Я весенний посол. Седьмой сборник стихов поэта

Сергей Степанов-Прошельцев

Новый сборник стихов поэта – седьмой по счету. Он как бы подводит черту творческим исканиям. В нём отражается его внутренний мир, который созвучен с тем, в котором мы живём. Но Сергей Степанов-Прошельцев страстно хочет, чтобы он был лучше и чище.

ШУРФ ШАХТЫ №5.КРАСНОДОН

Траурной много в небе парчи,

снег оседает, рыхл,

и можжевельник в голос кричит:

— Не убивайте их!

Что вы творите, в конце концов?

Горе моё, ответь.

Это же дети, дети отцов —

тех, что скосила смерть.

Спрячь, полицай, свой хмельной прищур,

волчий, сверлящий взгляд —

рот для тебя разевает шурф

шахты, чьё имя ад.

Только не дрогнет твоя рука

в пороховом дыму.

Как же ты мог, ведь ты в РККА

клялся служить? Кому?

Этот мальчишка зачем погиб?

В нём ещё столько сил…

Что поимел ты? Чьи сапоги

ты, не стыдясь, носил?

День этот — словно последний вскрик,

серый январский день…

Эта война отделила вмиг

нелюдей от людей.

Мне безразлична судьба твоя,

сгинь, словно призрак, прочь!..

Рот разевает небытия

шурф, уходящий в ночь.

* * *

Паланга. Пограничная Литва.

Она — мираж в янтарном лунном свете.

Ещё шуршит опавшая листва,

но не сама — её колышет ветер.

Я никого в ту ночь не подкупал

и не хочу быть в качестве довеска,

ведь я ещё совсем не оккупант,

а гражданин мой страны советской.

И мне ещё как будто не резон

узнать, за что потом я буду изгнан,

но всё: курортный кончился сезон,

закончен и сезон социализма.

Его сошлют, как с пляжа лежаки.

Мы сдали все позиции без боя.

Теперь мы абсолютно чужаки

для этих дюн, для этого прибоя.

Накрыла нас невидимая сеть,

и мысль сверлит почище всякой дрели:

есть право жить и право умереть,

но прав на дружбу не предусмотрели.

Прощай, Литва! Был краток мой визит.

На встречу снова некорректны виды.

И разъедает память люизит

тяжёлой, незаслуженной обиды.

* * *

Эта память не набьёт оскомин,

извести её я не берусь,

если колокольною тоскою

голосит поруганная Русь.

Если низвергаются святые,

если боль с тревогой пополам,

если, как во времена Батыя,

мор гуляет по пустым полям.

И не сдать экзамена экстерном

нам на жизнь — тут разговор пустой.

Это значит: захворал смертельно

наш режим, и наступил застой.

Сожалеть, наверное, излишне,

и уже никто не виноват.

Мы оглохли. Мы уже не слышим

даже если прозвучит набат.

Разве так можно, чтоб ты — без меня?..

* * *

Мелькали дни, надежды и года,

и новый день был так похож на каждый.

Я о тебе не думал, не гадал,

не знал, что ты придешь ко мне однажды.

Но ты пришла. Стремительнее стрел

июльских молний, принятых рекою.

Как долго я, как тщательно болел

ленивой безмятежностью покоя!

Мы эту страсть теперь не утолим —

она над нами, как гроза нависла.

Спеши любить! Всё остальное — дым.

Всё остальное не имеет смысла.

* * *

Прости меня, в последний раз прости

и от себя меня не отпусти

в свободный этот без купюр режим —

там я себя почувствую чужим.

Не отпусти от белых берегов,

от гальки, от летящих облаков,

от черных скал и леденца зари.

Не отпусти. Молчи. Не говори.

Слова скупы. И губы. И легки

над морем, словно ангелы, дымки —

они забытым кажутся нам сном.

А это — счастье.

Мы потом поймем.

* * *

Взгляни на ослепший от солнца мир,

в нем жить — беспредельный риск.

Взгляни: вот деревья, галька и мы —

дети соленых брызг.

И мы поднимаемся в полный рост

над хрупким стеклом волны,

вскипающей пеной до самых звезд,

любовью оглушены.

И море поёт. И летит листва,

как ветер морской, легка,

и шепчут загадочные слова

деревья и облака…

«Ты плачешь?». —

«Да нет, то соринка в глазу», —

и снова басит прибой.

С силой о камни бьется лазурь,

гальку неся с собой.

В этой прибрежной светлой волне

гаснет наш звездный час.

Эту лазурь сохрани на дне

теплых, как море, глаз.

* * *

Не позабыть мне тебя ни в какую!

Эти глаза, непослушную прядь…

Я без тебя, как ребенок, тоскую,

я без тебя постоянно рискую

сбиться с пути или цель потерять.

Утром и вечером, пусть непогода,

образ твой, не заслоненный стеной,

сквозь тополя, расстоянья и годы

в платьице красном встаёт предо мной.

Длится тот миг, растворяясь в минутах,

меркнет весна и дожди не секут.

Как водопад, обрывается круто

этот поток быстротечных секунд.

Время несётся, но время не властно

образ стереть твой сумятицей дня.

Строгая девочка в платьице красном,

разве так можно, чтоб ты — без меня?!

* * *

Предвечерний туман занавесит померкшие дали.

От дождя и от ветра темнеет гранит балюстрад.

Это осень как будто. Её мы с тобою не ждали.

Птичьей вспугнутой стаей багряные листья летят.

Их потом соберут для гербария школьного дети.

И засохнут они среди пыльных бумажных листов.

И забудется всё. Но останется вечный свидетель,

громыхая прибоем о гальку своих берегов.

.

* * *

Сосульки рушатся с карнизов,

и ты опять спешишь ко мне,

как будто вновь бросая вызов

соседской вязкой болтовне.

Пусть не стихают пересуды,

пусть говорит про нас любой,

я счастлив, что сегодня буду

ещё мгновение с тобой.

И этот зимний свежий ветер,

твоей слезинки светлый след

дороже мне на этом свете,

чем даже этот самый свет.

* * *

Я и не думал, как это много.

Всё казалось обыденным:

мы бродили по рынку, покупали арбузы,

и ты иногда грустила,

когда наплывали густые южные сумерки

и волны монотонно дробились о камни.

И тогда ты была особенно ласковой

и нежной. Как море,

а море было прозрачным,

словно твои глаза.

Но я не думал тогда об этом,

я понял это после. В шторм,

когда остался один.

А теперь я не знаю,

сумела ли ты забыть

те утренние часы,

когда касаются тела

бесформенный студень медуз

и ласковые ладони волн?

И мои губы,

соленые от морской воды?

Скажи, что забыла,

мне, наверное, станет не так угрюмо

и не будут сниться эти безмятежные сны,

этот парус — белый с синим отливом, —

который все ближе и дальше.

Парус Надежды.

* * *

Не уходи! Не надо! Погоди!

Я в этот час не выдержу один —

прицеливаясь вечностью высот,

как револьвер, он холодит висок.

Не уходи! Так будет ночь длинна.

И встанут стены — не одна стена.

И улицы — безлунны и пусты.

И сникнут клёны, ветви опустив.

Не уходи! Скажи мне те слова,

чтоб, как от спирта, кругом голова,

чтобы глаза и волосы твои,

и губы твои видеть в забытьи,

чтоб листьев плеск услышал я на миг,

чтоб оглушала, словно динамит,

и освежала, как воды струя,

твоя любовь, любимая моя.

Без компаса, карт и без лоций

* * *

Я — не патриций, не вельможный курций,

и радости хиреет мой побег.

Я хвост удачи поджимаю куцый,

я не достоин, кажется, побед.

Они — для тех, которых не ругали,

в честь их предназначается салют,

для них одних придёт в оригинале

особа та, что славою зовут.

А мне — пахать, мне выпадает снова

вернуться в хату нищую свою.

Но только я с упорством крепостного

за справедливость в мире восстаю.

И пусть порою в тучах нет просвета,

пусть грозы начинаются опять,

нет ничего дороже — только это:

за справедливость жизнь свою отдать.

* * *

Среди творцов перезагрузки

российской не было меня —

я жил, как будто мышь-норушка,

но независимость храня.

Удары отражал неловко

и не любил любую власть.

Но в том, наверно, мышеловка,

что сыр бесплатный не украсть.

Отправлен я в бессрочный аут,

поскольку выгнали взашей.

Тот сыр сейчас распределяют

лишь среди правильных мышей.

А мне достались только крохи

от неохватного куска

моей неправильной эпохи,

что не осмыслена пока.

* * *

Несёт нашу утлость навстречу седым бурунам,

с невидимым злом невозможно открыто бороться.

Где рашпили скал, где их зубы, не ведомо нам —

мы в море безбрежном без компаса, карт и без лоций.

Плывём и не знаем, что ждёт и где будет ночлег,

штормит на душе, только в прошлое нет нам возврата.

Ещё есть надежда, что всё же причалит ковчег

к заветному берегу где-то вблизи Арарата.

И мир мы устроим какой-то, наверно, другой —

без ссор и вражды, без сосущей трясины болота,

где вспыхнет в глазах исцеляющий звёздный огонь

и сердце поёт, ожидая бескрайность полёта.

.

* * *

Опять направленно штормит,

и исчезает голубое,

и вновь беда, как мессершмидт,

проносится с протяжным воем.

Когда вокруг сплошной кошмар,

в тот ураган и водокруты

с размаха падает плашмя

душа, что не нашла приюта.

Она не знала благодать

и ничему была не рада.

Наверно, надо помолчать

и шапку снять, наверно, надо.

* * *

Я уже ни за что не мог

жить беспечной жизнью стрижа —

распустилась, как анемон,

ветровая моя душа.

Но умерив былую прыть,

закидоны сведя на нет,

я не мог себе объяснить,

отчего этот алый цвет

и атласный цветка покров,

нежность — та, что я расплескал…

Это кровь моя, это кровь —

и в тычинках, и в лепестках.

Будет путь мой в капканах ям,

пусть заносит на вираже,

сохранить бы назло врагам

эту нежность в моей душе.

И не нужно мне ничего —

только жизни пряный шербет,

тот небесный её огонь,

тот напитанный кровью цвет.

Спасибо за то, чего не было

* * *

Каждой веткой сада нам с тобой грозя,

бьет шрапнелью града первая гроза.

Разошлись подружки, а тебе не жаль.

На твои веснушки нынче урожай:

высыпали часто, даже возле скул…

Неужели счастье я тогда спугнул?

В гулком басе грома я и не постиг,

что исправить промах можно лишь в тот миг.

Он же не случится ни в каком году:

вспугнутая птица

не летит к гнезду.

* * *

Я соврал, что к тебе заглянул по пути —

битый час под дождем сиротливо я мок,

и к тебе я прощаться пришел, ты прости,

не сердись, но иначе я просто не мог.

Я, остриженный наголо, кепочку снял

(парикмахер меня округлил в аккурат),

но смотрела ты в сторону, мимо меня,

и спокойным был твой невнимательный взгляд.

Твои губы… Зачем они так холодны?

На лице твоем — бледность от частых ангин…

И, наверно, ты знала давно, что должны

мы расстаться вот так — ни друзья, ни враги.

Я молчал. Да и ты промолчала в ответ,

отвернувшись. Я хмур был, обижен и зол.

А когда уходил, ты смотрела мне вслед,

удивляясь тому, что к тебе я пришёл.