяжными воспоминаниями, которые то и дело, подобно переполненной галерее, изобиловали обрывками, а то и целыми томами моих деяний. Помню прокурора, сухенький такой мужичок холодного и сдержанного толка, в зале присутствовало еще порядком народу. Сам прокурор был одет в самый что ни на есть обычный темно-серый костюм не первой свежести, а белая рубаха с редкими синими полосками, короткая стрижка, легкая проседь на висках — все это незатейливо придавало ему какую-то особую стать. Его крайне цепкие черты лица были сотканы на удивление только из ровнехоньких линий, словно бы они были высечены из камня, что придавало ему еще большую холодность и недоверие. Я всегда раньше думал, что обвинитель на судебном процессе должен быть всегда одет в свой рабочий, парадный или еще какой-нибудь там форменный мундир, но в моем случае все выглядело не так. Отчего с самого начала внутри меня начали пробуждаться некие доли сомнения, возникали вопросы и никуда не ведущие мои пустые размышления.

«Что это вообще за суд такой? Какая-то странная обстановка, какая-то совсем не похожая на реальность! А может, я сплю? Может, все это мне снится? Еще звон этот в голове откуда-то взялся и не прекратится никак…»

Я не раз пытался остановиться, не раз пытался все как-то усмирить эти свои безумные потоки, но внутри меня все так же несносно и тошнотворно продолжали метаться чуть ли не в панике мои загнанные в тупик мысли. Все сыпались и сыпались какими-то обрывками будто бы в пустоту все мои нескончаемые вопросы, на которые, разумеется, я и не ожидал ответа. Вопросы копились, слоились и тяжелели, но тем не менее, несмотря на все это безумие, я все продолжал наивно надеяться, что это какой-то нелепый розыгрыш, что все это неправда, что вот-вот представление закончится и я вновь окажусь в своем привычном окружении, в своем комфортном состоянии. Мое сознание все неистово продолжало цепляться за воздух, цепляться за любые проскальзывающие детали, что могли вызвать хоть какую-то каплю сомнения во всем происходящем. И да, в зыбком числе всех тех мелочей я все же крепко уцепился надеждой за один явный наружный факт несоответствия — это отсутствие форменной одежды на прокуроре. Еще меня смущало то, что этот зал не вмещал в себя зрителей. Я каждый раз изо всех сил пытался теребить свою увядшую логику, притягивая за уши любые домыслы. И что самое странное в этой всей череде каких-то откровенно сонных картинок — так это то, что я совершенно никак не мог вспомнить, как я очутился здесь, в этом зале судебных заседаний. Не то чтобы я, оборачиваясь назад, видел там все какие-то туманные следствия, коридоры, повороты, россыпь времени, допросы и снова череда бездействий, нет, я не видел ничего. Словно бы кто-то нагло взял и отрезал весь этот предшествующий путь, будто бы до этого пресловутого зала судебных заседаний у меня вообще ничего и не было, какая-то пустота, какая-то сплошная кома. А в голове тем временем периодами то и дело все елозили мысли:

«А может, это вообще не тот суд, о котором я думаю? Может, это действительно тот самый… высший суд? Может, я умер и именно сейчас надо мной будет вершиться тот иной — небесный суд? Кто знает, как там у них все устроено. Может, все точно так же, по аналогии с земным судом. Или же, скорее, напротив, в земном суде устроено все точно так же, как и в небесном. Опять же, кто там был, кто правду видел? Хотя и то, и это… все вполне может быть, — успокаиваясь, я вздыхал и не переставал размышлять, все помещая свои многотомные идеи в мгновения, в свинцовые секунды времени, — все очень даже может быть! Сейчас наверняка должен выйти… О нет-нет, он должен именно явиться, а не просто выйти, мудрый седобородый старец. И все начнется. Он чинно займет центральное место за столом, там, где сейчас никого нет, кроме одного того хлипкого образа человека, который, судя по всему, является секретарем. Судья… или как правильно-то, как поуважительней-то будет его называть? В общем, он посмотрит на меня и тут же безотлагательно примется подробно рассматривать историю моей жизни, пусть и недолгой. Да как же так-то? Неужели я и на самом деле умер? А от чего? Что случилось?»

Фантазии мои бесстыдно плодились, они все крутились, вертелись в каком-то действительно уж отчаянном бреду, и объем их весь тот неумолимо возрастал. И, сливаясь, таким образом, в единую оргию мутнеющих вопросов, я едва ли уже не сходил с ума, хотя как знать, быть может, на тот момент эта черта была мной уже давно пройдена. Признаться, в какой-то миг мне и вправду искренне хотелось, чтобы этот процесс был тем самым высшим судом, отчего-то он мне казался менее страшным, нежели обычный земной суд. Почему так? Да вероятно, оттого, что всем было хорошо известно (и мне, естественно, в том числе), что, какие именно последующие мероприятия ожидают подсудимого после оглашения приговора, это ни для кого не секрет. И именно эта ясность, она-то и сковывала мое нутро. А о последующих этапах того неземного суда, о них в точности не знал никто. Ведь никто так и не вернулся оттуда, никто ничего не рассказал, как там все на самом деле, и даже весточки никто, даже самого захудалого письмеца оттуда так и не присылал, отчего слепая надежда и пробуждала во мне некое наивное чувство наподобие уверенности. На самом деле строгость решения того небесного суда, результат, срок и условия отбывания наказания где-то — все это пока в неведомом для нас месте. Они могли быть куда более суровой ношей по сравнению, например, с колонией, где, так или иначе, человек живой, жизнь продолжается, не бог весть какая, но все же жизнь. И все равно, сидя на лавке в зале суда, я продолжал надеяться на чудеса. «Ну пусть даже и тяжелое, ну какое наказание может вынести высший суд? — я продолжал размышлять, то есть уговаривать сам себя, так будет честнее сказать. — Бог ведь един, насколько я помню из писаний. И Он мудрый, Он добрый, это точно! Ведь Он всех прощает, кто бы перед ним ни оказался! Об этом же любая религия твердит, — продолжал я раздувать облако оптимизма в сознании, — так, стоп! Даже если и так, Бог всех любит и всем все прощает, особенно тем, кто раскаялся, хоть я и совершенно не понимаю, в чем есть мои прегрешения, какое преступление я совершил. Наверняка вскоре все прояснится, и я уж точно не откажусь, я раскаюсь в содеянном, если вспомню, конечно. Но вот дилемма, тут же возникает другой вопрос: если все так: прощение, помилование и все в том духе, то, спрашивается, зачем тогда вообще нужен весь этот суд, раз и так всем все отпускается? Традиции?»

Я не успел выгодно закончить свою фантазию, как все присутствующие встали и в зал вошел судья. Он и вправду был седобородым старцем, но был он в мантии, носил аккуратную белесую бородку, и был он в летах. Также за несколько минут до прихода судьи в зал вошли и неспешно расселись по своим местам двенадцать присяжных. Все до единого, они являлись обладателями, а скорее, даже носителями каких-то совершенно безликих для меня черт. Они как все вместе, так и каждый по отдельности представляли собой какое-то явное олицетворение рутины, какое-то явно замыленное равнодушие. Складывалось такое впечатление, будто эти бело-черные субъекты были произвольно выдернуты из общих нескончаемых потоков города и им по большому счету абсолютно все равно, о чем пойдет речь и кого тут нужно будет судить. Они, как водится, были расположены неким особняком, их островок был отгорожен от общего зала деревянными перилами. Лиц было не разглядеть, да, честно говоря, и не хотелось. Их общий, будто бы специально надетый на них траурный гардероб не позволял акцентировать на ком-либо свое внимание, но тем не менее всю эту сплошную картину разбавляла довольно странная градация. Все двенадцать присяжных заседателей были разделены на три равные группы — по четверо в каждой. Ничего вроде бы странного в этом нет, ну сидят они тремя рядами — и что с того? Да, собственно, ничего такого в этом-то и нет, кроме одной, а точнее, нескольких наглых деталей. Каждый ряд имел свой цвет, то есть на каждом ряду находились не просто какие-то опознавательные знаки в виде флажков или еще там какой другой мелочи, а выходило это так, что весь и каждый ряд были полностью выдержаны в различной и вполне конкретной цветовой гамме. Стол, стулья, детали, светильники наподобие маленьких аккуратненьких бра и прочие предметы необходимости и интерьера данного ряда имели единый тон. Да, их было три. Верхний ярус был окрашен в какой-то непривычный для обыденного глаза тон, вроде бы как и фиолетовый, но и сиреневый тоже присутствует, какой-то очень туманный и неконкретный цвет, что совершенно нельзя было сказать об остальных двух. Средний ярус был зеленый, цвета бильярдного сукна, а нижний ряд был темно-бордовый. И все бы ничего, если бы данные цвета соответствовали хотя бы государственной символике или были они помянуты в рамках каких-то традиций юриспруденции, но нет же. Может, конечно, я чего-то и не знал, но этот непривычный триколор вызывал у меня некое смущение, хоть он и гармонично вписывался в общий, преимущественно деревянный интерьер зала суда.

Секретарь монотонно зачитала заголовки формуляров настоящего дела, затем отчиталась о явке присутствующих и так же кратко принялась оглашать правила поведения в зале суда. Основной поток этой информации до меня долетал каким-то размытым эхом, я до конца еще никак не мог привыкнуть, поверить, понять, что все это происходит со мной сейчас и здесь, но некоторые слова все же врезались в меня, оказывая внезапно пробуждающий эффект. В череде фраз, слов, имен я отчетливо услышал слово «адвокат».

Какой, к черту, адвокат? Едва ли тихое возмущение покинуло мои пределы, как рядом, буквально в метре от себя, я обнаружил молодую женщину — это и был мой адвокат. Я робко стоял подле и растерянно смотрел на нее, мне все еще хотелось заявить, громко сказать: «Какой адвокат? Вы о чем вообще? Я вижу этого человека впервые!» Но я колебался. Я не ощущал почвы под ногами. Мне явно недоставало сил, чтобы решиться и все это произнести. Да и к тому же все мои сомнения и полное отсутствие памяти, они не придавали мне уверенности, — а может, адвокат и вправду мой? Может, она действительно представляет мои интересы? Будет отстаивать мои права и находиться рядом. А может, она со мной вообще с первого дня следствия, которого я тоже, к сожалению, не помню, — опять я размышлял. При этом я все больше и больше откуда-то извне начинал ощущать то ли моральное, то ли вполне физическое пологое давление на свою голову и плечи, отчего я еще больше ежился и вжимался в себя.