Люди такие разные. Записки газетчика

Сергей Павлович Степанов-Прошельцев

За долгую журналистскую жизнь мне довелось встречаться и с людьми известными, и вроде бы неприметными. И у каждого из них свой характер, своя биография…

СТИХОТВОРНЫЕ ПАСКВИЛИ

На лекциях, когда я перевёлся из полиграфического на истфак Ставропольского педагогического института, занимался тем, что писал стихотворные пасквили. Они посвящались, как правило, преподавателям. Особой популярностью пользовался Трофим Иванович Беликов, который вёл историю России эпохи феодализма. Ему было лет 60, и он буквально терроризировал молодых женщин, заставляя их по нескольку раз сдавать экзамен. И вынуждал некоторых вступать с ним в связь. Я откликнулся на это:

Любитель выпить на ночь

и вроде либерал,

жил-был Трофим Иваныч,

советский феодал.

Лет 60, не меньше,

в причёске — серебро…

Он сквозь очки на женщин

поглядывал хитро…

Кончилось это тем, что кто-то показал мои вирши Беликову. Тот стал ко мне придираться.

— Ну, всё, доигрался, — сказал мой друг Володя Астапенко. — Теперь он тебя завалит на экзамене.

Его пророчество не сбылось. Я получил пятёрку, хотя отвечал, пожалуй, на самый трудный вопрос о реформах в области крестьянской политики. Уже расписываясь в зачётке, Трофим Иванович не удержался и спросил:

— А стихи про меня ты написал?

Я признался, что грешен.

— А ты не мог бы дождаться, когда я закончу? — продолжил он. — Есть разговор.

Я был заинтригован и дождался, когда Беликов освободился. Было уже поздно, все разошлись. На кафедре оставались только мы с ним да еще один преподаватель.

— Ты мне нравишься, — признался в любви Трофим Иванович. — Выпьешь с нами?

И тут я понял, что он нетрезв. Видимо, в процессе приёма экзамена прикладывался к бутылке, причём неоднократно. И что было мне делать, как себя вести в этой ситуации я не знал.

Впрочем, размышлял я недолго. Трофим Иванович натренированным движением лишил бутылку девственности и набулькал мне полный стакан коньяка.

— Пей, — сказал Беликов, видя мою нерешительность. — Мы уже приняли.

Я выпил и пожелал им доброго здоровья. И предложил сбегать за добавкой.

— Не надо, царственным жестом остановил меня Трофим Иванович. — Сегодня столько спиртного заочники надарили, что месяц можно не просыхать.

И я пожалел, что влил в себя этот несчастный стакан.

Лысый кочегар

На следующий год в нашей группе сменился староста. Кто избрал этого кретина, никто не знал. Скорее всего, сам себя выдвинул.

Он работал кочегаром в какой-то сельской котельной — маленький лысоватый мужичок лет сорока. И безумно меня раздражал. Был, как говорится, к каждой бочке затычка. Рвался отвечать на любой вопрос, не имея о нём никакого представления. Но, что хуже всего, был преисполнен административного рвения. Так ведут себя ефрейторы в армии, уборщицы, дворники и сторожа, воображая себя большими начальниками. Это, наверное, национальная наша особенность — покомандовать другими хотя бы пять минут.

Он прицепился ко мне с вопросом, почему я не присутствовал на предыдущей лекции. Я послал его. Он тогда стал отмечать мои прогулы, и когда их набралось изрядное количество, нажаловался куда-то, кажется, декану заочного отделения. Меня вызвали на ковёр, но всё ограничилось беседой, поскольку я внятно объяснил разницу между работой в редакции газеты и в системе образования.

Но кочегар не унимался. Он продолжал стучать на меня по поводу и без. Тогда я распространил среди студентов-заочников вирши, в которых были такие строки:

Он усерден до предела,

ко всему всегда готов,

жаль причёска поредела

от усиленных трудов.

Велика его досада.

Не помочь ему, увы:

не найти нигде рассады

для облезлой головы.

Кочегар рассвирепел. Он встретил меня на улице и потребовал, чтобы я прекратил его позорить. Я снова его послал.

— Ты пожалеешь, — предупредил меня кочегар.

Я сдал сессию и забыл о его угрозе. И вдруг приходит повестка в суд. Кочегар обратился с иском, требуя привлечь меня к ответственности за оскорбление. Но судья приглашал меня на предварительную беседу.

Я приехал в Ставрополь (жил я тогда в Невинномысске). Судья показал мне «вещественное доказательство» — мои стихи. Я сказал, что текст написан не моим почерком, а главное — никакого оскорбления в них не содержится. То, что причёска у кочегара действительно поредела, видно невооруженным взглядом.

— Но ведь вы употребляете выражение «облезлая голова», — сказал судья.

— Может, это переписчик виноват? — усомнился я. — Да и вообще есть ли свидетели, которые подтвердят, что написал стихи именно я?

— Нет, — сказал судья. — Свидетелей нет. И я откажу (он назвал фамилию кочегара) в возбуждении уголовного дела.

…Диплом кочегару защитить не удалось. Он умер от белой горячки — оказался заурядным пьяницей.

Кальян Хетагурова

То ли на третьем, то ли на четвертом курсе я приехал на летнюю сессию. Шёл по улице, на которой жили мои родители. И встретились с Валей Алиевой. Она окончила институт, вышла замуж, работала в музее Косты Хетагурова — филиале Ставропольского государственного музея, который находился на той же самой улице Дзержинского.

Валя познакомила меня с мужем. Так совпало, что он родом из Невинномысска и учится в том же педе, правда, не на историка, а на филолога, и, как и я, приехал на летнюю сессию. И Валя, и он поселились (разумеется, нелегально) в здании усадьбы, где когда-то обитал Хетагуров.

Усадьба была старой, заброшенной, требовался её капитальный ремонт, но денег на это найти не могли. Музей основоположника осетинского литературного языка и первого поэта Осетии фактически был закрыт. Он стал нашей штаб-квартирой. Лекции я не посещал, сдавал только экзамены и зачёты. Точно так же поступал и Володя.

В музее было немало любопытных экспонатов: старинные фолианты, вещи, принадлежавшие Хетагурову. Мы даже пробовали курить из его кальяна.

К дому примыкал фруктовый сад, к тому времени сильно одичавший. Через полуразвалившийся забор нетрудно было перелезть, и здесь повадились кучковаться юные наркоманы. В милицию Валя и Володя не сообщали, так как жили в музее нелегально. Володя сам гонял юнцов. Я ему помогал.

Однажды мы увидели компанию подростков в окно и вышли из флигеля. Володя прихватил с собой охотничье ружьё Хетагурова, к которому патронов в природе уже не существовало. Но оно тем не менее помогало в деле наведения порядка на прилегающей территории. Помогло и на этот раз. Юнцы после словесной перепалки удалились. Но один из них, убегая, ткнул меня чем-то острым.

Удар пришёлся в руку. Боли я не почувствовал. Кровь увидел, когда мы вернулись. Рана была неглубокой, но из неё лилось, как из водопровода.

Валя перетянула мне руку жгутом. Надо было вызывать скорую, но в таких случаях сразу оповещают милицию, а иметь дело со стражами порядка не хотелось. Начнутся разбирательства, выяснится, что в музее Хетагурова живут люди — потом хлопот не оберёшься.

Ограничились тем, что Володя сбегал в ресторан, откуда доносилась популярная тогда мелодия «Семь сорок», и принёс вина. Чем больше я его заливал вовнутрь, тем меньше вытекало крови наружу. В конце концов, она остановилась.

Когда Володя бегал за вином, Валя сказала мне так:

— Ты, конечно, понял, что я старше Володи. Надеюсь, ты ничего не говорил ему о моих похождениях в прошлой жизни? Я ведь тоже твоих тайн не открываю.

— А какие тайны? — недоумевал я. Валя про меня практически ничего не знала.

— Неужели у тебя ничего не было с моими подругами?

— Нет, конечно, — удивился я. — С их стороны, правда, некоторые попытки предпринимались.

— И ты их отверг? А ведь они утверждали обратное..

— Вот уж нашли чем хвалиться, — сказал я.

Володя был очень ревнив. Валентина вроде бы не давала ему повода, но что произошло в их жизни дальше, не знаю. Мы как-то потерялись в этом мире и больше никогда не встречались.