На фронт с именем отца

Сергей Николаевич Прокопьев, 2020

Рассказы книги Сергея Прокопьева «На фронт с именем отца» так или иначе касаются темы Великой Отечественной войны. Одним героям выпало защищать страну на передовой, другие в тылу работали и жили по законам военного времени, третьи оказались в оккупации. Для кого-то война совпала с детством, для кого-то с юностью. И у каждого оставила в памяти неизгладимый след. Война брала на излом, ярко выявляя в человеке светлое и тёмное, самоотверженность и предательство. Кто-то стремился во что бы то ни стало выжить, спасти себя любой ценой, кто-то, находясь на грани жизни и смерти, приходил к пониманию евангельской истины: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих.

Четыре благодарности Сталина

Парад Победы сорок пятого

Эту идею подсказали Ивану Григорьевичу социальные сети. По ним прошёл призыв: шествие Бессмертного полка из-за эпидемии короновируса отменяется, зажжём свечи памяти в честь отцов и дедов, отстоявших Родину в Великой Отечественной войне. Несколько лет Иван Григорьевич ходил Бессмертным полком с фотографией отца — Григория Калистратовича Петренко. Можно сказать, всего одна полноценная фотография отца военного времени и осталась. Но какая! На ней он с родным братом Иваном 25 июня 1945 года в Москве на фоне Спасской башни. 24 июня состоялся Парад Победы, на котором отец печатал победный шаг по брусчатке главной площади страны, а на следующий день братья прошлись по ней прогулочным шагом. Отец был в той же специально сшитой для участников парада форме, брат не так торжественно одет, в обычной гимнастёрке. Да какая разница! Оба живы, оба перемогли страшную войну. Последний раз виделись четыре года назад в родной деревне Березняки. И тот и другой несколько лет ходили под пулями. В конце мая был выстроен под Берлином полк, в котором служил Григорий Калистратович, командир вызвал из строя ефрейтора Петренко и объявил, что он единственный остался из всего полка, кто начинал воевать в нём в сорок втором году. Один единственный. Так что заслужил представлять полк на Параде Победы, едет в Москву, а вся дивизия отправляется на Дальний Восток.

Встретились братья совершенно неожиданно, Григорий Калистратович приехал в столицу на подготовку к параду, часть Ивана (был он сапёром) недавно перебазировалась в Москву. Столкнулись братья у гостиницы «Москва», Иван, задрав голову, глазел на здание гостиницы, Григорий мимо шёл.

— И каку таку невидаль мы там узрели? — ехидно спросил Григорий.

Иван хотел отшить незнакомца, который лезет не в своё дело. Повернул голову и глазам не верит — брат!

Иван Григорьевич смотрел на фотографию братьев, отцу сорок лет на ней, дяде Ване тридцать три, он с двенадцатого года, но оба для него сегодняшнего молодые. Оба давно умерли: дядя Ваня на десять лет раньше отца, а отец ровно тридцать лет назад. Восьмого мая Иван зашёл к нему в больницу. С час посидел, поговорили, Иван пообещал обязательно прийти на День Победы, уходя, в дверях обернулся, будто какая-то сила заставила сделать это. Позже, восстанавливая в памяти последнюю встречу, поймёт, в те мгновения отец прощался с ним…

Два раза не умирать

В их Березняках была школа-четырёхлетка, с пятого класса учились дети в школе-интернате центральной усадьбы совхоза. На субботу-воскресенье Иван приезжал домой. В девятом классе ему поручили к смотру художественной самодеятельности выучить стихотворение Константина Симонова «Сын артиллериста». Мария Николаевна, учительница русского и литературы, давая стихотворение, сказала, что Симонов описал конкретный случай, на фронте было не раз, когда корректировщик вызывал огонь на себя, чтобы уничтожить, накрыть немцев ударом артиллерии. Стихотворение нравилось Ивану от первого до последнего слова. Вдохновенно чеканил ключевые строки:

— Учись, брат, барьеры брать!

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла! —

Такая уж поговорка

У майора была.

Учились они в первую смену, в субботу Иван после обеда, как обычно, сорвался домой. Доехал на автобусе до Березняков, попросил остановиться напротив их дома. Стоило подойти к калитке, радостно залаял Уран. На двери висел замок, Иван сунул руку под крыльцо, достал ключ. Толкнул дверь, прошёл холодные сени, дом встретил знакомым запахом. На плите нашёл чугунок с варёной картошкой, достал литровую банку молока, кусок хлеба, быстро поел и решил устроить репетицию. В интернате не получалось читать в полный голос с выражением. Дома, пока никого нет… Он встал в горнице перед большим, едва не до потолка, зеркалом и начал декламировать. Мария Николаевна наставляла читать без спешки (был такой изъян у Ивана), размеренно, представляя картины, описываемые в стихах. Читать с чувством, но не надо размахивать руками, не «делать громкость на всю катушку». С чувством и сдержанно.

Всякий раз с первых строк, стоило оказаться во власти ритма стихотворения, сердце у Ивана начинало ускоряться. Оно рвалось горлом, когда подходил к кульминационным строфам.

Всю ночь, шагая как маятник,

Глаз майор не смыкал,

Пока по радио утром

Донесся первый сигнал:

— Все в порядке, добрался.

Немцы левей меня,

Координаты три, десять,

Скорей давайте огня!

Орудия зарядили,

Майор рассчитал все сам,

И с ревом первые залпы

Ударили по горам.

И снова сигнал по радио:

— Немцы правей меня,

Координаты пять, десять,

Скорее ещё огня!

Кульминацией было место, где лейтенант вызывал огонь на себя, чтобы уничтожить наседавших фашистов. Иван не мог не кричать.

«Огонь!» — летели снаряды.

«Огонь!» — заряжай скорей!

По квадрату четыре, десять

Било шесть батарей.

Радио час молчало,

Потом донесся сигнал:

— Молчал: оглушило взрывом.

Бейте, как я сказал.

Я верю, свои снаряды

Не могут тронуть меня.

Немцы бегут, нажмите,

Дайте море огня!

Иван, увлёкшись чтением, не слышал, как в дом зашёл отец. Он заглянул в горницу. Ваня замолк, засмущался.

— Так это, сын, про меня стих! Я же тоже корректировку огня вёл.

— С рацией ходил?

— Раций не было у нас в дивизионе, телефон. Тащишь за собой катушку с проводом. Бывало, перебьёт, и ползёшь, ищешь, где тот обрыв. Наши жарят, снаряды не жалеют, немцы тоже стараются… Их окопы с одной стороны, наши — с другой, я на нейтралке, не знаешь, от кого в первую очередь прилетит. Бог миловал. Ранениями отделался…

Это было открытием для Ивана. Не один раз доставал из дальнего угла комода чёрную старомодную дамскую сумочку с кнопкой-замком, отец привёз матери из Германии. В деревне с сумочкой куда пойдёшь. К соседям — засмеют, в клуб родители не ходили. Да и в клуб с такими сумочками не принято было. Это городские в театр так ходят. Хранились в сумочке всевозможные документы: свидетельства о рождении детей, их школьные табели, шофёрские права отца. Среди прочего — военный билет отца, из которого следовало, что он ефрейтор и старший телефонист. Ивану хотелось большего. И звание, что уж кривить душой, так себе, не будешь перед друзьями хвастаться отцом-ефрейтором, и специальность негероическая. Другое дело — танкист или лётчик, в крайнем случае — пулемётчик. Это да! Телефонист, считал, сродни счетоводу или бухгалтеру, конторская работа. Оказывается — ничего подобного. Отец, как Лёнька, прокрадывался к врагу и, сидя у него под носом, корректировал стрельбу батарей, чтоб наши накрывали фрицев морем огня.

На фронт

В Березники находились в двадцати пяти километрах от районного городка, весть о войне долетела в первый день. Григорий Петренко работал в колхозе на полуторке, призвали на фронт вместе с машиной. Был такой призыв в начале войны — водителей отправляли на фронт с машинами, армии нужна была техника в больших количествах. Военкомат решил по-своему: успеет Петренко на передовую, пусть пока молодые воюют. Придержали его, начали использовать в своих целях — доставлял на своей полуторке парней-призывников из дальних деревень.

— Первые полгода, — говорил Ивану, — воевал я в военкомате. Думал: Бог не хочет, чтобы я брал в руки оружие, но…

Был Григорий Калистратович баптистом. Березники основали столыпинские переселенцы в начале XX века, выходцы из Екатеринославской губернии, баптисты. После революции подавляющее большинство мужчин отошли от веры. Кто-то даже в партию вступил. Женщины продолжали сходиться на собрания, молиться, петь, мужчины — за редким исключением. Отошёл от веры и отец Григория — Калистрат Степанович. К куреву не пристрастился, а выпивать выпивал. Григорий остался верен Богу.

Баптист не должен нарушать заповедь «не убий», даже если враг пришёл к тебе, не бери в руки оружие.

Григорий для себя решил: должен идти воевать, а там как Бог даст. Власть от Бога, значит, должен защищать страну и её.

Эшелон, в котором ехали мобилизованные на фронт земляки-шофера со своими машинами, был разбомблен.

В начале 1942 года отправили Григория Калистратовича в действующую армию, уже без полуторки. Отец его, Калистрат Степанович, тяжело болел. Мать Григория умерла, когда ему было три с половиной года. Через год отец второй раз женился. Григорий помнил ту свадьбу, любил повторять: «Я на свадьбе отца рядом с женихом сидел». Брат Иван и пять сестёр родились после той свадьбы. Отец с трудом поднялся с кровати, слабые ноги держали плохо, обнял сына, дал наказ:

— Григорий, служи, как положено, семью нашу не позорь, она в почёте всегда была и на Украине, и здесь.

Не сел на кровать, стоял, держась за спинку, пока сын не вышел за порог, не стукнула калитка, а потом заплакал.

Невестке на следующий день скажет то, о чём думал всю ночь:

— Не дождусь Гриши, но буду ждать. Я хоть от веры отошёл, буду молиться, чтобы вернулся домой. И ты, Варвара, молись.

В тот раз не сказал, а потом повторял неоднократно, ему бы промолчать, не терзать лишний раз сердце невестке, да жила в голове старика эта мысль, не давала покоя, крутилась на языке:

— Что ты, Варвара, с тремя детьми будешь делать, если Гришу убьют? Я ещё у тебя на шее. Мне бы помогать тебе, а я сам лежу колодой.

Евангелие и мина

Определили рядового Петренко в гаубичный полк, но не артиллеристом. Известно, гаубичные батареи располагаются не впритык к линии фронта, как противотанковые орудия, на приличном удалении от передовой, на Петренко это не распространялось, его боевой пост был на передовой. Выполнял обязанности телефониста и корректировщика. Последний, как известно, в тылу не сидит. Он — глаза артиллеристов. Один, когда вдвоём, Петренко пробирался впритык к вражеским окопам, скрытно наблюдал за позициями немцев, передавал координаты целей командиру взвода управления дивизиона, а когда начиналась стрельба, корректировал её.

Иван спрашивал отца:

— Папа, ты хоть одного немца убил?

— Знаешь, сын, я передавал координаты, а наши по ним жарили. Ох, жарили немца, не позавидуешь!

— А если бы один на один с фрицем столкнулся? У тебя автомат был?

— И с винтовкой ходил на задания, и с автоматом. Без личного оружия, какой ты боец.

— Стрелял бы на поражение, окажись вооружённый немец перед тобой? Ведь «не убий»?

— Сейчас трудно говорить, как поступил бы тогда. Одно скажу — по моим координатам жарили здорово!

Ничего не рассказывал о войне. Иван знает лишь два эпизода из трёх лет, которые отец провёл на фронте. Однажды в День Победы он пришёл поздравить отца. Из Березняков давно они переехали в районный городок. Иван жил своим домом, работал в системе культуры. На День Победы, как всегда, в центре села состоялся митинг. Красные флаги, громкая музыка, море людей: ветераны с орденами и медалями, школьники с шарами и транспарантами, взрослые в праздничной одежде. Отец на такие мероприятия никогда не ходил, и его давно забыли в районном Совете ветеранов. Ему три раза приходили из Москвы приглашения на юбилейные Парады Победы, не ездил. За год до смерти отца Иван узнал, что готовится Книга памяти с именами участников Великой Отечественной войны. В таких случаях, посчитал, лучше лишний раз напомнить о себе, как бы не забыли включить отца в списки. Иван протянул председателю Совета ветеранов удостоверение о награждении отца медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Медаль отец получил в Москве в июне 1945 года, все участники Парада Победы шагали с новенькими медалями на груди. Парад шёл под дождём, удостоверение, хоть и лежало во внутреннем кармане, промокло, с коленкоровой обложки слезла краска, лишь кое-где осталась.

Председатель Совета со скептическим лицом покрутил удостоверение в руках.

— Странно. Не могли быть корочки красными, — уверенно произнёс.

— Почему?

— Потому — с красными давали участникам Парада Победы в июне 1945 года. Понятно. У всех остальных серые корочки.

— Так он участник Парада Победы.

— Какой он участник? — по выражению лица председателя читалось: ври-ври да не завирайся. — У нас в районе всего шесть участников Парада Победы.

В конечном итоге в Москву был сделан запрос, истина восторжествовала. Это будет много позже, а в тот День Победы Иван пришёл в дом к родителям. Поздравил отца, матери где-то не было, и вдруг Григорий Калистратович разоткровенничался. Со слезами. Нет, не водка плакала, вкуса водки он не знал вообще. Как и вкуса табака. На протяжении всей своей долгой жизни неукоснительно соблюдал эти запреты для баптистов. Похороны родных и близких, свадьбы детей — никогда. Так что совершенно трезвым в тот день не удержался от слёз.

Повинился в смертях, которые, считал, мог предотвратить и должен был сделать это.

— Не выгнал ребят из землянки, — сетовал Ивану. — Надо было вытолкать взашей.

Воевал Григорий Калистратович с Евангелием. Карманного формата, твёрдая, покрытая добротной искусственной кожей обложка. В части он не скрывал веры в Бога, приверженности баптизму. Притеснений, как на гражданке не было, никто не косился. Ни командиры, ни однополчане. Случалось, иронизировали по поводу частого чтения Евангелия, его Петренко раскрывал в каждую свободную минуту, но иронизировали чаще беззлобно. Смерть ходила рядом, на многое смотрели иначе.

В те дни на фронте выдалось затишье, вчетвером они сидели в землянке. Кроме Петренко — Витька Агеев, Саша Орехов и Генка Лаптев. В этой троице верховодил Витька. По натуре жёсткий, себе на уме. Его ухватки наводили на мысль: успел отведать лагерной жизни или колонии для малолеток. Но об этом Витька молчал.

Генка Лаптев был из смешливых. Палец покажи — и затыкай уши. Над самой плоской шуткой хохотал в полный голос. При этом раскрывал вовсю ширь и без того немаленький рот, и округлял глаза. Витька осаживал:

— Лапоть, чё ты ржёшь во всё хлебало? Гланды видать! Страшно смотреть!

— Ой, не могу, — Генка заливался ещё больше, — испужался гландов! Они без зубов у меня! Не кусаются!

— Я сам тебя цапну зубами, если ржать не перестанешь!

— Ой, цапнет! — гоготал Генка. — Я не вкусный.

— Это уж точно! Дерьма в тебе, Лапоть, от пяток до гландов, и вместо мозгов дерьмо!

Тюменец Саша Орехов мастерски играл в карты, держал в памяти всю картину игры, чем вызывал недовольство Агеева, тот считал себя асом, проигрывая, злился.

Петренко был едва не в два раза старше каждого. Парни звали его дядей Гришей. Зная нелюбовь дяди Гриши к матам, старались сдерживать язык, но в пылу игры, шлёпая картами по столу, то и дело выражали эмоции крепкими словесами. Петренко в другом углу, сидя на нарах, читал Евангелие. И вдруг на сердце пало беспокойство, оно оформилось в чёткую мысль: надо бежать из землянки.

— Ребята, — сказал парням, — что-то нехорошо мне: давайте уйдём. Бросайте свои карты, пошли!

— Дядя Гриша, — Витька тасовал замызганную колоду, — начитался ты своей церковной книжки, мерещится незнамо что. Сиди пока затишье, а то прикажет ротный укрытия рыть, наработаешься до мокрой задницы!

Лаптев по своему обыкновению загоготал, раскрыв до предела рот:

— Дядь Гриш, получишь пот во всю задницу!

— Я вам говорю, — пытался убедить молодежь, — срочно надо уходить! Пошли!

Никто не сдвинулся с места.

— Ну как хотите.

Он взял шинель с нар, вышел из землянки.

Стояла середина мая, хорошо поднялась трава. По тропинке, ведущей от землянки к сосняку, он стоял в ста метрах, бросил шинель на устланную серыми иголками землю, сел спиной к стволу, открыл Евангелие. Эти строчки знал давным-давно давно: «Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Не один раз толковал эту цитату из Евангелия от Матфея на собраниях общины. Но с того случая всякий раз читая это место, слышал нарастающий, пронзительный, воющий звук мины и взрыв. Короткий взрыв… Мина угодила точно в землянку, будто кто-то до миллиметра рассчитал цель…

— Мне бы вытолкнуть их, — говорил Ивану. — Вырвать колоду карт у Агеева. Они уважали меня, в отцы годился. Витька догадывался, я понимаю его сущность, но не лез на рожон. И Саша, и Генка послушались бы. Да хоть одного схватил бы за руку, вытащил… С Генкой однажды шли к полевой кухне, он говорит: «Мама у меня верующая, иконы дома есть, перекрестила, провожая на войну». Бог дал мне возможность уберечь его и всех остальных, а я только себя…

Сеня Гоч

Была ещё одна боль у Григория Калистратовича — Сеня Гоч. Это второй фронтовой случай, о котором рассказал отец Ивану в тот единственный раз, когда заговорил с сыном о войне. Случай произошёл в сорок третьем году, командир взвода управления дивизиона капитан Снежин вызвал Петренко к себе и сказал, что в его распоряжение поступает новобранец в качестве стажёра.

— Научи всему, — наказал командир. — Парень вроде толковый, но из-под мамкиной юбки! Пороху не нюхал.

— Нанюхается, — сказал Григорий Калистратович. — У нас этого запашистого одеколона хватает!

Прибыл на фронт Сеня из Серова, что на Урале, да только были они с Петренко земляками по нэньке Украине. Сеня на Урал попал перед войной. Отец работал на кораблестроительном заводе в Николаеве, за год до войны, железная балка сорвалась с крана, а он оказался внизу. Мать после похорон отправила сына на Урал к сестре. Так что, если быть до конца точным, не из-под мамкиной юбки прибыл Сеня, а из-под тёткиной.

— Буду маму освобождать, — говорил Сеня. — Николаев и моя Варваровка под немцами.

— Освободим, — обещал Петренко. — Всех освободим. Это тебе не сорок второй год.

— Дядя Гриша, знаете, какая красота у нас весной! — с восторгом рассказывал Сеня. — Я ходил в Николаев в яхт-клуб. Оттуда весной смотришь через Буг, а вся Варваровка в цвету, белым бело. Только крыши из красной черепицы торчат, а так яблони, абрикоса, груша.

Петренко в свою очередь описывал Березняки, где по главной улице на всём её протяжении справа и слева перед домами росли в четыре ряда насаждения. Первый — сирень, второй — жёлтая акация, третий — черёмуха и последний, уже перед палисадниками, — тополь. Черёмуха отцвела, сирень пошла, потом акация. А колхозный сад! Там и яблони, и груши, и вишня, и малина. И пасека.

— Тю, дядя Гриша, брэшэшь! — весело не верил Сеня. — Шо в той Сибири можэ цвести.

Как ни пытался Петренко убедить, что Сибирь большая, его Березняки на юге, рядом с Казахстаном, Сеня и верил, и не очень. В его представлении, Сибирь — это холод, снег. Север Урала ещё больше убедил в этом, лета в Серове, в его понимании, не было. Холодно, дождливо. И вдруг дядя Гриша рассказывает о яблонях, вишнях, акации.

Петренко научил стажёра работать с телефоном, картой, ориентироваться на местности, вычислять координаты целей. Сеня на самом деле был толковым парнем и ему не терпелось в дело. Григорий Калистратович оттягивал, пока капитан Снежин не приказал:

— Завтра вдвоём пойдёте. Вдарим по фрицу! Сеня пусть пороху понюхает.

Позицию Петренко оборудовал заранее. Напротив, чуть сбоку был немецкий командный пункт. На это указали разведчики, наблюдения Петренко подтвердили. Дал артиллеристам координаты.

Ещё затемно с тремя автоматчиками, у одного был ручной пулемёт, прошли по небольшой, но глубокой балке, в сторону немцев, поднялись по склону, осмотрелись, автоматчики залегли, прикрыть если что. Дальше идти вдвоём. Метров сто им предстояло проползти по открытой местности.

— Ну, с Богом! — сказал Петренко. — Ползём вон к тем кустам шиповника.

Гимнастёрки на груди и брюки сразу намокли, ночью прошёл небольшой дождь, трава была сырой. Два раза Петренко командовал Сене остановиться, смотрел в сторону линии немецких окопов, прислушивался. Вроде бы тихо. Вот и шиповник.

Место хорошо тем, что с двух сторон подступали реденьки кусты, между ними как бы проход. Его под наблюдательный пункт выбрал Петренко два дня назад. Также по темноте подполз, вырыл неглубокий, только-только скрыться окопчик. А когда рассвело, похвалил себя за выбор — видимость была отличной. Окопчик вырыл на передней линии кустов, обзор они не закрывали. Командный пункт немцев засёк по отблеску оптики, движению в той стороне.

Немецкий снайпер рассуждал точно так же, предполагая, где удобнее всего разместится русскому снайперу или корректировщику.

Сеня лежал тихо, соблюдая наказы Петренко. Чуть вздрогнул, когда услышал чужую речь, утренний ветер тянул с немецкой стороны.

— Спокойно, — прошептал Петренко, — это они между собой.

Когда рассвело, он чуть приподнял голову, приложил к глазам бинокль. Осмотрелся. Доложил по телефону обстановку капитану Снежину: ничего не изменилось со вчерашнего дня.

— Через полчаса глянь на всякий случай ещё разок! Стреляем через пятьдесят минут, — скомандовал капитан.

— Дядя Гриша, дай посмотреть? — прошептал Сеня.

— Подожди!

Через двадцать пять минут Петренко протянул ему бинокль. Пусть посмотрит, потом сам ещё раз глянет и доложит капитану.

Сеня приподнял голову, приложил бинокль, тут же раздался выстрел. Сеня уронил голову. Пуля вошла над левой бровью. Петренко заскрипел зубами, сжал до боли в ладонях кулаки. Получается, он выдал себя снайперу, когда смотрел в первый раз, оптика дала блик, снайпер понял: под боком мишень. И терпеливо ждал момента.

К Сене Петренко относился как к сыну. С Варварой они поженились в двадцать седьмом году. Первый сын умер, прожив месяц, второй, Петя, в три года переболел менингитом. Почти не разговаривал. Самую малость, и то лишь родители понимали, что говорил. В семь лет взяли Петю в районный городок в школу-интернат для глухонемых. В начале следующего учебного года Петя пропал. В пяти километрах от их деревни проходила железнодорожная ветка. Как оказалось, Петя ушёл из интерната на вокзал, забрался на тормозную площадку товарняка, почему-то решил, что все составы идут в сторону Березняков. И уехал на запад. Подали во всесоюзный розыск. В те долгие месяцы Григорий Калистратович молился как никогда. Петя пропал в сентябре, на следующий год в августе в районную милицию пришло письмо: в Куйбышеве (сейчас — Самара) задержан мальчик, похожий по описанию на Петю. Григорий Калистратович поехал. В Куйбышеве его из милиции направил в приют. Директор объяснил: «Выведут несколько мальчиков, один из них предположительно ваш сын». Мальчишки были одного возраста, одинаково одеты. Петренко побежал глазами по строю, и вдруг от него отделился Петя, худой, со счастливыми глазами:

— Папа! — бросился к отцу.

«Папа» произнёс с трудом, но произнёс.

Почти целый год ездил он на поездах, надеясь вернуться домой.

Они были чем-то схожи с Сеней. Оба белобрысые, с торчащими ушами.

До войны после Пети шесть раз рожала Варвара, четверо умерли, Люба и Миша выжили. К Пете было особое чувство, замешанное на собственной вине, не уберегли от болезни мальчишку, хотя как тут убережёшь. Петя тосковал в интернате по дому, приезжая, прижимался к отцу, а когда смотрел в глаза, казалось, знает что-то такое, чего отец не ведает, а он сказать ему не может. Не ожесточился после своих мытарств, но если вдруг раздавался резкий звук, сжимался, как собачонка. А потом смеялся над своими страхами.

Петренко лежал рядом с Сеней. Слева по диагонали от окопчика, если смотреть в сторону немцев, метрах в трёхстах, росла купа деревьев, скорее всего, снайпер там устроил лежбище. Наши позиции оттуда как на ладони. Дать бы залп.

Петренко под прикрытием кустов отполз назад. Был у него запасной вариант — воронка. Доложил капитану о случившемся. Снежин выматерился:

— Эх, не сберегли пацана. Что ж ты… Ладно, больше не высовывайся. — После первого залпа скорректируешь, может, и стрелка накроем, во всяком случае, очко у него сыграет! Подсыплем немчуре перцу, а то он заскучал.

Перцу подсыпали. Командный пункт накрыли со второго залпа. По первой и второй линии окопов прошлись. Немцы со своей стороны в долгу не остались.

С темнотой подползли к Петренко два разведчика, помогли вытащить тело Сени.

Накануне вечером, после ужина, Сеня протянул сложенный вдвое листочек:

— Дядя Гриша, это адрес тёти, если убьют, напишите ей. Она маме передаст, когда их освободят.

— Да брось ты, Сеня, тебе надо маму освобождать. Я что ли за тебя должен? Ты на меня не перекладывай свою Варваровку.

Петренко написал в Серов. После войны лет пятнадцать переписывался с матерью Сени.

Она по описанию Петренко отыскала могилу сына. В той могиле похоронили ещё разведчика, подорвался на мине, возвращаясь из-за линии фронта.

Похоронка

История похоронки на Петренко надолго осталась в памяти деревни. И через двадцать лет вспоминали. Да что двадцать, Березников полвека нет на белом свете, Иван месяц назад к однокласснику зашёл, а у того мать-старушка, под девяносто, первым делом спросила:

— Ваня, рассказывали тебе, как на отца твоего похоронка приходила? Я ещё в девчонках была.

И смеётся.

Письма Григорий писал с фронта регулярно. Раза два-три в месяц приходил от него солдатский треугольник в Березники. Сердце Варвары обмывало радостью, когда кричала Надя Василенко:

— Тётя Варя, пляшите!

Надя была высокая, нескладная, скорая на ногу и громкая, тихо говорить не умела, требовала обязательно плясать в обмен на письмо. Варваре, как человеку в возрасте (далеко за тридцать), была скидка, достаточно было изобразить пару притопов, и треугольник оказывался в её руках. Молодых женщин Надя заставляла по-настоящему бить каблуками или пятками. Варвара, получая треугольник, с жадностью читала. Текст был примерно один и тот же, лишь в зависимости от метеоусловий на фронте менялось описание погоды. Да не в этом суть, не важно, что в письме, главное — живой её Гриша. И вдруг замолчал. Месяц Надя-почтальонка не требует пляски, второй при встрече бодро повторяет: «Пишет вам дядя Гриша». В голову Варвары полезли нехорошие мысли. Вечером сделает всё по дому, дети угомонятся, сама ляжет, и не может уснуть, думая всё то же: неужели что-то с Григорием случилось. Не представляла, как будет без него. Однажды после окончания собрания общины в сумерках шла с подружкой, Григорий догнал их, украдкой взял её за руку и крепко сжал. Для неё в том пожатии было всё — признание в любви, сватовство, желание навсегда быть вместе. Григория выделяла среди парней, но вида не показывала, и думала, она ему неинтересна… Двадцать лет прожили лучше не надо…

День стоял сухой, осенний, солнечный — на колхозном поле копали картошку. И вдруг доносится «мама». Голос дочери Любы, и ещё раз «мама», но уже голосом сына Миши. Распрямила спину от картофельного рядка, по полю её дети бегут и кричат:

— Мама, мама, письмо пришло с войны!

Это Люба. Миша вторит:

— Мама, не треугольник, конверт!

У Варвары сердце оборвалось, в глазах потемнело — похоронка. Схватила за руки детей, побежала, в голове стучит неотвязчивая мысль: убили её Гришу, убили!

Вбежала на крыльцо, пролетела сени, распахнула рывком дверь. Первое, что бросилось в глаза — конверт на столе, большой и запечатан, заштампован. Слёзы брызнули из глаз, схватила проклятое письмо, зашвырнула его за печку, сама в рёв:

— Убили нашего папку!

Упала на лавку, кричит в голос.

Почтальонка-Надя тоже решила: похоронка. Разнесла весть по селу. Похоронки долго обходили деревню. И вот первая. Одна соседка прибежала утешать, вторая. Пришёл дядя Григория, Лев Степанович, младший брат Калистрата Степановича. Дядя Лёва по возрасту под мобилизацию не попадал, работал в колхозе. Услышал от Нади-почтальонки о страшной вести, поспешил к Варваре. В доме стоял рёв, убивалась по мужу Варвара, масла в огонь подливали соседки, причитая: Гриша, он же муху за свою жизнь не обидел, таких мужиков поискать…

Лев Степанович тоже принялся утешать свояченицу:

— Война ведь, Варя, что поделаешь. У тебя дети, возьми себя в руки…

Попросил похоронку. Может написано, где убит Григорий, после войны надо разыскать могилу.

Варвара махнула рукой в сторону печки:

— Там.

За печкой были сделаны полати, под ними валялся конверт.

Лев Степанович вскрыл конверт, пробежал глазами и захохотал:

— Дура, ты, Варя, ой дура. Григорий получил четыре благодарности от Сталина!

И начал громко читать:

— Ефрейтор Петренко Григорий Калистратович. За отличные боевые действия приказами Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина Вам — участнику блестящих побед над немецко-фашистскими захватчиками, объявлено четыре благодарности…

И начал перечислять, за какие боевые заслуги полка и лично ефрейтора Петренко Сталин дал благодарности, а зарёванная Варвара слушала и не знала — верить или нет.

— Смотри! — показал для убедительности бумагу с портретом Сталина, с красными знамёна по бокам, текстом с красивыми буквами и размашистой подписью командира части под ним.

— Папка живой! — закричала Люба.

— Папка герой! — закричал Миша.

Варвара снова пустилась в рёв, теперь от радости.

По деревне полетела новая весть: Сталин прислал Варваре полный конверт благодарностей.

Не писал Петренко потому — лежал в госпитале, в одном из тех боёв, за которые получил благодарности от Сталина, ранило в ногу. Лечился в госпитале и не хотел, чтобы Варвара паниковала из-за его ранения, поэтому решил, лучше молчать, чем врать. Не умел врать. А получилось ещё хуже.

После Парада Победы

Григорий Калистратович, возвращаясь после Парада Победы домой, мечтал снова сесть за баранку, да не получилось: машины в колхозе не было, назначили его заведующим колхозным складом. Место искусительное. Потому и назначили, руководствуясь соображением: баптист, значит, воровать не будет. Не воровал он. Через два дома от Петренко жили братья Остапик. Следили за ним, стремясь поймать за руку. Вовсе не за-ради сохранности колхозного добра проявляли инициативу с засадами и слежкой, не жалко им было зерна, муки и других питательных продуктов. Старший брат, Ефим, признается через много-много лет, незадолго до своей смерти. Столкнулись они с Григорием Калистратовичем на вокзале, и тот, и другой пришли на электричку, в Омск собрались. У Ефима сын там жил, Петренко к дочери Любе ехал. До электрички минут двадцать, тёплое летнее утро, сели два старика на лавочку на перроне. Ефим вдруг возьми и скажи. Надо понимать, червячок в душе глодал его.

— Калистратыч, — повернёт он лысую голову к собеседнику, — а ведь мы, дело прошлое, с брательником Яшкой стерегли тебя. Помню, муку колхозную привезли с мельницы, ты принял её, ну и в амбаре что-то делаешь. Дело под вечер, сумерки уже, осень. Мы с Яшкой под амбар залезли. Амбар помнишь колхозный?

— Как не помню, — с интересом слушал Петренко.

— Добрый был амбар. По сей день бы стоял. Залезли мы под него, лежим. Ну, разведчики, ети её в корень. А чё лежим, ждём воровства. Ты в торбу муку отсыплешь, амбар на замок, пойдёшь домой, а мы тут как тут: стоять! С поличным тебя цап-царап. Иди сюда, расхититель колхозной собственности. Врать не буду: жалеть тебя не собирались. Не для того ловили. Расчёт был: тебя в каталажку, а мы на место завсклада. Не вдвоём, конечно. У Яшки семь классов образования, председатель говорил ему: я бы тебя поставил на склад, да место занято. Вот мы и задумали освободить тёплое местечко. Размечтались, а ты с пустыми руками идёшь из амбара. Несколько раз караулили… Ты уж не обижайся, Калистратыч, время такое было, голодное.

Мать рассказывала Ивану, как ни просила она отца взять немного крупы или муки. Ведь никто и не заметит. Взять не себе, послать родственникам на Украину, те слёзно просили в письмах помочь, голодали после войны.

— На это отец всегда говорил, — вздыхала, — что никакая посылка с продуктами всё равно не дойдёт, распатронят по дороге. Ни со склада ничего не приносил домой, ни с магазина, когда продавцом поставили.

В отличие от братьев Остапик не любил Петренко хлебные должности. Как только машина пришла в колхоз, пересел за руль, а потом и вовсе в скотники перешёл, это перед пенсией, чтобы хорошую пенсию заработать. Скотникам хорошо платили.

При повороте государственной политики к укрупнению колхозов, Березняки оказались не у дел, народ начал разъезжаться, деревня стала хиреть. В 1968 году разрешили баптистам открывать молельные дома. Вот тогда семья Петренко перебралась в районный городок. Они ещё успели продать свой дом, позже дома бросали, уезжая. Община баптистов выбрала Петренко пресвитером. Он внёс больше половины нужной суммы при покупке молельного дома.

Иван не один раз думал, мог бы он, как отец, стать баптистом, сложись жизнь иначе. До пятого класса, пока не уехал учиться в школу-интернат, присутствовал на собраниях баптистов, если проходили у них дома. Такие сходки были в о время запрещены, поэтому собирались со всеми предосторожностями, будто чай попить. Окна закрывали ставнями. Читали Священное Писание, пели. Отец подыгрывал. Он хорошо играл на гармошке, аккордеоне, скрипке. Инструменты освоил самоучкой, слухачом был, но играл хорошо. Приходили в основном женщины, два-три старичка.

Отец не принуждал детей, Ивану, когда он школу окончил, говорил:

— Без Бога я бы на войне погиб. Скольких ребят из полка похоронили. А ведь гаубичная артиллерия — не пехота, в атаку не ходили. Но и танками давили, самолётами бомбили. А я всю войну у немцев под носом. Лежишь на нейтральной полосе, немец вот он, рукой подать, голоса долетают, и снайпера хлеб даром не ели. Держи ухо востро. И здесь повезло. Всего один раз подстрелил снайпер. И то удачно — кость не задела пуля. Целился он в голову, узрел меня с биноклем…. Или я вовремя сдвинулся, или он сплоховал, в левую руку попал. А обстрел начнётся, ты и корректируй, и за связь отвечай. Под Старой Руссой восемнадцать порывов насчитал, пока бой шёл. Ползёшь, ищешь, где провод перебило, вокруг земля ходуном. Молюсь в этом аду, прошу Бога помочь. Да и без войны всю жизнь с Богом… Взять нашего Петю, разве без Бога нашёл бы его. На войне так не молился, как в тот год. Был уверен, живой Петя… А наша Зорька?

Ивану было семь лет, в школу ходил. Не мог смотреть на умирающую Зорьку, убежал в баню, стояла она в конце огорода, и там, сидя на лавке, ревел белугой. На Зорькином молоке рос. Мама рассказывала, ещё говорить толком не умел, вечером увидит, она собирается корову доить, сразу требовать: «Где мой подой?» Подойник, значит. Было детское ведёрко, с ним шёл в стайку. Мама садилась под корову, причём первым делом доила Зорьку в этот «подой». Наполняла ведёрко, подавала сыну, он тут же, не отходя от коровы, опустошал ёмкость и только тогда отправлялся с торчащим из-под рубаки пузом по своим делам. Когда подрос, ходил с отцом или мамой за деревню в луга, когда их очередь выпадала пасти стадо. Был уверен, их Зорька — самая лучшая корова во всей деревне. Зорька была средних размеров, красной масти, с аккуратными рогами.

— Наша Зорька самая красивая, — с гордостью говорил маме.

— А как иначе, кормилица.

И вот Зорька умирает. Она отелилась, и выпала матка. Пришёл ветеринар, дядя Федя Бондаренко, с лохматой головой, в очках с толстенными стёклами. Как ни вправлял выпавший орган, не держался он в Зорьке, выпадал наружу… Дядя Федя попросил бутылку, ловким движением отбил донышко, тем самым сделал воронку, влил с её помощью во чрево животины льняное масло.

Через два часа пришёл ещё раз, осмотрев Зорьку, сказал:

— Не жилец она, Калистратыч. Мой тебе совет: резать, пока не сдохла.

Ноги уже не держали Зорьку. Её выволокли из стайки во двор. У отца под навесом лежали доски, постелил их на холодную апрельскую землю, на этот настил вдвоём с ветеринаром затащил Зорьку. Зорька безвольно соглашалась на все манипуляции с собой, смотрела на мир глазами, полными боли и грусти.

Отец взял сторону специалиста — резать. Мать встала стеной: не дам. Как без коровы. Деньги взять неоткуда, чтобы замену Зорьке купить, а дом полон детей. После войны у них родилось ещё трое, две дочери да Иван — последыш.

— Дело хозяйское, — сказал на причитания Варвары ветеринар, — решайте, если что — зовите.

Под вечер он заглянул ещё раз. Зорька всё также безжизненно лежала на досках.

— Калистратыч, я тебе говорю: надо резать скотинку!

Хозяйка мнение не поменяла, стояла на своём: резать не дам.

Всю ночь отец читал Евангелие, молился. А когда утром вышел на крыльцо, Зорька стояла во дворе как ни в чём ни бывало, с торчащей из неё бутылкой-воронкой с неровными острыми краями. И ещё лет семь кормила семью. Уезжая из Березняков, родители продали её родственникам.

Корреспондент Додошкин

Власти, разрешив баптистам иметь молельные дома, но в покое не оставили, контроль не ослаб со стороны партии, комсомола и надзорных органов. Посещать собрания разрешалось взрослым, дети — ни-ни. За этим следили строго, в том числе и школа. А тогдашние средства массовой информации вещали на массы об успеха идеологического фронта.

Работал в районной газете их городка корреспондент Додошкин, который взял на себя борьбу с «религиозным дурманом». Это был его конёк — раза два-три в квартал ратовал статьями за атеизм. Григорий Калистратович частенько попадал Додошкину на карандаш. С открытием молитвенного дома Додошкин увидел в Петренко мировоззренческого врага, с большим удовольствием спускал на него атеистических собак. Молитвенный дом без того был под постоянным контролем, в штатном расписании райкома партии имелась должность — инструктор по атеизму. Инструктор время от времени ударял рейдами по баптизму, обязательно брал с собой Додошкина вместе с его острым пером, которое через день-другой отчитывалось о проделанной работе фельетоном или хлёсткой статьёй.

В последнее время Иван частенько вспоминал давно почившего Додошкина, сталкиваясь в ютубе с роликами одного современного журналиста. В девяностые годы восторгался Иван его телевизионными репортажами: всегда яркими, с динамичной подачей. Времена шли бандитские, репортёр ходил по краю, и каждый день на протяжении продолжительного времени бросал свои короткие репортажи в лицо общественности: смотрите, в каком непотребстве живём — воровство, бандитизм, тупизм. В те далёкие времена честно заработал имя. А потом размордел, забронзовел и стал один в один Додошкин. Последний чаще по баптизму бил, репортёр принялся ретиво обличать православную церковь. Додошкину, понятно, государство платило за атеизм, обличитель-репортёр тоже не задарма, поди, работал, платил кто-то. Неплохо, раз не сходил с церковной темы. Вещал с постамента, как и подобает обличителю. Патриарха называл по фамилии, попы у него были рвачи, обманщики, исключительно, на «мерседесах». Был он, как и Додошкин, человеком неглубоким, да от него глубины не требовалось.

Так что дело Додошкина живёт и процветает.

Иван болезненно воспринимал писанину Додошкина. И уж совсем возмутила статья, в которой Додошкин рвал на груди рубаху, он-де кровь проливал, сражаясь лицом к лицу с фашизмом на войне, а такие как Петренко в тылу со своим Богом ошивались.

— Давай напишем этому Додошкину! — убеждал отца. — Напишем редактору газеты. Они, конечно, не опубликуют, не извиняться, но хотя бы заткнутся в отношении того, что ты ошивался по тылам. У тебя награды, четыре благодарности Сталина, ты участник Парада Победы.

— Ничего писать не будем. Додошкин всё равно любую информацию вывернет в свою пользу. Бог с ним. Пусть пишет. Мы закон не нарушаем.

В тридцать два года Ивана назначили директором клуба. Буквально через месяц звонок из райкома партии: у вас будет открытый суд над сектантами. Свою роль в том деле сыграл Додошкин. Он разнюхал про детскую воскресную школу в немецкой деревне и своей статьёй заложил её. В принципе, школа была обречена: раньше или позже про идеологическую партизанщину узнали бы и врезали. Разве что статья Додошкина подтолкнула на показательный суд. Зал на триста мест был полон. В основном немцы-баптисты, в деревнях района их было много. Если отец Ивана свою общину зарегистрировал, немцы не хотели идти по этому пути. На суде на скамье подсудимых сидели двое. Учительница — организатор баптистской воскресной школы. Мало того, что вела религиозную пропаганду среди детей, что уже уголовно наказуемо, так ещё проводила занятия по изучению Библии под крышей деревенской школы. Второй подсудимый — руководитель незарегистрированной общины деревни. С его ведома существовала баптистская воскресная школа. Учительнице было под сорок, руководитель чуть старше. Получили они реальные лагерные сроки. Руководители общины дали четыре года (так и умер в тюрьме), учительнице — два. От клуба до машины, которая увозила их в тюрьму, шли осуждённые как победители — ступая по цветам. По обеим сторонам дорожки выстроились шеренги баптистов, и летели под ноги узников букеты цветов из рук единоверцев. Иван стоял поодаль, запомнилась фраза, брошенная кем-то: а кровью коммунистов мы ещё будем крыши красить. Иван коммунистом не был и считал приговор суровым. Учительница сказала на суде: «Я учила детей в воскресной школе любви, добру, честности, и вовсе не настраивала против советской власти, которая от Бога».

Додошкин разразился в газете целой полосой, описывая суд. В день выхода газеты, вечером Иван зашёл к родителям. Отец сидел за столом, перед ним лежала газета.

— Что скажешь, папа? — спросил.

— Даст Бог, когда-нибудь всё образумится. В Евангелии сказано и о гонениях христиан, и о наступлении торжества учения Иисуса Христа.

Свеча памяти

В День Победы Иван поднялся рано-рано утром, попил на скорую руку чай. Вывел машину из гаража. Договорились с сестрой Зиной, она была старше на три года, приедет к ней. Решил выехать пораньше, пока полиция спит. Она не лютовала, как в Москве, где требовались, куда бы ты ни ехал, пропуска, в провинции было проще, но лучше не сталкиваться со стражами порядка. По этой же причине Иван надел маску. Вчера в магазин пошёл, женщина в маске здоровается, а он понять не может — кто это. Оказалась, бывшая сотрудница, с которой проработали в клубе лет десять. И смех, и грех… Дорога была пустынной, фуры, ставшие обязательным атрибутом дорожной жизни, отсутствовали, граница с Казахстаном, он был рядом, закрыта на карантин. По обочинам стеной стояли в весёлой молодой зелени березовые леса. Весна ранняя, чаще к Дню Победы берёзы только-только выстреливали робкой зеленью, а то и голые стояли, в этом году полноценно шумели листвой. Иван уже попробовал в бане свежий веник, вполне. А с берёзовым соком прособирался. Двадцатого апреля берёзовые распустились.

До города доехал без приключений. Никто не остановил. Месяц назад был в Омске, тогда поразили пустые дороги, будто автомобилисты вымерли как класс. И прохожего люда не было на тротуарах. На этот раз картина выглядела иначе. Первый шок от короновируса, зверствующего в телевизоре, улетучился, утреннее движение в городе было обычным.

Сестра жила на восьмом этаже в девятиэтажном доме. Сразу по приезду Иван облюбовал окно на кухне, где разместится со свечой памяти и фото. Фотографию взял ту самую, московскую, где отец с братом после Парада Победы.

К девяти вечера не стемнело, всё ещё держались сумерки, он затеплил свечу, специально в церкви купил большую. Подумал одно мгновение и повернул фотографию лицом к окну, выключил свет на кухне. Во дворе дома был детский сад. За ним, буквой «Г», высилась девятиэтажка, ещё одна — малосемейка, без балконов — была слева, она закрывала двор с западной стороны. С восточной подпирала двор пятиэтажка.

Иван пробежал глазами по окнам — свечей не было. «Неужели я один», — подумал.

В коридоре за спиной открылась входная дверь, послышались голоса, сестра с внуком Данькой, осенью в школу идёт. В этот вечер они нарушали режим самоизоляции — ходили к соседям на день рождения Данькиной однокашнице по детскому садику.

Данька вбежал на кухню, схватил с дивана заготовленную заранее пилотку, в ней в прошлом году ходил с Бессмертным полком, надел со словами:

— Деда Ваня, горят свечи?

Днём Иван посвятил его в суть акции памяти.

— Похоже, Даня, люди не знают. По телевизору не говорили. Нет свечей. Ну да ничего — мы с тобой вспомним свечой ветеранов, уже хорошо.

Данька забрался на стул, припал лицом к стеклу.

— Деда, в малосемейке есть, — радостно закричал. — На втором этаже!

Иван присмотрелся. Точно, горела свеча.

— Дед, за садиком в девятиэтажке… — Данька показывал рукой на дом буквой «Г». — Между тополями смотри… И ещё на пятом этаже. А вон ещё нашёл, и ещё…

Глазастый Данька узрел даже свечу в окне на другой стороне улицы. Между пятиэтажкой и девятиэтажкой, которая буквой «Г», была видна дорога, перпендикулярно к ней стоял ряд панельных пятиэтажек.

— Там я точно не увижу.

— Сейчас, — Данька спрыгнул со стула, убежал из кухни, вернулся с театральным биноклем.

Вооружившись оптикой, Иван отыскал свечу за дорогой, затем прошёлся по окнам всех домов во дворе. Свечи были церковные, стеариновые, в стеклянных баночках…

— Дед, если война будет, — Данька снова взобрался на стул, — пойдёшь воевать?

— Война — это не дай Бог! Но если враг нападёт, как не пойти! Обязательно!

— И я с тобой!

Вошла сестра, спросила:

— Ваня, ужин греть, мы-то наелись на дне рождения.

— Подожду, когда свеча догорит.

— Война начнётся, — доложил Данька, — мы с дедом воевать пойдём!

— Вы-то, старый да малый, дадите врагу жару, враз лапки кверху задерёт!

— Придумал, — воскликнул Данька, — сейчас ролик снимать буду!

Данька был современным ребёнком. Семи ещё нет, но уже читал и ловко писал эсэмэски. С помощью отца завёл канал в ютубе, без ложной скромности назвал его «Данька отличник», записывал и загружал туда ролики. Коротенькие, в десять-пятнадцать минут, они посвящались компьютерным играм. Лишь на одном, держа перед собой глобус, бойко рассказывал, где какие страны, города и континенты расположены. Ориентировался в географии верно, лишь Буэнос-Айрес почему-то оказался у него озером. Ещё был ролик, он больше всего нравился Ивану, Данька читал сказку и делал весёлые комментарии. Ивану звонил перед загрузкой очередного ролика, чтобы не дед забыл посмотреть, поставить лайк и написать комментарий. Радовался каждому новому подписчику своего канала. Призывал всех родственников подписываться на «Даньку отличника».

Данька включил свет в кухне, начал снимать смартфоном свечу, фотографию, при этом звонким голосом рассказывал, что на войне у прадеда Гриши был автомат ППШ, его наградили орденом Красной Звезды, а после война он шагал на Параде Победы. С балкона, чтобы стекло не мешало, попытался снять огоньки свечей в окнах. Закончил ролик докладом о своей готовности идти с дедом на войну в случае вражеского нашествия.

А Иван вспомнил глаза отца, какими он смотрел на него ровно тридцать лет назад в ту последнюю их встречу в больнице перед Днём Победы.