Ворота Сурожского моря
Тридцатые годы семнадцатого века – темное время на южных окраинах Руси, еще не оправившейся от Смутного времени. Там бродят шайки людоловов, нападая на села и станицы, уводя русских людей в неволю. С захватчиками и разорителями сражаются донские казаки, на своих стругах совершая глубокие рейды по тылам врага – побережью Черного моря. Но что делать, если устье реки, эти ворота Сурожского (Азовского) моря перекрыли огромными цепями, которые прикрывают пушки крепости Азов, перевалочной базы турецких работорговцев? «Казак без моря – половина казака!» Вольные люди никогда не смирятся с потерей выхода на морской простор. А, значит, вперед, на штурм Азова!
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Ворота Сурожского моря предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 3
Отряд рыскарей вместе с освобожденными невольниками добирался до Черкасска четыре дня. Дошли бы и быстрей, но задерживали ослабшие гребцы. Некоторые не то что груз тащить, себя-то еле волокли.
По ночам таились в густых зарослях чекана. Обходились без костров — вокруг рыскали ватаги ногаев и татар. И хоть самих ворогов не встретили, но свежие следы их неподкованных лошадей, спускающихся к берегу напиться, видали часто. На последнюю ночь остановились на окраине старого казачьего городка Сергеевска, в прошлом годе полностью разоренного татарами. Вражеская сотня, воспользовавшись отсутствием большей части станичников, отправившихся на стругах рыбалить, повязала пять десятков сергеевцев, в большинстве женщин и детей. Самых малых и старых, по обычаю, зарубили, навалив на майдане гору распластанных тел. Пока весть дошла до станичников, пока мчались, загоняя лошадей, татары успели отступить с полоном в Азов, укрывшись за его толстыми стенами. Казаки только зубами скрежетали в ярости, бессильно кружа вокруг закрытых ворот крепости под насмешками янычар, выглядывающих из башен.
Ночь выдалась тихой. Ущербная луна казацким стругом бесшумно скользила по небесной реке. Черный, пожженный городок густо темнел в ночи поднимающимися к звездам скелетами обгорелых балок — остатками куреней и сараев. Страшная картина разорения действовала на ребят угнетающе.
Из прибрежных зарослей то и дело доносился писк зазевавшейся птицы, попавшей в лапы камышовому коту или хорьку, оттуда же набрасывались на замученных казаков полчища первого самого голодного комарья. Станичники, выставив караулы, спали вполглаза. Хоть и вымотались за переход, но родные курени дымились-то почти по соседству — завтра рассчитывали оказаться там, вот и не спалось. Еще и тварь мелкая лезет, не укроешься от нее.
Дароня, давно потерявший надежду заснуть, усаживаясь, задел локтем недвижного Борзяту. Тот резко поднял голову. Узнав товарища, зевнул:
— Чего не спишь?
Парень шмыгнул. Размазывая сопли по щеке, обронил:
— Своих вспомнил.
Борзята вздохнул. Плотней запахнувшись в зипун, тоже присел рядом. Лениво била о глинистый берег волна, жужжали невидимые комары. Покряхтывая, поднялся Валуй. Отойдя в сторонку, развязал пояс, зазвенела в камыши тугая струя.
— Хоть бы уже утро быстрей, что ли, — Космята Степанков ладошками растер лежалые полосы на лице. — Совсем сна нету.
— Это комары, сволочи. Совсем нюх где-то дели, — татарчонок подтолкнул под себя полу татарского малахая, нашедшегося среди турецких вещей. — Не видят, мы худые, невкусные. Кровь совсем чуть.
Его никто не поддержал, и татарчонок, уставившись в чуть поблескивающее под луной полотно реки, нахохлился воробьем.
— А я вот, казаки, думаю, как мстить гадам буду. Потому и не сплю, — слова Дарони прозвучали жестко. — За всех своих. За мамку, батю, младших. Всех же порешили.
Валуй улегся на старое место, оттуда донесся густой голос:
— А ты саблей-то махать умеешь, вояка?
Парни притихли, ожидая ответа, но Врун сказал не сразу. Помолчав, выдавил с усилием:
— Научусь. Спать, есть не буду, а освою. И саблю, и ружжо.
— Ты ж из пахарей, какая тебе сабля, — невидимо усмехнулся Космята. — В заговорах ты мастак, слов нет. А тут сабля! Это тебе не кровь остановить.
— А руду заговорить — то тоже дело немалое, ежели на войне, к примеру, — заступился за друга Валуй. — А саблей и верно, научиться можно.
— Ежели за своих родичей, то я их и зубами грызть могу, — Борзята вытянул в темноту сжатый кулак. — Вот у меня скоко на них злобы. На десятерых хватит.
Валуй, вздохнув, кинул в реку кусочек подсохшей глины, звонко булькнувшей у берега. Татарчонок, спасаясь от комаров, натянул на голову малахай. Дароня громко шмыгнул. Космята положил ему руку на плечо.
— Мы им отмстим. За все…
Засопел, переворачиваясь на другой бок, придремавший по соседству казак, зашуршала сухая прошлогодняя трава под ногами караульного неподалеку, обиженным ребенком крикнула в черных, покачивающихся камышах ночная птица. Парни, вздыхая, по очереди кидали камешки в воду. До утра так и не уснули.
На зорьке начали собираться. Атаман поторапливал, намереваясь нонче к вечеру добраться до Черкасска. Разбирая мешки и подставляя натруженные спины под тяжелые тюки, приготовились уже двигаться дальше, как Иван Косой, тревожно всматривавшийся из-под ладони в ленивые волны Дона, вдруг зычно скомандовал погодить. Казаки, не понимая, чем вызвана задержка, недоуменно оглядывались. Покидав груз под ноги, сгрудились на берегу.
— Никак плывет кто-то? — Гарх приблизился к Ивану. — Не понять, кто…
Косой прищурил здоровый глаз, пытаясь разглядеть, что там на воде. В бледном сумраке утра на горизонте, слегка раскачиваясь, к берегу быстро приближались выраставшие в струги точки.
Косой оглянулся:
— Так, станишники, на полусогнутых, врыски по кустам и мешки туда же. Неведомо кого несет, горсть вшей им на загривок…
Вопросов не задавали. Близнецы упали в камышах недалече от остальных. Рядом присели на корточки два крепких, напряженных, как согнутые березки, казака в турчанских кафтанах. Они разглядывали приближающиеся посудины, слегка вытягивая шеи.
— Кто же это по нашу душу, а, Михась? — один снял шапку с черным верхом и вытер вспотевший лоб. — Неужто турки что пронюхали?
— Не похоже, Ратка, — второй, устав сидеть на корточках, опустился на колени. — Наши-то, кажись. Что ериком пошли. Ну-ка, черкасины, гляньте, — он тронул Валуя за плечо. — Вы молодые, глаза должны быть острые, как у букута[42].
Валуй выглянул повыше. За ним приподнялся Борзята. Он первым же и подал уверенный голос:
— Наши это, точно! Струги, что в обход пошли.
— Вообще-то не тебя спрашивали, — беззлобно уточнил Валуй.
— Тебя пока дождешьси…
— Не брешешь? — Михась, тем не менее, поднялся во весь рост. — Почему-то два токо, а третий где?
— Зараз скажут!
В камышах поднимались и выходили к воде остальные казаки. Вскоре уже все узнали сидящих в лодках товарищей. Наконец носы стругов мягко ткнулись в топкий берег. Несколько пар рук помогли соскочившим в воду казакам подтянуть посудины повыше.
Муратко — старший из прибывших станичников — невесело подтянул красный кушак. Шагнув к стоящему на пригорке Косому, коротко доложил:
— Не сберегли мы наших друзей, побили струг турки.
— Как же так? — Иван потемнел глазами. — Говори.
Муратко оглянулся на понуро опустивших головы товарищей:
— Тот струг последним шел. Приотстал малость. Говорил же Севрюку, чтобы все рядом держались. Нет же.
Видать, кто-то из мамайцев голову поднял да углядел нас в тумане. Ну и поднял тревогу. Мы-то проскочили — не погнались они, а тех, остальных, из самопалов расстреляли. И Замятно там остался. Не знаю, жив ли? Так струг и уплыл назад, к морю, без руля и рулевых. Турки, поди, перехватят ниже, — Рынгач, опустив голову, утопил пальцы в густом черноватом чубе. Кто-то тронул Муратко за рукав.
— Нет твоей вины в том, — старшина Головатый смотрел на донские волны. — Мы на то и рыскари, знали, на что идем. Не было среди нас подневольников, сами вызвались.
Есаул вздохнул:
— Так-то оно так… а все же…
Иван Косой встряхнулся, отгоняя ненужные сейчас горестные мысли:
— Казаки, грузись в струги. Апосля вздыхать будем. Дальше Доном пойдем. А за товарищей мы еще отомстим. За всех гуртом.
Зашевелился табор, заторопились казаки. Ухватив тюки и сапетки[43], мигом покидали в родные струги. По воде — это не пешими через чекан и лиманы тащиться, от комаров да от татар увертываясь. Повеселели донцы.
Семка отобрал огромный тюк с тряпьем у Борзяты и Валуя, тянувших его волоком:
— Ну, доходяги, куда вам? Лядунку мою унесси, и то, поди, тясько будет, — он протянул Валую сумку для патронов.
Тот, без возражений ухватив лядунку, нехотя поплелся следом за здоровым казачиной:
— Ниче, малость отъемся — не узнаешь меня…
— И меня, — поддержал брата Борзята.
— Ха, если отъедитесь, я сам вас нагружу побольсе этого.
Косой последним перебрался через борт, прозвучала команда на отплытие. Затрепыхались паруса на невысоких мачтах, ловя утренний ветер, свежие казаки, заменившие у бортов уставших товарищей, дружно ударили бабайками[44]. Струги, медленно разгоняясь, двинулись против крепкого течения.
К Черкасску подошли в ночь. На берегу, словно ожидая их прибытия, качались отблески двух костров. Рядом никого не видать, похоже, полуношники — мальчишки городка, услышав подозрительный шум на реке, мигом попрятались, словно и не сидели только что у огня.
— Эй, — окликнул их Семка, — помоснички, едрить васу. Встречай рыскарей с добычей.
Косой слегка присвистнул, подавая сигнал караульщикам на крайней башне, выходящей к реке. Там вспыхнул факел, и их окликнули:
— Кто такие? Косой, ты, что ли?
Иван выпрыгнул из струга на землю:
— Знамо, я. С товарищами. Буди атаманов, добычу принимать будут.
— Это я зараз, — освещенная факелом голова на башне дернулась и исчезла.
Казаки, не опасаясь намочиться, быстро попрыгали в воду — дома почти, у родных очагов обсушатся. Навстречу им из камыша уже выходили осмелевшие казачата:
— Дядя Иван, побили турок? — к ним приблизился паренек лет двенадцати.
За ним ковылял мальчонка поменьше. Оба остановились, с любопытством разглядывая товар, выгружаемый на берег.
— Богато взяли!
— А то! — Муратко пригляделся к старшему. — Никак, Иван, Рази сын?
— Ага. А это Степка, брательник мой.
Белобрысый мальчонка, засмущавшись, ковырнул ногой, показав затылок с хохолком.
Муратко, хмыкнув, взъерошил его шершавой ладонью:
— А Егорка не с тобой?
— Со мной, а как же. Мы тут раков ловим.
Из темноты, услышав знакомый голос, степенно выступил высоченный стройный парнишка, ненамного старше Ивана.
— Батя, ты? — ломающимся голосом уточнил он.
— Знамо, я.
— Здорово, — слегка смущаясь посторонних, парень обнял отца.
— Здорово, сынка. Видал, скоко мы родичей ослободили, — он махнул рукой на неловко столпившихся бывших невольников. — Надо их на ночь разместить, но сначала покормить — голодные.
Косой, скинув с плеч тюк, остановился около отца с сыном:
— Веди их в курень гостевой, Михайла Иванов в городе?
— Нема Татаринова, на Монастырском городище — войско готовит.
— Ну, тогда старшину найди. Он знает, что делать.
— Добре, — Егорка, окинув сочувственным взглядом изможденных галерных гребцов, первым зашагал к открывающимся воротам городка. Валуй про себя отметил странность: вроде спросил про Иванова, а ответили про Татаринова. Решив при возможности поинтересоваться у казаков о фамилии атамана, он поспешил за остальными.
Из распахнутых ворот уже выскакивали радостные казаки.
Егорка привел бывших пленников в небольшой барак, заваленный свежим сеном.
Махнув рукой, что можно было понять, как «размещайтесь», убежал за старшиной. Путило выбрался с ним — у него в Черкасске родственники. Пока старшина отсутствовал, крымский татарчонок Пешка — невысокий живчик, проданный на каторгу отцом за долги, — быстро распалил печь из тонких ивовых веток и кизяков, сложенных тут же. Космята, располагавшийся обычно с близнецами в каторге по соседству, приложил ладошки к печке с другого бока:
— А хорошо-то как на воле. Почти как дома.
— Ну, не скажи, — не согласился Серафим Иващенко — запорожский хохол, когда-то с оселедцем, давно уже обросший, как и остальные пленники. Не любили турки его хохол и, едва взяв раненого казака в полон, сразу срезали. — Дома завсегда лучше. У меня на Окрай-не мамо такие галушки варила, а… — облизав пальцы, причмокнул.
— Не трави душу, — Валуй подтянул портки. — А где тут у них отхожее место?
— За углом глянь, — ткнул кто-то пальцем в закрытую дверь.
Валуй, кивнув, отправился на поиски. С ним увязались еще несколько бывших невольников.
Борзята упал на застеленные сопревшим сеном нары. Раскинув руки, улыбнулся во весь рот:
— Хорошо-то как, братцы.
Космята отодвинул ногой сваленные рядом кизяки для топки. Присев перед разгорающейся печкой на освободившееся место, зацепил ногтем засохшую корку на лице. То ли под влиянием ворожбы Дарони, то ли время пришло, но сегодня с лица Космяты отвалились две небольшие корочки, обнажив нежную красноватую кожу. Парню не терпелось и от остальных отделаться.
— Не MOiy больше образиной ходить, сдеру.
— Дурью не майся, — Дароня остановил его руку. — Палец мыл? Враз каку-нибудь гадость в кровь запустишь. Видишь, уже сама отваливается.
— Сдерешь, срамы останутся, — татарчонок подкинул в печку здоровый кизяк. — Девка любить не будет.
— А зачем ему девки, он без них привык, сдирай-сдирай… — Борзята, приподнявшись на локте, хитро прищурился.
Космята, оглянувшись на друга, замер, задумавшись:
— Не, я погожу…
Бывшие гребцы, потихоньку собираясь у тепла, рассмеялись.
Дароня, выставив перед собой руки, задумчиво протянул:
— А ведь, поди, и девки туточки есть. Город, как-никак. А мы немыты, нестрижены. Надоть что-то придумать.
— Вот завтрева спозаранку и сообразим, — Серафим почесал росшую клочками молодую бороду. — Сбрею. Надоело так ходить.
— А я свою оставлю, — татарчонок выставил вперед острый клок тощей бородки. — Красивая, да?
Переглянувшись, казаки грохнули хохотом. Смеялись все, даже те, что не услышали татарчонка, но больно заразительно получалось. И Космята хохотал, морщась от боли, — короста трескалась, когда раздвигал губы в улыбке.
— Такую бороду и резать жалко, — усмехаясь, бросил Борзята. — Боярская борода.
— Ага, знатная, — поддакнул кто-то.
И снова смеялись, но уже тише.
Вскоре вернулся Валуй с товарищами, а следом в барак заскочил Егорка. Открыв дверь пошире, он пропустил вперед матерого «квадратного» казачину — видать, того самого старшину. Отдувая длинный ус, он тащил перед собой огромный котел с холодной ухой. Освобожденные пленники расступились. Похвалив на ходу бывших невольников за растопленную печь, казачина осторожно опустил котел на ее металлическую поверхность.
— Нехай малость подогреется, и хлебайте на здоровье. Дюже вы худы, хлопцы, как я посмотрю, — кивнул пареньку, и тот высыпал на сено груду деревянных ложек и ломти ржаного хлеба. Сарай зараз пропитался аппетитными запахами. Голодные гребцы, как по команде, сглотнули.
Казачина обстучал ладонями гарь от котла, прилипшую к зипуну на животе. Жалостливый взгляд прошелся по выпирающим костям новичков.
— Ну, бывайте, — старшина тяжело вздохнул. — Попозжа, как отмоетесь, с вами определяться будем.
Народ, громко благодаря казака, потянулся к хлебу. Егорка открыл дверь, поджидая старшину.
— А чего с нами определяться-то? — Борзята облизнул сухую ложку.
— Ну, как? — старшина, уже собиравшийся уходить, обернулся. — Как обычно. Кто-то, может, с нами останется, мы ему оружие дадим, за зипунами вместе пойдем. Кто домой вернется — тоже неволить не станем. Так что вам решать. Вы теперича люди вольные.
Пешка выскочил вперед:
— Я остануся, мене ходить некуда — отец опять хозяину вернет.
— А я домой — жинка и детки у меня. Живы ли? — Малюта — высокий, синий от худобы мужик с густыми бровями-метелками — почесал запутанную бороду.
— Мы с братом уже решили — с вами останемся, — Валуй упер руку в колено. — Никого у нас нет — всех родичей турки свели, и батю с матушкой. Больно охота гадам все наши обиды вернуть.
— И я останусь, и я, — раздались голоса в толпе.
— А я не, я до хаты.
— Ну, бувайте, — старшина откланялся. — С пустым животом дела не решают, апосля слухать вас будем.
Только за казаками захлопнулась дверь, изголодавшиеся люди сгрудились вокруг котла. Не дожидаясь, пока уха разогреется, они дружно опустили широкие ложки в варево.
Рассвет ознаменовался петушиной перекличкой. Валуй, словно и не спал, легко открыл глаза. Скинув босые ноги на земляной пол, потянулся. Он на свободе и у своих! Неожиданно захотелось на руках пройтись по бараку. Вот только сделать этого негде. Да и сил вряд ли бы хватило — ослаб за месяцы плена. Народ устроился вповалку на охапках сена по всему пространству небольшого помещения, самый центр которого занимала компактная глиняная печурка. В ней еще тлел огонек. Через щель над входной дверью проникал упругий солнечный луч. В его светящемся теле копошились, словно живые, пылинки. Валуй счастливо вздохнул. «Как же хорошо!» Уже несколько дней, как освободили казаки, а он все никак не привыкнет к воле. Все кажется, закроешь глаза — и снова очнешься под грязной палубой, а рядом собака-турка с кнутом. Вроде и не так уж долго на каторге — всего пол года, а поди ж ты. Другие и по нескольку лет терпят, если силушкой Бог не обделил. И не столько в руках да шее, сколько духом укрепил. Такие могут и по десятку лет держаться. Сам не видел, но рассказывали. Тот же Космята Степанков третий год в Османии, и ничего, жив и почти здоров. Разбитый нос не в счет.
С самого первого момента, когда впереди замелькал хвост вороной кобылы ногайцев, а он тянулся за ней следом, сдирая кожу и набивая синяки, Валуй не сомневался, плен — это временно. Если свои, братушки, не освободят, все одно сбегут. И Борзяту этими мыслями поддерживал. Тот охотно соглашался, и вдвоем жадно ловили тихие рассказы бывалых пленников о тех, кому улыбнулась удача. И хоть походили такие случаи больше на сказки, но свое дело делали — возвращали веру в трепещущие сердца.
Каждый день на протяжении этого страшного полугода он только и делал, что искал возможность для побега. Иной раз с братом по полночи не спали, прикидывали и так, и эдак. Шептались, наклоняясь к уху другу друга, пока кто-нибудь из товарищей не прерывал их мечтания отрывистым: «Спать дадите сегодня или нет?» Планы появлялись и исчезали, утверждались и рассыпались, как корка хлеба в морской воде. Молчаливое отчаяние сменялось нездоровой до дрожи в пальцах уверенностью, что вот теперь точно получится. Он вспомнил момент, когда уверовал — сбежит. Хоть на тот свет, но удерет, здесь не останется.
На окраине Стамбула за высоким глиняным забором, квадратом окружившим поселение, рядком выстроились десятка два камышовых шалашей. В каждом спали или пытались уснуть по пять-шесть рабов. Они с Борзяткой голова к голове лежали в третьем от края временном строении. Затянутое тучами черное небо просвечивало в прорехи между былками. Потрескивал костер охранников неподалеку. Пятеро невольников, разместившихся по соседству, молчаливо покряхтывали, иногда переворачиваясь с боку на бок. Позади остался еще один тяжелый день на стройке какого-то местного толстопуза, где казаки мешали ногами глину с соломой. Ныли суставы, простывшие за день. В подстилке шуршали вши, животы сводило судорогой от голода. Два азаба[45], равнодушно поглядывая на затихший лагерь пленников, присели на бревно у кострища. Тихо переговариваясь, они разогревали на затухающем огне чебуреки. Запахи до шалаша не долетали, и слава Богу. Борзята, тихо вздохнув, почесал грязную бороду.
— Эх, помыться бы.
Валуй оглянулся на охранников. Помыться бы, конечно, не помешало. Турки не особо беспокоились о чистоте пленников, и гребцам удавалось смыть хотя бы самую большую грязь не чаще раза-двух в месяц. Но мысль мелькнула совсем другая:
— А давай споем.
Борзята с сомнением глянул туда же. Азабы не привечали шум из шалашей. Могли и избить особого громкого невольника. Но братишка смотрел на него твердо, явно не рассчитывая на отказ. И он решился:
— А давай.
Валуй заложил руку за голову, и притихший шалаш заполнил его густой низкий голос:
— Ай, да ты, калинушка… Ай, да размалинушка…»
Брат, оглядываясь на часовых, подхватил негромко:
— Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой. Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой….
Азабы замерли, вытянув шеи и прислушиваясь. А к песне присоединялись один за другим товарищи из шалаша. И вот уже полилась привольно, подхваченная десятками голосов, разрастаясь под черным, затянутым тучами, чужим небом:
«Ой, да не спущай листья во сине море,
Ой, да во синем море корабель плывет.
Ой, да во синем море корабель плывет,
Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет.
Ой, да корабель плывет, лишь волна ревет,
Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат.
Ой, да как на том корабле сотня казаков-солдат,
Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят».
Валуй тянул слова знакомой с детства песни, а на глаза сами собой наворачивались слезы. Еще никогда в плену они не пели так свободно, замирая духом от восторга, чувствуя себя единой силой. И не рабов турецких, а вольных людей. Раздвинулись стены маленького шалаша, на всю ширь полетела песня. Подхватили ее жители других шалашей, в добрую сотню глоток выводили невольники немудреную историю. Азабы вскочили, оглядываясь. Напряженные руки подхватили ружья, только что мирно лежащие рядом. Но с места не двинулись. Вовремя сообразили, что не существует сейчас в мире силы, способной остановить непонятную русскую песню. Даже убивай их в этот момент, будут кричать, с кровью выплевывая слова. Не замолчат, не сдадутся. И азабы снова настороженно присели, оставив ружья на коленях.
«Ой, да сотня да казаков-солдат, молодых ребят,
Ой, да как один да из них Богу молится.
Ой, да как один да из них Богу молится,
Ой, да Богу молится, домой просится.
Ой, да Богу молится, домой просится,
Ой, да ты, командир молодой, ой да отпусти меня домой.
Ой, да отпусти меня домой,
Ой, да к отцу с матерью родной.
Ой, да к отцу с матерью родной,
Ко жене молодой
Ой, да ко жене молодой,
К малым детушкам.
Ой, да к малым детушкам,
Мал олетушкам.
Ой, да ты, калинушка, ой да размалинушка,
Ой, да ты не стой да не стой на горе крутой».
Это была их победа. Первая, самая важная. Песня затихла, но еще долго казалось казакам, что переливаются ее отголоски по дальним окраинам вечного, ныне враждебного всем христианам города. И слышат ее слова все обиженные и угнетенные люди древнего Царьграда.
Дождавшись последних слов песни, охранники словно расслабились. Оглядываясь на притихшие шалаши, азабы снова взялись за чебуреки. Вновь мерцал огонек чужого костра, шуршали вши под соломой, но в душе пленников еще долго звучали родные слова. Кто-то плакал в углу шалаша, не стесняясь товарищей. Борзята, отвернувшись, тоже подозрительно тер глаза. Валуй уткнулся носом в плечо брата:
— Мы здесь не останемся. Уже скоро, братишка.
И столько уверенности прозвучало в его словах, что Борзята в тот момент поверил бесповоротно. С этого вечера братья еще усердней взялись разрабатывать план побега.
Этот рейс на каторге стал одним из многих, в который братья уходили с надеждой напороться на казачьи струги. Или на шторм, что потопит галеру. А они с братом выплывут и спасутся. И хоть понимали умом — ножные цепи не оставляют шанса выжить, но хотелось безудержно. Валуй думал: «Лучше уж ко дну, но свободными, чем до самой смерти в кандалах». И сбылось же, еще лучше исполнилось, чем в самых смелых мечтах. Скажи потом, что напрасно надеялся. Не напрасно. Сам укреплялся в мыслях, и брат, утвердившись надеждой, легче плен переносил. Да и другие, глядя на не сдающихся Лукиных, крепче становились.
За спиной заелозил брательник: здоровый, но исхудавший мужик, словно в насмешку прозванный Малютой[46], поджал его со спины. Поднявшись на локте, Борзята ткнул брата в бок кулаком:
— Дай подняться.
Старший Лукин охотно подвинулся. Где-то за стенкой звонко вскричал голосистый петух. Брат, выбираясь из-за Валуя, кивнул туда головой.
— Во как заливает, сразу видно — наш, казацкий.
Валуй мысленно согласился. Турецкие петухи кричали совсем по-другому, более тускло, что ли. Не так привольно. Словно боялись чего-то.
Подтягивая широкие турские портки, Борзята приблизился к печке. Прижав к ее теплому боку ладони, расслабленно улыбнулся. За ночь барак выстудило. И сейчас холодный воздух проникал из щелей у двери. После нагретого тепла нар Борзята быстро продрог. Хотя вчера наевшиеся от пуза братья холода не заметили. Так спать хотелось, что еле доползли до нар.
А нонче снова голодные, будто и не ели вчера. Взгляды Лукиных дружно скрестились на пустом котле, сиявшем почти девственной чистотой: казаки давеча хлебом вытерли стенки.
После посещения отхожего места казаки по очереди поплескались у умывальника, закрепленного на стенке барака. Стричься чем не нашли, а местные казаки словно про них и забыли. Кое-как расчесав пятернями свалявшиеся волосы, близнецы, а с ними татарчонок Пешка, Космята Степанков, Дароня Врун, он чуть постарше Лукиных, и еще несколько казаков отправились погулять по городу.
Солнце грело по-весеннему. За стеной из кольев у Дона весело кричали скворцы, прятавшиеся в густых ветлах. У ворот мальчишки закатывали просохший волок. Дежурный казак, тихо ворча, им помогал. Заметив вышедших на прогулку новеньких, он приветливо махнул рукой. Казаки, покивав в ответ, направились дальше.
Черкасск показался Лукиным, никогда не отлучавшимся далее десятка верст от Острова, огромным. Пешка на своей татарской стороне тоже не видал ничего, кроме становища в степи, и дивился не меньше остальных. Турецкий Стамбул, конечно, намного поболе, но он — вражеский город. Там к ним относились, как скоту, и потому городские кварталы, которые иногда посещали пленники, ничем их не удивляли и не запоминались. Скорее, пугали, раздражая своей чужестью и холодным презрением встречных глаз. Ничем хорошим освобожденным невольникам Стамбул не запомнился. Только Космята не узрел ничего для себя удивительного — его Белгород, где не раз бывал с отцом по разным делам, был даже больше Черкасска.
— А курени, как у нас, — отметил Валуй.
— Ага, только повыше, — согласился Борзята.
Как и у них на Острове, курени здесь поднимались на сваи, обернутые плетнем. Для крепости его еще обмазывали глиной. Низовой этаж все время, кроме весеннего, использовался под хозяйственные нужды: под курятники, гусятники, склады. Жили на втором, основном. Только курени у деревянного храма стояли прямо на земле — здесь поднимался высокий холм, и его, вероятно, не заливало во время весеннего половодья. И что еще заметили все: чистоту на улице. Ни соринки на пыльной тропинке, ни рыбьей шелухи, ни коровьих лепешек. Видать, убирали. Не то что на Туреччине — там кругом грязь и свалка. Ну, кроме тех районов, где жила знать, но о них казаки знали понаслышке — самим бывать не приходилось.
Неожиданно Борзята толкнул Дароню в бок. Тот вопросительно искривил бровь. Лукин указал взглядом в проулок, уводящий вправо от центральной улицы. Врун медленно повернулся. В следующий момент его рука вскинулась к разлохмаченному чубу. От реки поднималась симпатичная дивчина с полными ведрами, чуть покачивающимися на коромысле. Парни как по команде замедлили шаг, дружно повернувшись в ее сторону.
Скрип-скрип, поскрипывали ведра. Все медленнее и медленнее двигались казаки. Девица тоже заметила ребят. Смутившись, опустила голову. Тропка выбегала встречь казакам, и вскоре девице проходить мимо. Ребята, сообразив, что смущают девушку, сами завертели головами, делая вид, что они тут просто так. Мол, просто гуляют, торопиться некуда. Девушка, не поднимая головы, поравнялась с парнями. И тут Дароня, во все глаза глядя на дивчину, неловко столкнулся с тоже засмотревшимся Космятой. Запнувшись за выставленную ногу, он чуть не свалился. Наверняка грохнулись бы оба, если бы в последний момент Валуй не ухватил друзей за воротники. Девушка, кинув быстрый взгляд на спотыкающихся казаков, озорно хихикнула. Пока парни смущенно переглядывались, наливаясь краской, она уже удалилась на несколько шагов. И еще чуть отойдя, украдкой оглянулась. Каждый понадеялся, что из-за него. Ребята, как один, заулыбались. Дароня поднял пятерню к затылку:
— Ну и дивчина, а глаза какие…
Космята вздохнул:
— Синие, как вода в колодце поутру.
— Эх, хороша, — поддакнул Пешка.
— Не то слово, хороша. Чудо, какая…
Борзята ухмыльнулся:
— Ну все, пропал казак. Сейчас свататься али погодить малеха? Калинов куст[47] где тут у них?
— Да иди ты, — ровным голосом отозвался Дароня и, еще раз вздохнув, с усилием отвел взгляд от удаляющейся стройной фигурки. — Пошли, что ли.
Казаки, улыбаясь в усы и иногда оглядываясь, зашагали дальше. Больше о дивчине вслух никто не вспоминал. Хотя мечтательные искорки еще не раз и не два вспыхивали в самой глубине казачьих глаз.
Чем ближе к центру городка они подходили, тем меньше народу попадалось навстречу. И все больше мальчишек и девчонок, сновавших между плетнем и с любопытством поглядывающих на них. Взрослые куда-то подевались, будто на войну ушли.
— И где они все? — почесал затылок Космята.
Словно в ответ, до них долетел многоголосый гам, волной накативший из-за стен. Казаки прибавили шагу. Шум исходил от небольшой круглой площадки посреди города — майдана, закрытого со всех сторон длинными общинными бараками, где по обычаю жили приезжие и призванные на сборы казаки. Бывшие невольники остановились в отдалении, чтобы не мешать.
Навскидку здесь толкалось человек двести только возрастных казаков, допущенных на круг. Второе кольцо образовывали парни и подростки. Им было плохо видно, что происходило на сколоченной из досок и мелкого бревна небольшой возвышенности в центре майдана, и молодежь тянула шеи, стоя на на цыпочках. Некоторые забирались на всякие кочерыги. Присмотревшись, близнецы разглядели на помосте их знакомца Ивана Косого. Размахивая руками, он что-то живо рассказывал собравшимся казакам.
Поддерживая саблю, на помост забрался среднего роста казак с большим серебряным крестом на груди, придавливающим длинную седую бороду. Косой уважительно посторонился, но не ушел. Новый казачина, ухватив крест в широкую ладонь, похоже, по привычке и перекрестившись на луковку деревянной часовни, загудел басом:
— Дело такое, братья-казаки. Опять нам попа из России хотят прислать. Говорят, будто ваш выбранный не справляется. Так ли? — он обвел зашумевших товарищей суровым взором из-под густых топорщившихся бровей.
— Мы его в речке скупнем, как прошлого, — закричали из толпы.
— Мы тебя выбрали, нам другого Отченаша не надобно.
— Нормально Тихон справляется.
— Посылай их подальше.
— Умники больно.
— Нам нахлебников не надо.
— Отченаш и как казак саблей горазд, и как батюшка — кадилом.
На погост заскочил, парни даже не поняли откуда — точно, не по ступенькам, — низенький и верткий казак, чем-то похожий на Тихона. Такой же заросший, но более растрепанный. Властной рукой отодвинув не сопротивляющегося батюшку, он поднял руку с зажатым в ладони посохом.
— Мы вольные люди, нам чужие не требуются. Сами с усами. Отченаш, хучь и старший брат мой, хучь и с крестом ходит, что я не одобряю. Но скажу честно — лучший батюшка. Верно, казаки?
— Верно, Гринька! — закричали снизу.
— Ведун не сбрешет, правду скажет.
— И спрашивать нечего, гнать московского, ежели пришлют.
Косой, удерживая довольную улыбку, поднял руку:
— По-моему все ясно, хорош адатить[48], казаки, — он повернулся к Тихону. — Так и отпиши. Мол, ажеж[49], благодарствуем, но не треба. А ежели настаивать станут, шибко не ругайся, мы на него тут окорот сыщем.
Майдан одобрительно загудел. Тихон перекрестил толпу, и его широкая ладонь снова взметнулась вверх.
Атаман и ведун с интересом уставились на священника. Что еще скажет? Толпа постепенно замолкала.
— Казаки, — голос у Отченаша гудел, как огромный колокол. — Знаете ли вы, что скоро нам идти на благое, богоугодное дело?
— Это какое-такое? — раздалось из рядов.
— На Азов! — он замер, разглядывая замерших в ожидании продолжения станичников. — На Азов, чьи стены некогда принадлежали нашим предкам, а ныне они в руках врага. Знаете?
— Знаем, — закричало множество казаков.
Молодые парни, соскочив с коряг, замахали руками, выкрикивая:
— Знаем, знаем.
Отченаш помолчал, словно наслаждаясь ответами. Ведун вопросительно толкнул его в бок, мол, ты зачем это.
Священник, не обратив на брата-отступника внимания, сгустил брови:
— А чего ж вы, бисовы дети, за благословением в храм не идете?
Толпа растеряно молчала.
— Так время же ишшо есть, чай не завтрева выступать.
— Успеем, не боись.
— Ты свово брата причащи сначала, а то он, поди, и отченаша не знает, — прокричали из толпы.
Гринька, скрывая улыбку, отвернулся. Атаман хмыкнул, а Отченаш свирепо зыркнул на говорившего, но с мысли не сбился:
— Кто тянуть станет, того к престолу Иоанна Предтечи боженька не допустит.
Теперь хмыкнул ведун. Толпа возмущенно зашумела.
— Да придем, чего ты?
— Завтрева уже собирался.
— Да все сходим, — миролюбиво улыбаясь, Иван Косой потер затянутый кожей глаз. — Так, казаки?
— А то.
— Верно говорит атаман.
— Без причащения в бой не пойдем.
— И без молитвы.
— Отченашу-то научишь, а, Отченаш?
Перекрывая голосом шум толпы, ведун проговорил громко:
— А ежели кто не успеет к братцу моему, ко мне приходите, я и причащу, и фитиль куда надо вставлю.
Отченаш выставил братцу здоровенный кулак. Гринька откровенно заржал. Толпа ответила мелким смешком. Обижать отца Отченаша не хотелось. Он из своих — казаков. В бою многих молодых за пояс заткнет. Да и ведун полезен Обществу, так лечить раненных, как он лечит, никто больше не может. Большая половина казаков когда-то побывала в умелых Гринькиных руках, и всех выходил, на ноги поставил. Вот и получается: братья, а богам разным служат. Но один вояка от Бога, другой врачеватель такой же. И тот, и другой — уважаемые в станицах казаки.
Отченаш, задрав руку, широко перекрестил майдан. Потом, погрозив народу пальцем, ткнул брата в ответ. Все замечает, все помнит, старый. Ведун дурашливо ойкнул, сгибаясь, будто от боли.
— А ну тебя, — не всерьез рассердился Тихон.
Прижав крест ладонью, чтобы не качался, он первым полез по ступенькам. Несколько рук потянулись, намереваясь придержать пожилого батюшку. Отченаш лишь сердито отмахнулся. Прямо на толпу спрыгнул колдун Гераська. Там успели расступиться, и он приземлился удачно. Во всяком случае, парни никакой заминки не углядели.
Космята наклонился к ближайшему казаку с мощной бордовой шеей:
— Слышь, браток, а чего батюшку Отченашем кличут?
Тот оглянулся, на парней глянули живые веселые глаза:
— А он, акромя Отченаша, других молитв не знает и ее на все случаи пользует. Вот и прозвали, — казак оглядел внимательно слушающих ребят и, что-то подумав, добавил. — Да он не обижается. К Отченашу больше, чем к Тихону, привык.
Косой снова заговорил, и казак быстро отвернулся, вытягивая шею. За общим шумом парни не услышали слов. Вероятно, опять что-то разъяснял. Лицо серьезное, ладонь на рукояти сабли. Иван кивнул куда-то в сторону барака, где жили парни, закончив речь короткой фразой.
— Что за невольники-то? — крикнули из затихающей толпы, и ребята поняли — говорят про них. — Для нашего дела подходящие есть?
— Есть! — Косой заметил новичков. — А вот и они сами. Мы их сейчас и спросим. — Он махнул рукой, приглашая ребят подойти поближе.
Смущенные неожиданным вниманием, парни медленно втиснулись в расступающуюся толпу по направлению к помосту.
— Давайте все сюда, — Косой указал на ступеньки.
Первым по дробине поднялся Валуй. За ним шагнули остальные. Ребята скучились на краю узкой площадки, с интересом оглядываясь по сторонам. На них смотрели десятки доброжелательных глаз.
Атаман выбрал взглядом Валуя как самого крупного из парней:
— Ну, говори, что решили. Пойдете с нами на Азов отомстить туркам за издевательства или соскучились по мамкам, по домам вертаетесь?
В толпе кто-то хохотнул, но остальные молчали, ожидая ответа. Валуй переглянулся с братом. Прокашлялся:
— А нет у нас мамки — татары в полон увели, — он заметил, как атаман разом согнал улыбку, а кулаки сжались. — Нам и решать нечего — с вами мы.
Борзята и остальные казаки согласно склонили головы.
— А татарчонок? — выкрикнул кто-то из казаков. — Тоже пойдет?
Пешка, решительно отстранив Дароню, вышел на середину помоста.
— Я тозе с вами — мне отец продал, как баран. Мне больше некуда, — и опустил глаза, скрывая блеснувшие слезы.
Атаман обернулся к кругу:
— Ну что, казаки, добрых мы пленников освободили?
Круг закачался, зашумел, казаки махнули вскинутыми шапками:
— Добре!
— Гарны хлопцы.
— Токо худы больно.
— То мы подкормим, — атаман, улыбаясь, показал ребятам на лестницу.
Парни выстроились друг за другом, и деревянные ступени закачались под их хрупким весом. Казаки хлопали по плечам, заглядывали в лица, приглашали в курень, где «женка знатный холодец приготовила». Окончательно смутившиеся ребята кивали, пробираясь через толпу. В какой-то момент Борзяте показалось, будто в стороне мелькнуло знакомое лицо. Мелькнуло и скрылось. Он наморщил лоб, вспоминая.
«Неужели Семен Аксюта? — парень еще раз оглянулся, но вместо знакомого лица им улыбались уже другие, новые. — Да нет, не может быть». Борзяту толкнули в спину, и незнакомый казак приобнял за плечи. Парень, решив, что ему показалось, широко заулыбался.
Потом станичники жали братьям руки, нахваливая за смелость. Кое-как, разгоряченные и покрасневшие, парни выбрались из толпы. Но только за центральными бараками ребята наконец вздохнули свободней. Руки дружно потянулись к воротникам. Все чувствовали себя запарившимися от волнения. Космята заметил:
— Будто полдня на жаре веслами махали.
— Точно, — отозвался разухарившийся татарчонок.
— Как же хорошо у своих! — выразил общее состояние Валуй, а палец незаметно вытер предательскую соринку в углу глаза.
Ребята, оставив за спиной продолжавший шуметь круг, направились обратно к куреню, где их поселили. Впечатлений было так много, а сил еще так мало, что они чувствовали себя крепко вымотанными.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Ворота Сурожского моря предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
