Ингерманланд

Сергей Новичков

Самая простая жизнь может обернуться такой стороной, что и не знаешь – как реагировать. Живешь, ни о чем не печалишься. А потом от тебя жена уходит, или ты попросту проваливаешься в открытый люк. И все! Выход в другой стороне, как говорится. Поиски этого выхода могут привести в полную неизвестность. Может быть, на станцию метро. А может, вообще в параллельную реальность, где история всегда шла иначе. Книга содержит нецензурную брань.

© Сергей Новичков, 2022

ISBN 978-5-0056-1271-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

Глава первая. В которой читатель знакомится с двумя оборванцами, и их довольно странным чувством юмора

Жили-были два закадычных друга, одного звали Теша, а второго Сёпа. Сколько они друг друга знали и как познакомились, никто не ведает. Да вот только так повелось, что где один объявится, там поблизости и второго ищи. Были они неразлучны как в делах, так и в проказе, а уж последнего, в отличие от первого, за ними числилось во множестве. Порой случится чего необычного или просто безобразного, так все подземные жители в один голос и говорят, что мол опять Теша с Сёпой безобразят, а виновны в том они иль нет, кто ж то разбирать станет. Так их слава оболтусов год от года укреплялась и росла. И не то чтобы они к этому как-то стремились, а просто зачастую получалось так, что самая что ни на есть безобидная их проказа оборачивалась вдруг грандиозным скандалом или попросту чем-то совсем отвратительным и гадким.

Так, одно время повадились они со скуки, ища себе забавы, вылезать в темноте наружу и пугать прохожих. Прятали в темноте крышку от люка, а сами затаивались, один в колодце, другой — неподалеку, и сидят, значит, поджидают жертву. И вот ковыляет в сумерках какой-либо вполне приличный себе гражданин со службы. Думает о чем-нибудь опять-таки, вполне приличном. О том, к примеру, как завтра дураку Ваське на его глупые шутки, мол, Алексей Алексеевич свои сигареты на работе не курит, жене на пальто откладывает ответить. Главное, подлец, потом вдруг, как вспомнит, что жены то у Алексея Алексеевича никакой и в помине нет. А стало быть он попросту жлоб и попрошайка. И выходит все так, что это он сам тут зря людям голову морочит. И так мерзко-мерзко протянет сигаретку, мол, на мил человек, угощайся. И противно становится Алексею Алексеевичу аж на целый день, а то и на все выходные, если вдруг безобразная сцена эта на пятницу выпадает, и кажется, что все кругом смотрят на него как на убогого какого, и за спиной шикают и глумятся. Идет так и размышляет, что, мол, лучше Ваське завтра клеем стул намазать или в обеденный перерыв стереть все документы с компьютера, покуда он в курилке свои байки травит, да сигаретки беспечно покуривает. А бывает и с неприличными мыслями ходят все те же вполне приличные граждане. Идет бывало такой Алексей Алексеевич и думает, как склонить новенькую Зиночку к сожительству, и желательно на рабочем месте, и желательно, чтоб никто не узнал, но все догадывались. А подлецу Ваське все-таки стул клеем намазать. Замечтается так этот гражданин и сверзится, родимый, в колодец. Не успеет приземлиться, а крышка сверху — бах, и захлопнулась. Тут-то все веселье и начинается. Голубчик, пролетев три сажени в темноте плюхается в черную холодную вонючую жижу. Слышит металлический лязг закрывающейся крышки, ужасающий хохот сумасшедшего снаружи, затем легкое прикосновение и проникновенный леденящий душу, шепот «ну, что попался родненький».

А ну, как маньяк-насильник, думает тут беспечный гражданин, случаи ведь и не такие бывают. Вон и по телевизору давеча показывали, чуть не словили одного такого. Всё одиноких мужчин подкарауливал, и склонял их ко всяким безобразиям.

Приметы даже, разбойника этого описывали. Мол телом он тучен, рыжеволос и рыжебород. А особая примета в нем, что носит с собой картинки разные на палочке, на манер хоругвей. И всё он громко иностранцев ругает, да геев. Да только, как такого мерзавца словить, никто и не ведает. Потому как, почитай каждый тех иноземцев и сам бранным словом попрекает. Милиция наша доблестная — совсем с ног сбилась. Выловила с пару десятков рыжих толстяков, да видать всё не тех. Не прекращаются безобразия.

В такой нервической ситуации мало кто проявляет выдержку, и как говорится, «сохраняет лицо». Да, что мало — никто пока не проявил и не сохранил. Жидковат стал мир на героев. С глазами, полными страха, с захлебывающимися жалобными причитаниями и поросячьим визгом пленник, спотыкаясь в щедрых городских сливах, устремляется в светящийся сумрачным светом боковой проход, где и находит соседний колодец с отпертой сверху крышкой и заботливо заранее приставленной Тешой и Сёпой лесенкой.

Молодой белкой взлетев вверх по лестнице, такой Алексей Алексеевич напрочь забывает о дураке Василии. Молчаливым и могучим вихрем не разбирая дороги высоко, по-бабьи выбрасывая колени проносится он по лужам одинокого сквера, спугивая со своей дороги осторожные стайки воробьев и гопников. И думается ему в такой момент, что чудом ушел он от расправы лютой, нечеловеческой.

И долго еще в ночных кошмарах будет слышаться шепот из подземелья и смех за закрытой крышкой люка этакой рыжей хари, тянущейся к нему своими слюнявыми губищами. Тогда он сам своим воплем будет пугать заснувшую рядом с ним на диванчике Зину и чутко бдящую пенсионерку со второго этажа. На службе он станет одновременно и сосредоточен и рассеян. Все время с серьезным выражением лица, внимательный ко всем поручениям начальства, аккуратно одетый, с зачесанными на пробор как-то рано подернутыми сединой волосами, даже переставший собачиться с дураком Васькой, всем хорош. Но вот разве, что-то во взгляде новое появилось у Алексея Алексеевича, или наоборот пропало. Какая-то пустота там образовалась. Подружки Зинаиды спрашивают ее, мол «Как ты можешь с таким? У него глаза-то рыбьи». Рыбьи, подтверждает Зинаида, зато человек хороший. Других подлецов понасмотрелась, одни глупости на уме, а этот с работы сразу домой. Задернет шторки и сидит на кухне молчит, курит. Обстоятельный мужчина.

Так развлекались закадычные друзья Теша и Сёпа, и в голову им даже не приходило, что ломают они так шутки ради судьбы, хоть и маленькие, но человеческие. Развлекались так они, пока не случилось с ними форменное безобразие. Ну, иначе это и не назовешь.

В старом парке, чудом избежавшем эпидемии точечных застроек, близ Ждановской набережной они, как всегда, устроили свою незамысловатую засаду. Смеркалось, но толи день был такой, толи что — не знаю. В общем никто как на зло в парке не появлялся, а если и появлялся, то обходил оба открытых, соединенных проходом люка. Сёпа, сидевший внутри совсем заскучал, а Теша так вообще замерз сидеть на ветру на лавочке подпирая ржавую крышку люка. И решили они в тот вечер побаловать себя неким божественным нектаром в виде настойки боярышника. Аптека-то рядом, пять минут ходу. А пользы и удовольствия — на мильён. Накупили значит фуфыриков, назад пошли. Вдруг смотрят какая-то фигура на их глазах в люк падает, а в соседний — другая. Не сговариваясь Теша и Сёпа рванулись к разным люкам и захлопнули их разом. Сёпа еще успел прокричать про «родименького», а Теша прохохотать свое сумасшествие.

Глава вторая. Поучительная. Повествующая о том, как один мальчик очень плохо учился, и что в результате этого с ним приключилось.

Володя с детства рос ничем неприметным серым питерским мальчиком. Серым — не на манер города, мрачным и сопливым, хотя и не без этого. А попросту, был он — обычный троечник, с обычной же фамилией Сидоров. Своей юной крысиной мордочкой он больше напоминал маму, чем папу. Однако папа его любил больше, по крайней мере, Володе так казалось. Выражение «по крайней мере» он знал, однако считал его вычурным и буржуазным и чем-то даже оскорбительным. Слышал он его только в школе и только когда что-нибудь натворит. «По крайней мере голову не забыл», «по крайней мере двор подметать сможешь» и тому подобное. К слову сказать, слово «вычурный», он и не знал вовсе, даже по школе, оно просто безобразным безымянным образом появлялось в его крохотном мозгу. Школу Володя не любил. Учителя мучили его задачками, а когда он не справлялся — ругали его за тупость и лень. Одноклассники были и того хуже. Мальчики издевались над ним и даже порой поколачивали, не больно, так для смеха. Девочки просто смотрели на него как на природное недоразумение. Хотя девочки ему очень нравились, особенно дома, особенно ночью, особенно когда родители заснули и не слышат, как он мечтает о них.

Однажды к папе в гости пришел его друг, дядя Володя. Дядя Володя был толстый, шумный, веселый и даже папа как-то на его фоне терялся. Дядя Володя был мент.

— Ну, что тезка? — спросил дядя Володя

— Как гранит науки, разгрыз уже, отличник небось?

— Какое там.. — стыдливо пряча белесые глазки забормотал Вова

— А и правильно! Нахер они нужны! — обрадовался, как будто встретив единомышленника, воскликнул еще больше повеселевший дядя.

— Главное, чтоб человек был — с упором на слово «человек» начал разъяснять дядя

— Ты посмотри на меня! Что, я твои синусы с косинусами считать буду? Нет! Я Человек! — и тут дядя сделал такую сложную фигуру пальцем, что уже никаких сомнений у Володи не могло оставаться. Дядя — Человек.

Несмотря на произведенное на него дядей впечатление, вспомнил эту встречу Володя лишь через пару лет, когда шел со своего выпускного вечера. Он рано ушел оттуда, какой смысл сидеть и смотреть на чужой праздник? Попинав у парадной консервную банку и забросив в лужу бычок Володя зашел в парадное, и зайдя в квартиру сразу направился к своему отцу.

В тот вечер Володя принял свое первое самостоятельное решение. Были звонки дяде Володе, гости и звонки дяди Володи уже совсем неизвестным людям, затем опять гости, в общем закрутилось.

И уже совсем вскорости, молодой мент со знакомой уже нам крысиной мордочкой бодро вышагивал по Петроградской стороне, походу обирая гостей из средней Азии за отсутствие регистрации, да порой и просто так. Кавказцев он не трогал — боялся. Половина его сослуживцев были сами кавказцы, а искать себе проблемы на ровном месте Володя не собирался. Ему и таджиков с узбеками хватало, а эти пущай сами со своими дела решают, так он сам для себя решил.

В тот злополучный вечер Володя брел через парк вместе со своим наставником Тимуром Махмадбековичем Халиловым в сторону метро «Спортивная». Смена уже заканчивалась, и обоим хотелось домой.

Весь день они просидели на какой-то автомойке, где Тимур Махмадбекович встречался со своими друзьями и решал с ними какие-то спорные вопросы. Почему спорные? Да, потому что орали друг на друга постоянно, и отсылали Володю за пивом себе и им, понятно, чтоб не слушал. Володя ничего не имел против пива, однако на улице было уже не жарко, а внутрь его не пускали и он продрог под мелким Питерским дождиком.

Наконец и этот тяжелый рабочий день закончился, Тимур Махмадбекович ударил со своими земляками по рукам, и воспрявший Володя вприпрыжку побежал догонять своего наставника. Наставник шел не оборачиваясь, и хмуро сопел ругательства себе под нос. Строгий был начальник.

Итак, они вошли в парк, и как-то Володе стало вдруг нехорошо. Возникло ощущение неотвратимо приближающейся беды, и он стал идти поближе к своему начальнику. Вдруг, в кустах справа началось непонятное шевеление, и Володя испугавшись, еще ближе, чуть ли не взяв под локоток Тимура Махмадбековича, прижался к нему. Из кустов вылезла огромных размеров ворона. Ворона была размеров со среднюю собаку, и в клюве у нее висела тушка дохлого голубя. Почему-то Володя для себя отметил, что у голубя нет головы. Ворона как-то нагло уставилась на служителей закона, те в свою очередь уставились на нее.

— Никогда таких жирных ворон не видел — почему-то шепотом сказал Тимур Махмадбекович.

Ворона — будто поняв его и обидевшись видимо на слово «жирная» неспешно положила голубя на землю, тяжело поднялась в воздух и обильно насрала на голову Тимура Махмадбековича. Затем, сев поодаль на ветку дерева стала разглядывать результат своего демарша. Тимур Махмадбекович, в свою очередь сильно обидевшись, зачем-то выхватил дубинку и изрыгая проклятия, перемешивая русский язык со своей родной речью, бросился к дереву, направляя свое оружие на птицу, будто карающий меч. Быстро поняв суетность и бесплодность своих намерений отомстить дерзкой твари, никак не доставая своей палкой до ветки, на которой сидела наглая птица, он остановился лишь у дерева на котором сидела ворона он погрозил ей, и со всей силы ударил по нему ногой. За этим последовала очередная порция вороньих экскрементов, на этот раз попавшая ему на плечо. Бить еще раз по дереву мудрый Тимур уже не рискнул, отскочил от дерева и зашарил глазами по земле в поисках камня. Камней в парке не было, сплошь песок и окурки, и он запустил в мерзавку дохлым голубем. Промахнулся.

Продолжив путь и пройдя с десяток шагов, они услышали себе в спину громкий, похожий на старушечий, смех. Это смеялась над его поражением ворона.

Володе перестало быть страшно, нашел чего бояться, вороны, наоборот стало очень весело, однако он воздержался от смеха и тем более шуток. Не по-товарищески это. Так и пошли они дальше молча. Худенький промокший мент Володя Сидоров, и грузный, ставший похожим на дембеля своим причудливым эполетом на плече и кокардой на кепке, Тимур Махмадбекович.

Володя шел, пряча улыбку и размышлял о том, как правильно пишется «кОкарда» или «кАкарда». Пожалуй, в данном случае, уместней будет второе. От этих мыслей ему стало совсем смешно, и чтобы хоть немного успокоиться и спрятать свою довольную физиономию он сказал наставнику

— Я сейчас, отлить надо…

Сказал, сделал три шага к краю дорожки и провалился в бездну. Над ним раздалось звяканье металлической крышки, стало темно как в гробу, и лишь какой-то страшный голос откуда-то издалека произнес:

— Ну, что, попался родненький?

Володя очнулся, когда что-то влажное коснулось щеки. Он открыл глаза. Черные усики, острая мордочка — крыса! Он отпрянул. Крыса не двинулась, лишь слегка потянула розовым носиком. Вдруг, она произнесла:

— Ну, здравствуй Володя. Я так давно жду этой встречи.

— Давно?

— Да, давно, с тех пор, как ты родился. Я очень старая крыса.

Володя, будто ничуть не удивился, только сел на корточки, прислонившись к влажной землистой стене прохода и, тут же ему за шиворот слетела горстка песка. Крыса недовольно поморщилась от его копошения, но продолжила:

— Я видела, как ты родился, ты же в 18-м роддоме родился?

— Не знаю, не помню.

— А я помню. Мамка твоя тогда на меня смотрела, и все орала «Крыса, мол крыса!», а акушерка ей так строго, мол «Успокойтесь гражданка, ничего я вам плохого не делаю». Потом ты рос, я часто тебя проведать забегала. Когда маленький заболел сильно, я уж себе места не находила, помню всю ночь у твоей кроватки просидела, пока жар не спал. И на работу я тебя устроила…

— Это как? Нет, я сам…, дядя… — возмутился Володя

— Дядя, дядя. Что твой дядя может? Ни денег, ни связей. Только водку жрать, да орать пустое, дурак твой дядя. А у меня половина родни там служит, можно сказать из поколения в поколение. Ну, шепнули кому надо, подмаслили немного. А теперь, видишь, сам меня проведать пришел. Старая я стала. — как-то грустно закончила крыса.

— А как я сюда попал? — спросил Володя

— Галка привела, видал ее?

— Никаких галок не видел.

— Да, не галка, а Галка, Галина. Ну, ворона — Галка. Ворону видел?

— Видел — обрадовался, вспомнив Володя

— Она еще всего Тимура Махмадбековича обосрала. И голубь…

— Голова у голубя была? — как-то быстро прервала его крыса и хищно взглянула на него.

— Нет, головы не было — растеряно ответил Володя

— А зачем голова?

— Кому зачем, а кому и вовсе не нужна — крыса мотнула головой куда-то в угол.

Володя прищурился и приглядевшись заметил в углу какой-то круглый предмет, размером с футбольный мяч. Подкатила тошнота и его чуть не вырвало.

— Он, он родимый. — успокаивающе пискнула крыса, проследив за его взглядом.

— Голубь? — в последней надежде также пискнул Володя.

— Ага. Голубь Махмадбекович.

— Зачем?

— Ну, дурак — протянула крыса

— Вот ты рыбу ешь?

— Ем — это прозвучало настолько обреченно, будто его прижали к стенке и он сознался в преступлении.

— Ну, вот. Что в рыбе самое вкусное?

— Не знаю.

— Голова! Голова — самое вкусное в рыбе! Ну, и во всех тварях тоже.

— И, что, вы их едите?

— Нет, плевательницы из них делаем. И, что значит Вы? Кто это Вы?

— Ну, там, не знаю крысы, вороны разные — смутился Володя.

— Запомни, ты такой же как все, и нечего тут понимаешь гламур разводить — крыса сделала движение хвостом, очень похожее на то, что в свое время делал дядя Володя, объясняя ему бессмысленность постижения наук и образования в целом.

— От нас с Галкой тебя отличает, лишь то, что ты дурак и невежа. Не хочешь есть голову, не ешь, никто заставлять не будет.

С этими словами крыса отвернулась, исчезла в темноте и где-то в углу раздалось тихое чавканье и шуршание лапок о что-то скользкое. Володя посмотрел в угол, оттуда на него смотрело грустное лицо Тимура Махмадбековича. Одна глазница была пуста. У Володи закатились глаза, и он снова свалился в обморок.

Когда он очнулся, крысы перед ним не было. В угол смотреть не хотелось, однако он будучи неверующим, зачем-то перекрестился и взглянул в угол. Голова пропала.

— Может это был сон? Точно сон! Говорящих крыс не бывает — решительно зачем-то в голос выкрикнул Володя.

Эхо отразилось по тоннелю, и он понял, что надо идти.

Глава третья. В которой мы узнаем, до чего низко может пасть человек из-за простой неточности в расчетах.

Если и существуют самые несчастные из несчастных, то Степан Матвеевич Буреляйло явно из их числа. Всего в один месяц может, а может даже и в более короткое время, с ним, добропорядочным патентованным инженером-метростроевцем и таким же, разве что, только не патентованным семьянином, случилось, то, что невозможно было представить ни ему, ни сослуживцам, ни даже пожелать его злейшему врагу Василию, проживающему с ним на одной лестничной клетке (надо заметить, что Василий, по мнению Степана Матвеевича — та еще сволочь и склочник). В один месяц от Степана Матвеевича ушла жена, его уволили с работы, он запил как последний забулдыга, да и вдобавок ко всему лишился квартиры, став бездомным. Но не это терзало без того разорванную в рваные клочья душу Степана Матвеевича. Итак, начнем по порядку.

Однажды, вернувшись домой со своей работы. А надо сказать, что работа у него была не только ответственная, но и высокооплачиваемая. Степан Матвеевич очень гордился своей работой, и заслуженно гордился. Бывало в гостях, или принимая оных, когда возникал спор по какому-либо вопросу к нему взывали как к арбитру, чье мнение единственно может разрешить этот спор. И после того как он выскажется, уже никто не сомневался, что то, что он сказал есть единственно верное и правильное. На работе было похоже. Когда он раздавал команды и распоряжения никто не смел ему прекословить. Даже начальство, когда что-либо, ну никак было не обосновать, например смету о расходах, брало его с собой на самый «верх», забрасывало его в нужный кабинет, как бросают должно быть козырную карту на стол, используя его как последний аргумент в своих корыстных целях.

Так вот, вернувшись как-то вечером к себе домой он не обнаружил приготовленного ужина. Вместо этого он обнаружил пропажу всех вещей жены, потом самой жены, и в добавок обнаружил на кухонном столе безобразную записку «Я тебя больше не люблю. Не ищи меня, я ушла к Василию».

Ушла, к Василию, не ищи. Степан Матвеевич был человек не глупый, чтобы не понять первое, второе. Однако, сопоставить первое и второе никак не мог, видно ума все таки не хватало. И он пошел к Василию, дабы все ж таки прояснить для себя всю эту дребедень.

Звонок в дверь прозвучал пронзительно, резануло не по ушам, прямо по сердцу. Степан Матвеевич, даже в это мгновение затрусил, и захотел уйти, не предчувствуя хорошего от встречи. Однако собрался с силами, и даже прикрикнул, правда тихонечко, так как в душе не любил скандалов.

— Открывай, скотина!

Слово «скотина» прозвучало, ну уж совсем тихо. Послышалось приближающиеся к двери шарканье тапочек и металлический скрежет открываемого замка, что отрезало ему дорогу к бегству. Последний раз оглянувшись в сторону собственной двери Степан Матвеевич уставился на высунувшуюся Васькину рожу. Василий что-то дожевывал и вопросительно глядел на скомканную фигуру перед собой.

— Здорово, Буреляйло! — нарушил затянувшееся молчание мерзкий сосед. Василию очень нравилось произносить фамилию Степана Матвеевича, делал это с припевом на «ляй», тем самым фамилия для него начинало отдавать какой-то цыганщиной, вокруг начинало пахнуть водкой, слышался пьяный женский смех, и хотелось пуститься в пляс и начинать творить глупости. Впрочем, умными поступками, как и мыслями, Вася не блистал с детства. Его даже за это изредка в этом юном возрасте родители стращали спецшколой для умственно отсталых, и немного чаще лупцевали сотоварищи. Коротко, Вася был дурак, но в отличие от большинства дураков он не притворялся умным, и потому слыл неплохим парнем, нравился некапризным женщинам и не вызывал раздражения у большинства мужчин.

Кстати, вот Вам и совет, мой уважаемый читатель. Если Вы чувствуете, что сваляли дурака — поменьше умничайте. Ведь все, что Вы дальше скажете, будет лишь умножением Вашей нечаянной дурости. Однако, давая этот совет, я безусловно уверен, что он Вам вряд ли понадобится. Ведь дураков из Вас — считанные единицы, хотя бы лишь потому что Вы взяли на себя труд читать этот текст.

— Жену позови. — насупился Степан Матвеевич.

— Так холост я, Степа. — приоткрывая пошире дверь и улыбку осклабился Вася.

Нет, всё-таки скотина. Скотина и есть.

— Дурака не валяй! Давай зови её.

— Покинула, так сказать, гнездо? Нет её у меня. — Растопырив руки и раскрывая настежь дверь, не выказывая особой печали по этому поводу, сказал Василий.

— А где же она?

— Ну, точно не у меня. Ты, это, давай заходи. У меня тут и выпить есть, и пожрать ещё осталось. — сказал он проталкивая в глотку содержимое своего рта.

Вася настойчиво стал затягивать Степана Матвеевича к себе в квартиру. Тот, будто загипнотизированный пошел вслед за хозяином.

Бедный Степан, увлекаемый в омут Васькиной квартиры, уже не сопротивлялся потоку соседской бестактности.

— Садись — дотащив до кухни, указал на табурет Василий

В кухне не наблюдалось обычного холостяцкого беспорядка, наоборот, из сушилки выглядывали намытые до блеска чашки, кастрюльки, тарелки. На ручке духового шкафа висели сохнущие, аккуратно сложенные фартук и полотенце. Все это не вписывалось в представление Степана Матвеевича о соседе.

— Заходила твоя женка с утра — сходу начал Василий, только Степан Матвеевич примостился на табурете.

— Сам её не видел, Светлана открыла.

— Какая Светлана? — на автомате уже спросил Степан.

— Ну, ты знаешь, из 97 квартиры, у нее еще муж военный. Так, вторую неделю пропадает. Так, я её жалею, в смысле Светлану. В смысле, пока тот в отъезде.

— Мою жену тоже жалел?

— Жалел, жалел, а как же её не жалеть? Ты, вон цельный день пропадаешь. Её и порадовать некому. А бабе, что надо? Чтоб жалели. Ты пей, пей, давай что ли за баб! Чтоб их!

И Степан Матвеевич начал пить. Пил он самозабвенно, вначале у Василия, а потом, когда у Василия все кончилось, в том числе и терпение, и тот не выдержав такого глубокого погружения в бездну спиртосодержащего, оттранспортировал осиротевшего соседа к нему, дома.

Первым, нападению был подвергнут обильный бар. В баре находилось так много бутылок, аппетитных бутылочек, пузатых графинчиков, глиняных сосудиков, скопленных за длинную трезвую семейную жизнь, что всего этого богатства хватило более чем на неделю.

Через неделю, не смотря на настойчивые, увещевающие, а порой и угрожающие звонки со службы он продолжал пить. Степан Матвеевич оказался запойным. Он перестал страдать по покинувшей его жене, можно сказать, что наступило некоторое просветление. Все мысли его стали по-настоящему глубоки и не сиюминутны, теперь они были устремлены в сторону пития и миросозерцания. Деньги в доме еще оставались, и его стремительную пошатывающуюся фигуру можно было заметить на маршруте дом-ларёк и обратно. Через месяц пришлось перейти на менее дорогие напитки. Мебель и всякая домашняя дребедень вначале тоненьким ручейком, затем и бурной порожистой речкой стали утекать из квартиры. Звонки с работы почти прекратились, и даже сосед Василий стал шарахаться от него при случайной встрече. Все это нисколько не смущало Степана.

При редких, случайных звонках с работы он ликующе хохотал в трубку, должно быть, выражая тем самым все свое отношение к суетности этого мира и презрение к звонившим. При не менее редких встречах с соседями по парадной он ускорял шаг и старался укрыться за собственной дверью как можно быстрее.

Один раз он уже был обруган «алкашом» и «бомжарой» не узнавшим его соседом, и был пинком выставлен на улицу, где ему пришлось просидеть до темноты, настолько преобразился его внешний облик. Да, и внутренняя составляющая поменялась. От солидного, некогда представительного Степана Матвеевича Буреляйло остался какой-то мелкий пшик. Весь он как-то иссох, сгорбился. Взгляд из ясного и уверенного, стал бегающим, беззащитно-заискивающим. В речи появились, совсем не свойственные ему в прошлой жизни, просительные интонации и взялись, черт знает откуда, мерзкие уменьшительные суффиксы. Заглянет он в магазин, и начнет робко так просить, чуть ли не канючить, водочки с хлебушком, и вот той вот колбаски лежалой, серенькой. Обхамят его там, охранник всего, как девку общупает, чтоб значит не спер чего. Опустился совсем Степан Матвеевич, другим человеком сделался. Прячась от соседей на загаженной детской площадке, он мерз в игрушечном домике, выглядывая оттуда опасаясь ментов, как должно быть выглядывал кум Тыква, в страхе перед сеньором Помидором и поминутно прикладывался к флакончику с настойкой боярышника, к которой успел пристраститься, и ставил он теперь этот напиток выше остальных прочих.

Мимо площадки прогуливались редкие прохожие. На качелях какая-то мамаша уже с пол-часа раскачивала упитанного карапуза. Старухи на лавочке кормили неопрятных голубей, которые с каким-то восточным акцентом, видимо впитавшем его от чернявых дворников и прочих следящих за чистотой двора служащих, ругались на свой манер.

Вдруг Степана Матвеевича кто-то окликнул. Он в испуге обернулся, чуть не пролив на себя боярышник уже поднесенный ко рту. Перед ним стояла его бывшая сослуживица, и с ужасом смотрела на то, что когда-то было Степаном Матвеевичем Буреляйло.

— Степан Матвеевич, вы ли это? — взгляд женщины источал жалость.

— Я. Я, Зинаида Викентьевна — с трудом вспомнив ее отчество, и спешно, будто боясь что отберут, отхлебывая из фуфырика ответил Степан.

Зинаида Викентьевна слегка поморщилась, глядя на сократившийся уровень жидкости в банке, однако не дала волю своим эмоциям и продолжила.

— Как я вас понимаю, Степан Матвеевич! Столько работы, столько сил впустую.

Степан недоуменно взглянул на собеседницу, и, будучи всё ж таки галантным кавалером, взглядом предложил ей допить остатки настойки. Та, весьма тактично сделала вид, что не заметила жеста, и Степан запрокинув голову опорожнил банку. Не глядя выбросив пустую банку в окошко домика и склонив голову набок, всё-таки осталась манерность в общении с коллегами, Степан воззрился на уже затараторившую Зинаиду.

Глава четвертая. В которой читатель узнает о том, как порой не просто бывает воплощать грандиозные планы, а также о том, что когда казалось бы все потеряно, находится ловчила, который вывернет ситуацию наизнанку и выйдет победителем.

Петербургский Метрополитен, где в свое время служил Степан Матвеевич — организация, не разменивающаяся по мелочам. И вот в одну из светлых голов руководства данной организации пришла не менее светлая мысль. Решили не побояться и связать две ветки. Тоннель должен был проходить от станции «Чкаловская» до станции «Петроградская». Надо заметить, что руководствовались эти светлые головы не тем, чем руководствовался в 1802 году некий французский инженер-бессеребреник Альбер Матье-Фавье, предложивший Наполеону строить тоннель под Ла-Маншем. Проект хоть и был гораздо скромнее, однако бюджет этого проекта был таков, что можно было бы в прорыть тоннель под Ла-Маншем не от Сагатта, а прямо из центра Парижа, такой что даже почивший лорд Пальмерсон, заявивший в свое время о дороговизне и опасности подобных проектов не смел бы делать подобных неосторожных высказываний, ибо и по сей день его бы праправнуки купались бы в роскоши от этой возможной нехитрой сделки с совестью. Но лорд родился не в то время и не в том месте. Ну, да и черт с ним, с этим лордом. У нас, слава Богу, своих сермяжных хвостатых «пильщиков» бюджета хватает.

Итак, техническое руководство всем этим не малым прожектом было возложено на Степана Матвеевича Буреляйло. Как мы уже успели отметить выше, Степан Матвеевич человек был ответственный, и как еще не успели отметить, был еще и человеком прогрессивных взглядов.

Были проведены все необходимые геологические изыскания, закуплена буровая и строительная техника и строительство началось. Выделенные в свое время деньги на строительство исчезали как по волшебству в загадочном направлении, и поэтому на закупку дорогой лазерной системы позиционирования их не хватило. Но Степан Матвеевич не отчаивался, и вместо того чтобы использовать ее, пошел старым, однако несколько усовершенствованным дедовским методом. Недаром, что человек он был прогрессивный. Подобно как при рытье колодцев используют лозу и ищут воду, так были наняты и некие слухачи с рыбацкими эхолотами, и для того, чтобы оба конца встретились в одном месте ходили по Петроградской стороне и регулировали направление движения строительства, для чего метрополитен закупил раций популярной марки walkie-talkie. Тем, кому не хватило эхолотов, были выданы заправдашные ивовые лозы. Раций, слава Богу, на всех хватило.

Шло время, Степан Матвеевич был энергичен, слухачи ходили по дворам, тоннели сближались, руководство ликовало. Нет, ведь все-таки можем, если захотим! Так вот, приближался день торжественной «смычки». Степан Матвеевич в последние дни все чаще стал посещать тоннели. Ощупывал бетонные стыки, с любопытством ковырял своими нежными пальцами диковинные механизмы, отсчитывал шагами длину тоннелей. И по всему выходило, что они давно уже должны были сойтись.

Некоторое время Степан Матвеевич просто ждал, что вот-вот. Однако время шло, техника грызла грунт, а встреча тоннелей все не случалась. Степан Матвеевич начал нервничать. Доходило до того, что он начал ночами просыпаться и в темноте, лежа рядом с женой в своей кровати ждал, вдруг раздастся телефонный звонок, сообщающий о состоявшейся смычке. От этих бессонных ночей у него появились круги под глазами, пропал аппетит, и появилась некоторая задумчивость во взгляде.

И вот, однажды придя пораньше к себе на службу, он развернул все рабочие планы, наложил на них все точки сообщенные командой слухачей и постепенно меняясь в лице начал осознавать катастрофу. Катастрофа состояла в следующем: тоннель рывшийся от Чкаловской медленно, однако верно двигался в сторону м. Петроградская, в то время как другой тоннель, идущий ему на встречу делал какую-то немыслимую загогулину примерно в районе улицы Шамшева и уходил дальше, буря Петрогроградскую сторону. Встреча этих тоннелей становилась уже невозможной, точнее тоннель, двигавшийся от метро Чкаловская, соединил бы рано или поздно обе станции, но второй. Второй продолжил бы бурение в абсолютно непонятном направлении, пока не уперся бы в берег реки Ждановки, возможно, прополз бы под ней, под Невой, и двинулся бы дальше в сторону Балтийского моря, минуя Васильевский остров. Конечно, существовала еще возможность усилить работы в «заблудившемся» тоннеле, и сбежать по нему в Финляндию или Норвегию, в зависимости от того, куда он выведет. Но, к сожалению для нас, читатель, Степан Матвеевич этот план долго не рассматривал. К перечню его достоинств авантюризм явно не прилагался. А жаль. История эта могла выйти куда как увлекательней. Однако ведя данное повествование, я стараюсь придерживаться только фактов. Нисколько их не перевирать, и не приукрашивать.

Итак, оставалось одно, надо было тянуть время. Степан Матвеевич знал, что и не такие проекты бывает, замораживают. Ну, а в наши нелегкие времена, да еще и в связи с тем, что бюджет был давно превышен и исчерпан надежда оставалась. Однако, первое, что необходимо было сделать, это остановить бурение со стороны Чкаловской. И ждать. Тянуть время и ждать. Ведь если узнают, что половина денег ушла на никому не нужный подземный ход, первый кто ответит за это будет сам Степан Матвеевич Буреляйло. Ведь это именно он был автором замены системы позиционирования на слухачей, вооруженных лозами и эхолотами.

Степан Матвеевич, убрав всю технику из Чкаловского тоннеля и заморозив там всю работу, совсем заскучал. Стал апатичен, пропал и без того отсутствующий аппетит, на работу стал приходить позже обычного, да и работа-то больше радости ему уже не приносила. Бывало, что добравшись до службы, посидит с газеткой у себя в кабинете, попьет чайку, да и домой. А дома, ему все чудился остановившийся черный воронок. Он с ужасом прислушивался к шагам на парадной лестнице. Ожидал, что вот-вот сейчас за ним придут. И будут пытки, допросы на Литейном, в результате которых он, конечно, признает себя турецким шпионом, и будет под конец расстрелян в холодном и мрачном подвале Большого Дома. Извел себя всего. Ей Богу, лучше бы решился на рывок в Скандинавские страны.

Вот как раз в один из таких унылых серых дней от него жена и ушла. Замужняя женщина — существо растительное, живущее атмосферой, питающееся домашним уютом. И напрасно недалекие людишки, обвиняют ее в том, что бросает она свою половинку в момент тяжелый, якобы убоявшись всяких невзгод. Она просто своими корешками-листиками чувствует, что задыхается в доме, что умирает она и чахнет. И уходит она не куда-то, а откуда-то, из дома. Из иссушенной почвы семейного благополучия, из невыносимой атмосферы, губящей её.

Это короткий, но чувственный женский образ, мой уважаемый читатель, я вставил намеренно. Ведь, я понимаю, что читать эти строки может и какая-либо романтически настроенная девица. А ей, наверняка будет приятно то, что в обиходе, порой пренебрежительно, мы зачастую называем «розовые сопли».

После этого, ну кто может обвинить бедного Буреляйло в его пьянстве и безответственности? Наверное, только тот, кто и жизни-то не видел, к кому ни разу не поворачивалась судьба своим широким тылом. А бедный Степан Матвеевич узрел этот тыл во всей его полноте и целюлитности. От того и запил в одиночестве и безысходности. Правда, частенько его одиночество скрашивала прилетавшая к нему огромная ворона. По летнему времени, да еще для проветривания от спиртовых запахов квартиры одно окно в комнате всегда было открыто. Ворона приземлялась на подоконник, степенно сходила по спинке кресла и усаживалась напротив Степана Матвеевича. Она частенько приносила с собой различные гостинцы. То закуску, причем надо заметить, явно не с помойки, вся закуска была в фирменной блестящей упаковке, а когда в доме стали заканчиваться деньги, то и всякие побрякушки, которые можно было заложить в ломбард или сбыть с рук у метро.

Ворону звали Галиной. Как узнал об этом Степан Матвеевич — бог весть. Однако знал он это наверняка, как будто был ей представлен. Галина была молчалива, что с лихвой компенсировалось словоохотливостью Буреляйло. Бывало до темноты они засиживались вдвоем, пока ворона с утробным кряхтением не переводила взгляд на висевшие на стене часы, и словно извиняясь, забиралась на подоконник, кинув прощальный взгляд на Степана Матвеевича, исчезала, чтоб снова появиться завтра.

Порой в буреляйловской квартире раздавались пронзительные звонки телефона. Звонили со службы. Вначале строго требовали, потом пронзительно умоляли явиться Степана на службу. Затем совсем сухо известили, что он уволен, и может забрать свои документы в отделе кадров. Ему было все равно. Наконец телефон отключили за неуплату, и больше уже никто не беспокоил.

Так и поживали они с Галиной душа в душу. Правда, Галина никогда не оставалась на ночь, даже когда и засидится допоздна. Бывало, Степан Матвеевич и скажет ей, мол оставайся, да та только крылом стыдливо прикроется, и скок на подоконник. Что ж, воронья душа — потемки, и Степан Матвеевич поправив занавеску, вновь ложился спать опять один.

А в это время в ведомстве Степана Матвеевича, в Петербургском Метрострое события разыгрывались нешуточные. Поняв, что Буреляйло потерян безвозвратно, и руководствуясь старым надежным принципом «незаменимых людей нет», на должность Степана Матвеевича был назначен новый руководитель проекта. Тот, было обрадовавшись поначалу быстро обнаружил подвох, в виде прорытой на пол-острова никчемной норы, и запил вслед своему предшественнику. Таким же образом пропало в неизвестность еще трое вслед назначенных сотрудников. За ними потянулись и простые работники организации, справедливо рассудив, что место это проклято. Работы почти полностью остановились. По тоннелям метро бродили пьяные растерянные рабочие строители, порой пугая своим внешним видом и неожиданными появлениями обходчиков путей и поздних пассажиров.

По поверхности острова шастали уже бесконтрольные слухачи, пытавшиеся загнать по дешевке свои ставшие уже ненужными рации и эхолоты, лозы спросом не пользовались. Руководство Метрополитена рвало на своих телесах волосы, переписывало на родственников все приобретенное за время строительства имущество и собиралось в дальние поездки, кто на Север, кто как водится на Запад. Однако покуда не упал последний волос с седеющего руководящего темени нашелся-таки человек, который смог обуздать стихию анархии и разгильдяйства.

Был разработан и осуществлен дерзкий своим замыслом, и безукоризненный своим осуществлением план. Человек, очередной раз занявший место Степана Матвеевича Буреляйло, не важно как его звать, (по двум причинам: он больше не будет упомянут в рассказе, он и сейчас занимает эту должность и это может повредить как ему, так и рассказчику), решил заколотить досками чкаловский тоннель, дорыть петроградский, до врезания его в «желтую» ветку и открыть там новую станцию. Станцию назвали «Спортивная».

Так как тоннели копались глубже имеющейся ветки, станцию сделали двухъярусной, и осветили это как небывалый прорыв в метростроении. На открытии станции присутствовало все начальство, включая губернатора и всех его прихвостней. Хлопали в ладоши, с остервенением резали нарядные ленточки, делали памятные фото, и произносили пафосные патриотические речи. Таким образом, руководство Метрополитена смогло спокойно выдохнуть, отложить свои перспективные поездки и начать заново обрастать волосами.

Надо ли говорить, что все бывшие подчиненные Степана Матвеевича были в один день уволены, дабы тайна подземелья не была раскрыта. Им еще повезло, ведь будь на дворе другие времена, судьба той же Зинаиды Викентьевны сложилась бы ой как иначе.

Глава пятая. Предупреждающая читателя об опасностях, которые подстерегают в метро, как безответственных гражданских, так и совсем даже наоборот, вполне себе ответственных военных лиц.

Все случилось в самом начале августа. Стоял субботний ясный день. Набережная реки Карповка — удивительное место, и не только потому, что Ботанический Сад пытается удивить тем, что можно вырастить посреди болота. Не только тем, что Петроградская Сторона целиком пытается отделиться от остального города своей архитектурой, характером, может какими-то устоями, да еще черт знает чем, но таки заметно хочет. Дело в том, что и люди и события, происходящие с ними совершенно другие. Ну, возьмите например Литейный или не дай Бог Гороховою — достоевщина в чистом виде. На каждом углу так видишь созревшую, недозревшую, или что еще хуже перезревшую Соню Мармеладову. И Федор Михайлович тут совсем не причем, он лишь рисовал таких с натуры.

Нет, ну правда. Просыпался с утра, жадно ел приготовленную женой, Анной Григорьевной яичницу, выпивал, придерживая нечесаную поутру бороду, стакан водки, и когда с ней, в смысле с Анной Григорьевной, а не с бородой или водкой, когда и один шел пешочком на Петроградскую сторону. Вы конечно же спросите: «От чего пешком?». С удовольствием вам отвечу. Нет, не для моциона, как вы должно быть сперва подумали. И не ради обозрения прелестных видов. Все гораздо прозаичней. Наш дорогой Федор Михайлович был до бестолковости не расчетлив во всем, что касалось денег. Потому из долгов не вылезал. Задолжал он наверное всем, кого только знал, или просто видел однажды. Задолжал даже извозчикам, которые, не смотря на уважение к его литературному таланту, возить его наотрез отказывались. Знали уже, черти, что он либо портмоне дома оставил, либо попросту возьмет и убежит по проходным дворам. Лови его потом. А что толку? Другой какой, не опытный догонит, так Федор Михайлович развернется, рожу страшенную сделает, рванет с груди манишку, и совсем уж не литературно, не по-писательски такого наскажет, что не приведи Господь. А самое страшное у него под этой самой манишкой. На голой безволосой груди, едва прикрытый бородой, Петропавловский Собор виднеется. А кругом Собора виселицы расставлены. Ох и страшно.

Однако, что касается острова, не могу сказать, что на Петроградской сплошь королевны, но бывает, что есть на что посмотреть.

Приезжаю я сюда совсем за другими видами. У меня есть целая субботняя традиция. Утром, едва проснувшись, покурив, помывшись и слегка позавтракав дежурной овсяной кашей, я облачаюсь в свой выходной костюм. Манишка — довольно поистерлась от бесконечных чисток, хотя и смотрится гармонично с остальной одеждой. Глядя на себя в зеркало, очередной раз собираюсь скопить денег и сменить ее к следующему выходу.

Настоящие сложности появляются уже на входе в метро.

Нет, дежурный полицай уже попривык видеть меня по субботам, и даже как-то дружелюбно, делая вид, что меня он не замечает, отворачивается, когда я спускаюсь по лестнице, но все же иногда они меняются. И тогда начинается сущий кошмар. Новенький начинает страшно суетиться. Заглядывать мне под манишку, теребить манжеты и воротничок, заглядывать в мой цилиндр, будто ожидая, что оттуда выскочит кролик. Не обнаружив оного — огорчается как ребенок и грозит анальным досмотром в присутствии двух свидетелей. Но и на этот случай я также изрядно застрахован. Полицаи очень брезгливы, чтобы ковыряться у меня в заднице. Ну, да и в конце концов он устанет искать желающих, даже в лице своих коллег, для освидетельствования данного процесса. А производить эту процедуру одному — попросту глупо. Служебное рвение тоже имеет свои границы.

Даже, после прохождения полицая испытания не заканчиваются, и если в эту субботу никто не попытался скинуть меня с эскалатора или платформы, начинается вагон. Вагон по выходным дням обычно свободен. Все плебеи уехали на свои ближние земли, возделывать их, а также производить свои летние оргии и возлияния, которые закончатся только сбором урожая картошки и первыми заморозками. И тем не менее остаются в городе различные отбросы, которые в силу их, таки умственной несостоятельности, либо по каким другим причинам, лишены этой радости празднования урожая корнеплодов. Они и есть мое следующее препятствие в пути достижения субботней гармонии.

Иногда эти гомункулы просто кидают мне мелочь в цилиндр, тут я совсем не возражаю. Иногда набирается до 70 рублей за одну поездку. Порой лезут с разговорами. Особенно доставляют удовольствие в общении старухи и алкаши. При том, если первые, видя основательность в моей фигуре и породистость моего лица, нынешнюю власть ругают (старухи всегда и во все времена ругают и нынешнюю власть и прошедшую), вторые наоборот. Старухи непоследовательно ругают почем зря Иоанна III, якобы за то, что не подмог Колумбу в открытии Америки, а занимался черт знает чем. Алкаши, напротив — практичней и рассудительнее, так далеко в историю не закапываются. Может, правда еще и потому, что если и живут дольше одного правления очередного дебила-долгожителя, то пожалуй не на много. Алкаши все же веселые. Однажды один из них попытался насрать мне в цилиндр, однако промахнулся и попал военному в фуражку. За что был безжалостно им бит и еще более безжалостней отведен в полицию вместе со всеми уликами в головном уборе, украшенном как вишенкой на торте блестящей кокардой. Там военнослужащий был снова унижен зычным гоготом блюстителей правопорядка, алкаш был снова бит, на этот раз уже ментами, затем оба были отпущены на волю.

Офицер притом выглядел куда более печальным, чем его битый обидчик. Потухшим взглядом он озирал малолюдный пирон в поисках урны или хотя бы укромного уголка, куда можно было бы пристроить поруганный головной убор. Но дело в том, что ни урн, ни укромных уголков в метро нет. Однако запросто можно встретить военный патруль, который зорко наблюдает за всеми служивыми. При встрече с таким патрулем можно запросто угодить в комендатуру и по совсем пустяковому случаю, такому как не застегнутой пуговице на воротничке или неформенной или не начищенной до антрацитового блеска обуви. Что говорить о том, что патруль, встретивший лейтенанта, просто обомлел от одного его вида. Начальник патруля замер и даже потянулся за сигаретами, но вспомнил, что не курит, быстро отдернул от кармана руку и уж совсем напрасно потянул ее к кобуре.

Навстречу патрулю неуверенной полугражданской походкой вышагивал лейтенант. Взгляд его был печален, вид несвеж. Приблизившись к патрулю, вместо того, чтобы отдать честь и представиться по форме он сказал: « Здрасьте».

Надо заметить, что и честь-то ему было бы отдавать совсем не с руки, ибо голова его была непокрыта, а фуражку он нес на вытянутой вперед руке и перевернутой, подкладкой вверх. Говно, таки удалось незаметно стряхнуть на рельсы, однако от сопутствующих ароматов так просто избавиться не удалось. Не помогли даже широкие взмахи изнасилованным головным убором, с целью его проветривания. Делалось только хуже. Запах из фуражки никуда не исчезал, зато образовалось некое вонючее пространство, которое постепенно охватывало всю станцию, по мере движения лейтенанта вдоль путей.

Когда этот странный лейтенант приблизился, начальник патруля профессионально задвигал ноздрями и втянул воздух. Запах был. Но запах был не тот, который ожидался.

— Лейтенант, вы что, обосрались? — переходя сразу к сути вопроса и тоже не представившись, выпалил из себя начальник патруля.

— Никак нет, товарищ майор!

— А почему же от вас так воняет? Почему фуражка не одета? Почему…? — в общем, у майора образовалось много вопросов, начинающихся с «почему» которые, здраво посчитав, он решил оставить. Пусть комендатура разбирается.

Два сопровождавших майора, похожих друг на друга как две капли воды, бойца в это время неуставно зажав носы, вертели своими головами, глядя то на начальника, то на вонючего лейтенанта, то друг на друга. Лейтенант от испуга решил не рассказывать всю свою позорную историю, а врать, врать до конца что-нибудь, что может его хоть как-нибудь оправдать в глазах майора.

— Разрешите доложить, товарищ майор.

— Докладывайте, и уберите у меня это из под носа. — недовольно морщась от ароматов источаемых фуражкой, и брезгливо отодвигая её от себя, ответил тот.

— Будучи в увольнительной — начал было лейтенант.

— Короче, лейтенант.

— Короче, уронил фуражку в отхожее место

— А больше, ничего туда не уронили? Где ваша увольнительная?

И тут сердце лейтенанта замерло. Он вспомнил, что оставил ее на столе в полиции. Майор заметил растерянность в его глазах.

— Может вы ей подтерлись? — ехидно спросил майор

Два бойца за его спиной, неразжимая носов, тихо заухали.

— Да, где же оно… — оттягивая время и судорожно соображая, что дальше делать, зашарил одной рукой по карманам кителя лейтенант.

Второй рукой он продолжал держать фуражку, которая сама собой, настойчиво стремилась занять прежнее положение, удушая майора своим ароматом.

Тем временем праздный народ, заинтересовавшийся происходящим рядом с ним на платформе, стал прислушиваться к беседе военных. И мало того, что прислушиваться, еще и останавливаться, давать ценные советы и всячески комментировать происходящее.

Вот одна старуха уже остановилась за спиной лейтенанта, припарковала рядом с собой свою сумку на колесиках и, приняв боевую стойку — «руки в боки», обратилась к майору.

— Ну, чего пристал? — делая первый выпад, взвизгнула она — Ишь хулигана нашел! Нет, вы гляньте на него. — усиливая атаку и обращаясь к прохожим, перейдя на скандальный бабий фальцет ткнула пальцем в направлении майора старуха.

Тут же рядом с ней как по волшебству появилось еще две старухи, одна высокая и худая как жердь, другая маленькая и с большущей бородавкой на носу.

— Пристал, пристал, я сама видела — заверещала высокая.

— Еще и форму одел! Я по телевизору видела, что так людей и грабят! Переодеваются и грабят! Ну-ка, давай документы свои показывай, жулик! — вторила та, что с бородавкой.

— Давай, давай, сейчас мы тебя в милицию сведем, вонючка! — обращаясь к майору, и оттесняя в сторону сопровождающих его бойцов, завизжала высокая.

— Грабят! Милиция! — закричали уже на весь пирон бабки хором.

Вокруг патруля уже скопилась толпа зевак, в которую затесался и тот самый битый алкаш. Его любопытная голова выныривала то слева, то справа от лейтенанта. Наконец лейтенант заметил его и с яростным воплем рванулся в сторону обидчика, будто желая предъявить того в доказательство своей невинности.

Надо отдать должное толпе всяких проходимцев. Толпа всегда на стороне обиженных властью. Даже нет, не так. Толпа всегда хочет насолить власти, хоть плюнуть в спину, хоть поставить подножку, хоть что. В этом каждый человечек из толпы именно так проявляет свою безнаказанную доблесть, или может смелость. Черт их различит. Так он это понимает, но не понимает, что смелость никогда не бывает исподтишка.

Майор, поначалу опешивший от волны старушечьего напора, попытался схватить лейтенанта. Однако успел лишь цапнуть его за плечо, от чего лейтенант лишь неловко развернулся и выронил фуражку. Рванувшись за лейтенантом майор споткнулся о старушечью тележку и растянулся на платформе под крики старух и гомон толпы.

— Держи вора! — надсаживалась старуха с бородавкой на носу.

— Милиция! — вторила ей худая.

— Грабят! — заорала бабка с тележкой, и попыталась побольнее стукнуть майора.

Фуражка майора укатилась куда-то и затерялась между топчущихся вокруг ног.

— За ним! — скомандовал с пола майор своим бойцам, и те разжавши уже побелевшие от сдавливающих пальцев носы рванулись за лейтенантом. А тот, подхватив фуражку с пола, уже несся за своим обидчиком вверх по эскалатору. За ним дружно топая сапогами бежали бойцы патруля с красными повязками на рукавах. И они наверняка бы догнали его, но женщина в стеклянной будочке, заметив их сделала им строгое лицо и надсаживаясь в микрофон закричала

— Не бегать по эскалатору!

— Дура! — крикнул ей один из пробегавших бойцов.

Второй ничего ей не крикнул, лишь соглашаясь с ремаркой первого утвердительно кивнул головой. Женщина обиделась и выключила эскалатор.

Лейтенант был уже наверху. Выскочив из метро, он увидел, как негодяй-алкоголик запрыгнул в отъезжающую маршрутку. Бежать за маршруткой лейтенант счел бесперспективным, и он запрыгнул в следующую маршрутку, надеясь догнать своего обидчика на одной из остановок.

Глава шестая. В которой лейтенант пускается в погоню за своим обидчиком, и оказывается в загадочном подземелье.

Познакомимся поближе с несчастным, но от того не менее очаровательным лейтенантом. Итак, звали, именно звали, а не зовут его Семён Петрович Кузь. Далее мы узнаем, что он приобрел довольно обидное прозвище, некоторым образом связанное с той неприятностью, которое с ним приключилось в метро, и звать его стали несколько иначе. Но об этом позже, пока наше повествование не дошло до этого, мы будем называть его так как есть.

Итак молодой лейтенант выглядел, как все лейтенанты в его годы. Высок, строен, светловолос и немного кучеряв. Лицо и фигура его выражали приобретенную в училище бравость. Взгляд излучал искренность и как у всех военных немного верноподданность и дураковатость, что очень ошибочно схоже для простых гражданских лиц. Однако никому не добиться лейтенантских погон, если не уметь регулировать процент этих двух последних качеств во взгляде. Процент этот математически — не определим. Тут все на коком-то природном чутье зиждется. Ко всему прочему, он еще и колеблется от этой самой дураковатости, до верноподданности самым причудливым и непредсказуемым образом. Вот стоит, к примеру, такой генерал, вроде и патриот он, и слова говорит правильные, а глядишь — ведь дурак дураком. Но, тут же думаешь, а каким ему еще быть, чай не профессор — какой. Или, напротив, стоит солдат, или младший офицеришка, тот вроде и умный, и очочки одел, а все равно — нет к нему никакого доверия. Потому, как не хватает во взгляде искренности, эдакой «навсёготовности». Вот по всему и выходит, что взгляд этот — материя сложная, и не каждому данная. Если во взгляде одна верноподданность — быть тебе до пенсии прапорщиком, если сплошь дураковатость — можешь стать старшим прапорщиком, и то навряд ли.

Надо отдать должное Семёну, что взгляд взглядом, но дураком то он не был, да и верноподданность проявлял только на смотрах и парадах. Не в том звании, чтоб стараться. Это, если ты какой-нибудь капитан и в майоры метишь надо глаза пучить. А так, можно зрительный нерв и поберечь. Гляди только, чтоб ненароком на юга-севера не услали.

И в личной жизни у Семёна было все как у всех. Была жена Светлана — молодая, бойкая, с высокими сиськами и крепкой попой, да и не слишком сварливая. Готовила по утрам ему на службу бутерброды, дважды в день целовала, перед и после службы, да и супружеской лаской Семён обделён не был. Хорошая, такая крепкая семья. Имелась даже своя жилплощадь, доставшаяся им благодаря стараниям Светланиной матери, которая путем обменов, залогов и прочих обманов обеспечила им просторную однушку. Там и цвело лейтенантское счастье, омрачаемое лишь приездами тещи-благодетельницы, которой следовало потакать, правда, не чаще чем раз в месяц. Чаще она не приезжала.

Чувствуя приближение такого дня, Семён обыкновенно покупал веник, бутылку пива и шел в баню. И так как интуиция его редко подводила, то и тёщу он видел не часто. Компанию ему, как правило, составлял его сосед Василий.

Василий с удовольствием парился, кряхтел на лежанке, поддавал парку так, что выскакивали обожжённые даже завсегдатаи бани. Вдоволь напарившись и накряхтевшись, он расслабленно опускался в дерматиновые кресла предбанника и с наслаждением высасывал свое пиво, не забывая прихлёбывать запасённую заранее беленькую и ковырять пальцами сушеную рыбёху. Василий знал всех посетителей бани, со всеми он обсуждал непонятные Семёну вопросы их личной жизни, проявляя тем самым недюжую просвещенность в вопросах семейного благополучия, а порой и мироустройства. Правда к вопросам мироустройства Василий подходил лишь тогда, когда бутылка беленькой была уже ополовинена. Семён уважал такую коммуникабельность своего соседа, внимательно прислушивался к беседе, и как говорится мотал на ус. По пути домой пошатывающийся Василий неизменно просвещал Семёна о жизни всех жильцов их дома и даже соседних домов. Таким образом, Семён знал в мельчайших подробностях всё об интимной жизни людей, которых случайно встречал в лифтовой, во дворе или на своей лестничной клетке.

Встречаясь с ними, он даже старался повнимательней вглядываться в их лица и фигуры, пытаясь высмотреть в них все те тайные пороки, о которых узнавал в банные дни.

Однажды он даже смущенно отказался ехать в лифте с одной милой девушкой, узнав от Василия об одной её нехорошей болезни и тайных пристрастиях. На что, та презрительно оглядела Семёна с ног до головы, гордо вскинула голову и исчезла в кабине.

Таков был Семён Петрович Кузь, такова была его жизнь вплоть до того рокового дня, пока судьба-злодейка не столкнула его с хулиганом алкашом.

Итак, мы оставили нашего бравого лейтенанта, за тем, что он, впрыгнув в маршрутное такси и усевшись на свободное место рядом с водителем, начал преследование. Водитель, уроженец Средней Азии будто почувствовал мысленный посыл Семёна, и погнал свою Газель сквозь поток сигналящих машин вдогонку уходящей цели. С каждой вынужденной остановкой по требованию других пассажиров Семён горестно вздыхал и укоризненно оглядывался на медленно выходящих. Однако напрасно, потому, как пассажиры, почувствовав азарт водителя, выпрыгивали из машины весьма резво, и не успевала за ними захлопываться дверь, как маршрутка снова врезалась в дорожный поток, и снова слышались возмущенные гудки из соседних машин.

Тем не менее, расстояние между маршрутками сокращалось. И когда преследуемая маршрутка очередной раз остановилась, и лейтенант увидел выпрыгивающую из нее знакомую фигуру, он скомандовал остановиться своему вознице и начал преследование по городу уже на своих двоих. Алкоголик, увидев стремительно приближающегося к нему Семёна, свернул с людного проспекта и углубился в запутанную сеть проходных дворов. Семён плохо ориентировался на Петроградской Стороне, где он очутился, но приметив арку, в которую свернул алкаш, смело ринулся под её своды.

Он бежал по проходным дворам, и то слева, то справа в переходах между ними мелькал силуэт преследуемого. Он уже запутался в сложном лабиринте и уже стал подумывать о том, что может пора развернуться и начать искать выход к проспекту. Однако, вбежав в очередной двор Семён вдруг остановился как вкопанный. Это был двор-колодец, из которого не вела ни одна арка или вход, кроме того через который он вбежал.

Посреди двора стояло странное сооружение, как определил Семён похоже на вход в бомбоубежище. Подойдя поближе, Семён прочитал остатки надписи на железной табличке, криво прикрепленной к зарешеченной будке: « Вентиляционная камера метрополитена. Вход воспрещён». Ниже таблички был еще нарисован похожий на пиратский знак черепа с костями, подтверждающий, что вход действительно воспрещён, и выведенное неизвестно кем безадресное неприличное слово, как символ обитаемости двора. Навряд ли это самое слово служило символом конца и неудачи погони лейтенанта, но верно было и то, что преследуемый исчез. Из недр вентиляционной камеры пахло неприятно, время от времени оттуда слышалось гудение, похожее на гудение проезжающего электропоезда. Кто, как, и главное, зачем была установлена вентиляционная камера в глухом дворе было не ясно, однако лейтенанта не сильно это и заботило. Решётка камеры была приоткрыта и пошатывалась, всем своим видом давала понять, что алкоголик укрылся именно там.

Лейтенант нерешительно тронул решётку, спускаться в темноту не хотелось, и он решил что жертве деваться и так некуда.

— Эй! — позвал он в темноту — Выходи, придурок!

Для пущей убедительности лейтенант присовокупил написанное на будке слово. В ответ — тишина. Темнота не отозвалась, и Семён решил покараулить снаружи. Ждать оказалось не долго, через несколько минут решетка осторожно приоткрылась и из темноты проёма высунулась голова алкоголика. Голова покрутилась, обозревая двор и увидев сторожащего лейтенанта, тут же нырнула обратно. Лейтенант рванулся вдогонку.

Семён, рванувшись за своим обидчиком, чуть не улетел в развернувшуюся перед ним темноту, однако успел зацепиться за железную приставную лестницу, стоявшую прямо за зарешеченным входом в вентиляционную камеру. Лестница спасла его от падения, однако не рассчитанная на такие кульбиты разлетелась ржавыми осколками, оставив в руках лейтенанта лишь кусок ступеньки. Семён, отряхиваясь и отбрасывая от себя ступеньку, поднял голову кверху. Метрах в трех над ним тускло светилась решетка входа. Семён тихо выругался и, прислушавшись к темноте, уже медленно пошел на звук сопения и шлепающих по грязи подземелья шагов.

По мере того как он продвигался по тоннелю его ненависть к алкоголику шла на спад.

— Эй! Дефективный! Подожди, не убегай. Ничего тебе не сделаю. — выкрикивал он в темноту.

В ответ на призывы впереди слышалось лишь шуршание и какие-то междометия, выражавшие явное недоверие к обещаниям. Глаза Семена уже привыкли темноте, и он прибавил ходу. Наконец он увидел впереди себя знакомый силуэт и даже обрадовавшись ему, догнав, схватил за рукав. Алкоголик не отдернул руку, а лишь подвернув плечом, указал ею на пролом в стене.

— Туда. — произнес алкоголик.

— Зачем туда? — заглядывая в глубину проема, недоуменно спросил лейтенант.

— Ну, лестницу ты же обвалил.

— Резонно.

— Выбираться надо, а то крысы сожрут.

И только сейчас Семён обратил внимание на копошащихся кругом крупных серых, глядящих на него маленькими злобными глазками грызунов.

— Звать-то тебя как, лишенец? — произнес он уже достаточно миролюбиво.

— Стёпа.

— Ну, вот что Стёпа мы с тобой сейчас сделаем — сказал Семён и, доставая свой мобильный телефон, стал подсвечивать им в разлом.

— Да, кстати, меня зовут Семён Петрович.

Сказавши это Семён, освещая себе путь телефоном, просунулся в темный проём. Алкоголик Степан, не желая оставаться в одиночестве, полез вслед за ним. Постепенно узкий проем расширился, превратившись в широкий тоннель. То и дело по пути им встречались остатки брошенной техники и инструмента. В одном месте даже пришлось перелезать через перегородивший проход странного вида трактор. Впереди периодически был слышен гул проходящих электропоездов. И приближающийся звук колес внушал надежду, что скоро они должны куда-нибудь выйти. Однако Семён со Степаном шли, а тоннель все не кончался. Батарейка телефона уже села, и они продолжали двигаться, спотыкаясь в полной темноте. Вдруг Степан остановился и, взяв лейтенанта за руку, сказал:

— Тихо.

Семён замер — Что?

— Слушай!

— Что? — еще раз в недоумении спросил Семён.

— Звук позади нас.

Семён прислушался, и точно было слышно, как сзади них метрах в ста пробежал, бодро постукивая колесами, электропоезд. Оба рванули назад на звук уходящего поезда в надежде обнаружить пропущенное ими в темноте ответвление в тоннеле. Их надежды оправдались, и, нащупывая каменистую поверхность стены и обдирая в кровь руки о выступы, они действительно обнаружили еще один проход. Проход был завален мусором, разгребая его, они увидели тусклый свет, струящийся из узкой расщелины. Это придало обоим сил, и через четверть часа проём увеличился на столько, что туда можно было протиснуться.

Перед ними открылся тускло подсвеченный семафорами и дежурными лампочками тоннель метро, и недолго раздумывая в каком направлении двигаться, они направились вслед уходящему поезду. Оба заметно повеселели в предвкушении выхода на какую-нибудь станцию, до такой степени, что Семён даже стал опасаться уже не крыс, и не своих рысканий в бесконечном подземном ходу, а новой встречи с военным патрулем. Но и патруль не казался уже таким страшным. Ну, комендатура, ну взыскания, ну и что. Заметно приободрившийся Степан пустился в философские рассуждения о конечности любой дороги, так что чуть не проворонил нагнавший их и заставивший прильнуть к стене очередной поезд. Тот пролетел мимо них, раздраженно гудя и поднимая вихри песка и мусора. В ярко освещенные окна вагонов можно было увидеть лица пассажиров, и если бы они хорошо присмотрелись, то среди этих лиц непременно обнаружили бы ту самою скандальную бабку с тележкой. На этот раз, правда, она не скандалила, а молча, сверлила пристальным взглядом сидящую напротив нее парочку, по всей видимости, готовя нападение на неё, и только по этому не заметила лейтенанта с его спутником.

Через какое-то время, сдружившимся в общем несчастье путешественникам открылся пирон, на который они взлетели с облегчением, отдуваясь и отряхиваясь от прилипшей пыли и грязи. Станция обоим показалась незнакомой. Мало того, что незнакомой, еще и престранной.

Вместо разукрашенных колонн на станции ютились какие-то похожие на туристические палатки сооружения. По центру пирона возвышалась над всем юрта, из крыши которой пробивался сизый дымок. На тех местах, где по старой петербургской традиции принято размещать мозаичные панно со всякими батальными, и вообще жизнеутверждающими сценами, виднелись рукодельные рисунки, не всегда приличного содержания, сопровождаемые уж точно не жизнеутверждающими надписями. Можно сказать, что надписи носили совсем не традиционный для метрополитена характер. Выходы со станции в виде эскалаторов, огражденных привычными стеклянными будочками, просто отсутствовали. Вместо вечно спешащих по своим делам пассажиров по пирону разгуливали какие-то странные личности даже не на первый, не на второй, а может быть и не на десятый взгляд не внушающие доверия. Все были одеты в лохмотья, пустоглазые, и при приближении еще и дурнопахнущие.

Не сговариваясь, оба направились к юрте стоящей в центре.

— Это Купчино, что ли? — глядя на все это убожество, нерешительно спросил у Степана лейтенант.

Сам он никогда не был в этом районе города, однако, как и всякий петербуржец знал о его существовании, и имел представление, что Купчино выглядит примерно вот так.

— Угу, конечная. Выходим — то ли в шутку, то ли нет ответил ему Стёпа — Пойдем, поглядим, что за место тут такое.

У входа в юрту, по всей видимости, собранную из каких-то ковров и одеял сидел оборванец в бывшей когда-то полицейской форме. Он ковырялся грязными пальцами в консервной банке, выуживая содержимое и отправляя себе в рот. От этого зрелища передернуло даже привычного ко всяким видам Степана. Что до Семёна, тот, старательно глотая воздух, отвернулся.

Отдернув полог юрты, они увидели сидящего возле дымящегося на небольшом костреце котелка мужчину средних лет.

— Присаживайтесь — указал на расстеленные пуфики, свободной от черпака рукой, которым он помешивал варево в котелке, пригласил мужчина.

— Меня зовут Степан Матвеевич Буреляйло, и я здесь главный.

— Тёска! — обрадовался чему-то Степан

Семён поморщился от фамильярности, и хотел было задать вопрос о своем собственно местонахождении, однако, оживившийся Степан опередил его.

— Что за малохольный у входа сидит? — устраиваясь, как у себя дома, с ногами на пуфике спросил он, широко улыбаясь.

Буреляйло тоже с улыбкой протянул своим гостям по фуфырику боярышника. Степан узнав знакомый напиток уважительно выпятил нижнюю губу и тут же свинтив крышку ополовинил баночку. Семен, повертев в руках свою, видимо решил не нарушать законов гостеприимства, и тоже немного пригубил.

— Это Володя, местный юродивый. Заплутал в тоннеле, привиделось ему что-то страшное, так он к нам и прибился. Живет тут, вы его не обижайте. — ответил Степан Матвеевич и снял пробу со своего варева.

— А меня сегодня менты побили — некстати заявил Степан — и вчера кстати тоже.

— Я же говорю, юродивый он, не опасный — строго заметил Буреляйло.

— Все они юродивые, да мы сами-то никого и не обижаем, нас бы никто не обидел — потирая бок, и скорчив жалостную гримасу, искоса поглядывая на недопитую баночку с боярышником в руках у Кузя примиряющее ответил алкоголик.

Конец ознакомительного фрагмента.