Мистификация дю грабли

Сергей Суров, 2023

Чем дольше живу, тем больше диву даюсь, насколько же этот мир для нас так безнадёжно примитивно устроен: родился, был, помер. Зайдите на любое кладбище – только эта информация остаётся после нас. Банально. Но… Но чтобы заинтересовать нас во всём происходящем с нами, кем-то был создан основной закон, единственный главный закон бытия – ЗАКОН ГРАБЛЕЙ! Он гласит: каждый, кто не наступит на грабли и в печали, и в радости за день, будет наказан умножением всех своих глупостей в следующие дни». Примечания к закону: увы, исключений нет. Незнание этого закона от глупости и её повторов не спасает. Но не всё так просто… Время от рождения и до смерти, посвящённое пляскам на граблях, мы скромно называем словом «жизнь». Но как же мы вляпались в это с нашим-то разумом, с нашими чувствами, инстинктами? Как нас угораздило? Грянул Большой взрыв – началось мироздание. В общем, всё как на обычной стройке: кучи звёздного мусора, обломки комет, неразбериха со сметами и в остальном те ещё туманности. Создатель, потирая огроменную шишку на своем лбу (потёмки, знаете ли, света нет и всё такое), принял решение, что для продолжения банкета в необъятном космосе надо создать нас (человеков) по своему образу и подобию. Вот тогда-то мы и получили от него в наследство и грабли, и время для их применения. С инструкциями, правда, по их применению Создатель не заморачивался. Так и получилось, что время от даты рождения и до даты смерти мы тратим на пляски на граблях. Вот и получается, что то, что мы называем дурацким словом «жизнь», на самом деле сплошная мистификация с помощью граблей. Одним словом, мистификация дю грабли! А вы – «жизнь», «жизнь»… И все мы из поколения в поколение становимся святыми или грешниками, умными или простаками, счастливчиками или горемыками, жадными или добрыми, равнодушными или авантюристами, кумирами или их поклонниками… Перечислять можно долго. Начало этому положило сотворение мира, а будет ли конец? Так же и в этом сборнике будет продолжаться перечень бесчисленных мистификаций дю грабли. И как ни крути, но придётся мне дополнять этот сборник всё новыми и новыми сюжетами этих мистификаций: смешными, порой нелепыми, порой грустными… Но постараюсь заинтересовать случайного читателя.

Часть первая

Эволюция, которой нам не хватало

«Когда люди начали умножаться на земле, и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жёны, какую кто избрал. И сказал Господь Бог: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками сими, потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди».

Книга Бытия. Глава шестая.

…Как-то в глухом непролазном лесу, похоже, дело было уже в нашу, кайнозойскую эру, и, значит, вполне можно верить на слово современным учёным, на землю с высокого дерева спустилось существо, очень даже напоминающее современную обезьяну. Оно поковыряло пальцем в своём носу, всплакнуло за неимением собратьев поблизости и призадумалось… (Теорию условных рефлексов академика Ивана Павлова сам Господь тогда ещё не знал и потому как бы не одобрял, но зато запросто разрешал всем животным думать…) Мысли обезьяны тогда были короткими, но очень свежими:

«Какого чёрта я сама лезу к нему?», «Пойти, что ли, этой родственнице морду расцарапать?.. А хотя бы за то, что она меня дурой назвала…»

Она огляделась по сторонам и в лёгкой задумчивости волосатой пятерней почесала свою задницу. Гигантские папоротники роняли ядовитую росу и безжалостно дарили эйфорию смерти птицам и грызунам. Приматка, оглядываясь по сторонам, успокоилась: ужин ей обеспечен, ведь на её желудок этот яд никак не действовал. Скорее наоборот, можно было обойтись без приправ… Но было скучно — кого, кого можно было пригласить на ужин? Перед кем ей похвастаться обязанностями хорошей хозяйки?

«Был бы хоть из хорошей семьи, а то лысый спереди, косматый сзади, кривоногий, да ещё и дебошир! Подумаешь, сперла у него чесалку для спины!»

Она обошла огромную лужу, подразнила невообразимых размеров неповоротливую змею, кольцами своего тела барахтавшуюся в грязи, и снова призадумалась:

«На вечеринку у водопоя, что ли, сегодня сходить? Нет, опять в догонялки с улитками будут, да забродившие фрукты придётся сосать, чтобы настроение поднять, и травку всё равно нюхать заставят. Такими после всего все становятся ходячими кошмарами. Хуже укров. Потом с родителями в прятки несколько дней играть… Блин, лучше уж в гости к стрекозам — на поляне круг из цветов вязать и на голове его носить, хотя это такая стыдоба — кошмар! Но хоть жопа болеть не будет. И на них полетать можно в свое удовольствие, а потом перессорить их между собой. Да, не всё потеряно — жизнь продолжается! Хотя эти стрекозы, говорят, воровки жуткие — утащили двух коров прямо в небо, но со мной ведь дружат? Хотя… С кем ещё им дружить? С лягушками? Ха… С этими тварями, которые драконов гоняют по болотам и топят их там? И жрут всех подряд? Или с бабочками?.. А-ха! Эти ваще, просто — ваще! Драчливые… Мамонтов вусмерть забивают и жрут их шерсть — моль, им это разрешено! Лицемерки подлые. Зато красивые…»

Она ещё больше призадумалась над тайнами мироздания, пытаясь или разгадать их, или объяснить их с помощью своей первобытной фантазии. Но тут в этот процесс вмешались блохи — сильно и больно зачесалось… Она залезла на огромный одинокий валун и принялась искать на себе непрошеных дармоедов. К невинной фантазии девственного ума добавилась жуткая провинциальная мстительность и жестокость. Но, увы, не только в современном мире бдительность терять нельзя. Бдительность — это проценты по кредиту доверия. Чем больше проценты, тем меньше доверия… А в те времена и вовсе обходились без доверия. Кто-то сзади положил на её плечо свою тяжёлую лапу.

«Всё… Прощай, молодость! Я никогда не буду счастливой! Я даже старой теперь не стану! Сожрут! Сожрут и не посмотрят на мою красоту!» — страх обезьяны вписал эти мысли в её долгую, безмерную девичью память.

— Ху… — сдул чей-то чесночный дух пыль с её ушей.

— Ху-ху-я! — непроизвольно согласилась приматка. — Ху-ху…

Она, дрожа и икая, медленно повернулась… Перед ней стоял немолодой укр с огромной бородой. Сказать, что это была борода, было нельзя. Просто длиннющая шерсть свисала по окружности голого черепа, скрывая длинные остроконечные уши и низ лица под огромным мускулистым носом, с помощью которого укры с рождения своего умеют вынюхивать пользу для себя.

Укры — это было самое древнее племя существ, умевших постоянно прямо ходить. Остальные по-старинке всё ещё носились на четвереньках или ползали подальше от тех, кто умел кувыркаться, бегать, летать и плавать. Приматка была сама превеликого роста, но укр был выше раза в два. Почему-то все укры были бородатыми — иногда даже самки. Это их сразу отличало от простых, даже похожих на них обитателей доисторического леса. Но вожаки уже умели бриться, чтобы отличаться от остального стада. Брили не только бороду, оставляя одни усы, но и голову для вящей красоты и значимости, сохраняя длинный клок волос на ней — чуприну. А ещё они были настолько вечно голодными, что даже сам Господь Земли толком не мог объяснить самому себе, откуда они взялись? Таких ненасытных тварей он вроде не создавал. Господь попытался было порасспрашивать обитателей соседних планет, но там царил такой беспорядок с различными идеями, что он решил повременить с расследованием. Лишь после аварии летающей тарелки с Сириуса он понял, кому он обязан появлением этих тварей. И эти твари размножались с немыслимой быстротой, что заставило Господа задуматься о будущем своего мира. Они ворвались в эпоху ещё несуразных, но уже многоклеточных, очень вкусных существ — существа со вселенским писком моллюсков исчезли на суше. Лишь часть из них спаслась в пучинах ураганных морских вод. Украм пришлось прокрасться в эру динозавров — динозавры кончились… Выдохлись. Лишь куцая часть живых организмов, чтобы спастись, прикинулась млекопитающими. Но это их не очень выручало… (Палеонтологи подтвердят.) Обглодав кости последнего ящера, укры оглянулись по сторонам — под угрозой вымирания оказалось всё живое на планете. Именно аппетит укров, а не Божий умысел стал не просто основным законом, а пинком для эволюции флоры и фауны на земле. Господь впал в вековую задумчивость…

Глаза укра были полны самой чёрной печали. Он продолжал лапать перепуганную приматку и затем поставил её на четвереньки. С досадой, но тщательно осмотрев её голую красную задницу, похлопал лапой по её бёдрам, немного подумал да и оседлал её:

«Давай скачи по кругу!!» — на телепатическом уровне приказал Великий укр.

И она поползла-поскакала со своим огромным всадником по первобытной поляне, поросшей удивительно прекрасными цветами. Одинокому укру явно вскружил голову волшебный аромат этих растений. Он был романти́к. (С ударением на последнем слоге). Укр ухал, вопил и без устали бил по бедрам свое транспортное средство окаменевшими от грязи пятками. Из-за разницы в росте великана и приматки ему приходилось иногда семенить ногами по траве — он скользил и полностью садился на поясницу приматки, но она тогда так прогибалась под его тяжестью, что ему приходилось снова отталкиваться от земли своими ногами. Иногда он останавливал её перед очередным кустом с чудесными цветами, нагибался с неё, срывал ещё один волшебный цветок размером со свою стопу и нюхал, всё более и более развивая свой не только поэтический аппетит.

Ещё немного, и он избавился бы на часок-другой от своей вечной печали — все Великие укры терпеть не могли друг друга по степени значимости своих аппетитов у костра во время дележа еды. Равенства у них не было во всём. Были старейшины — только они имели право бриться, оставляя на себе длинные висячие усы. Были старшины — эти тоже брились, но не всегда — затем их самки, потом по рангу шли охотники и учёный сброд, первыми среди последних были музыканты и певцы, потом слуги старшин, повара и мастера всяких поделок. Последними в пищевой цепочке были печальные… То есть, просто укры. Но всё равно — Великие укры.

Он уже выбирал место для своего обеда, но тут… «Стоять! Дикие кошки! Давай в пещеру!» — объяснил перемену своих планов приматке наездник.

Приматка, несмотря на пот и круги перед глазами, закружившуюся от перенапряжения всех её сил голову, сама заметила опасность и рванула к скалам. Великий укр, несмотря на всю свою первобытную печаль, сообразил, что с такой скоростью ему не оторваться от преследователей, и соскочил с приматки. Он попытался было спрятаться в ближайших кустах, но тщетно… Исполины очень плохо бегали. Несколько кошек с огромными клыками отважно бросились в заросли и настигли самого печального на свете укра. Приматка спаслась, с быстротой испуганной ящерицы взлетев на огромное одинокое дерево с гигантской густой кроной…

Оттуда ей прекрасно были видны последние окровавленные кости её наездника, с хрустом поедаемые кошками с огромными, такими длинными передними клыками… Ей, только что отдышавшейся от дикой скачки с таким бесполезным грузом, хотелось петь и плясать на ветвях этого дерева, не опасаясь, критики со стороны остервеневших от лакомой добычи кошек. А кошки прибывали и прибывали на запах крови. Опоздавших хищников рычанием отгоняли более удачливые сородичи. Они мурчали, завывали, ходили кругами вокруг дерева, не решаясь вскарабкаться на гладкий высоченный ствол дерева, ставшего надёжным убежищем для дочери своего племени. Приматка стала резвиться: корчила им рожи, пуляла в этих глупых и кровожадных кошек плодами, которые срывала с веток, показывала им свою голую задницу и победно верещала на всю округу.

В это время полусонное бормотание доисторического леса внезапно на мгновение замолкло и тут же продолжилось, постепенно перерастая в гвалт и в гул землетрясения. Из леса, окружавшего огромную поляну с деревом посредине, громко топая задними лапами, выходили великие укры. Их было очень много. Все звери и птицы пустились в бега. С одним укром худо-бедно ещё можно было справиться, а вот с целым стадом… Великие укры несли барабаны разных размеров и волокли внушительных размеров рояль из брёвен и арфы со струнами из лиан. Такого количества собравшихся вместе укров приматка никогда ещё не видела.

Укры, побив в барабаны, установили рояль под деревом, и вскоре на него, как на скамеечку, влез самый большой рыжий укр с огромными рыжими свисающими усами, но единственный из всей толпы укров без бороды. Народ исполинов затих. В переводчиках в природе тогда ещё надобности не было — обходились телепатией и, если что не понимали и надо было это выразить, переходили на оглушительный рёв. Звуки издавались всем, чем могли издаваться, иногда общению помогала мимика, пантомима, а то и вовсе дубины и пинки.

— Громадяни, мы собрались здесь, чтобы в скрижалях истории запечатлеть наши деяния за очередную прошлую пятилетку! Перечисляю: мы выкопали море, изобрели и внедрили колесо и плуг, изобрели бумагу и печатный станок, обзавелись науками и библиотеками, открыли эликсир здоровья и мудрости — сало! Открыли периодический закон химических элементов. Много чего изобрели… Даже электрическую лампочку изобрели, теперь осталось электричество найти. Изобрели календарь, правда, без летоисчисления. Ну, и остальное по мелочам… Вопросы будут?

— Море, которое выкопали, как назовем? Когда построим Киев? Что за придурки на дисках порхают над нами? Где шаманы с нашим золотом? Кто нагадил утром на водопое? Куда подевались москали? Почему этот старикашка с небес обзывает нас исполинами, когда мы — укры! — раздались и громогласные, и телепатические вопли из толпы.

Рыжеусый поднял руку, и всё стихло:

— Отвечаю по порядку: море назовем Чёрным — грязное больно, Киев построим тогда и там, где на горе рак свистнет после дождичка в четверг! Летают не придурки, а дежурные зелёные человечки с нашего Сириуса! И не путать их с мухами и стрекозами… А то недавно булыжником из многоцелевой рогатки сбили небесную колесницу с самим Господом не нашим! Хорошо, что успели вовремя сами слинять и как обычно всё свалить на москалей! Ну и шишка у него была! У Господа не нашего. Спасибо ангелам из небесной комендатуры. Они заняты были — разбрелись… Не до нас им было. Все шастают и шастают по нашим бабам… Следующий вопрос, про москалей… Между нами говоря, москалей пока ещё нет на здешнем свете. Но будут, никуда они от нас не денутся. Шаманов ищем — найдём, найдём! Не найдём, так всех убогих среди нас накажем! На водопое могут гадить многие… Но клеветать на меня не надо! Кто будет пойман — пусть попробует не подтвердить! Но самое главное: москали — это враги! Главные враги благородных Великих укров! Не забывайте: смерть москалей — это единственная цель нашего существования на этой планете. Но время тратить просто так на ожидание встречи с ними не следует — займемся культурой и искусством! Ну, а про исполинов… У здешних ангелов помощники есть, писаки — Священное Писание какое-то пишут. Если разведка не врёт. Пророками их кличут… Не хотят они нас себе равными считать — вот и брешут про нас их пророки! Исполинами нас обхаяли! А мы, между прочим, пришельцы с Сириуса! А они даже слыхом не слыхивали про нашу звезду! Совсем тёмный мир здесь… Даже здешний Господь слабосильный какой-то. Но здесь он — Господь… Будет просить помочь ему тут человечество по его образу и подобию создать! Будет, никуда он не денется. Сам он вряд ли справится. Скучно ему — зверюшек слепил, а на человеков силенок не хватает. Так что мы на верном пути; когда здесь появятся москали, мы их всех перебьём, и вот тогда, согласно приговору Сириуса, мы будем прощены и вернёмся на свою звезду!

Тут приматка тоненько чихнула.

— Будь здорова!! — откликнулось хором стадо укров, оглядываясь по сторонам в поисках чихнувшей. Приматка с перепугу от доброжелательного хора потеряла равновесие и, цепляясь когтями за кору дерева и за ветки, понеслась к земле вверх тормашками навстречу своей внеземной славе. Следом посыпались красно-чёрные перезрелые плоды размером куда больше современных кокосов. Из них стали выползать… Нет, не червяки. Судя по размерам, будущие анаконды…

Укры, почесывая ушибленные головы, расступились перед таким плодопадом и вразнобой зарычали:

— Хорошо хоть это слива, а если бы груши или семечки с подсолнухов?

— Поубивало бы…

— Это ещё наше счастье, что арбузы на деревьях не растут!

— Чё это было, панове? — задрав голову вверх, громко спросил рыжеусый. — Хорошо, что рояль уцелел… Инвентарь племени, однако.

Из груды огромных слив, охая и причитая, вылезла приматка. Укры притихли и с большим интересом подступились к ней:

— Так ты обезьян? — спросил рыжеусый с огромной шишкой, возвышавшейся на голове с чуприной. А почему так мало шерсти на тебе?

— Не знаю… — всхлипнула перепуганная до смерти приматка.

— Кроманьонка? — поинтересовался рыжеусый.

— Чё? — затряслась приматка, не поняв вопроса.

— Значит, не кроманьонка. Неандерталка? — не унимался рыжеусый.

— Да дура я! Дура!! — заревела приматка.

— Оп-ля! — обрадовался рыжеусый. — Цыц!

Приматка закрыла руками лицо и затихла. Рыжеусый, оглядывая толпу притихших укров, продолжил:

— Мы знаем! Теперь ты будешь не просто обезьяном, будешь приматом! Мы поможем из тебя человека сделать. А ты ничего… Волосы… как у наших девок, да и шерсти на тебе маловато. Давно мы такую ненормальную ищем! Ты, может, поумней других своих сородичей и даже… ну, да, — похожа чем-то на нас! Зови других… ну, своих маму, папу, братьев, сестер, бабушек, дедушек и соседей…

— Сирота я, сирота! Никого-то у меня-то нету! — горестно всплакнула приматка.

«Ну почему я такая невезучая? Теперь вот приматом надо быть. И зачем оно мне надо? Столько хлопот с этими украми… — запаниковала она, но про себя. — Родственников моих им подавай… Ага, счас! И на обед, и на ужин, и на завтрак вам — разбежалась!» — при этом она держала скрещенные пальцы за спиной, чтобы предотвратить утечку информации на телепатическом уровне.

— Назначим тебя потом прародительницей москалей! Мужа тебе только выбрать надо… Давай сюда этого… как его… гориллу! — хлопнул в ладоши рыжебородый.

— Так его мы сожрали на последней свадьбе… Тебе что, память сливой отшибло? Ты же сам первым разорался, что не потерпишь фальши и плагиата! — ответил ему кто-то из укров.

— А какого рожна вы его петь заставляли, когда он в капкан для саблезубых тигров попал, а? — вскипятился рыжеусый.

— Так ему было сказано: «Слава героям!». И ждали отзыва. Мы ж подумали, что вроде из наших он будет, в темноте-то похож ведь был, а он… — поддержал общество подозрительно чернокожий укр. (Чернее сажи, чернее ночи, чёрный до синего отлива, хотите верьте, хотите нет…)

— Он такое понёс, такое стал орать! И было всего-то сказано ему: спой чё-нибудь! Ну, чтобы опознать! Наш или не наш. Гарно ведь спиваем. А он… — тут рассказчики уныло замолчали.

— И чё он?

— Нашим матом ругается, но не поёт! — горестно вздохнул чернокожий парубок.

— У-у-у, — завыл рыжий, отплясывая на крышке рояля, — опять придётся переться в Эдем на приём к старикашке. Может, он заодно тогда поспособствует нам в поисках москалей. Он ведь тут, на этой планете, не зря же масть держит. А с этой дурой… На совете старейшин решим.

Стадо укров притихло на какое-то мгновение от столь путаной, непонятной речи предводителя, затем взорвалось воплями и свистом:

— Геть, ганьба! Слава героям! Рыжего на гиляку!

— Слава нации!! — не растерявшись, гаркнул рыжий.

Гипноз как наука был обретен вожаками укров ещё на Сириусе. Любую смуту или мятеж гасили в зародыше подобными заклинаниями. Толпа укров при этих символах мгновенно превращалась в управляемое, но полоумное стадо. И потому неудивительно, что в ответ укры с неописуемым восторгом в едином порыве взревели:

— Героям слава! Смерть ворогам! Любо, рыжий, любо!

Задрожала земля под задними лапами укров, заплясали реки и моря, горы и холмы от скачек на месте, грохнула взрывчатая смесь из метана — хорошо, что почти все исполины не признавали даже набедренных повязок, потому никто особо не пострадал. (Так, носили от случая к случаю венки из травы на бедрах…) Громче пуканий укров грянул клич:

— Хто не скаче, той — москаль!

Заметались по небу облака, огромные волны вздыбились над водной гладью озер и морей в такт прыжкам тысяч исполинов. От единого материка Гондвана с дикими трещинами и землетрясениями стали откалываться целые куски: Евроазиатский кусок, кусок Антарктиды, Австралия, Северная и Южная Америки и Африка. Последней отползла Гренландия. Ещё бы немного, и земля сошла бы с орбиты.

Господь, еле удержавшись на служебном облаке, отяжелевшем от пыли, поднявшейся к небесам от топота исполинов, послал наобум с десяток молний на землю, но не попал в укров. Зато обжег множество крыльев ангелов, в панике носившихся в пылевой буре между небом и землей. Он послал множество запросов своему коллеге с Сириуса. Это вызвало удивление на далёкой звезде, и были в ответ ему присланы пожелания скорейшего выздоровления и успехов в строительстве нового мира.

Укры повалились на землю, чтобы перевести дух после ритуальных скачек. Приматка, оглохшая, задохнувшаяся от газов и пыли, поползла было прочь от легиона душой отважных идиотов, но была перехвачена и возвращена на свое место. Рыжий, добившись полного контроля над племенем хотя бы на ещё один день, предпринял новую уловку для укрепления своей власти:

— Негоже нам мириться с чужими названиями! — прокричал он громовым голосом, дабы было слышно не только собравшимся соплеменникам, но и посторонним, возможным слушателям на небесах.

Укры все, как один, впали в недоумение. Нет, не зря рыжий прошел обучение на совете старейшин, прежде чем был избран всенародным голосованием вождём племени. Одно из правил обучения гласило: для уверенного правления над украми необходимо иметь морковку в запасе для ослов. Иными словами, чтобы отвлечь племя от неудобных для власти мыслей, бывает очень важно скормить ему что-то, что как бы похоже на важное дело, но таковым не является. Вот так родилась служанка политической науки — топонимика.

— Каждому ручью, каждому озеру, каждой горе, тропинке каждой, да что там — каждой травинке надо дать свое название от нас. Прежние названия, если они есть, как вредные для нашей истории заплевать и забыть! — рыжий был изумлен собственным красноречием больше слушателей. — Жду, что вы все как свободное племя самых умных личностей выразите свою волю согласием! Любо вам?

— Любо! — дружно проревели укры.

— И последнее: назовем эту поляну майданом, как на Сириусе! Ну, чтобы от других здешних мест отличать. Шоб было где волю племени выражать. А счас тащите сюда музыкантов — отпраздновать надо!

Из среды чумазых и потных укров с важным видом прошествовали к роялю несколько музыкантов в накидках из драных шкур и в шляпах на головах из кизяков. Зазвучали бандуры, заскрипели арфы и забрякал рояль, — заглушая всё, забухали барабаны. В паузах между этой какофонией куплет за куплетом полилась грусть-тоска о ненайденной родине, о славном прошлом… Попели от души. Общественная жизнь племени на этот день, как обычно, завершилась избиением нескольких сородичей — больных или просто слабых и тех, кто не понял, зачем, по какому поводу они все собрались и притащились на эту поляну. После чего укры, одержав непонятно над кем и зачем победу, торжествующе побрели к своему поселению.

На левом берегу доисторической реки поселение укров было построено из арбузов — сердцевину арбуза они выедали, из корки выгрызали нормальные двери и окна. Жилище получалось просторным даже для большой семьи исполинов. Вот только служило оно недолго. Но в чём проблема? Вокруг круглый год поспевали со сказочной быстротой новые арбузы, пригодные для жилья. Поднять, да что там поднять, даже обхватить руками многих укров-исполинов такие арбузы было невозможно. Тогда у Господа были плохие советники — ни о какой селекции они понятия не имели. А вот когда он уразумел генетику (когда дошло время и до неё), всё растущее на земле в целях экономии пришлось сократить в размерах в тысячи раз. На память о тех ненаучных временах остались арбузы. Арбузы ведь ягоды, а размеры — сравните-ка с другими ягодами.

На правом берегу укры в свое время пытались вселиться в пещеры, но это не нравилось постоянным жильцам — саблезубым тиграм, пещерным львам и летучим мышам, — величиной каждая из них была тогда с хорошего нынешнего волка. Борьба за коммунальные удобства шла с переменным успехом.

К пещерам в сумерках идти было опасно, и вся огромная толпа укров вброд через реку направилась к своему поселению. Там было шумно и дымно — у многочисленных костров домочадцы укров коротали время перед сном. Костры в те времена были необходимостью, они надёжно отпугивали хищников и служили уличным освещением. Из самого большого двухэтажного арбузного дома напротив грандиозной тыквы — храма в центре поселения — навстречу колонне укров вышли седовласые, седоусые укры, отцы племени и старшины. От прочих укров их отличали щегольские набедренные повязки из лопухов и (помните?) почти выбритые лица, украшенные длинными усами.

Рыжеусый склонился перед самым седовласым укром. Тот слегка подёргал за усы рыжего, потом они обнюхали друг у друга задницы и, не обнаружив угрозы в чём либо, заулыбались и обнялись. Ритуал был соблюден. Седоусый пригласил рыжеусого внутрь тыквы. Стадо укров рассеялось вокруг священного храма из высушенной тыквы в ожидании счастливых перемен в последующей жизни.

Внутри тыквы было тепло и сладко пахло забродившими стенами. Там было ещё несколько уважаемых укров — даже эта гигантская тыква оказалась маловата для всех собравшихся. Они с трудом, но расселись вокруг обложенного камнями очага. На груди у каждого из них висела каменная табличка с именем владельца. У остальных укров в ходу были только клички.

— На чём мы остановились? Ах, да… Ну, негоже как-то нам на одном языке с человеками разговаривать! Они от обезьян обычно происходят, а мы… — начал заново заседание седоусый укр с табличкой «Аким» на груди.

— А мы-то сами от кого происходим? Да и хде здесь человеки? Это на Сириусе человеки были, так мы их всех… — с ехидцей прервал его укр с табличкой «Мыкола».

— Ну как от кого? От самого-самого первого Великого Укра! — не обращая внимания на зануду, продолжил Аким.

— А как его зовут? — нервно теребя длинный седой ус, спросил укр с табличкой «Опанас».

— А я почём знаю? Завтра соберёмся по тому вопросу и определимся, — ответил всезнающий Аким.

— А всё-таки с языком что делать? Его опять все человеки будут знать и понимать, — вмешался следующий укр, почесывая густую шерсть под табличкой с именем «Олесь».

— Придумать надо новый, свой, и назвать по-другому, пока человеков здесь ещё не создали! — громовым голосом рассудил укр с табличкой «Тарас».

— Мовой! — влез (надо полагать, не в свое дело) рыжеусый.

— Почему мовой? — с явным неодобрением к выскочке спросил Аким.

— А кто его знает? — стушевался рыжеусый без права на собственное имя.

— То, как мы свой язык назовем, — неважно. Важно, чтобы от него другие языки происходили… — повернувшись к безымянному участнику совета, произнёс Тарас.

— Голова у тебя! — с восхищением глядя на седоусого оратора, воскликнул рыжеусый. — А с человеками что теперь делать? Может, заранее по очереди всех изничтожим?

— Не моги так, отрок, думать! Рано ещё. Вон мы на Сириусе устроили майдан, почти всех тамошних человеков успели поубивать, и что? Вмешался наш Господь Сириусный и изгнал нас на эту планетку. Да и человеков тут ещё нет — всё у тебя задом наперед. Как можно убивать то, чего ещё нет? — ответил ему Тарас и тяжко, протяжно вздохнул, вспомнив родину. Остальные седоусые лишь покачали головами: «Молодо-зелено…»

— Не говори, чего не знаешь… Надо идти на окраину, подальше от этих мест. Тутошний Господь как раз ведь человечеством решил уже обзавестись. Точно. У него в Эдеме уже Адам какой-то бегает! Пусть поразмножается… — громко, с непонятной обидой в голосе произнёс укр с табличкой на груди «Беня».

— Да-да, — подтвердил Аким, — как малое дитя, тутошний Господь тоже вылепил на днях вот себе игрушку из глины, оживил и назвал вроде бы человеком. Надо точно узнать, как именно назвал. Нет бы свистульку какую… Теперь вот пару наверняка ему ищет. Ни к чему хорошему это не приведет. Так же и на нашем Сириусе всё было… Там ужиться с человеками нам не удалось и здесь похоже не удастся, если это и вправду человек.

— Нет, но здесь надо по-другому всё устроить. Катиться ещё на какую другую планету, думаю, что не стоит, — задумчиво прошамкал Олесь, дожевывая одного из тараканов, в изобилии шаставших по храму. — Сховаться подальше, подождать, и-и-и… опосля всех разом, шоб ни одного жалобщика в живых не осталось.

— Надо с ним деловые отношения наладить, — погладив свои косички на висках, предложил Беня. — А пока давайте устроим перерыв в заседании. Санитарный…

Великие укры только того и ждали: все зачесались и, помогая друг другу, стали избавляться от насекомых заселившихся в их одеяния из звериных шкур. Приматку укры на всякий случай связали и спрятали под камышовым навесом перед храмовой площадью. Она вначале огрызалась и пыталась кусаться, но быстро устала, да и укры особой враждебности или кровожадности не проявляли. Все ждали новостей из храма.

После санитарного перерыва совещание продолжилось.

— Братья, — обратился к присутствующим Аким, — хорошая мысль пришла от Бени. Как бы нам наладить отношения с местным Господом?

— А че тут налаживать? — удивился Беня. — Признаём его единым и сущим, отстёгиваем ему пенсию в виде жертвоприношений по тарифу, отправляем на покой в небеса и устраиваем все земные дела по своим понятиям!

— Согласен. Но нужны ещё посредники, нормальные решалы… Помните, как мы это дело провалили на Сириусе? — оглядывая членов совета, прогромыхал Олесь.

— Да-да, это дело важнейшее, — согласился с ним Мыкола. — Посредников из ангелов всяких и архангелов выбирать не стоит — жулье лицемерное. Придут, девок наших попортят (и так скольких уже попортили!), а потом такие святые, такие порядочные, что плюнуть охота. Всё подчистую выложат и расскажут Господу… И на нас свои проделки ещё свалят. И всё… Проходили мы это на Сириусе. Пройдохи…

— Да зачем столько нервов? — погладил свои косички Беня. — Здесь скинемся по масти, кто будет из наших первосвященником, понимаете это слово? Вот он и будет решалой между нами и здешним Господом. А чтобы у решалы был вовремя туз в рукаве, наберём ему катал — ну, этих… первосвященников.

— Согласен. Выборы, чтобы не тянуть зазря время, назначим на завтра, — поддержал автора идеи укр с табличкой «Соломон», но без косичек.

— Думаю, что мы гоним тут… — вступил в разговор молчавший до этого времени укр с табличкой «Моисей», тоже с косичками на висках. — Вначале — вначале вера в бога, потом — майдан… Повторять Сириус нельзя! Да и со здешним богом как можно скорей надо найти общий язык. Вот это я беру на себя… Скрижали я тута замастырю на камне. Заповеди у всех Всевышних на всех планетах одни и те же. Так что у меня ещё с Сириуса шпаргалки остались… — с этими словами он достал игральные кости, стаканчик и продемонстрировал несколько фокусов.

— Моисей прав. Вначале пусть здешний Господь нашу веру на себя примерит. Осторожней надо быть. Вон наружка из Сириуса в НЛО прячется, — оживился Олесь. — Так и шастают, так и шастают. Ангелов до обмороков доводят, правила воздушного движения нарушают.

— У местного Господа с нашим точняк связь есть. Пока только зелёных человечков видно. Зырят за нами, зырят. Случись что — огребем по полной… — ухмыльнулся Беня.

— Это точно. Могут и вежливых человечков подогнать из Сириуса. Не человеков, а человечков… Слышь, отрок, ты там особо местным ангелам не дерзи, особенно дежурным — не надо… Мы тебя сами порвем и не посмотрим, что на четыре года смотрящим избрали. Да, а что ты там за обезьянку приволок? — позевывая в кулак, обратился к рыжеусому Мыкола.

— Так это… Ваше задание как бы исполнял. Девку… в пару этому Адаму подыскал, — вдохновенно стал завираться рыжеусый. — Вроде нормальная, ничуть не хуже наших дивчин, но карлица. То что надо. С ростом под стать Адаму. Он же, поди, мелюзга, коротышка какой-то. От головы до пят безволосый. Совсем лысый, ну, если как у нас на Сириусе… — заулыбался рыжеусый. — Или я не прав?

— А че ты хотел? Тебя из глины вылепили бы — много волос было бы? — с брезгливым выражением лица ответил Мыкола.

— Скульптор! — поднял вверх палец Соломон. — Я б и то получше изваял. И глины бы не пожалел — вон сколько её на планете! Но в таком прикиде обезьянка ему… Ну волосатая для него больно. Как считаете?

— Да нет. Эта по сравнению с сородичами своими плешивая какая-то. Ну, не отдавать же ему нашу? Даже ангелы, а они повыше этого сморчка из глины будут, и то еле-еле до грудей наших девок достают. Что это Адам с нашей-то делать будет, если он сам размером с дитя? — вздохнул Аким.

— Да, наших девок пожалеть надо… — нахмурился Степан. — А ждать, когда у нас уродцы да карлики пойдут, — времени нет.

— Я её счас доставлю! — с этими словами рыжий бросился к двери и так же быстро вернулся, таща за обе лапы приматку.

— Да-а, — задумчиво загудел Соломон, — как бы она это… заросшая всё-таки, что ли. Адамы на всех планетах не такие волосатые. Глина, знаете ли…

— Да ну, что может быть проще? — проведя ладонью по своей бритой щеке, изобразил удивление Беня. — Бритву из обсидиана, где надо — побрить, где надо — повырывать, повыщипывать, подпалить. Ну а потом намажут чем, накрасят — красотка что надо получится! Это поручим нашим тёлкам — они в этом толк знают… Хотя и сами сможем.

Седовласые обступили со всех сторон дрожащую от страха приматку.

Первым нарушил молчание Тарас:

— Назовем её Лилит.

— Почему именно Лилит? — удивился Аким.

— Сам не знаю, в голову просто пришло — чудное ведь имя получилось? — развел руками Тарас.

— Ну, хорошо, Лилит так Лилит… — согласился Соломон.

— По обычаю наших предков… — засомневался Мыкола.

— Да трахнем её по очереди! — воскликнул Беня и схватил Лилит за лапу.

— Э-э, по старшинству… — перехватил его руку Моисей. — Как полагается по обычаю.

— Тогда придётся Карпо звать — он самый старый. Ходить даже не может, — усмехнулся Тарас.

— Ну, не скажи… — пробурчал Степан. — Его недавно на козе застукали… Спалился, как молокосос. Срамота…

— А врал всем, что она ему только для молока, для сметаны нужна… — с сокрушенным видом закивал Мыкола. — Доить, мол, только буду.

— Да-а, какой дурной пример для молодежи… — вздохнул Аким. — Э-хе-хе, хе-хе… Ну, на том и порешим. Обезьянку — Адаму, а нам взамен… Главное не продешевить и наконец-то воочию узреть клятых москалей. Какие хоть здешние будут на вид? Иди, рыжий, к своим избирателям и порадуй их этой новиной.

— У меня ещё вопросец имеется. Народ волнуется. Как же всё-таки звали первого укра на свете? — робко оглядывая совет, жалобно произнёс рыжеусый. — Громадянам что говорить? Волнения всякие избежать надо… А то майданить начнут.

— Эхе-хе-хе, как надо, так и звали… — недовольно прокряхтел Опанас.

— Не скажи… — вдруг поддержал рыжего Беня. — А сомнения среди укров могут привести к такому раздраю, что нам и врагов не надо будет. Первого Укра, молодой ты наш, звали — Великим Уркой!

— Как?! — изумился Аким.

— Великим Уркой, а не укром. Так его полиция на Сириусе в картотеку внесла! — невозмутимо продолжал Беня, невзирая на негодование собратьев. — Потом на Сириусе он стал великим Уркаганом. А потомкам своим, дабы не примазывались просто так к его славе, поменял местами две буквы. И стали мы украми…

— Ну, тогда понятно всё… — закивал Опанас. — Помню, мне прадед рассказывал, как он своему прадеду передачи в тюрьму на Сириусе таскал.

— Геройский был предок! — хором обрадовано согласились старейшины. — На все базары Сириуса страх наводил! А как гарно спивал на допросах!

— Живого места иногда на нем не было, а всё равно воровал! — с ликованием поддержал старейшин рыжий. (Опять соврал. Как можно говорить про то, чего не видел и не знаешь?)

— Иди, молодой, да обрадуй племя! — толкнул его пинком под зад к выходу Беня.

На следующий день после ночного гуляния по случаю определения родоначальника племени по жребию был выбран первосвященник. Затем были перевыборы и выбрали сразу троих. Однако первый избранник остальные выборы не признал и объявил земного Господа своей собственностью. Самозванцам предложил попробовать выкурить его из захваченного им храма-тыквы. Наступило затишье — всем нужно было время, чтобы понять это событие, да и с Лилит нужно было что-то делать…

Обычай предков старшины исполнили в самом дальнем доме-арбузе, чтобы более молодые укры раньше времени не впали в искушение. Пока Лилит в течение нескольких дней и ночей открывала для себя новые способы общения с самцами по очереди, рыжеусый с огромным белым капустным листом на палке в руках в сопровождении сватов-укров успел провести переговоры с Господом.

Сама встреча происходила ранним утром на самой высокой горе, обрамленной причудливыми по форме и цвету скалами, с которых в долину низвергались водопады, заполнявшие большое прекрасное озеро. Солнце со всех сторон бесстыдно смотрелось в него, как в зеркало, любуясь собой и не обращая никакого внимания на укоризненные взгляды ангелов. Господь поудобней устроился на облаке, как на диване, и оттуда незаметно оглядел гостей.

И только вот в таком невидимом состоянии он согласился принять услугу (или дар) от великих укров и назначил день для свидания Адама с Лилит. Взамен он при свидетелях вызвал зелёных человечков (как оказалось, полицию нравов) с ближайшей летающей тарелки и организовал сеанс связи со своим коллегой с Сириуса. В ожидании его укры с нескрываемой радостью встали в круг, затем затопали и двинулись по кругу, прихлопывая руками по своим ягодицам. Через некоторое время они хором завыли:

— Москаляку — на гиляку! Смерть ворогам!

— Любо, друзи, любо! — раздался в небе родной незабываемый голос Господа с Сириуса, прервав эти вопли. — Будут вам москали, будут! А теперь ну-ка сгинули!

Укры вдруг стали лопаться, как мыльные пузыри, и лёгкими дымными фитильками исчезать в порывах внезапно подувшего лёгкого ветерка. Уцелел только рыжеусый. Один из ангелов, перебросив на другое плечо топор с длинным топорищем, украшенным цветными ленточками, подкрался к нему сзади и наградил его сильнейшим небесным пинком. Так и не узнали великие укры, о чём же разговаривали два Господа. Пришлось им самим выдумывать и приписывать создателям вселенной свои фантазии.

Господь Земли в разговоре с Создателем Сириуса всё-таки в чём-то ещё сомневался, но так, по мелочи. Он, правда, уточнил у своих ангелов происхождение Лилит. Девушка благородного происхождения из временами прямоходящих приматов его полностью устроила.

С Лилит укры прощались неохотно — особенно те, кто не успел пообщаться с ней наедине по обычаю предков. Её привели на вершину холма, окружённого тремя рядами частокола из неошкуренных стволов деревьев. Внутри горело множество костров, над которыми были подвешены огромные котлы. В каждом таком котле можно было разместить целую семью приматов. Горы черепов за холмом были легко узнаваемы — они могли принадлежать только приматам. Туши разных животных уже освежеванные висели на кольях или просто были свалены в огромные кучи. Пахло, точнее, воняло невообразимо.

Лилит с ужасом увидела возле входа своих ещё живых лежащих в ряд связанных по рукам и ногам сородичей — это были охотничьи трофеи Великих укров. Но её, перепуганную, дрожащую от страха, повели не к ним, а к скопищу укров, окружавших холм со скорлупами огромных кокосов в руках. Все они семьями сидели у своих костров. Вскоре из ворот предприятия общественного питания племени повара на нескольких носилках вынесли котлы, и началась раздача пищи.

Всё это сопровождалось невероятным шумом и давкой: укры выпихивали друг друга из очереди, роняли свои скорлупы на землю, давили их ногами и кусали острыми зубами друг друга за что придётся. Повара, не обращая внимания на это безобразие, половниками, выдолбленными из цельных деревьев, выливали горячее варево иногда прямо на головы страждущих. А в ворота кухни на холм степенно проходили старшие укры — каждый из них при себе имел личный тазик, вырубленный из камня.

После обеда Лилит, с головы до ног измазанную объедками и грязью, старшины выдернули из толпы злобно урчащих и чавкающих укров и повели к озеру. Там несколько самок-укров, бесцеремонно схватив её за лапы, стали окунать в воду и время от времени пытались оттереть её шерсть пучками сухой травы. Всё это время Беня и Мыкола точили о прибрежный камень свои обсидиановые ножи. По их знакам самки выволокли Лилит на берег и разложили её на песке.

Лилит зажмурилась, покорно выполняя требования укров. Было очень больно, когда они принялись скоблить её тело этими страшными предметами. Несколько раз то Беня, то Мыкола, забываясь, приступали к свежеванию. Лилит взвизгивала от боли, они приходили в себя и продолжали дальше свою, непонятную для нее процедуру. Вскоре Беня, удовлетворенно хмыкая от проделанной им работы, остановил Мыколу:

— Таки на человека стала похожа. Как бы из Сириуса девка человеческая теперь. А то эволюция, эволюция… Ты глянь, какая красотка случилась… Мыкола, что это у тебя?

Мыкола с недоумением посмотрел на свою набедренную повязку, которая давно уже шуршала и дыбилась. В отличие от напарника, у Бени было всё в порядке. С нескрываемой враждебностью загорланили самки, но выразительный взгляд Бени быстро их успокоил. Они, ворча и повизгивая, стали наблюдать за Мыколой, который, по-свойски пристроился к Лилит. Лилит почувствовала что-то неприятное — вся кожа зудела и неприятно стягивалась после бритья. Но была покорной и осторожной под Мыколой, чтоб не огрести за просто так пару оплеух. Когда Мыкола завершил с громкими стонами свое дело и поднялся вместе с Лилит, самки по приказу Бени бросились собирать клочья шерсти, оставшиеся после бритья жертвы любвеобильных укров. (Беня добровольно к своей выгоде отвечал перед племенем за снабжение всех утрамбованными шерстяными подстилками на ночь. Гешефт, однако.) А вот у Лилит, которая только-только свыклась с мыслью, что её больше ничто не испугает на свете, случилась истерика:

— Что это? — ощупав свою голую кожу, она разрыдалась так, как не приходилось ей рыдать прежде. Она глотала слёзы и давилась уже освоенными словами разумной речи. Беня схватил её за плечи и со всего размаху закинул в речку. Самки снова принялись её полоскать. Затем великие укры отвели её к самым старым дамам племени, которые занялись её обучением правилам хорошего тона. Срок выдачи Лилит Адаму приближался. Она об этом уже знала и покорно ждала своей новой участи. За это время Лилит научилась более членораздельно, понятно говорить и ходить на двух ногах. За попытку встать по привычке на четвереньки её беспощадно лупили старухи-великанши.

Но однажды утром её разбудили, покормили фруктами и повели к выходу из этого негостеприимного становища. Проводниками были рыжий и две визгливые самки в сопровождении отряда укров, вооружённых дубинами и трезубцами. Переругиваясь с ними, самки крепко держали Лилит уже не за лапы, а за руки и враскоряку тащились по узкой тропинке среди высоких трав. Солнце лениво огибало верхушки исполинских деревьев и нещадно обжигало гладко выбритую кожу пленницы. Наконец зашли в лес. Стало прохладней в тени гигантских папоротников и под смыкавшимися в единое целое кронами невообразимых по своим размерам деревьев. Идти пришлось долго.

Наконец её привели к перекрестку, откуда начиналась дорога в Эдем, ну, если верить иероглифу на висящем на самой нижней ветке баобаба указателе со стрелкой. Рыжеусый подошел к указателю, покрутил его из стороны в сторону и выбрал крайнюю правую дорогу. Вообще-то все дороги вели в Эдем: только одна была короче остальных, другая чуть подлиннее, а третья необъяснимо долго плутала вокруг райских кущ. Вот она-то и оказалась выбранной.

Проводы были недолгими — Лилит помнила про котлы в столовой укров, и вернуться, чтобы попасть в один из них, желания у неё не было. Вначале она шла, озираясь по сторонам и вздрагивая от каждого случайного звука. Но постепенно к ней возвращались её беззаботность и любопытство. Вокруг всё стало вызывать в ней интерес. Она уже научилась то ли петь, то ли мурлыкать благодаря учебе у укров, но сейчас она издавала звуки не по принуждению, а по настроению. Это её стало даже забавлять. Потом…

Вначале она не понимала, что её стало слегка беспокоить, затем настораживать. И вдруг она остановилась и огляделась по сторонам — нигде не было видно зверей, змей и гигантских пауков, стрекоз и диких комаров величиной с летающих пингвинов. Она шла по тихому пустому лесу. И тут она сошла с еле заметной тропинки и пошла наугад, чем во много раз сократила свой путь. Вскоре впереди что-то засияло всполохами бесчисленных радуг. Это и был Эдем. (И зачем только Господь отдал эту чудесную красоту девственной Природы на растерзание людям?)

Единственный вход, куда привела её тропинка, поразил воображение Лилит. Сам заповедник земного счастья окружал бесконечный широкий и глубокий, уходящий, казалось бы, к центру Земли, гигантский ров. За рвом сияли стены, сложенные из полупрозрачных светящихся камней. Из глубин рва вырывались языки пламени, бликами скользившие по бурлящей где-то ещё ниже воде. По левую и правую стороны рва вдруг стали проявляться какие-то письмена на радужных клубящихся дымных испарениях воды. Лилит краем глазом смотрела на эти рисунки, не понимая смысла, как нет смысла для современной женщины в ценниках на одежду, которые она видит боковым зрением. Над стенами многочисленными арками изгибались потоки воды, то и дело превращаясь в преграду прозрачнейшего вида горного хрусталя. Замирали, переливаясь яркими разноцветными брызгами под лучами солнца, и вновь бурлящим потоком создавали арки, передвигаясь над стенами.

Через ров от Лилит как-то незаметно стала вырастать башня. Появившись из стен, она вдруг стала центром бесчисленных лучей, устремившихся в небо. От неё ярчайшей вспышкой света прямо к ногам Лилит бесшумно упал мост. Любопытство Лилит преодолело смятение чувств перед всем этим неизведанным. Она осторожно шагнула на мост, остановилась, но что-то заставило её идти дальше. За мостом с её приближением бесшумно стали открываться ворота. Лилит остановилась, замерли и ворота. Тогда она уже безо всякого страха побежала к ним. За ними она попала в лабиринт тропинок. Невероятно прекрасные цветы в огромном своём многообразии её не привлекали ни ароматами, ни своей ни в чём не повторяющейся красотой. Она не была ботаником, она была дитя Природы. Цветы были несъедобными…

Лилит наугад выбрала одну из тропинок среди этих воистину волшебных цветов и пошла по ней. Она не чувствовала ни голода, ни жажды, ни усталости. В Эдеме сквозь тени кустарников и деревьев уже приближались сумерки. За одним из поворотов дороги она увидела лужайку, а за ней на небольшом возвышении непонятное ей сооружение. Из него вышел Господь. Кто он, Лилит поняла сразу. Она вряд ли смогла бы объяснить, почему это ей стало понятно.

— Лилит, — обратился он к ней, — отныне этот шатёр — твой дом.

Лилит не удивилась, молча кивнула и с большим нетерпением стала оглядывать незнакомые места. И увидела, как бежит к шатру Адам. То, что он Адам, ей тоже почему-то было известно.

— Ты ведь знаешь, кто он? — спросил её Господь.

Лилит кивнула и подошла поближе к шатру. Оглядев её с ног до головы, он, как истинный художник, с помощью нескольких пассов рукой и щёлканий пальцев превратил её в идеального человека.

— Живите и дружите, а то ему что-то здесь слишком одиноко… — вздохнул Господь и исчез, как будто его и не было.

Адаму вначале Лилит понравилась; она возила его на своей спине, убаюкивала на коленях, ловко карабкаясь по деревьям, срывала для него фрукты, научила его многим играм. Шатёр скоро заполнился нужными и не очень вещами. Нет, арфы и трубы, украденные у простодушных ангелов, могли бы когда-нибудь пригодиться, фрукты и овощи тоже должны быть в доме про запас — кто бы спорил? Но вот сандалии некоторых архангелов из гранита, франтоватые деревянные башмаки с крылышками из золота самого Люцифера, которые они с таким усердием приволокли домой, пустые бочки из-под амброзии, ложки и тарелки из главного ресторана Эдема? Зачем? Ну, дети, что тут скажешь… Служащие Эдема делали вид, что пропаж не замечают.

Правда, иногда Лилит скучала и бесстыже трогала Адама за самое приятное для неё место у самцов. Он морщился, дулся на неё и по два-три дня не разговаривал и не общался с нею. Она вздыхала и не понимала, зачем она тогда здесь и что от неё всем ещё нужно?

Как-то играя с Адамом в прятки, она из-за своего куста увидела, как какой-то ангел, оглянувшись по сторонам, отстегнул свои крылья и спрятал их в кустах. Затем встал на странный красный валун и, сложив на груди ладони, вдруг исчез, оставив после себя небольшую воздушную воронку. Лилит быстро взобралась на высоченное дерево поблизости и пригляделась: воронка, медленно огибая защитный ров, достигла другого берега. И тут же из неё выбрался ангел и, поправив на себе белые одеяния, зашагал в сторону знакомого ей леса.

С этого дня Лилит стала подглядывать за этим местом. И вскоре снова случайно увидела прекрасного ангела, который откликался на имя Люцифер. Он был очень красив. (Лилит уже освоилась с новыми вкусами и представлениями о красоте.) А его достоинство было гораздо крупнее, чем у остальных небожителей. Она просто разомлела от восторга, но ангел был к ней холоден и даже как-то слишком по-житейски равнодушен. В очередной раз перед сном обидев своими намеками Адама, она вспылила, треснула сожителя по голове краденой ангельской трубой и побрела рыдать в кусты.

Вскоре она дошла до знакомой лужайки с загадочным валуном. Лилит встрепенулась, в ней вдруг проснулась тяга к родным местам и, не раздумывая, она с разбегу вскочила на камень. Но ничего не произошло. Ровным счётом ни-че-го! Она подпрыгнула на нем раз, потом другой, затем просто бешено затопала ногами. И тут появился Он. Люцифер с интересом понаблюдал за Лилит и, хлопая крыльями, описал над нею круг и приземлился на лужайку. Лилит спрыгнула с камня и подбежала к нему.

— Ну, ничего в этой глуши ни от кого не скроешь… — улыбнулся ангел. — Мне нравиться твоё любопытство. Хочешь узнать секрет этого камня?

Онемевшая от восторга Лилит лишь закивала и подошла поближе.

— Иди за мной! — приказал Люцифер.

Она послушно поплелась следом. Ангел помог ей взобраться на камень, а потом непонятным образом взмыл над землей и очутился рядом с ней.

— Слушай внимательно… — он сбросил с себя крылья и положил руку ей на плечо. — Секрета в камне нет, секрет в заклинании. Повторяй мысленно, про себя, поняла? E = mc² и так три раза. Три ра-за…

Лилит закивала и закрыла глаза. Но ничего не происходило. Ангел зашептал ей что-то на ухо и сильно ущипнул за плечо. В тот же миг завертелась воронка и втянула в себя главных персонажей будущей исторической земной мистики. Внутри воронки Лилит изо всех сил прижалась к напарнику и, мягко приземлившись на другом берегу рва, смущенно отвернулась, не пытаясь ослабить свои объятия.

— Пусти же, наконец… — прошептал Люцифер.

— А что это за заклинание? — спросила Лилит и отпустила ангела.

— А-а, это формула нашего ускорения. Она нигде больше на свете не работает — только здесь. Но в неё надо очень сильно верить! Просто верить, не требуя доказательств.

Дойдя до хорошо ей знакомого становища, она засомневалась, вспомнив не очень приятные обычаи укров и их аппетит. Люцифер, не скрывая своего раздражения, показав на еле видный расплывчатый диск луны, объяснил:

— У нас время только до восхода солнца. Ничего не бойся. Вряд ли они тебя опознают. Ты теперь такая красавица. А Господь наделил тебя невидимой защитой: твоих обидчиков, если ты только возненавидишь кого-нибудь, будет бить молния. А мне надо к своим девочкам.

— А как же я?

— Увы, ты прописана в Эдеме! Так что между нами ни-ни-ни! Запрещено со своими — инцест, так сказать. Я ещё не так авторитетен, чтобы посылать Господа куда подальше. Хотя… Ты мне нравишься. Когда-нибудь…

С этого случая жизнь Лилит совсем наладилась. Днем она носилась по кущам с Адамом, ставила его на место, когда он пытался утвердить свое превосходство над ней, а по ночам, когда Адам начинал громко храпеть у входа в шатёр, осторожно переступала через него и исчезала из Эдема. Великие укры стали мучиться бессонницей. Кто-то был доволен этим (таких было совсем немного), а кто-то, получив удар молнией, либо испарялся, либо, непонятным образом уцелев, превращался в буйный кошмар своего племени. Майдан не пустовал — он стал основным местом на земле, где украм после ночных кошмаров приходили на ум самые невероятные для здоровья мысли.

Однажды Лилит увела и Адама в самоволку. Тот как-то среди ночи встал по нужде. Вернувшись на свой коврик перед шатром, он вдруг увидел возвращающуюся непонятно откуда Лилит. Объяснения не помогли. Адам, как последний склочник, так и норовил бежать куда-то с доносом. Пришлось Лилит уговорить его дождаться вечернего отбоя, когда в Эдеме гасят все источники света, и попробовать получить новые впечатления от жизни.

Адам не потерял своей девственности. Он даже не понял, чего от него хотела разъярённая самка гигантского роста. Защищаясь, он случайно спалил её молнией. Зато он впервые увидел столько новых живых существ. И его потянуло к ним — прежняя жизнь была, оказывается, такой скучной…

Теперь они на пару стали бегать в самоволки. Днем они невинно развлекались в Эдеме — пользовались трёхразовым бесплатным питанием, воровали всё, что им могло показаться нужным, и тащили в свой шатёр. Надоевшие вещи стали прятать в ближайших кустах — в шатре всё уже не помещалось. Ну а ночью они вовсю, каждый по-своему, веселились на воле. Лилит сжигала всё-таки изредка молниями самцов, а Адам избавлял природу от самок, защищая девственность своих привычек и игр. (Чем бы дитя ни тешилось…)

Господь на личном облаке притормозил над поляной, где бегали Адам и Лилит и нахмурился. Нет, он всё сразу понял. (Он же всевидящий, всеслышащий.) Но вот как-то ему захотелось от своих созданий услышать их объяснения. Он ещё раз вгляделся в живот Лилит — ну какие там ещё сомнения могут быть в её положении? Потом перевел взгляд на Адама — невинный взгляд взрослого мужика, да ещё младенца по уму и воспитанию ему очень не понравился.

— Кто? — спросил он у своих сопровождающих.

— Вестимо, кто, — запел хор херувимов, — иммигранты из Сириуса. Великие укры. Аминь!

— А я на них понадеялся — не поверил коллеге из того мира. Его же не поймешь: то на нормальном языке разговаривает, то переходит на пророчества… Так не хотелось Адама ребра лишать — он мне почти родной. По образу и подобию своему его лепил.

Адам с Лилит даже не подозревали, отчего такие тучи над ними сгущаются — облако тогда вдруг почернело, набухло от Господних слёз и рвануло непривычным для райских кущ ливнем. Несколько раз громыхнуло (это он так высморкался), затем полыхнули молнии.

— Адам, ты где? — грянул голос с небес.

Адам, застигнутый врасплох эти вопросом с небес, спрятался в ближайших кущах. А Лилит с удивлением и лёгким испугом стала озираться по сторонам. Затем недоуменно скривила губы: «Показалось, что ли? — она замерла под струями ливня. — Не видно, значит, спрятался. А если спрятался, то играет с нами в прятки… Ну, в прятки так в прятки! Ну и льет…»

Но Господь повторил свой вопрос. Сомнений не осталось — за ними кто-то подглядывает. Лилит попыталась разглядеть за плотной завесой дождя владельца громового голоса, но… Адам выскочил на поляну. Он впервые попал под дождь, да тем более, под такой ливень. Он помнил, что был изготовлен из глины, и боялся превратиться в исходное сырье. Оглядев свое творение, Господь пощекотал мурашками по его коже, вздохнул и велел трубить общий сбор. Не только Адам оглох от рева небесных труб. Перепуганная Лилит утащила его в ближайшую пещеру, в которой от алмазных стен отражались блики с поверхности небольшого подземного озера.

Над облаками было сухо. Небесная рать, бесчисленная, видимая и невидимая, мгновенно выстроилась перед облачной резиденцией. Господь сразу определил непорядок — одного ангела в строю не хватало. В перекличке тогда не нуждались — всё основано было на доверии. Дисциплина рушилась — возвращались времена хаоса, когда Господь (тогда ещё Дух бесплотный) носился во тьме над бездной, определяя границы своего поселения.

Ангел с умилением смотрел на очередного своего отпрыска, брыкавшегося на руках у любимой подруги. Правда, время от времени он поглядывал на другую, которая с осуждением взирала на всю эту семейную идиллию, поглаживая свой голый, очень уж выпуклый живот. Виновным он себя ни в чём не признавал — понятия алиментов тогда просто не существовало. Оно пришло в наше время как наказание мужикам за то, что они не ангелы…

Люцифер опять улыбнулся младенцу и вспомнил, что да, он очень занят. Визг молодой матери и будущей матери его очередного сына на него не подействовали. Чувство высшей справедливости возвращало его туда, где на своём пути к этому семейному очагу он случайно встретился лицом к лицу с молоденькой, совсем ещё неопытной самочкой на руках у могучего укра. Он не зря торопился. И… успел.

Великий укр потерял слишком много времени, бегая со своей избранницей на руках по дикому, но слишком перенаселенному лесу. Он только нашел подходящее безопасное место для сношения с малолеткой, уложил поудобней её на густую свежую траву и сбросил с себя набедренную повязку из кожи тираннозавра (раритет!), как схлопотал удар сзади по своей промежности. Исполин взвыл от боли, да так, что его рев небесное воинство приняло за взмах невидимой дирижерской палочки в руках архангела Гавриила. Неимоверное количество служебных труб исполнили музыку, ставшую позже известной людям как «Свадебный марш» Мендельсона. Гениальному композитору позже этот подарок с небес свалился во сне, и он, ничуть не сомневаясь в своём авторстве, объявил себя автором. (Какая наглость!)

Едва Люцифер закончил обучение юной особы из племени укров по теории и практике нравственных страданий и мучений к обоюдному удовольствию, как перед ним с самым грозным видом возникли архангелы.

— А-а, привет, Гаврюша, что случилось? — утомленно, с некоторым присущим ему жеманством обратился к одному из них Люцифер.

— Собрался небесный трибунал, — хмуро ответил ему архангел Гавриил. — Судить тебя будем.

— Что ж поделать? Эх, кругом одна измена, — вздохнул Люцифер и слез с довольной, но ничего не понимающей дамы. — Ну, милая, будь счастлива и не гнушайся больше ангелами. Мы такие несчастные…

— Давай-давай, поторапливайся! — загомонили архангелы, бряцая деревянными мечами о соломенные щиты.

Вскоре он понуро стоял перед Господом. Стоял без крыльев, брошенных им в кустах у красного валуна, босой, без сандалий, украденных у него Адамом, и даже без плаща, в одних лиловых кальсонах.

— Так, заговоры плетешь? В самоволки бегаешь? — спустив ноги с облака, приступил к дознанию Господь.

— Скучно же… — насупился Люцифер.

— Кому ещё было скучно? — прикрыл ладонью свой зевок Господь.

— Боюсь, что многим. Так ты и без свиты останешься… — стал дерзить Люцифер, поняв, что он выбран для показательной порки. — Посмотри, сколько особей из твоего воинства трясется от страха!

— Дерзишь? — невозмутимо прошептал Господь. — Под меня копаешь, змей?

— Устарел ты со своими фокусами, не умеешь в ногу со временем идти, — стал и вовсе хамить Люцифер, да кому — самому Господу!

— Ты на него посмотри, яйцо курицу учит! — усмехнулся Господь. — Так, все, кто ходил в самоволку — на Землю! А ты, босяк, пока побудь здесь.

Полчища ангелов, создав невероятный шум крыльями, слетели во временную резервацию для штрафников.

— У всех остальных проверить экипировку, прежде всего, крылья, — скомандовал архангелам Господь. — У кого не свой размер крыльев или просто не свои — тоже туда!

Ещё пару дивизий ангелов после рукоприкладства и пинков от архангелов слетели вниз. Оставшихся бросало то в холод, то в жар. Из-за таких перепадов на небесах дождь превращался то в снег, то в град, то в ливень. Зарождалась подозрительная по точности наука — метеорология.

— Ну что, Люцифер, с этого дня получаешь власть, почти равную моей власти, — усмехнулся Господь, осматривая с ног до головы своего прежнего любимца. — Дам я тебе её безо всякого мятежа. Бери…

— Да зачем мне такая власть? Чтобы не знать, что творится у меня под носом и при этом изображать из себя всемогущего, всеведущего? Курам на смех! — презрительно скривив губы, воскликнул Люцифер.

— Наглец! — выдохнул Господь, исподтишка оглядываясь на свою свиту. — Как низко ты пал!

— Только не говори, что это ты предвидел. Если бы ты действительно всё умел предвидеть, то не приходилось бы тебе всё по сто раз исправлять и переделывать. Ты всемогущий, но всеведению твоему мешают провалы в памяти. Исправляться надо, лечиться… — постучал пальцем по своему виску Люцифер.

— Наглец… — повторил Господь и покачал головой. — Обрекаю тебя на царство Преисподнее. Создашь его сам. Порядки там будут твоими. Даю право тебе на искушение живущих развратом и мерзостями. Да будет предательство и алчность, лицемерие и коварство клеймом твоего рода!

— Э-э, постой, ты мне родство со священниками своими на Земле не лепи! — возмутился Люцифер.

— Они все будут из рода твоего! Ты сам их обязан будешь по прейскуранту за грехи карать… — усмехнулся Господь.

— Так их ещё как бы нет — Адам ещё не родил человечество… — попытался съязвить падший ангел.

— Я дарю их всех тебе ещё до рождения их! — ответил Господь и вырос горой над падшим ангелом. — Покарай тебя огонь небесный!

В то же мгновение Люцифер почувствовал на себе одеяние из плазмы. Превратившись в метеор, он зигзагами полетел навстречу Земле. Господь оглянулся по сторонам, ища глазами Лилит для продолжения суда.

В это время старейшины укров играли в карты. Нужда заставила. Ночные похождения ангелов не шли ни в какое сравнение с похождениями Адама и Лилит. Спаленных молниями укров было немного, а вот пострадавших умом было с избытком. Главными врачевателями подобной напасти укры посчитали… священников. (А вы говорите, что такое мистификация дю грабли…) И в племени укров одни выборы сменялись другими, но их результаты никого не устраивали, и потому решили старейшины плюнуть на демократию и довериться случаю. Посему сан первосвященника надумали разыграть в карты. Не забывайте, речь шла о племени Великих укров с Сириуса. Когда они уже катались на колесе и изучали множество наук, человечество, как видите, на Земле ещё не народилось.

…На голову Мыколе свалился горящий Люцифер. Мыкола сбросил на пень игральные карты, сделанные самоучкой-печатником Беней, и сообщил:

— Карты не в масть… — и, корчась от ожогов, мгновенно стряхнул с себя плазменный клубок.

— Зато у меня Господь, серафимы, херувимы, архангелы и далее… ангелы! Одной масти… — торжествующе раскрыл свои карты Беня. — Флеш-рояль, однако.

Следом за Люцифером на игроков свалилась Лилит.

— Ты погляди, какая шмара… И че ей на облаках не трахалось? — раскрыл рот от изумления Моисей.

— Братцы! — взвыл Люцифер. — Мы ж горим адским пламенем, помогите!

— Москали тоби братцы, — недружелюбно ответил Аким и потянулся за своей новомодной булавой. Остальные укры тут же взялись кто за вилы, кто за трезубцы, а кто и за чужие яйца. Пользуясь сложившимися обстоятельствами, Беня подмигнул Моисею, и уже вдвоем они скинули лишние, компрометирующие их карты из-под себя в пылающие кальсоны Люцифера.

Пока укры со всем своим усердием инопланетных туземцев вышибали друг из друга искры сознания, Лилит помогла Люциферу телепортироваться до той речки, где её брили и отмывали от шерсти. Она правильно поняла слова Господа: «Да пошла ты в баню! Грязная ты больно от своих грехов…» Только они поспешили окунуться в воду, как вся речка испарилась и Лилит только и успела, что сдернуть с подельника несгораемые кальсоны:

— Да кто ж это тебе такие дровишки подогнал в белье? — ахнула беженка из Рая, глядя на изображения Господа и его свиты на заднице Люцифера, отпечатавшихся с тлеющих игральных карт.

Люцифер только мычал от ожогов и, плача, смотрел на испепеленное русло реки.

— Вот шулеры… — вздохнула Лилит. — Великие укры, однако.

— Пусть так, но они свои, не то что эти святоши… — уткнулся в плечо Лилит падший ангел. — Мы теперь с ними таких дел наворотим… А Господь-то не всех своих даров тебя лишил…

— Они ж меня будут… — вопросительно посмотрела себе подмышки Лилит, чтобы заглянуть в глаза плачущего развратника.

— Ты свободная женщина… — высморкался Люцифер в сорванный лист мать-и-мачехи. — Я тоже свободен. Кстати, теперь нам можно поближе познакомиться…

— Понятно… — прищурилась Лилит. — Ну, меня это устраивает. А кто меня заменит Адаму?

— Не переживай, старый прохвост в целях экономии из его же ребра жену ему сделает. Ну не хватает ему ума, из чего женщину сделать. Экспериментатор… Перед другими мирами стыдно. Ничего, придёт время, я ему Чарльза Дарвина подсуну. А сейчас тебе всё-таки надо к украм, а мне пора ад обустраивать.

— А зачем мне прямо сейчас к украм? — засомневалась Лилит. — Рожать мне скоро, я хотела местечко подобрать понадёжней.

— Тебе что эти три ангела сказали? — помрачнел Люцифер. — Они ведь не шутили.

— Я их послала. А то нашлись тут указчики. Велено, мол, мне вернуться в Эдем. Чтоб я там со скуки сдохла? Я ведь не бессмертная. Так они меня ещё запугивать вздумали, мол, каждый там, а сами в счёте запутались, мол, то ли тысячный мой ребёнок умрёт, то ли сотый… Нашел, кого присылать. Никакой памяти у них наверняка, всё ещё и переврали, — с досадой сплюнула Лилит.

— Тогда ладно, я тебе местечко в аду оборудую. Будешь там пока рекламой заведовать. Но к украм надо… Не может ведь ад пустовать. Грешники нужны, а они по всем статьям подходят на роли первых постояльцев. Вон их сколько уже собралось — неприкаянных призраков. Не знают, чем себя занять. Так что по плану теперь укров по десять хотя бы посжигай молнией в день. Племя их многочисленное — пора сокращать. Постепенно заменим их твоими детьми и человеками — не такими великанами. Пора эту гигантоманию сворачивать.

— Знаешь, надоело стряхивать с себя золу от этих идиотов… — с лёгкой грустью прошептала Лилит.

— Ничего не поделаешь. Это издержки твоей работы. Ты ведь теперь — царица ночи! — задумчиво глядя на неё, ответил Люцифер.

Они нежно попрощались. Люцифер кликнул своих собратьев-изгоев, те с неохотой, с какой-то вычурной потусторонней мистикой постепенно образовались перед ним со сгоревшими крыльями и в балахонах, чёрных от сажи. Многие из них по причине плазменного (термоядерного) низвержения потеряли свои ангельские личики, превратившись в страшилищ и чудищ. Лилит отправилась к становищу. К утру первая партия укров была отправлена по новому адресу в загробном мире. Среди них оказались и первый первосвященник, и трое последующих самозванцев.

Первосвященнику (первому факиру) было не до смеха — ему падшими ангелами были оказаны неслыханные почести: отдельный котел с импортной смолой (доставленной с Сириуса), личный трезубец, которым по расписанию протыкали его тело в разных местах, и газировка из серной кислоты, без ограничений утолявшая его жажду. Ангелов, пусть и падших, развеселила попытка первосвященника доказать свое избрание волей Божьей. Для этого он подтерся горящим факелом, свято веря, что фокус удастся. Но Великих укров опять не вовремя Господь окропил святой водой атеизма. Слишком много раз они требовали исполнения чуда на бис… В аду ему ангелы припоминали в деталях все подробности явления этого чуда.

Великий первосвященник на майдане, возвышаясь над всеми, предложил самозванцам пройти испытание на профпригодность:

— Громадяни (мать вашу), — он вытянул вперёд руки, как бы отталкиваясь от собравшихся укров с факелами в руках, и, подмигнув старейшинам, с хитрым выражением лица, продолжил: — Спокуха, спокуха, вам сказано! Я и только я видел Бога! Вот как вас всех сейчас вижу. Остальным — вот это! — он торжествующе скрутил фигуру из трёх пальцев и показал всему племени.

— Какие есть ваши доказательства? — возмутился один из старейшин с первого ряда (партера) с табличкой «Ашот Яцько» на груди.

— Доказательства? Прошу остальных претендентов повторить за мной то испытание, которое придумал сам Господь…

Он подозвал одного из старейшин и забрал у него факел. Затем возвел очи к небу. Стало вдруг так тихо, что когда Мыкола поскреб свою лысину, на него все разом обернулись и негодующе зашикали. Первосвященник быстрым движением воткнул факел себе в зад и мгновенно выдернул его назад. Из-за его спины потянулся дымок… Он торжествующе воздел обе руки к небу.

— Э, нет. Так не пойдёт, — с возмущением обратился ко всем Соломон. — Ты повернись к нам задом, шоб мы усе увидели.

Раздался общий свист, переходящий в какофонию бунта:

— Ганьба! Смерть ворогам!

— Слава нации! — вовремя среагировал первосвященник.

— Героям слава! — обрадовались укры. Гипноз для укров опять сработал. Он повернулся к толпе спиной, ловко и незаметно скинув с зада кусок мокрого войлока:

— Ну, всем видать? Чисто…

— Да шо мы, твою дупу не бачив? — забухтел Аким. — Ты её многим суешь, шобы голоса избирателей получить. Бачили по-всякому. И по очереди…

— Дай я тебе сам воткну… — подкравшись поближе к первосвященнику, предложил Беня.

— Этот воткнет, этот сумеет! — одобрительно загудели укры. — Воткнет, сумеет… — эхом отозвалось одинокое облако.

Господь еле сдерживался от смеха. Никогда ещё он так со дня сотворения мира весело не развлекался. Он спустил свои портки, и из транспортного облачка на укров понеслись капли святой воды атеизма. Правда, на всех укров её не хватило — появились последователи факира.

Беня не стал терять времени, и своим факелом изрядно подпалил вещественное доказательство чуда. Первосвященник со страдальческим выражением лица взглянул на небо и узрел виновника своих мучений на облаке. Это придало ему сил и укрепило в нем истинную веру.

— Браво, бис! — заревели укры. — Бис, браво, бис!!

Сменяя друг друга, старшины по очереди стали втыкать свои горящие факелы в первого мученика Земли. И каждый новый подход к заднице первосвященника сопровождался радостным ревом всего племени:

— Бис, браво!

Так же на бис прошли испытания и остальные претенденты. Все они с невероятной быстротой влетели в ад через предусмотрительно распахнутые ворота. В отличие от других грешников, им были выделены каждому по отдельному котлу. Они и сейчас там сидят в отдельных котлах, несмотря на нехватку инвентаря и оборудования для остальных грешников. Ад давно уже перенаселен, не то что рай… А так что сказать? Младенчество первобытного общества, ну, что с них взять?

На берегу выкопанного Чёрного моря собрались уцелевшие от проделок Лилит, Адама и Люцифера благородные укры:

— Панове… — всхлипнул Аким. — Мы же этим аборигенам Земли в радость хотели москалей извести, а они нас молниями… Да больно так…

— Согласен и возмущен! — поддержал его Беня. — Мы тута за всё будущее в ответе! А нам даже кредит на победу над всеми москалями не выделен. Надо разобраться и Господа привлечь к ответу. Иначе порядку никакого…

— Да дупа-то ой как болит! Мы же за все ошибки всяких господарей небесных задаром страдаем! — громко, на все окрестности мировой истории возопил Охрим. (Укры после первосвященников на всех желающих проверили способ определения свидетеля Иеговы).

— Да… да. Да, мы и москалей, и всяких тварей, а нас за яйца и молниями, молниями… А нас-то за шо?! И хде справедливость? — залился слезами Аким.

— Вот именно… — с философским видом поддержал старейшин Соломон. — Значитца, не все, — тут оратор чуть не застращал вусмерть всех своих собратьев своим кривым указательным пальцем, — тута настоящие укры! Не все, не все, я сказал!

— О горе мне, горе! — послышалось в этот миг с небес. — Укры, примите же, наконец, законы небесные! Станьте в очередь за благами земными!

— Ни фига соби! — взревел Беня. — Нас, нас — Великих укров — в очередь?

— Делю я вас! Делю на укров и на иудеев… — донёсся глубокий вздох с небес.

— Я же говорил, не все тута настоящие укры! — обрадовался Соломон.

— Лишаю вас Родины, но дарю вам Землю Обетованную! У всех народов пусть будет родная земля — Родиной, а у вас родина — Землей Обетованной!

— А нас-то за шо?! — взревели укры и иудеи. — Всем будет где жить, а нам — какая-то фигня?

— Фигня — не фигня, а ищите земли чужие, где вам будет удобно кровь пить из других народов! — равнодушно сморкнулся на землю главный озорник Вселенной. — Пока не придумаю, что из вас можно слепить. Вот и идите и всем народам от имени моего мой главный закон на земле утверждайте: «денег нет, но вы держитесь!».

Не все, не все укры согласились с подобным разделением обязанностей и разделением по национальным признакам. Некоторые стали изгоями в силу излишней умственной особенности любить и быть любимыми в жизни. И стали такие изгоями, но не для всех, а только для укров и для иудеев. Вот так основное племя Великих укров, благодаря кровному родству с падшими ангелами, стало первым среди равных им племен на заре человечества. Но что греха таить, настоящим украм слишком часто было некуда силушку девать, потому их соседям доставалось изрядно и часто. А нравы у них не менялись веками. Во всех остальных чужих селениях после их ночных набегов камня на камне не оставалось, зато увеличивалось население — рожали даже старухи. Не избежала этой участи и Ева с паспортом первой женщины человечества. После набега укров пришлось ей родить Каина. Именно из-за этих насильников мало что осталось в памяти поколений о Лилит. Зато рожденные ею от укров дети исправно пополняли ряды инкубусов, демонов ночи и их потомков — бандеровцев. Вы удивлены? Но это и есть подлинная история происхождения человечества. Если не верите, спросите первого попавшегося потомка Великого Укра! Их так много среди нас и вокруг… А иудеи? Ну что иудеи, могут и президентами, и вождями стать у великих укров. Всякое в этой несовершенной вселенной бывает… всякое.

(Прошу не считать данное произведение диссертацией на соискание докторской степени для обсуждения учёным советом института национальной памяти Академии Наук Украинского Межпланетного Рейха).

Каин

Первобытная природа в те времена ещё не пряталась в труднодоступных местах. С неба вам на голову мог свалиться только ангел, и то от усталости, а не самолёт с пьяными пилотами и пассажирами, сбитый по всем правилам геополитики в связи с господством мнения о миролюбии англосаксонских банкиров. Господь запросто, по-соседски тогда захаживал к людям, оставляя без средств к существованию священников. Представьте себе, даже ипотеки не было. Да что там ипотека, даже разбой не называли платой за коммунальные услуги. Надо было — выходили на большую дорогу и просто грабили первых попавшихся на пути. Не позорились всякими выдумками. Всё было первозданно искренне, правдиво и просто.

…В большой пещере со всеми удобствами проживала небольшая семья дремуче правильного в своих поступках земледельца. Однажды поздно вечером поужинав, он не стал торопиться на семейное ложе, а присел на корточки у входа в пещеру. Звёзды и Луна окружили его мысли, не давая найти чему-то правильное решение. Вдалеке послышались звуки пастушьего рожка:

— Ну, дурак, ну, дурак… — с раздражением выразился человек. — Бездельник. Сам не спит и другим не даст.

Он встал, затянул пологом из рваной буйволиной шкуры вход и придавил её за край камнем. В пещере смрадно и тускло горел масляный светильник. Переступая через нехитрую утварь, он подошел к своему ложу и прилёг. Долго ещё ему пришлось слушать мелодии бессонной ночи, на разные лады извлекавшиеся из рожка его родного брата. Рядом безмятежно спала жена. Скоро ожидалось прибавление семейства. Он провел рукой по большому животу женщины и довольно улыбнулся. Потом он с раздражением стал ворочаться, пытаясь чем-нибудь заткнуть уши, чтобы не слушать визгливые звуки рожка. В музыке он ничего не понимал и не одобрял такое бесполезное занятие.

На следующий день ближе к полудню он распряг быков и отвел их попастись на лужайку перед пещерой. Жена зазвала его к обеду. В огромном глиняном горшке варилась похлебка из чечевицы с большими кусками мяса. Он только подсел к очагу, как у входа послышался голос:

— Каин, ты дома?

— Вот же бог послал мне братца! — в сердцах вырвалось у Каина. — Давай, жена, во двор — там у тебя много дел. Потом позову.

— Каин, так ты дома?

— Да дома, дома! Заходи, Авель, брат мой… — нехотя откликнулся Каин.

Авель вошел и сразу же подошел к очагу и с интересом заглянул в горшок. Хозяин задумчиво оглядел гостя с головы до ног и пожаловался:

— Тяжело сейчас — урожай не скоро, родителям ещё помогать нужно.

— Да-да, я им тоже недавно приплод от овец отдал. А тут ещё кто-то коров стал угонять. Только кости нахожу, — буркнул Авель, сглатывая слюну.

— Кости разгрызены или обглоданы? — с видом знатока первобытных преступлений, поинтересовался Каин.

— Обглоданы… — вздохнул Авель, облизываясь на горшок. — От такого аромата голова что-то кружится.

— Тогда это укры, — задумался Каин.

— Каин, я третий день как ничего не ел. Да ещё по ночам приходится коров стеречь, — попросил Авель.

— Ну, а у нас, вот видишь, последние припасы приходится доедать. А музыку твою каждую ночь слышу. Ты, значит, коров охраняешь… — будто не слыша просьбу брата, ответил Каин.

— Брат, дай поесть…

— Ты знаешь, рад бы дать, да здесь еды на двоих: только на меня и на жену. А она видишь, в каком положении? Так что еду приходится делить уже на троих — не сегодня — завтра у тебя племянник будет, — отозвался Каин и почесал свою волосатую грудь.

— Брат, но я правда голоден! — непонятно почему стесняясь, признался Авель.

— Не знаю, не знаю… Шел бы к отцу. Он тебя любит, тебя объявил наследником по праву первородства, моё потомство будет у твоего в услужении…

— Да глупости это всё! — с недоумением воскликнул Авель. — Ты ж брат мне!

— Нет, не глупости. Ты у всех в любимчиках ходишь. А помнишь, мне с детства одни объедки после тебя доставались? — ехидно улыбнулся Каин.

— Ну, это не совсем так… — смутился Авель.

— Так это, Авель, так. Ты и вправду голоден? — посочувствовал Каин брату.

— Ты надо мной смеёшься? — удивился Авель.

— Не смеюсь. Вон в лесу много фруктов и ягод, — равнодушно зевнул Каин.

— Но они ещё не поспели… — растерялся Авель.

— Значит, ты есть хочешь? Ты, значит, коров не уберёг, ягнят отдал родителям, Богу каждый день на заклание столько живности отдаёшь… — прищурился Каин.

— Да… — махнул рукой Авель.

— Что «да»?

— Есть хочется… — уныло промолвил Авель, не отрывая взгляда с горшка.

— Хм… Давай обменяемся? Я тебе похлебку, а ты мне — первородство! И родителям об этом объявим… — хмыкнул Каин.

— Глупо как-то, но давай! — с удивлением в голосе согласился брат хозяина пещеры.

Каин встал и, подняв с камня у очага большую деревянную миску, подошел к горшку:

— А от своих слов не откажешься?

— Да нет. Это тебе непонятно зачем всё это нужно. А мне-то так себе. Но если оно тебе так нужно, и ты без первородства жизни себе не мыслишь, то бери его, — с недоумением ответил Авель.

Каин деревянной поварешкой наложил в большую миску похлебку и подал её брату. За спиной Авеля он увидел ухмыляющееся лицо Люцифера, высунувшееся из каменной стены пещеры. Авель с жадностью, почти не разжевывая, глотал куски мяса и запивал похлебкой. Вскоре он доел, внимательно взглянул на брата и, ничего не говоря, встал и пошел к выходу.

— Авель, — окликнул его брат, — я не шутил!

Авель обернулся и, не глядя на него, ответил:

— А можно было просто дать брату в долг. Рассчитались бы — свои ведь…

Вскоре появилась жена. Она подошла к горшку и с надеждой заглянула внутрь.

— Ничего, сваришь себе ещё — ужинать ведь чем-то надо будет, — сыто отрыгнул Каин.

Жена молча кивнула и занялась уборкой пещеры. Ночь прошла спокойно, без звуков пастушьего рожка, а утром Каин отправился к родителям. И случился не просто семейный скандал, а свара с дракой, молитвами и пинками. Господь, уставший от ничегонеделания, пока не было полноценного человечества, притормозил на своём облаке над родительской пещерой и, как матерый сплетник, стал подначивать скандалистов и запоминать их аргументы и факты. (Много чего потом пророки и ангелы были вынуждены сбрехать на страницах Священного Писания, получив эти откровения от самого Господа нашего!)

Каин как ошпаренный вылетел из родительской пещеры, получив ещё несколько родительских пинков от Евы и Адама. В его сознании на всю жизнь запечатлелись все каноны и заповеди начиная от любви к ближнему своему и заканчивая гигиеническими последствиями от обжорства своего. От чистой души ему предложили множество способов, как сдохнуть поскорей. (Я ничего не пропустил?)

Он, забыв про все свои дела по хозяйству, блуждал до вечера по всем окрестностям и страдал от возвышенных мыслей и чувств, полученных им вместе с оплеухами от родителей. За ним по пятам, притворяясь безучастным, неслышно и невидимо следовал Люцифер. Наконец Каин вспомнил о жене и об ужине. Это очень растрогало его невидимого спутника. И он решил напомнить о себе:

— Здравствуй, Каин.

Каин оглянулся на голос:

— А, это ты, Лицемер?

— Люцифер я.

— Какая разница… — махнул рукой Каин.

— Да, это не принципиально, — согласился Люцифер.

— Послушай, придурок, ты прекращай говорить непонятно, — раздражаясь от присутствия свидетеля всех его обид, попросил Каин.

— Ну тебе… — меланхолично начал было говорить Люцифер, но Каин оборвал его:

— Что тебе? Мне вон наговорили с утра много чего. Теперь вот думай, что и почему.

— Да пошли ты всех подальше… — предложил Люцифер. — Ты их больше слушай…

— Да нет, приходится и слушать, и терпеть… — рубанул волосатой ладонью воздух Каин.

— Каин, понимаю, что это не моё дело, но ты ведь уже взрослый женатый человек. Сам скоро отцом будешь. Зачем тебе все эти указчики, советники? У тебя что, своей головы нет? — вкрадчиво обратился к землепашцу Люцифер.

— Голова-то есть, а прав нет. Послушай, таких вещей у матери не спрашивают, но может, ты объяснишь, почему меня терпеть не может мой отец? — с горечью в голосе задал вопрос Люциферу Каин.

— Ну, как тебе сказать… — призадумался Люцифер, подбирая нужный вариант ответа.

— Говори как есть! — вспылил Каин.

— Хорошо. Видишь ли, он не твой отец, — как бы сам удивляясь, развел руками Люцифер.

— Как это не мой отец? — оторопел Каин.

— Так. Как-то раз Адам был у всеведущего и всемогущего Господа на приёме, а тут набежали в вашу родительскую пещеру Великие укры. Схватили твою мать Еву и делали с ней всё, что им хотелось. Причём несколько дней и ночей… В положенный срок родился ты, — пристально наблюдая за Каином, сообщил великую семейную тайну Каину Люцифер.

— Так мой… отец — укр? — опешил Каин.

— Ну, кто-то из них. Надо бы у этого всеведущего спросить, кто именно… — с видом огорченного бытием философа признался Люцифер. — Адам ничего не знал, пока не родился Авель. Он твой младший брат, но ты почему-то на две головы выше него, да и рожа у тебя… свирепая — настоящий укр! Вот и хвост у тебя совсем недавно отвалился. Копчик только остался… И когда Адам увидел его и сравнил его с тобой, ты и потерял первородство.

— Вот это новость… — ошеломленно, медленно опустился Каин на ствол поваленного вдоль тропинки трухлявого дерева.

— Поэтому первородство человечества будет принадлежать Авелю, — не скрывая своего злорадства, стал шептать на ухо Каину Люцифер. — Он — законный наследник. Ты думал, что Авель и вправду отдал тебе первородство вчера за чечевичную похлебку? Так что глупец ты… Эту сделку никто всерьёз не признает. Как был Авель первым, так он им и остался. А ты… А ты кто? Мало того, что старший брат, так… Непонятно ещё от кого. У вас только мать общая, к радости будущих учёных.

— Насчёт рожи… — приподнял голову Каин.

— Мои шрамы только украшают меня — это память изгнания с небес. Давай о деле. Ты ведь хотел бы занять место Авеля, не так ли? — перебил собеседника Люцифер.

— А что для этого надо сделать? — с грустью в голосе спросил Каин.

— Убрать Авеля. Всего-то… — равнодушно подсказал Люцифер.

— Убить? Нет, брат он мне, хотя бы по матери… — вздрогнул Каин.

— Ну, тогда, согласно закону о первородстве, твои потомки будут вечно рабами потомков брата твоего. Убей его, стань наследником, освободи свое потомство от рабства… — вкрадчиво, наклонившись к плечу Каина, прошептал искуситель.

— Ну… Я подумаю, — совсем растерянно ответил Каин.

— Времени у тебя мало. У Авеля, может, уже столько детей… Не зря же он со своими стадами пасется по всей округе, — горячо зашептал Люцифер, как бы ненароком гладя его по голове.

— Я подумаю, — Каин встал и, оттолкнув протянутую к нему руку собеседника, побрел в свою пещеру.

Думал он недолго. Ночью, когда опять зазвучал рожок неугомонного Авеля, злой от вечного недосыпа Каин пошел на звуки музыки. При свете луны, вдруг ставшей кроваво-красной, Каин увидел брата. Тот самозабвенно играл на своём рожке бесконечную мелодию, раскачиваясь при этом из стороны в сторону. Каин, стараясь неслышно ступать, подошел сзади к нему, нагнулся, подобрал увесистый камень и что было сил опустил его на голову брата.

— Вот так бы пораньше. Видишь, как всё просто? — услышал Каин за своей спиной голос Люцифера. — Но он ещё жив. Его сердце ещё бьётся — придуши его…

Каин послушно встал на колени у тела брата и всмотрелся в его лицо. При свете кровавой луны лицо брата с безмятежной улыбкой ещё больше разозлило убийцу. Он обеими руками схватил шею Авеля и изо всех сил принялся душить.

— Всё-всё, хватит, хватит… — дотронулся рукой до убийцы Люцифер. — И не надо плакать.

Каин, уже не стесняясь, громко заревел, продолжая душить мёртвое тело.

— Ну хватит, а то и я начну жалеть твоего брата, — усмехнулся искуситель. — Ну и семейку Бог создал. Папаша за каждой особью женского пола носится как угорелый. А Ева — добросовестная мать, никому не отказывает. Так что, убивец, скоро у тебя новых братьев и сестер будет тьма тьмущая — будет кого ещё убить. Главное ты сделал — получил свое первородство. А то чечевичную похлебку как-то приравнивать к первородству было слишком глупо и наивно с твоей стороны. Над этой сделкой весь ад потешался, даже грешники-укры хохотали, насаживаясь своими задницами на трезубцы.

Каин вытер ладонью слёзы и молча посмотрел на непрошеного свидетеля. Люцифер смотрел в небо, как бы пересчитывая звёзды. Едва Каин встал с колен и шагнул в его сторону, как звездочет растаял в полутьме. Каин вздохнул и побрел обратно в свою пещеру. Он не испытывал никаких чувств — слишком долго он жил в состоянии обреченности, в состоянии покорности условиям прежней судьбы. Теперь ему надо было просто пережить эту ночь.

Перед входом в пещеру он остановился и оглядел свои руки. Затем наклонился, сорвал пучок травы и тщательно вытер им руки. Спалось ему хорошо, не мешала даже храпевшая рядом беременная жена. Утром неторопливо позавтракав и дав наставления по хозяйству жене, он прошел по ночной дороге. Дойдя до тела брата, Каин перетащил его в ближайшую яму и закидал камнями. Целый день он занимался делами и ни о чём не переживал. Ночное событие просто не оставило в нем никакого следа. Лишь ближе к вечеру, подойдя к роднику у края леса, он услышал странный зов с небес:

— Каин, где брат твой Авель?

Он невозмутимо посмотрел по сторонам и увидел под сенью могучего дуба Люцифера. Тот рукой показывал ему на небо.

— Тебе-то какое дело? — нахмурившись, ответил Каин.

Люцифер покачал головой и опять показал ему на небо. Каин поднял голову. Над ним очень низко висело облако, из которого повторно прозвучал вопрос:

— Каин, где брат твой Авель?

— Я не сторож брату своему! — угрюмо ответил братоубийца, отвернувшись от облака.

— Ты его убил?

— Ну наконец-то сообразил… — дерзко ответил Каин. — Ну и всеведущий…

— Ты знаешь, что тебя теперь ждёт? — равнодушным голосом вопросил Господь.

— Подскажешь — узнаю… — презрительно хмыкнул Каин.

— Изгнание.

— Да-а, из Рая ты родителей изгнал, а меня куда? — развел руками Каин.

— На земле места много… И все будут знать, что ты убил брата.

— Но любой встречный и меня сможет убить! Зачем же так? — возмутился братоубийца.

— Нет. Я сделаю так, что тебя никто и никогда не тронет. А теперь забирай жену свою и скот и уходи отсюда. Не попадайся на глаза родителям своим!

Каин ещё долго смотрел, как таяло облако над его головой и темнело небо. Убедившись в собственной безопасности, к нему подошел Люцифер:

— Интересный суд, однако. Ты убил брата и вот тебе на… На деле ты прощен! Не этого ли ты хотел? У тебя и потомство будет. Но мне понравилось, как он расследование проводил. То ли прикидывался, то ли и вправду не знает, что у него под самым носом творится. Тебя ещё и трогать не моги… Во как!

— Я к украм пойду… — вздохнул Каин. — Папашу поищу.

— Не дури… Ты держись от них подальше. Даже Господь с ними не связывается — они же чужие на нашей земле. Хотя, подожди… — тут Люцифер на минуту призадумался. — У них же всё задом наперед. У них брата убить — всё равно, что естественную нужду справить. Так же естественно. Ты, пожалуй, у них за своего сойдёшь. Так что от тебя у них точно хохлы пойдут.

— Какие ещё хохлы? — нахмурился Каин.

— Ну, это не национальность… Хотя внешне их отличить от людей очень трудно будет. Хохол — это состояние такое, это враждебная раздвоенность сознания.

— Не понял, — обернулся к Люциферу Каин.

— Это когда одна половина сознания в человекоподобном существе ненавидит в себе другую половину за свою схожесть с человеком разумным… — объяснил Каину Люцифер и, улыбаясь ему в лицо, продолжил: — Каин, между прочим, Мишка-архангел сообщение от твоего покровителя прислал. Ну, этого, Святый дух который… В преисподней для тебя тёпленькое местечко надо готовить. Господь был огорчен, но спорить с твоими родителями не стал — не хотят они даже в загробном мире с тобой встречаться.

— Мне тоже их видеть не хочется. А пока поживём… — махнул рукой Каин.

— Каин, моралью наш мир никак ещё не обременен, поэтому не обижай дочерей и жён Великих укров своим невниманием к ним. Господь тебя в обиду не даст — плодись и размножайся! — едва скрывая свое презрение к братоубийце, тихо промолвил Люцифер.

— Ну, хватит тут болтать, — пошел я собираться в дорогу… — ответил Каин, поглядывая на небо.

— Главное не забудь: твоя сила и власть в предательстве. Предавай всех и вся и будешь ты в потомстве своём в почёте и уважении, — произнёс как напутствие Каину Люцифер.

— Ладно уж, время только с тобой терять. Болтун…

Люцифер только на мгновение потерял бдительность, не вовремя оглянувшись в сторону исчезнувшего облака, как тут же схлопотал дубиной по голове от собеседника. (И откуда она взялась в руках Каина?) Земная плоть Люцифера оказалась хлипкой. Очнулся он лишь в преисподней на руках у своих коллег и с довольной улыбкой на устах пробормотал:

— Теперь я спокоен за хохлов — у них достойный родоначальник! Лучшего и не пожелаешь им…

Странная притча. К тому же ещё и библейская. Такое бывает не только в семье, но и между народами. Только взгляните, как потомки «Великих укров» на Украине нынче пыжатся, скачут на майданах, пытаясь доказать свое право на первородство. Каиново племя…

P. S. Но эта история так удивила небесную рать, что породила науку — философию. Науку, с помощью которой как в замочную скважину Господь с тех пор стал наблюдать за людьми на земле.

Н. П. Гиперборея

«То ли быль, а то ли небыль»

Два человека приглянулись друг другу. Нам неслыханно повезло: это были мужчина и женщина. История началась. Природа помогла им своим согласием во всём: в вечерних закатах, в удивительно ярких рассветах, в головокружительных радостях беззаботного и безработного дня, в чистых и радостных мгновениях открытий мира.

Это был идеал романтики, к которому позже стали стремиться колдуны, волхвы, философы, политики, чародеи, скульпторы, художники, композиторы, поэты, драматурги, писатели… (Кого я пропустил?) Но у них у всех на это никогда не хватает времени жизни.

А первым влюбленным на свете было не до этого — им было просто радостно жить на белом свете.

Но как же, радуясь, не посмеяться?

— Дорогой, нас скоро будет трое!

— Зачем мне ещё одна женщина? — удивился влюбленный. — Мне никто кроме тебя не нужен.

— Какая женщина? Я говорю про ребёнка. Он будет маленьким, совсем кроха…

— Нет, подожди, подожди… А он кушать любит?

— Конечно! Это же наш ребёнок. Когда он вырастет…

— Он будет есть ещё больше? — призадумался будущий отец.

— Ну, да.

— А на охоту и рыбалку он будет ходить?

— Ну, когда сумеет сделать свои первые шаги. Потом…

— Так он будет только лежать и кушать? И когда он припрется?

— Ждать осталось совсем недолго — пройдёт листва на деревьях, затем пойдёт снег, потом он начнет таять, снова появятся листья на деревьях, вырастет трава и…

— Что ты там говорила про вторую женщину?

— Я?!

Нет, нет, они действительно любили друг друга и природу! Вскоре и она не выдержала и ответила им взаимностью. У них даже не было друзей и родственников — никаких! У него не было даже тещи, а у неё… Он придумал себе отца на небе.

Счастье никуда от них не делось. Просто оно превратилось в семью.

— Дорогой, нас… Их скоро будет больше! Ты слышишь меня?

— Никого нет дома! — отвечал он, упираясь ногами и руками в огромную глыбу, закрывавшую вход в его пещеру. У них были разные комнаты в этих скалах. Просто ему неспроста пришлось увеличить площадь жилья после того, как подрос его наглый и невоспитанный первенец, а следом его братья и сестры.

— Дорогой, ты дома?

Он молчал. Плита не пускала её к нему. Карапузы хныкали, требуя мороженое из моржей. Он терпел. Они удалялись, и он выглядывал из щели и, крадучись, шел к океану. Но долго он не выдерживал. Возвращался. И начиналось всё сначала…

— Дорогой, я принесла тебе хорошую новость.

— Меня нет дома. Оставь её у входа.

— Нет, этого я так не оставлю!!

— Никого нет дома… — примеряясь головой к стене пещеры для удара об неё, рассудительно отвечал наш праотец.

— Дорогой, нас скоро будет двадцать…

На этот раз он не выдержал:

— Любимая, мне надоела твоя арифметика! Возьми себя в руки, так ведь и до алгебры недалеко! И зачем мне эта высшая математика?

— Дорогой, ты меня не любишь?! Тогда забудь ко мне дорогу!

…Он снова сидел у океана и с тоской ждал, когда заснут все эти его наглые наследники…

Они знали Всевышнего, и он им был так мил и так бесконечно близок, что они всерьёз удивлялись, когда его при них всякое живое и сущее называло Великим и Всевышним. А для них он был своим… старикашкой. Они не знали, чем он занимается и для чего? И знать этого вовсе не хотели. Они, как дети, могли его ущипнуть и соврать ему. Напроказничать, а то и вовсе устроить с ним игру в прятки в волшебном саду. Ну, и что из этого? А вот когда они были изгнаны, вот тут-то их впервые и заинтересовало: за что и почему?! И поняли они, что он — Бог. И до сих пор дети не видят своих родителей такими, какие они есть. Они или превозносят их или просто не видят их рядом с собой.

Но не всё так было грустно. Однажды, чтобы успокоить и уложить спать своих многочисленных карапузов, они по очереди принялись их стращать на ходу выдуманными злыми и добрыми существами и историями про них. Вскоре забив очередного мамонта, повзрослевшие потомки собрались в пещере пращура и снова и снова просили рассказать эти истории, чтобы перед сном привычно потрястись в страхе и в ужасе.

Глава племени со своей вечной подругой сидел в центре у костра и в который раз начинал рассказывать первым, а потом, сменяясь по очереди, они оба рассказывали новые и повторяли без устали старые все эти свои выдумки. Затем, обнявшись, они смотрели, как один за другим начинают засыпать и храпеть их наследники. Так и рождались — религии или предания?.. Кто его разберёт…

Как-то они вдруг сами поняли, что наносят огромный урон окружающей среде. Произошло это каким-то не очень календарным утром. Они, отправив только что своих наследников на охоту, собирались ещё немного вздремнуть, как в гости к ним зашел мамонт. Как выяснилось позже, это был один из последних мамонтов. Тогда люди ещё находили по своему желанию общий язык с животными. Мамонт несколько часов жаловался патриархам на их детей и внуков, пугливо оглядываясь и вздрагивая от любого шороха. Сопли и слёзы из хобота гостя терпеливо утирала женщина мешками из шерсти бородатого домашнего зубра. Его голову и бороду и бока слишком часто приходилось обривать кремниевыми лезвиями, чтобы собрать новый урожай шерсти — но не только кремний понадобился человечеству! Много чего уже со временем тогда было приобретено человеком. И всегда легче всего было пустить в дело то, что было под рукой, и ковроткачество патриарха тому свидетельство. Первым ткачом, кстати, был именно он. Именно первобытный человек стал изобретателем шерстяных тканей.

Патриарх, выслушав мамонта, пообещал разобраться со своими вечно голодными проказниками. Затем схватил дубину и стал прощаться с мамонтом. Потом прибежали волки и тоже с жалобами на нынешнюю молодежь человеков. Они ещё не успели убраться восвояси, как в пещеру с криками и воплями, размахивая копьями и дубинками, ворвались подросшие карапузы. Волков пришлось защищать. Их судьба была решена женщиной — пращуры были (почти все) вегетарианцами, но только тут они поняли, что воспитали на растениях и корешках плотоядное племя. Она отогнала от волков этих буйных охотников и собрала семью вокруг котла с обедом. За всё время обеда никто из сгрудившихся в углу пещеры перепуганных волков не пискнул… И провели они всю эту ночь рядом с людьми, стараясь не привлекать их внимания к себе.

Так как утром за углом пещеры человеками была оставлена засада, то волки упирались, чувствуя эту ловушку, и, несмотря на все уговоры женщины, жилище патриарха не покинули. Они согласились сторожить имущество и дом своих обретенных хозяев. Вернувшиеся вечером охотники обозвали этих волков собаками. (Это самое страшное оскорбление в приличном пещерном обществе!) Но… смирились с их соседством — нрав у женщины был очень крутым. Жаловаться на аппетиты их наследников приходили и другие обитатели лесов, полей и рек.

Вскоре все звери были поделены людьми на домашних и диких. А патриархи, как и их потомство, стали окончательно всеядными. И почему-то люди после этого перестали понимать и разговаривать на зверином языке и придумали свою человеческую речь. Природа после этого призадумалась и охладела к ним своими ненастными днями и скучными обязанностями первобытных жителей земли. И куда она только спрятала свои фантазии волшебных ночей и совсем уж бесподобных восходов. Что она этим людям сказать хотела?

Юмор — это кастрированная сатира. Это — фантик от конфеты, который легко можно превратить в туалетную бумагу. Пахнет вначале приятно, но воняет ещё сильней после повторения для слабоумных.

Здесь бы не было загадки от меня, чтобы повторять Священное Писание на свой лад — глупо и опрометчиво. Но этот океан был Студеным морем, то есть Северный Ледовитый океан. Пальмы здесь не росли, дразнить обезьян, предъявляя им требование об уплате алиментов как своим предкам, тоже никак… Оставалось только одно: посмотреть, когда же, наконец, придёт в эти места мораль и общественное мнение из более тёплых мест. А до того пришлось перебиваться тем, чем придётся…

— И где ты шлялся? Нашел себе женщину помоложе, да?! — раздался визгливый голос через сто лет после той незабвенной встречи на берегу океана. Ну и что из того, что он пращур и вождь племени? Недавно молодежь племени видела на берегу следы пришлых людей. Глаз да глаз нужен за мужиками… Всегда найдут, куда сходить. Первопроходцы чёртовы. Но что поделать, если в каждом мужчине на дне его судьбы прячется любопытство и тяга к неприятностям? Но, спасая человечество от конца света, природа не всем мужикам разрешает пользоваться этими дарами. И патриарх, который уже давно знал, как надо обращаться со своей супругой, ответил просто:

— Да сбудутся твои пожелания!

Оторопев, она молча закинула свои дряблые старческие руки за голову и обхватила ими удивительно хорошо сохранившиеся волосы. Не седые, нет, а просто пепельно-серые волосы. Возникло молчание, равное судьбе.

— Женщина, ты долго будешь оскорблять мой желудок обещаниями?

— А ты заслужил? — возмутилась вдруг женщина, оторвавшись от своих воспоминаний и фантазий любви. — Так ты ещё потребуешь… — тут она замолкла, потому что вспомнила, как ей было хорошо, когда вместе с ним она однажды ела сырую тыкву и, стряхивая с себя кожуру и семечки, поняла в первый раз, что не видит низ своего живота. А ему, ему — всё равно! Одно слово — бестолочь! Как всегда…

А пращур как истинный патриарх, не терпящий чужих возражений, медленно осмотрелся. Потом, принюхавшись, пошел прямиком к огромной жаровне, которую он недавно соорудил из кусков сырой глины. Не сразу получилось, но упорство помогло обрести опыт, и потом пришли знания. Обожжённая глина превратила очаг в каменную крепость семейных традиций. А жаровня? Каких только приключений не довелось испытать патриарху, пока куски странных камней не превратились в медь. Зато теперь этой жаровни вполне хватало на большую семью. На неё можно было теперь бросать куски сырого мяса или рыбы, чтобы было вкуснее от удачи на охоте и рыбалке.

— Как жаль, что правнучка его не хочет, — выговорил с укоризной патриарх, ухватив кусок побольше да пожирней.

— Что?! Ты про кого это? — не поняла его супруга.

— Ну, ты же говорила… — пращур достал сосновую щепку из-под её ног и, выковыряв ею из своих зубов застрявший кусок мяса, продолжил: — Ну, эта, мелкая, ты ещё зовешь её — Верой! Ну, та, худенькая, которая замуж так торопилась, так торопилась, а потом его дубиной огрела!

— Нашел что вспоминать. Давно это было. У них уже внуки есть!

— Да?! — удивился пращур.

— Меньше шляться надо было! Всё до сих пор, поди, успокоиться не можешь.

— Ты это о чём? — не понял её патриарх. Он сыто рыгнул и посмотрел на свою половину.

Какая ему другая любовь могла ещё присниться? Если он снова увидел её, как в первый раз в своей жизни? Летними вечерами они сидели под лучами заката у входа в пещеру и ждали появления первых звёзд. Им было уже тогда грустно и жаль ещё одного прожитого дня. Люди давно уже научились строить дома, но патриархи не хотели покидать свои пещеры. В них они не чувствовали власти времени. В этих лабиринтах ничего не изменилось и не менялось с давних времён. Менялись только они сами. Время вокруг было плотным, как вода, которая обтачивала их кожу до глубоких морщин.

И однажды их похоронили. В одной из маленьких подземных пещер — вот так они оказались навсегда вместе, как и обещали друг другу давно — при первой встрече. Их замуровали без всяких лишних слов, спокойно и без слёз — дел у всех их детей и внуков и правнуков было много. Вскоре эту пещеру покрыли слоями пришедшие снега и вечная мерзлота. Потомкам было не до них. И память о них стала просто преданием… Но их потомки были глупее и никчёмней свободы первой любви на земле. И растратили доставшиеся им сокровища первозданных чувств на земле на ошибки и предательства.

Чудаками были эти пращуры… Но зато они построили свою страну — Гардарику — землю городов тогда, когда ещё в будущей Элладе и Древнем Египте предки первых царей и фараонов мыкались в звериных шкурах, отбиваясь от злых хищных зверей. Какая грамота, какая письменность тогда в Египте или в Элладе? Господь с вами!

Загадочность их появления на Севере иногда смешна, иногда трагична. Но сколько пищи для ума и прочего добра и личного благополучия принесёт ещё эта загадка учёным? И в этом тоже есть своя загадка. Может, там и была лестница в небо? И там, где сейчас вечные льды и большую часть года земля покрыта снегом, когда-то цвели райские кущи? (Но без пальм…) А вы говорите «печёры»… Пещеры, что ли? Нет, это не то…

Остров Руян

«Научи себя бояться… Бояться зла в себе»

Маленький мальчик, лёжа на траве, наблюдал за облаками — что-то чудное и родное происходило в его сознании. Он видел воплощение сказок родной старушки, которую все так запросто в его семье называли бабушкой. В его ещё не замутненном жизненным опытом сознании возникли удивительные события. Он расставил согнутые ноги и ещё крепче попытался прижаться к земле. Он боялся неба и боялся земли, на которой лежал. Его фантазия сузилась до его собственных голубых глаз, которыми он пытался осознать происходящее. Не помогло. Он с капельками слёз на ресницах попытался привстать, и тут он увидел радугу в небе среди облаков.

Сверкнула в небе молния — и он увидел, как загорелась сухая трава после засушливого многодневного зноя, и опять улыбнулся сквозь слёзы. Кто ещё сможет вспомнить свое детство таким непорочным? Но ему надо было идти домой. Там его ждала больная мать и страшный отчим — чужой человек. Таких слов, как «испытания», «неизбежность судьбы», «покорность судьбе» он ещё не знал. Ему просто так не хотелось идти домой. И тут вдруг после сухих беззвучных молний облака почернели и загрохотали. Сквозь поднявшийся в небо ветер прорвался ливень. Да ещё какой!

— Глашка! — закричал он, увидев с холма, на котором он нашел свой странный приют, свою подружку с букетиками полевых цветов в руке, бегущую с испугу прямо к речке, под крону старого дерева.

— Стой, Глашка! Туда нельзя! — крикнул он ей, незадолго до этого ставший свидетелем удара молнии в старый дуб. — Стой, куда бежишь, дурёха?

Девочка остановилась, мало что соображая от только что пережитого.

— Ваня, это ты? — испуганно и дрожа от проникающих под лохмотья льняного платья на ней струй холодного ливня, ответила ему девочка.

— Дети, боящиеся грозы… — вспомнил кто-то вслух свое детство, глядя на них с заоблачной высоты, и грозно загрохотал небесными карами. Этот кто-то был божеством или смертным проявлением божества? Как нам хочется сверхъестественного откровения внутри себя, но так, чтобы оно объясняло и подчиняло нам всё сверхъестественное вокруг нас.

Мальчик не был братом девочки, но был готов за неё даже умереть. Ему хотелось только прижать её к себе и отвести к своей маме. Он так привык делать добро. Он даже кошек с их котятами в опасности не оставлял, а здесь… Ему не хотелось молчать, а говорить умные слова он ещё не научился. Он просто прижался к ней, а она к нему, и было молчание длиною во всё ещё не прожитое ими детство. Но детство, которое всегда заканчивается непростительными, несбыточными клятвами и обещаниями раз и навсегда:

— Глаша, когда мы вырастем, я на тебе женюсь, — огромная синяя туча вытолкнула радугу перед собой.

— Смешной ты… — засмущалась девочка. Сильный ветер сбросил на землю удары грома.

— А что такое? Мы ведь скоро получим своих лошадей и кибитку. У меня будет не только этот нож, мне… мне настоящий меч в будущем году откуют, — деревья согнулись под тяжестью ливня, и стена воды отгородила мир с венцом радуги от любопытства нечистых помыслов.

— Когда это ещё будет? — вздохнула девочка и ещё сильней прижалась к своему другу детства. Яркое солнце вонзило свои лучи в синюю тучу.

— Будет. Я хочу, и так будет, — волнами ароматов и дождя заплескалась поляна живых и нарождающихся цветов.

— А зачем ты так громко кричал? — радуга вытянулась в высь голубого неба, став аркой входа во взрослую жизнь и опорой для неба. Странное дело, она стала ярче вверху, где уже не было пропитанных влагой тучи.

— Не знаю. Испугался за тебя… — мелькнула молния, за ней ещё одна.

— А почему ты за меня боишься? — туча стала разваливаться по трём частям света, цепляясь своими завитушками за землю.

— Не знаю, может, потому что ты такая маленькая? — стая птиц, застигнутая врасплох грозой, застыла на ветвях дуба нотами партитуры дикой и прекрасной мелодии Природы.

— Что?! Это я — маленькая? — речка на глазах запузырилась и ещё сильней забурлила на серых отполированных валунах.

— Ну, не обижайся. Я тоже маленький. Мне тоже не дают самому в поле на лошадях далеко ездить. Только если кто из взрослых согласится присмотреть за мной. И что нам теперь делать? А… знаешь, я видел, как молния попала однажды в дерево — там Перун сидел… — потоки ливня вдалеке стали раскачиваться в такт глухим хлопкам отдаляющейся грозы.

— Где, на дереве?! — после небольшого затишья оглушительно грохнул одинокий гром.

— Нет, на облаке. Он оттуда свою молнию послал. А ты бегаешь как безумная… Прямо туда бежала, под молнию… — лужи на широкой тропинке стали сливаться в неглубокую водную дорожку.

— Ты его видел? — прервала его речь девочка, схватившись за голову. Вдалеке перекаты грома стали утихать, двигаясь в сторону чёрного покрывала горизонта.

— Нет, не видел, да и как его можно было увидеть, когда он свои тучи чернью водной и сажей покрыл? Но в этот раз он точно там был. Он ведь любит пугать людей — пугать, чтобы неповадно было его ослушаться, — ливень, слегка затронувший детей, напомнил им о себе колокольчиками дождинок, вдруг упавших им на их протянутые ладошки.

— А как он всё-таки выглядит? — синяя туча, не до конца разделенная ветром на лоскуты, стала переливаться отражением радуги.

— Ой, лучше не спрашивай. Выглядит он, как дядя твой, дядя Мстислав, — постепенно стихли даже дальние, едва уже слышные перекаты грома.

— Такой же страшный? — стала удаляться стена ливня вслед за грозой.

— Да, — небо над поляной и детьми прояснилось в голубом отражении мальчишеских глаз.

— И такие же шрамы? — радуга усилилась, набрав ещё больше света от солнца чистого неба.

— Ну, да… — по речке полыхнули лучи и, ослепительно сверкая, подолгу гасли на мокрых листьях прибрежных кустарников.

— А кто ему такие шрамы оставил на память? Он же Перун! И ты же говоришь, что его сейчас не видел? — ветер утихал, как капризный ребёнок, редкими порывами ускользая от приближающейся тишины вечернего покоя.

— Какая ты любопытная. Кто надо, тот и поставил. Может, Велес, а может, Стрибог… Кто его знает. Они же как люди — все дерутся меж собой, делят что-то. А видеть — что-то видел, только плохо разглядел, — стало ясно. Лишь вдалеке сумбур грозы медленно поглощался чёрной кромкой горизонта.

— Пойдём, а то нас искать будут… — потянула мальчика за рукав его зеленоглазая подружка. О грозе напоминали лишь водные дорожки вместо тропинок, взволнованная ливнем речушка и птицы, вновь расправившие свои крылья в свободных полётах в прозрачном, очищенном ливнем от пыльного зноя небе. Радуга приближалась к детям, и вскоре они, не замечая её, прошли под её аркой.

Дома они застали приготовления к отъезду. Родные быстро пристроили их к своим заботам и к работе. И лишь в сумерках северного лета им удалось ещё раз повстречаться.

— Ты меня не забудешь? — всхлипывая от обиды на взрослых, прошептала девочка.

— А ты… А ты меня? — обнял её мальчишка и отвернулся, чтобы не заплакать.

— Нет… — вздрогнули худенькие плечики под белым платьем.

Покрова белой ночи застигли их на копне свежего сена, что только днем собрали они сами по приказу взрослых. И они были счастливы. Льняное платье девочки в ту ночь превратилось в горизонт востока и запада, что так долго мерцает надеждами и туманами в эти белые ночи перед восходом солнца.

Они никогда больше не встречались — их родители, спрятав свои разочарования и надежды по мешкам и котомкам, разошлись по разным дорогам своих судеб. И потащили за собой судьбы своих детей. По выжженным дорогам в сторону ежедневных закатов солнца шло племя девочки, а по крутым дорогам холмов и оврагов навстречу буйствам зимних метелей спешило племя мальчика… Шли люди навстречу всё так и не сбывающимся обещаниям и гаданиям своих волхвов. Кратковременное совместное стояние двух племен в плодородной долине у загадочного озера, куда впадала не одна речушка, давно закончилось, а в памяти поколений от мальчика и девочки сохранилась легенда о странной встрече. О преддверии любви, за которым и только за ним хранятся великие тайны души.

Когда Бог и ангелы дерутся меж собой, а разнимают дерущихся дети, это и есть рай… Это простое изложение о двух детях превратилось в узорную ткань фантазий рассказчиков. Это был первый родник Прекрасного.

Потомки от неё и от него вдали друг от друга иногда пытались на стенах пещер и на скалах выразить свое родственное — и красок им просто не хватало. Не хватало и ярости криков и жестов. Тогда придумали ноты, а потом и слова, и цифры с формулами великих наук. И никто из потомков не захотел по-простому так пережить такую метаморфозу втайне, как переживают подобные встречи только раз в детстве. Всем хотелось только одного: чуда! И чуда на всю жизнь.

А этот мальчик и эта девочка — думали они тогда о чуде? Вряд ли… Им был интересен весь мир и это странное, взаимное, неосознанное ими чувство, чувство познания… Им было интересно всё вокруг, но самое интересное всегда как раз пугало и не всегда понарошку.

И всё это было на острове Руян или, как говаривали на Руси, Буян. И был там главный бог всех славян — Святовит (Святогор), и город Аркон, в котором не было рабства и замков на дверях. А зачем они? А рабы кому? Все были равны. Кому замки на дверях нужны, чтобы прятать деньги и драгоценности от людей? Ведь люди настоящие воровать не способны. А ненастоящих людей там, говорят, не было.

Приезжали на остров по случаю многие и многие чужеземцы и удивлялись: это был почти рай на земле с порядками возмутительного для чужаков спокойствия. Вы знаете, как отличить местность на Руси сейчас, где нет людей без национальности и кавказцев, своей дремучестью такой далёкой от русских чиновников, но очень близкой к равенству и справедливости? Очень просто. Там, где нет людей без национальности и кавказцев и русских чиновников, там… Там, правильно, нет замков на дверях! Как только в подобной глуши появляется человек без национальности или кавказец, или появляется комиссия из столицы, или на худой конец чиновник из области, так в магазинах и в лавках исчезают скобяные изделия (замки и ключи, крючки на двери, засовы и бронированные двери). Их так быстро, мгновенно сметают с прилавков магазинов непонятно чем вдруг напуганные люди.

В некоторых поморских селениях в Архангельской области до сих пор люди не знают, зачем нужны замки и запоры. На Кубани станичники быстро обзавелись заново замками на дверях, познакомившись с горцами без своих патриархальных традиций и с голодными чиновниками послевоенного времени. А до Великой Отечественной войны были, были ещё станицы, где люди, уходя в поле или на какую ещё работу, просто, как и в некоторых сейчас поморских деревнях, подпирали входную дверь палкой, чтобы все знали, что хозяев нет дома… И куда и почему эти обычаи пропадают?

* * *

…Меня удивляет та наглость, именно наглость и апломб людей, которые безапелляционно утверждают, что самой древней профессией является проституция. Нет, но эти люди просто не знают, что такое голод. Так, знакомо им понаслышке лёгкое чувство, требующее скорей наполнить желудок чем-то изысканным, но настоящее чувство голода вряд ли. И, утершись салфеточкой, рыгнув, они осоловело пялятся на юбчонки официанток. Нет, братцы, нет. Самой первой профессией человека стало шпионство. Да-да, шпионаж!

Это когда под видом доброго соседа пещерный шпион из соседнего племени наведывался в гости в чужие пещеры, с целью выведать местечко, где хозяева запрятали остатки вчерашней трапезы. Хозяева тоже были не простаками. Контрразведка работала. И не дай бог провал шпионской миссии! Пара дубин в руках контрразведчиков превращала мускулистое тело шпиона в большие порции превосходных отбивных. А сколько при этом получалось фарша? А ливера? Да это всё можно было слопать и без соли и без специй. К чему такие ненужные почести шпиону? И надевал тогда главный контрразведчик колпак (мы его сейчас называем поварским), и начинал поварешкой отбивать такт для дубин. Вот так появилась основа гармонии мировой музыки. А от контрразведчиков произошли повара, кулинары и официанты. Смекнули? А наскальная живопись? Вас бы, уважаемый читатель, в те бы пещеры… Искусство, живопись? Ага, счас. Это карты кладов. По ним только посвященные — вождь, шаман, контрразведка — определяли путь к холодильниками и буфетам своего племени. Так что настоящий голод сильней любого секса. Вот насытившись, пещерный человек вдруг замечал, что у соседа в укромном углу пещеры всё не так, как у него. «Ба! — говорил он тогда сам себе. — Да там парочкой сонетов не обойдёшься. Тут вдохновение на целую поэму о любви поднимается! Какие сиськи!! Какие… булочки! И че Это другому подмигивает? Да Оно всем подмигивает! Косое, что ли?» Главным инструментом написания пещерных эпосов о любви была дубина. Между нами: от союза шпионов с чужими проститутками пошло племя журналистов. Это же так сладко — вынюхать что-либо и тут же разболтать об этом всем.

Это место, давно известное в Европе как остров Рюген (или Руян?), с тех замшелых веков стало возбуждать ненависть завистливых соседей. Росли и множились слухи, слагались мифы о чудесах острова, о его странной святой жизни, но сильнее всего всех возбуждали сведения о несметных сокровищах в храмах Аркона. Больше всех в создании противоречивых слухов отличились шпионы и лазутчики всех мастей.

И, разумеется, в стороне от этих слухов о сокровищах не мог остаться Ватикан, достигший невероятной учености и уровня мастерства в грабежах заранее выбранных жертв. Желательно другого вероисповедания, хотя можно было не побрезговать и единоверцами. А уж со шпионами у Рима временами получалось весело для него и грустно для соседей или горько от нанесенных ему поражений испуганными его могуществом врагов…

— Тайны Гипербореи должны быть недоступны простым смертным. Иначе пойдут слухи и грязные намеки о Священном Писании! Разве можно допустить, что гиперборейцы появились раньше Адама? — говорил очередной понтифик. — Они же варвары! Они не знают законов бытия и живут, как звери — не знают даже цену золоту, не знают коварства врага человеческого, не знают — страшно даже подумать — клятвопреступления! Они не знают даже, что такое грех! — он высморкался в портьеру и с величественным видом повернулся к кардиналу Б***ля по Морде… (это не причиндалы автора, а документально оформленное, официальное задокументированное видение папы римского). Затем он (сам папа римский!) подошел к окну с видом на долгострой собора святого Петра и продолжил:

— Так, сегодня я в хорошем настроении, а потому не будем тревожить Господа нашего нашими молитвами и подозрениями. Всё-таки Священное Писание излагали люди — приврали немного. На каких, говоришь, дровишках ведьмы и еретики предпочитают гореть? — качнулись чётки в руке понтифика.

— На сухих… — отозвался эхом тёмный угол кабинета.

— Я не об этом… Уголь — это слишком дорого и не всегда под рукой. А дров слишком много требуется. Сколько на этого… ну вот на этого… в последний раз дров истратили? — чётки повисли, их владелец слегка замялся, но пусть и медленно, спохватился: — Как его звали?

— Хуани Педрилли. Сорок, сорок вязанок дров. Неприлично богатый человек… — ответил, выйдя из угла, советник понтифика, синьор епископ Б***ля по Морде, который тут же молитвенно скрестил руки на груди и возвел очи к небу.

— Да, это грех… Грех великий, — в задумчивости перекрестился понтифик. — А другие грехи?

— Одного этого хватило бы… для дюжины простых еретиков, — закручинился Б***ля по Морде. — Он построил своей любовнице виллу, хотя обещал построить храм. Втридорога нам доставлял товары от сарацин и не платил со своих притонов десятину матери-церкви. Он даже отказался от покровительства ордена Святого Бенедикта. И не обращал никакого внимания на то, какие они, наши братья, несут расходы, славя в своих молитвах его здравие и благополучие. И не возмещал им это…

— Какая неблагодарность! Что ещё? — вздохнул, перебирая чётки, понтифик и вопросительно посмотрел на секретаря-советника.

— Совсем страх потерял. Если ему простить всё это, то какой пример будет для остальных? Как держать нам, пастырям, в повиновении этот скот? — Б***ля по Морде аж покраснел от возмущения.

Понтифик сохранял спокойствие:

— Согласен, виновен этот плут. Надеюсь, у него всё отобрали? За покровительство слуг божьих платить обязаны все. Под крышей церкви платить должны все… И даже за её оградой.

— Разумеется… — успокоился Б***ля по Морде, мысленно увеличивая свою долю от имущества казненного еретика.

— Родственники? — с отрешенным видом спросил понтифик.

— Их тоже в покое не оставим… — облизнул свои сухие тонкие губы Б***ля по Морде.

— Это правильно, но я о Природе… — задумчиво взвесив чётки в руке, сменил тему понтифик. — Слишком безжалостно мы с ней поступаем. В Европе скоро лесов не останется. А ведь древесина — это всё. Мебель, строительство домов, корабли, кареты, да много ещё чего. Нет, на еретиках экономить не будем, но лес надо поберечь.

— Как говорят наши милые испанцы, аутодафе — это свет и тепло нашей христианской любви, — вкрадчиво поддакнул понтифику Б***ля по Морде, услужливо пододвигая ему подставку для ног.

— И я о том же… А тут — Гардарика. Что это? Да ещё эти непонятные этруски… А вдруг и правда, что этруски пришли сюда из тех мест? Не дай бог! — понтифик перекрестился и поцеловал свое нагрудное распятье. — И получится, что цивилизация к нам пришла от этих варваров? Ты обратил внимание — во всех этих записках путешественников и купцов говорится, что все эти города находятся в непроходимых дремучих лесах? Это же сколько дров? И на таких необъяснимых просторах… Придётся нам свет наш истинный нести к ним, к этим проклятым язычникам. Пусть погреются нашим светом и теплом. Вот где нам леса хватит на всё, а заодно и Священное Писание укрепим, и сомнения всякие искореним Провидением истины и Словом Божьим. Надо взоры нашей знати обратить на эти земли. С Палестиной мы перемудрили и оставим её в покое до лучших времён… Да поможет нам Бог! Амен…

— Амен. Да, нищеброды эти сарацины, нищеброды. Но кто же знал, что у них ислам такой воинственный. Прибыли никакой, а какие убытки пошли! — с горестным видом согласился Б***ля по Морде. И столько грусти проявилось в его глазах.

— Займись этим. И с сегодняшнего дня Гиперборея, Гардарика — как бы дальше она ни называлась — должна стать для нас делом всей Европы. А то от этих арабов сплошные неприятности, да ещё от славян, будь они прокляты, надо спасать нашу цивилизацию… Но ещё нам как никогда теперь надо об окружающей среде помнить и расширять, и расширять наше жизненное пространство. С нами Бог! Амен… — папа Григорий VII вздохнул и положил руку на пергамент уже законченного им нового календаря.

Заскрипели гусиные перья по пергаментам — и по ним, и по драгоценной по тем временам бумаге закапали, как слёзы, чернильные кляксы. Писали не только хроникеры, но и все кому не лень. Знали, что врали, но всё равно врали и врали. Хотя, почему врали? Быть этого не может. Они, западные учёные, никогда не врут и не ошибаются! Изредка их правота просто становится ненужной по причине использования этой правды не по назначению и не ко времени, и не к месту… Ну и что с того? С кем этого не бывает?

Толпились перед соборами и церквями фанатики веры после самобичеваний, но, увы — дров не было. Была холодная зима, и придурков, желающих самосожжением доказать силу своей веры, от всех храмов гнали прочь. В ту зиму холод мог сэкономить много, много человеческих душ, но… они замёрзли насмерть.

Испуг перед незнакомой, странной в своих проявлениях добротой жизни, первозданной чистотой человеческого общения вынудил Запад как цивилизацию к агрессии зла, к агрессии подлости и ненависти и лжи, направленной против славян.

А однажды потомки тех мальчика и девочки встретились среди дубравы, возле запруды лесной речки, улыбаясь навстречу друг другу, встретились не просто как влюбленные — он и она — а как ветреность чувств и безмерное время ожидания, встретились, как встречаются судьба и мечты. И поняв, что им ещё предстоит и чего им хочется, даже не думая оплакивать западные ценности, они просто все вступили нагими в реку и слились в одухотворении любви. Вот тогда и появилась тяга к возрождению! (Ренессанс — время, от которого вдруг перестали прятать грешность плоти, тянувшейся к святости чувств).

Эта искренность души до сих пор непонятна и недоступна для восприятия европейской цивилизации. Когда красивых женщин можно просто объявлять ведьмами за их красоту и отправлять на костер, чтобы спасти свое лицемерие. Если вам нравится смотреть на всё, что вам нравиться, и не скрывать этого за лицемерием, чувствуя логику прекрасного, то только тогда вы можете понять ужас горящего женского тела на костре. Вина его была только в том, что оно прекрасно и недоступно вам для обладания. И это лицемерие лжи стало основой западной цивилизации. Это её единственная основа. Иначе не было бы колониализма, не было фашизма и не было бы демократии, жаждущей потоков человеческой крови. И именно с Запада на Русь моровой язвой обрушилось христианство. Мы им потомков — жителей Гардарики, а они нам — христианство…

…Микеланджело Буонаротти однажды содрогнулся от несовершенства своей совести, когда во время реконструкции собора Святого Петра в Риме вышел во двор, чтобы помочиться. Что было с ним, когда он, сделав свое дело, вернулся и… Да-а, а ведь он не был каким-то там моралистом. Нет, он был человеком — какая это реликтовая редкость в западном мире! Он остановился перед шабашем в храме, остановился как человек совести, увидев не случайное, а просто обычное… Просто вполне себе житейское, скотское совокупление сразу нескольких пар священников, монахинь, мирян и мирянок. И кто ему поверил? А кто он такой, в самом деле?! Подумаешь, Микеланджело Буонаротти! Ещё чудак записи такие непонятные делал… Зачем?

Но не тогда ли в Европе начался не просто шабаш лицемерия, а господство нравоучительных проповедей? Соринка лжи перевешивала и перевешивает и сейчас груз страданий и испытаний многих поколений, попавших в кабалу лицемерия. Ради земной выгоды мирового господства Запад привык за свою вину требовать покаяния от жертв своего произвола.

А свое скудоумие, как вонь и нищету человеческого духа, попытался и пытается скрыть за обманом пустословия, ни к чему его не обязывающим. Так, как они в недалёком своём прошлом пытались запрятать ароматы своих вонючих, немытых тел за духами из Индии и благовониями остального Востока. Да вот беда, ни древние рецепты благовония из ладана, ни современные лосьоны с этой вонью не справлялись. Потребовались ядерные технологии в парфюмерии для христианства: Хиросима и Нагасаки.

А жизнь Гипербореи в истории сжалась до размеров доносов купцов-шпионов из европейских стран. Если что походило на правду, немедленно уничтожалось как ересь. Историки и хроникеры Европы при первом же упоминании Гипербореи становились задумчивыми и трезвомыслящими… инквизиторами. Вот это и является самым главным, самым естественным образом мышления западных обывателей.

Календари и летописи

Хилый тщедушный летописец наклонился над дорогущим пергаментом, подслеповатыми глазами оглядел не очень ровные края листа и со вздохом перекрестился:

— Будь че будя!

Сзади него, всхрапнув на сундуке, проснулся игумен и сразу же нахмурился:

— Как это — будь что будя? Ну уж нет…

— Так, отче, с календарем ничего не сходится… Да и с каким сравнивать? — заёрзал босыми ногами летописец и потер ими друг о дружку.

— Плюнь на эту ересь, сын мой… — зевнул игумен, поворачиваясь к летописцу.

— Дык, это… — скуксился над пергаментом работник слова и письма.

— Плюнь, говорю! — угрожающе взмахнул над летописцем кулаком игумен. — Пиши, да не заговаривайся! Про матерь нашу — церковь православную не забывай. С твоего пера на пергамент должны стекать её слёзы и муки… — тут игумен поднял вверх указательный палец. — Тогда убедительней будет. Какая у нас история корячится?

— Про благоверных Кирилла и Мефодия… — ответил летописец и ещё раз заглянул в написанное, чтобы не ошибиться.

— Кто, кто это? — удивился игумен и запустил пальцы в бороду.

— Ну, братья вроде, что буквицы нам новые придумали, очень схожие с греческими… — почесал свой худой кадык летописец и скосил глаза на пергамент.

— Да? А какими раньше писали? — с подозрением взглянул на писца игумен и оперся кулаком в свой бок.

— Похожими, глаголицей, а счас больно загогулистые… — взмахнул татарским калямом писец.

— Так пиши прежними, — благосклонно кивнул игумен и опять зевнул.

— Не можно… — вздохнул летописец и с грустью посмотрел на игумена.

— Это почему ещё? — удивился ответу игумен и положил руку на плечо летописца.

— Да-а-а… Так в прошлой неделе митрополит наказал писать новым письмом… — ответил писец тоном обиженного ребёнка.

— Ну, если так, то ладно… Уж, больно умен владыка. И богоугоден… — согласился игумен. — Нам бы хоть толику его ума…

— С календарем что делать? — обернулся к игумену писака. — Ох, и тягомотина грядет с ними.

— А что такое? — хмыкнул игумен, подтягивая кожаный пояс на брюхе и подобрав кнут с пола.

— Так по-старому, по-библейски, от сотворения мира считать или по-юлиански? — замер на мгновение писец, увидев кнут в руке игумена, и осторожно продолжил: — Да ещё новый тута объявился — григорианский!

— А по какому архиерей счёт ведет? — нахмурился игумен.

— Для себя — по-юлиански, а в письмах ко мне — от сотворения мира… Писец сообщал об этом, как о чём-то неприличном. — Но сплошная морока с пересчётом будет.

— Смотри у меня! На хлеб и воду посажу, или на кол посажу! — тут игумен не сдержался и хлестнул писаря кнутом. — А не перечь отцам церкви, не перечь!

Тот согнулся в три погибели от боли и вскрикнул:

— Да я ж… Да я ж… Всю правду расскажу потомкам!

— То-то же… — хмыкнул игумен, заворачивая хлыст кнута в кольцо.

— Так а что делать-то со святым апостолом Андреем?

— Как что? Правду пиши… — игумен положил кнут на лавку и потянулся спиной.

— Какую, если он на Руси не был никогда? — взмолился летописец, поднимая левую руку, как бы защищаясь.

— Что?! — изумился настоятель. — Что, я спрашиваю? — с этими словами он схватил летописца за волосья на его голове и несколько раз ударил с силой этой головой о доски стола.

— Я всё понял, я всё понял. Я больше не буду… — захныкал, а потом заверещал летописец.

— Вот, то-то. Проводи его от Понта Эвксинского до Киева. Оттуда пусти его до Новгорода Великого. Ну, а уж оттуда в Ладогу и до острова Валаама. Понял путь? Смотри у меня… — пригрозил пальцем иноку игумен и пригладил на груди крест.

— Понял, понял, отец святый… — закивал писец, со страхом поглядывая на толстые кулаки игумена. — И что ж-то с календарями делать? Продолжать от сотворения мира писать или юлианский, или даже григорианский приторочить к буквицам?

— Нет, точно на хлеб и воду посажу… — всплеснул руками игумен. — А то и вовсе сошлю в скит. Негоже нам, православным, за католиками гнаться. От сотворения мира, конечно, пиши… — вздохнул игумен, положив руку на плешивую голову писца. — Пиши… как писал, от сотворения, ну а архиерею отвечай в письме по-евонному, как он возжелает.

— Дык как же тут тогда с циферками быть? Арабские, сатанинские, писать али латинские? Ох, тяжко-то как… У кажного календаря по-своему отсчёт идет… Запутаться боюсь.

— Пиши, как пишется! — важно ответствовал игумен, подняв к потолку толстый указательный палец. — Потомки разберутся, на чьей сторонке правда была. Да и побольше чудес в свою писанину напихай. Слог у тебя неплохой, а коли выдумки не хватит — выпорю и в келье поститься на месячишко запру!

Игумен подошел к небольшой кадке, приоткрыл крышку и заглянул внутрь. Покачал головой и опять закрыл кадку:

— Не помнишь ты добра, не помнишь. Одно слово — смерд неблагодарный. Ты, поди, забыл уже, как на тебя облаву затеяли? Сколько времени на тебя, как на дикого зверя охотились? Давно ведь слух ходил, что последний грамотей среди смердов в нашем уезде где-то прячется. Остальных всех давно под корень извели, дабы грамотой людишек не смущали. А то ишь ты, рабы грамоте обучались. Нет, говорил ведь Господь наш… — при этих словах игумен остановился и лениво перекрестил крест на своей груди.

–…Богу — богово, а кесарю — кесарево! А то вздумали даже детишек малых и баб грамоте учить. Письма на бересте друг другу писали… Грех-то неописуемый какой! — игумен опять остановился и то ли снова перекрестил свой крест на груди, то ли просто почесался. — Лучше уж под татарами быть, нежели грамотным смердам божье слово нести. Грамота — великое сомнение в людишках вселяет. А ну как все грамотой да ученостью пастырей своих донимать станут? Священное Писание без нас читать будут? А так без грамоты — дурак, он и есть дурак. А ты помнишь, кто тебя от толпы спас?

— Ты, отче… — поклонился игумену писец.

— То-то же! — указующим перстом направил взгляд летописца к низкому потолку игумен.

— Так ты ж… меня искал, — дрожащим голосом напомнил писец игумену дела минувших дней.

— Искал, искал, да вот увидел твой почерк, да как ты справно излагаешь и решил: жить тебе! Не забывай, кто тебя от лютой погибели спас. Кто остановил людишек, кои так хотели с радостью тебя на кол посадить. На… — протянул руку игумен коленопреклоненному летописцу. Тот то ли облобызал протянутую руку, то ли обслюнявил.

— А кваса-то на тебя не напасешься… И куда в тебя столько лезет? — вздохнул игумен и вышел из кельи.

Во дворе он перекрестился на купола церкви и сладко потянулся всем своим тучным телом. Со стороны хозяйственных построек послышался непонятный шум. Игумен терпеть не мог шума-гама и ненужной суеты и потому засуетился и исчез в направлении беспорядка. Писарь прикрыл дверь за начальством и присел за стол греческого порядка — с партой и короткой лавкой. Он молча уставился на пергамент, пытаясь свести воедино в памяти все были и небылицы, услышанные им за последние дни в трапезной. Он чувствовал, что многое в этих рассказах явно расходится с действительностью. Но что именно? А впрочем, лишь бы понравилось игумену. А то скоро епископ может нагрянуть, а уж ему-то не просто угождать приходится, ещё надобно обязательно приятно удивлять выдумкой об очередном видении иль даже явлении. А в трапезной такое плетут, да ещё божатся… Больно уж привередлив Его Преосвященство, да учен. И всё это в летопись, в летопись для потомков, иначе или выпорют, или голодом уморят…

Когда христианство пришло на Русь, простолюдины писали друг другу письма. Европа, благодаря скромности своих историков, и тогда не подозревала, и до сих пор не понимает истинной степени своего тогдашнего варварства. И всё благодаря российской элите и священникам. Редко в какой ещё стране элита так презирает свой народ и стыдится своего родства с ним, как в России. И нигде так элита страны не пресмыкается перед всем иноземным, как в России. И пришло всё это вслед за православием к нам, и всё в истории пошло шиворот-навыворот. Если бы не православные священники, то не мы, а Европа прорубала бы окно в Россию. Не завоеватели, а православные священники были, есть и будут смертельно опасными бактериями в теле России. Но переболеет ли когда-нибудь своим православием русская земля?..

«…Есть много церквей на свете, но лишь одна будет истинной…»

Правда о неправде

«Злословие мудрости — яд из хлеба и вина на шабаше наивных простаков»

Повествование о летах безвременных. Крещение Руси

Часть первая

Как часто мы испытываем недоумение от образа какого-либо существа или явления. И часто дабы породниться с ним, либо избавиться от оного, мы наделяем его приятными для нас свойствами или чураемся его, как прокажённого, по диагнозам властей наших богом избранных.

…Князь почесал репу: то ли свою, то ли в миске. В который раз он перепутал, где у него зачесалась, пытаясь затеряться, мудрая, а главное, свежая мысль. Случайные и прочие посторонние мысли у него изводились тараканами, что в изобилии расплодились на Руси вместе с боярами и князьями в элитных хоромах. И в голове уже не хватало места для здравого суждения. Нет, князь был таким, каким он был. Но он уж точно был парнем не промах. Это потом к нему пришла былинная величавость, умноженная на лесть прикормленных летописцев. Но уже тогда Русь медленно, наощупь искала свое место в истории. А значит, всему прежнему — культуре предков, врачеванию волхвов, воровской торговле племен, воинской доблести воевод, не вмещавшейся в телесном виде в их доспехи, приходил конец. И всё это означало только одно: быть беде! Но выход всё же был: растоптать судьбу каждого человека, но общую судьбу народа подчинить прихотям и капризам ума одного. Одного властелина. Но как к этому прийти? Как это сделать? Дело-то почти новое по тем временам. Не кагал какой на совете племени переорать, а в тишине недосягаемой для людишек вершить и творить их судьбу — одну на всех.

— Ох, не зря бабка Ольга в Царьграде так долго была, не зря… Мудрые всё-таки эти царьградцы — кого хошь охмурят, но меня-то… — бормотал князь, держа в руке бронзовую плошку масляного светильника и спускаясь по потайной лестнице в подземелье под главным теремом княжеских хором. В подземелье было сухо и темно. Огонек светильника отбрасывал причудливые замысловатые тени по сторонам, но князь уверенно шел по этому лабиринту подземелья. Вскоре он наощупь нашел нужный рычаг и нажал его — потайная дверь с жутким скрипом подалась, и князь, войдя в него, посветил себе в ноги — ступеньки вверх были очень крутыми.

«Надоть петли чем-то смазать — скрипу много…» — подумал князь и медленно, шаркая подошвами, ступенька за ступенькой стал подниматься по лестнице. Вскоре он остановился, подсветил себе плошкой и завозился перед ещё одной дубовой дверью. Наконец он нащупал замаскированную щеколду и открыл дверь. За дверью, в помещении в тусклом свете от двух масляных светильников находился человек в странном одеянии в окружении непонятных загадочных предметов для несведущего ума.

— Здорово, плут… — окликнул князь человека. — Ну, как труды?

— Здорово, княже, — отозвался человек, — закончил… Вскоре всё можно будет попробовать.

— Пошли тогда на совет, — приказал явно обрадованный князь.

— Погоди, только другую одежу надену, — с этими словами человек снял с себя странный колпак и скинул на лавку не менее странный синий балахон с прорезями для рук.

Князь подождал собеседника, еле скрывая изумление от перевоплощения своего собеседника. Неуловимыми движениями человек что-то поправил на себе, что-то дернул, и перед Владимиром вместо согбенного бородатого старца в непонятном неопрятном одеянии предстал вдруг безбородый, в шелках и бархате писаный красавец. Не в первый раз происходило это преображение перед князем, но он каждый раз изумлялся и никак не мог к этому привыкнуть. Князь его слегка побаивался, но виду старался не подавать. (Мало ли чего).

Вдвоем они прошли в закуток, где обнаружилась ещё одна потайная дверь. Владимир поколебался немного, но, испугавшись собственной нерешительности (эта противоречивость была основой его характера), изо всей силы рванул ручку двери на себя. Дверь с еле слышным шорохом открылась. За длинным, сколоченным из толстенных дубовых обструганных досок столом, по одной стороне в один ряд восседали самые близкие к князю люди. Ну, как обычно: близкие люди из тех, кто мог пошептать ему на ухо всё, что было интересно ему — от прогнозов погоды до сокровенных желаний всяких враждебных сил, непокорных ему, но готовых пред ним усмириться с их дружеской помощью на определенных условиях. Князь был своим окружением оплетен, опутан тысячами взаимных интересов и выгодных условий своего бытия. (Вот так и понимайте термин «блат»). Одним словом, блатные…

Владимир прошел вперёд и водрузил свое грузное, но ещё молодое упругое седалище на одинокую скамью на помосте перед своим отдельным столом. Он любил возвышаться над всем: так было удобней наблюдать за пирующими людишками. Мало ли кому из них вздумалось бы потравить сотрапезников и (чур меня!) самого князя. Да, все правители во все времена боялись и будут бояться не просто смерти по исторической статистике, а случайного глотка вкуснейшего и привычного напитка. Такова жизнь, се ля ви, как говаривала позже Екатерина Медичи, подмешивая яд в банановый кисель очередному избраннику удачи.

Хотя были и другие причины: князь-то был низковат! Да по современным меркам что такое метр пятьдесят-шестьдесят сантиметров? И все бояре были не выше. Всех выше себя Владимир сразу же объявлял врагами народа (диктатор, одним словом!). Только дружинникам дозволялось быть выше — ну, это чтобы до князя стрелами али булавами не дотянулись. А где набрать такой забор среди тогдашней молодежи? Дружина была малочисленной, потому что была младая. Собрана она была, как того велит обычай и нужда, из друзей детства князя, из близких и дальних родственников. А остальные дружины — старшие — входили в киевский полк. Была даже дружина пожарная, что отличалась от других своими ожогами и беспробудным… спокойствием, которым они невольно гасили хаос и смятение в толпе погорельцев. При этом власть никто не смел проклинать, даже если после пожара людям приходилось жить какое-то время в землянках посреди пожарищ. Сказывалось патриотическое воспитание. Добавлю сюда для простоты описания толстые руки Владимира, в ляжку толщиной, которыми он привык таскать за волосья провинившихся дружинников. Но это так, для разумения…

Сборище объедалось и лакомилось. На столе, загруженном едой, места для объедков не было: их сбрасывали под стол, где совсем уж разжиревшие крысы брезгливо обнюхивали эту снедь и лапами откидывали в разные стороны, справедливо полагая, что двуногие уборщики-смерды, найдя эти объедки, будут благодарить их за это поцелуями под их хвосты. Князь степенно внимал невнятному говору жующих людей. Всё это время Дионисий из-за спины князя наблюдал за ним и гостями. Трапеза ещё не закончилась, как князь, пригладив широким рукавом лоснящуюся от жира молодую бородку, хлопнул в ладоши. Все прекратили чавкать и непонятно что гнусавить. Новостей не было: пирующие только совсем недавно и недолго пославословили быстренько в адрес неведомо как и откуда появившегося владыки, да и дело с концом. (Какие уж тут новости?) Зато были государственные заботы и думы у князя.

— Други мои, — прервал этот гомон князь, — дела прискорбные творятся меж людишками. Опять у нас всё через пень-колоду и молодую жопу…

Из долгой, неспешной речи князя стало понятно то, что и без того своей обыденностью набило всем оскомину. Ничего нового князь не сказал. Ну, степняки набеги устраивают: скот, хлеб, утварь у смердов отбирают, их самих норовят в полон, в рабство увести… Ну, весной дождей не было, а сейчас день на убыль пошел, а после такого пекла от начала лета на полях собирать нечего… Ну, всё как обычно. Бунтовать будут смерды от голода. И опять будут искать себе новую власть, а лихих людишек, готовых князю напакостить да дела его скорбными миру представить, завсегда хватает. Вот до чего доброта да милость власти их доводит. Но земля наша обильна: уйдут смерды, попрячутся в лесах, будут зверьми да рыбой промышлять, а кто князя будет кормить, поить, одевать? А дружину, а мытарей? А это нужные ведь люди, служивые, свои… Как без них-то? Государство мы али как?

— Да, бегут смерды… бегут! А мы их… как бы за людей, будь они неладны, считаем… — прогудел Ставрог (друг детства князя). — Вона из скольких городищ народу сбегло! Лови их теперича в незнамо каких дебрях. В такие земли подаются, о коих мы и слыхом не слыхали.

— Здесь тоже польза есть — державность нашу ширше делают… — махнул рукой князь и призадумался. (Пятерку по географии князь Владимир себе обеспечил).

— Князь, позволь мне слово молвить… — зашептал ему на ухо Дионисий, заслоняя его спиной от собрания и незаметно убирая с бороды Владимира крошки после трапезы.

— Говори… — обернулся в его сторону Владимир.

— Да как-то без твоего гласного одобрения мне, чужаку?.. — потупился Дионисий.

— Люди добрые, вот мой гость из самого Царьграда желает нам слово сказать! — поднялся над столом князь и рукой указал всем на Дионисия.

Пирующие замерли над объедками застолья и закручинились: обычно после столь знатного угощения на совете у князя ждали их скоморохи с дудками да рожками, да пляски какие, и в завершение — девицы в кокошниках да с протяжными песнями в хороводе. А тут… Все в унынии полном, рыгая и осоловело после медовухи потирая жирными руками бороды, уставились на гостя.

— Всё это от неразберихи у вас… — начал издалека Дионисий. — Богов у вас много, вот порядку и нетути. Сами знаете: у семи нянек дите без глазу!

Поднявшийся за столом нестройный шум на минуту остановил гостя, но не смутил его:

— Ваши боги и духи, кудесники с волхвами и вправду могут многое… Но когда нужда в них возникает, то им до нас всех и дела нет! На себя всём полагаться приходится, — возвысил голос Дионисий, поправляя рукава.

— Ну и шо такого? Так испокон веку заведено… — недовольно загудели пирующие.

— Неправильно заведено, — громко вздохнул Дионисий. — Одна глупость кругом!

— Поучи ещё нас тут… — вздыбился над столом совсем уж в непристойном виде от дохрена выпитой доброй браги боярин Пукал, советник князя по снабжению войск, и взмахнул рукой:

— Да видали мы таких… Одна плесень осталась после… — дружно поддержали его сотрапезники.

— Я не учить вас тут собираюсь, а подсказать, как дела делаются на свете, — с самым что ни на есть миролюбивым видом простер руки к своенравной публике Дионисий. — Вспоминаем, вспоминаем, вспоминаем, с какими товарами и… и рассказами вы имеете дело на привозе? Ну, подле гостиного двора для иноземных купцов? Вас дурят там, как дитяток малых. Показали вам палец, а вы давай смеяться да верить всему. А сами… Да если бы выгоды гостям не было, приходили бы они из стран своих, как они вам сказывают, за выгодой сюда за тридевять земель, за тридевять морей? Кто бы, шобы на рожи ваши посмотреть, перся бы сюды? — совсем уж необычно просто перешел на язык трапезничающих Дионисий.

В трапезной взорвалось всё, что накопилось на земле, неиспохабленной научными диспутами:

— Да мы тебя!.. Да тебя, шкурника царьградского, терпеть?.. — следом послышалось:

— Да, рубите его, братцы! — возопил Владимир, привставая со своей скамейки.

— Погоди, князь… — обернулся к князю Дионисий. — Порубить всегда успеешь. Вот смотри, что ты от смердов можешь урвать, а?

Владимир присел обратно на скамью, и его руки, потянувшиеся было к горлу Дионисия, задрожав от нетерпения, после нескольких мгновений успокоились, и он махнул ими, как бы умывая их. Он осмотрелся вокруг и, не обнаружив более грозных признаков недовольства, а тем паче бунта, успокоился и милосердно кивнул Дионисию. Тот, почуяв свободу перед лицом правителя, вдохновившись, продолжил:

— Зерно в рогожах, мёд в бочках, рыбу в кадках, да там по мелочи… А на вас что надето? Заморское всё! А почему у вас своего этого нет? — осмелев, продолжил возмутитель спокойствия. — Почему ваши смерды вас этими нарядами не балуют? Диковинками вас не развлекают? Да и что вы едите? То же, что и смерды: мясо, рыбу, кашу. Завтра, князь, позволь мне с моим поваром показать, что такое настоящий пир! Даже в еде князь должен вызывать восхищение, восхищение, а не зависть у своих подданных. А тебе вообще, княже, остальные князья тоже во всём завидовать должны. И не только князья, а и все правители земные. А так что о вас знают в других землях? Что есть, мол, в лесах глухих племя неразумное, племя с дикой верой…

Порыв драчливых сотрапезников князя тем временем постепенно улетучился под тяжёлым взглядом Владимира. Шумно вздыхая, гости князя расселись по своим местам.

— К чему клонишь? — обиженно сопя, буркнул Владимир. — Поди, к войне какой? Это нам не с руки — вон что у соседей творится. Не поймешь, кто с кем и почто воюет. Влезешь — и какая уж там выгода… Ноги бы унести.

— Не о войнах я, княже, а о мудрости мира. Воевать нужно, когда приспичит. Я о вере…

— О чём? — чуть не поперхнулся князь. — Мы тута о делах бренных… Давай о вере потом, к волхвам. Они в этом больше смыслят.

— Я не об их вере, а о настоящей… — поднял ладонь вверх Дионисий. — Вере единственной, правильной на земле.

Князь и следом его гости вновь загалдели. Дионисий воздел руки к своду трапезной и продолжил:

— У нас, у людей, один Бог, княже! Вот как ты, один, а остальные — дружина, бояре, тиуны и прочий сброд — кто? А если бы ты был не один? Представь себе, что вас тут в гриднице сядут десять князей и все равные меж собой?

— Так эта… неразбериха будет, никому не нужная… — призадумался Владимир.

— И я о том же. А в вашей вере столько богов, и никто толком не понимает, кто из них главный. У каждого племени свои истуканы. Даже с именами полная, как это у вас на Руси говорят? — пощёлкал пальцами Дионисий в поисках нужного слова.

— Полная жопа, — подсказал князь.

— Вот-вот, хорошо, что сам это понимаешь. Непорядок. А человек? Откуда человек взялся? А звери, рыбы? Спросить любого волхва, так у каждого свой ответ. И каждый будет считать, что его ответ — правда! Так не бывает. Вот истинный Бог говорит, что создал человека по образу и подобию своему. А что ваши глаголят, если верить волхвам? Чушь собачью…

— Не говори так. Знания у них есть: и лечить могут, и дожди, и бури вызывать, да много чего могут… — нахмурился Владимир. — Не говори попусту…

— Жулье! — воскликнул Дионисий, схватившись за свой ворот.

— Ты это… Что счас сказал? Что за слово такое? — с недоумением осмотрел с головы до ног оратора Владимир.

— Так называют людей, неправедно, неправдами выгоду свою блюдущих.

— Эк загнул! А слово надо бы запомнить — «жулье». А может, жилье? Тогда… это… — вслух пробормотал Владимир и хмыкнул.

— Княже… — укоризненно обернулся к Владимиру оратор. (Нет, ну правда, что за манера — перебивать разумных людей?) Я только речь начинаю…

— Говори, говори, башку я тебе завсегда успею срубити! — по летописному велеречиво поддержал оратора Владимир. Дионисий кивнул в его сторону, развел руками и промолвил:

— Теперь я вам кое-что покажу… — с этими словами он вдруг вскинул голову и преобразился: вместо него в клубах вдруг возникшего едкого дыма появился человек в сияющей накидке и золоченых шароварах. Это видение окончательно сбило с толку Владимира. (Подсказок не было, а блокнотов из дорогущего пергамента для записей тогда ещё Византийская империя дикарям даже за золото не продавала).

Дионисий, начав с пассов руками, перешел к простейшим способам убеждения: подойдя к столу и выбрав одного из бояр, он наклонился к нему, протянул руку и из его окладистой бороды вдруг извлек розовое гусиное яйцо. Вареных, а тем более крашеных яиц на пиру отродясь не бывало. (Еда смердов, знаете ли…) Розовое вначале оно вдруг засияло синим цветом. Боярин с перепугу схватил медное блюдо со стола, закрыл им свое лицо и тихо воя от ужаса, полез прятаться под стол. У остальных это вызвало такую всеобщую дрожь, что все крошки, застрявшие в бородах обедавших, осыпались на стол. Осыпались даже засохшие крошки с прежних трапез. Никогда ещё бороды бояр и дружинников не были так вычищены. Нет, смерды проклятые в баньках мылись-парились, но бояр-то эта прихоть ленивых подданных как-то миновала.

Дионисий покрыл боярской горностаевой накидкой медный котел у входа в гридницу, затем, сделав несколько пассов руками, произнёс:

— Милли, твилли, хуилли! — в наступившей тишине он медленно стянул накидку с посудины и, запустив в неё руку, резким движением выдернул оттуда за хвост дохлую здоровенную крысу. (Таких крыс-великанов точно на Руси тогда тоже не было). Все пирующие с воплями «чур меня, чур!» как-то очень шустро заняли спасительные места под столом. Благо стол был необходимого для подобных случаев размера. Поместились все. Дионисий спохватился и, пробормотав очередное заклинание — «да итить твою кочерыжку!» — закинул крысу в чан с брагой. Он снова накрыл накидкой котел, искоса осмотрел перепуганных людей, выглядывавших из-под стола, и небрежно сделав пассы руками, произнёс следующее заклинание:

— Брак ибама чухлома!

На этот раз магия не подвела — из котла был извлечен голубь, за ним второй и третий. Два голубя спланировали ему на плечи, а третий, покружив по углам трапезной, вернулся и сел на оттопыренный зад Владимира, стоявшего на карачках под столом. Князь вздрогнул и с раскатистым шумом испоганил воздух. Но Дионисий не унимался; он по очереди обошел прятавшихся под столом и, нагибаясь под него в три погибели, пугал едоков: то пламенем, которое вдруг появлялось на его пальцах, то вытаскивал из чужих бород длинные разноцветные ленточки драгоценного шёлка, то бросал под стол дивной красоты ракушки, что появлялись сами собой из его платочка, которым он разгонял жутко испорченный воздух в трапезной. Как-то незаметно на столе появились три амфоры в кругу неведомо как возникших зажжённых свечей. (Редкость по тем временам неслыханная и очень потому дорогущая!)

В трапезной до этого властвовал полумрак: даже в солнечную погоду свет с трудом пробивался сквозь деревянные резные оконца со вставками из слюдяных пластин, а че уж говорить про время вечерней трапезы. Много чего явилось перед испуганными глазами русичей. Всё это осветилось непривычным ярким светом разом вспыхнувших вдруг десятков свечей вдоль глухой стены напротив наружной с окошками. На потолке приютились тени, отбрасываемые от нескольких дворовых людишек, прислуживавших дружине князя на этом пиру. Желающие могли даже разглядеть их лица. Хотя в повседневной жизни никакой надобности в этом хозяева жизни никогда не испытывают. (Все эти людишки на одно лицо…)

Но случай был другой, и князь и его малая дружина с облегчением, с какой-то нежданной для них радостью перевели дух: есть в случае чего кого скормить вместо себя потусторонним силам, явленным магией Дионисия. Среди этой одинаково выряженной прислуги выделялся своим чёрным одеянием верный слуга Дионисия — Прокопий (истинный грек — православный прохиндей). По знаку Дионисия он проворно взялся исполнять обязанности виночерпия и быстро опустошил амфоры, разлив питие половником по кубкам и чашам на столе — бояре заоблизывались, но пришлось им подождать особого в таких случаях знака князя. Владимир медлил.

Дионисий прошел к ближайшему от него сундуку и, несколько раз помахав руками, провыл очередное заклинание: лихоманка святая, дери-передери, да опэрэсэтэ! Затем он открыл сундук, и из него, оправляя перья, вылез огромный попугай. (Птица неведомая, чудная для русичей!)

— Привет, Вовка! — отряхнувшись, возликовал долгожданной свободе попугай.

— Пыр… пыры… п-первет, — трясясь от царственного озноба, с трудом выдавил из себя Владимир. Лицо его посерело и покрылось капельками пота.

— Клиент? — спросил попугай Дионисия, почесав когтем клюв.

— Князь… — смущенно пробормотал Дионисий, исподтишка озираясь по сторонам.

— Мотать не перемотать! — гаркнул попугай.

— Оно… речь разумеет… нашу? — трясущимися пальцами тыкая в сторону птицы, просипел Владимир.

— На всё воля божья. Вот ты, княже, только байки слушаешь от своих волхвов про чудеса, говорящих духов лесов, болот, рек… А вот тебе чудо от нашего, истинного Господа! Видал? — выпятил грудь Дионисий и взмахнул рукой в сторону попугая.

— Так-так, у клиента вид болезный. Поносом пахнет… — поддержал важную беседу попугай, мелкими шажками осваивая помост на котором стоял княжеский стол.

— О чём это оно? — вытирая испарину со лба, испуганно спросил Владимир.

— Предупреждает… о напасти в штанах… — потупив взор, объяснил Дионисий. — Ты как, княже?

— А че предупреждать? Хорошо хоть не обосрался… — сокрушённо вздохнул князь, запустив руку в свои штаны. — Слышь, плут, отдай птису! Скоко стоит?

— Не могу… — сокрушенно вздохнул Дионисий.

— Как? — вспылил князь. — Перечить воле моей?

— Да не о том ты, князь. Воле я твоей не перечу. Просто не продаётся эта птица — вольная она! Захочет — останется с тобой, не захочет — не обессудь. Это человека можно купить, продать. А этого филосо…

— Зашибу! — заскрипел зубами князь, хватаясь рукой за горло Дионисия.

— Князь, помилуй, договаривайся с ним сам… — прохрипел Дионисий, пытаясь освободиться от объятий Владимира.

— Так скажи ему, что, мол, по-хорошему надо… — зашипел на ухо Дионисия Владимир, ещё сильнее сжимая пальцы на шее Дионисия.

— Сам… только сам… — теряя уже сознание, просипел Дионисий.

— Да ну тебя… — возмутился князь и, отбросив от себя Дионисия, подошел к попугаю.

— Красавчик, — согласилась птица, повернув голову набок и осматривая снизу Владимира.

— Слухай, птиса, будешь у меня… — замялся князь, пытаясь определить судьбу для своего приобретения. — Будешь, будешь у меня… гусляром! Вот…

— Гусляр? — призадумался попугай. — Ну и должность. Сумею ли, справлюсь ли?

— Да вон на гуслях будешь мне брякать про чудеса заморские… — раскинув руки и ноги, как будто собираясь пустится в пляс, объяснил Владимир.

— Я, конечно… — набивая себе цену, попугай остановился и продолжил: — Понимаю тебя, понимаю… Но должность мне незнакомая…

— Да че там… по струнам — бряк-бряк. Невелика премудрость. И болтай, ори, сколько влезет — голос у тебя получше наших певцов будет, — торопливо объяснил попугаю его обязанности князь, искоса поглядывая в сторону Дионисия. Тот стоял в ожидании каких-нибудь указаний от князя. Владимир махнул рукой в сторону пирующих и прижал к ноге попугая. По этому знаку гости разом осушили чарки и кубки и, переглядываясь, загомонили, требуя продолжения. Повторили. Затем добавили. В руках Дионисия непонятно как появился серебряный шарик на тончайшей цепочке. Дионисий подходил к каждому перепуганному русичу, внимательно заглядывал ему в глаза и что-то шептал. Маятник при этом начинал равномерно, медленно раскачиваться перед глазами впадавшего в сонное оцепенение человека. Не избежал этого и князь. Пока общество витало в своих разнообразных видениях, Прокопий по знаку своего хозяина выпроводил остальную челядь, запер за ними дверь и выжидательно посмотрел на него. Свечи погасли, накрывшись дымным полусумраком.

— Нам надо подготовить их к пробуждению. У тебя всё готово? — тихо сказал Дионисий, оглядывая остолбеневших гостей.

— Да, хозяин. Два мешка хлама. Мусор… — заулыбался Прокопий.

— Никто не заметил? — зло покосился на улыбающегося помощника Дионисий.

— У меня слепок ключа имеется, — показал Прокопий связку ключей, перестав улыбаться, и пояснил: — Успел сделать после утренней уборки, когда все были при делах, я, думаю, что никто не заметил.

— При каких делах были? — язвительно усмехнулся Дионисий.

— Обычных, хозяин… — пожал плечами Прокопий. — Мутко пороли за воровство, у Серко тиун чуть ухо не выдрал за обжорство, а Клячко за тупость тоже лично сам тиун с утра пораньше отправил в кузницу, где он лбом помогал кузнецу гвозди заколачивать в копыта лошадей. Как лошади кончились, так его и прислали в помощь на уборку… — отчитался Прокопий и снова пожал плечами.

— А что со лбом? — еле слышно хмыкнул Дионисий, стирая улыбку со своего лица ладонью.

— Надо его брать к нам… Лоб даже не вспух… — изобразив удивление на лице, сообщил Прокопий.

— Чудеса… — уже не стесняясь улыбки, покачал головой Дионисий.

— Он нам разве пригодится? — заглядывая в глаза хозяину, поинтересовался Прокопий, — с таким здоровьем и с такой безмерной глупостью?

— Ничего, скоро у них все такие в князьях ходить будут. Надо ему помочь возвыситься, — посмотрев в сторону храпящего князя, решил Дионисий.

— Ему или Клячко? — не промолчал Прокопий, смотря на человека, который решил, что он вправе возвышать земных владык.

— Да этот уже князь… Ну, а там… Конечно, Клячко, — развел руками Дионисий.

— Да он туп невероятно, — растерялся Прокопий, взглянув на Дионисия.

— Ну, это сейчас в глаза бросается, а станет воеводой или, быть может, князем — подданные признают в нём и ум, и прочие добродетели… — монотонно, как бы читая чужие мысли, ответил Дионисий и скривил губы. — Это суть власти.

— Да, когда чернь тупа, это невыносимо бесит, а когда власть тупа, то это радует и веселит подданных, — согласился Прокопий и почесал себя за ухом.

— Прокопий, тебе, кажется, язык снова мешает спокойно жить… — со зловещим тоном, не обещающим ничего хорошего слуге, выразился Дионисий.

Прокопий вздрогнул и, исподлобья взглянув на хозяина, прошел к сундуку, разукрашенному византийскими орнаментами, стоявшему позади княжеского стола. Из него он извлек два мешка и быстро развязал один из них.

— Так, что у нас тут? — подошел к нему Дионисий.

— Мишура всякая, говорю же — мусор… — равнодушно ответил Прокопий, перебирая содержимое сундука.

— Не скажи. Это для нас мишура, а для этих варваров… Подороже будут их оберегов. Давай, разноси, — поторопил сообщника Дионисий, похлопав Прокопия по плечу.

— Да куда это всё? — держа в руках смятую мишуру из ленточек, шнурков и прочей бижутерии, сказал Прокопий и ехидно улыбнулся.

— Ну, смотри по размеру — кому за пазуху, кому в рукава. Торопись, мне ещё надо успеть посетить их видения и разбудить их вовремя, чтобы на всю жизнь память об этом сохранить, — Дионисий не зря торопил сообщника: уж больно легко славяне преодолевали испытания магией и алхимией в отличие от изнуренных роскошной жизнью византийских вояк и вельмож. Здоровые желудки и пустые головы славян до сих пор стойко переносят любые набеги здравомыслия. Дионисий вовремя обратил внимание на сдавленный клекот, доносившийся со стороны князя. Он подошел к спящему Владимиру и осторожно освободил попугая, зажатого рукой князя.

— Я думал уже, что дождусь тебя только в раю… — прохрипела птица и часто-часто затрясла головой, чтобы прочистить горло.

— Ну, упустил тебя из виду… — усмехнулся Дионисий. — Ну, извини…

— Хорош напарничек, — возмутился попугай, вздернув шлем из перьев на голове.

— Хватит, Теодор, хватит! Лучше скажи, что с домовым делать? Он с князем дружбу водит. Где он сейчас? — нетерпеливо топнув ногой, тут же взвыл Дионисий. — Кто… Кто этот гвоздь… греческую вашу маму… забил задом наперед?

— С Игилкой? Так я там ему свару с его жёнами затеял, гоняют его там мокрыми тряпками по всем углам. Не до нас ему. А гвоздь… — попугай подошел к Дионисию, осмотрел его ногу и вынес вердикт: — Игил, вот сволочь! А я-то думал, что он столяром подрабатывает… Помог ему ещё ящик с инструментами донести…

— И много у него жён? — недоверчиво спросил подошедший к ним Прокопий.

— Да поболее, чем у этого тирана… — указав крылом на князя, ответил попугай. — Он их расселил в каждой комнате этого термитника.

— Архитектура здесь, конечно, примитивная… — постанывая, согласился Дионисий и замахал руками: — За работу, за работу, время уже, и да поможет нам бог!

В полумраке трапезной Дионисий, ковыляя и морщась от боли, переходил от гостя к гостю, приводя их в чувство. Последним пришел в себя князь. К тому времени были снова зажжены свечи от нещадно дымившего трута. В трапезной было очень тихо. Непривычно тихо для вечерней трапезы.

— Че это было то? — хриплым голосом спросил Владимир, озираясь по сторонам. — Где эт я?

— В трапезной, княже, — смиренно опустив очи к долу, ответил ему Дионисий.

— Видения какие-то… — шумно вздохнул Владимир, снова закатив глаза.

Следом заохали-завздыхали гости, испуганно разглядывая друг друга. В этой неразберихе не хватало, как всегда, только искренности бывалых интриганов. Бояре внутренне напряглись. Но для разоблачения их, как обычно, не хватило ни времени, ни доказательств.

— Хотелось бы узнать, княже, а где ты был вместе со своими гостями? — обратился Дионисий к Владимиру, не упуская из виду остальных пришедших в себя высокородных русичей.

— Диво дивное… — нахмурившись, забормотал с закрытыми глазами Владимир. — Сады какие-то, ручей с родником… голоса… — он вздрогнул и, поведя плечами, уставился на Дионисия. Притихшие было гости загомонили, загалдели, с тревогой вспоминая свои непонятные видения. Владимир выпрямился и застыл, глядя перед собой, пытаясь вспомнить подробности из своего только что пережитого забытья.

— Княже… — заговорил вкрадчивым голосом Дионисий. — Уж не напугало ли что тебя?

— Меня? — удивился Владимир. — Меня напугаешь… Сам кого хошь испугаю. Непонятки просто всё… Как-то… — он развел руками и окинул грозным взглядом Дионисия. — Волшебством занимаешься, пес заморский?

— Да нет, княже, не волшебством. Ты с душой своей знакомство завёл… — невозмутимо ответил грек.

— С чем? С какой такой душой? — скривился Владимир. — Ты мне давай это, без хитростей своих объясни.

— Княже, а чем мёртвый от живого отличается?

— Ну, как чем… — оторопел Владимир. — Ну, мёртвый он это… Ну, дух из него…

— Княже, не просто дух, а душа, — ровным голосом произнёс Дионисий.

— Как так? Если я из кого дух вышибу… — с некоторым сомнением посмотрел Владимир на свой пудовый кулак.

— Княже, душу, душу, княже… — перебил Владимира грек. — Вот есть плоть, тело, а есть — душа-а! — нараспев, заглядывая в глаза князю, сообщил Дионисий. — Разное это, разное. Ты тело свое, плоть свою и кормишь, и поишь, наготу его одеждами скрываешь, а про душу забываешь. Потому что нет у некрещеных души, дух есть, да! А души нет — пока веру не примешь.

— Вон оно как… — откинувшись назад, призадумался Владимир.

— Да, княже, так… Узрел ты сейчас в видениях своих сироту свою неприкаянную — душу свою.

— Подожди, голова у меня пухнет. Думу думать буду… — вздохнул Владимир и сделал знак своим гостям, чтобы те удалились.

Гомон в трапезной стих. Гости засуетились, вставая с мест и направляясь к выходу. У выхода один из бояр запнулся сапогом о порожек, и из его шубы выпали странные бусы синего цвета и непонятная плашка оловянная с оттиском бараньей головы. Боярин очумело стал дёргаться, пытаясь то ли признать свое имущество, то ли наоборот, отказываясь от своего воровства. Тут ещё и следом из рукавов и пазух остальных гостей стали выпадать с шумом и звоном другие не менее странные предметы. Среди уходящих гостей после некоторого изумления и толчеи возникли вопли возмущения:

— Да эт моё! Я в саду энтом вместе с князем подобрал!

— А мне эт сама та ворожея, что за князем шла, на шею повязала!

— А я сам… Сам энти ленточки от веточек с плодами отвязывал!

— Да мне сам князюшка дал за хоробрость мою, когда я в саду энтом русалок от него отгонял!

— А энто при мни было, когда уси побиглы куды очи выпучили, а я как той дурень остався с князюшкой!

Прокопий не возражал, но тем не менее, разглядывая взглядом государственным, гостей не выпускал из трапезной.

— Княже, — обратился к Владимиру Дионисий, — че делать будем?

— Да пущай валят! Правды от них… — махнул рукой Владимир.

— Ну, как скажешь… — вздохнул Дионисий и дал отмашку Прокопию.

Бояре рванули из трапезной, и когда стихли топот, рычание, визг и ругань, присущие любой давке испуганных людей, князь повернулся к Дионисию и приказал:

— К завтрему сготовишь чем похвалялся и… эту… эту птису — забираю. Пошли все вон!

Дионисий, с трудом сдерживая ухмылку, поклонился в пояс и, выпрямившись, знаком указал своим подельникам на выход. Те, беспрестанно кланяясь, подчинились, оставив князя Владимира в государственных раздумьях.

Дионисий сдержал свое слово. Уже на следующей вечере князь с приближенными разинули рты от удивления: вместо привычных котлов по концам столов, из которых челядь прежде чуть ли не руками выгребала груды жареного или вареного мяса в глиняные горшки и ставила на столы перед пирующими гостями, на огромном столе были расставлены большие серебряные блюда с едой, источавшей непривычные, но манящие едоков ароматы. Перед каждым гостем лежало блюдо поменьше, по бокам которого лежала оловянная ложка и острый нож с деревянной отполированной ручкой.

Никогда ещё прежде в своей жизни Владимир так не объедался. Каждое новое блюдо торжественно вносилось челядью после трёхкратного хлопка в ладоши Дионисием. Но великолепное пиршество слегка омрачилось в самом конце, когда Дионисий, стоя у выхода, вытаскивал из-за пазухи очередного прощавшегося боярина серебряную тарелку с ложкой. И каждый раз князь, вздыхая и укоризненно качая головой, грозил пальцем сытому сотрапезнику.

Тем же вечером, выйдя на резное крылечко, князь похлопал рукой по столбу навеса и, схлопотав пару заноз, выругался, закрепив в словаре для потомков очередное матерное слово в адрес плотников. (На то они и предки, чтобы копить и приумножать для нас всякое добро). Мастерству бывшего зодчего при Владимире завидовали даже самые злейшие друзья Киева. Тогда Русь была такой миролюбивой — мама не горюй! (Ну не смогли бы они при всей своей доброте душевно так испохабить настроение князю). Это ж надо было такое налепить, прилепить, залепить, подлепить, путая длину с шириной и высоту с глубиной. Правда, после того, как князь выздоровел от испуга перед творением этого зодчего, пришлось принимать меры: зодчего он подарил послам из далёкой Бухары — Бухара обзавелась глинобитными лабиринтами неописуемого его злорадства, а к себе он принял толковых каменотесов и плотников из Ладоги.

Но так до конца своей жизни Владимир не успел избавиться от этого всего каменно-деревянного безобразия. По плану этого зодчего (а был ли план?) попасть в курятник, к примеру, можно было, только пройдя на втором этаже через опочивальню князя, затем по приставной лестнице спустится на крышу следующего терема (у которого не все стороны совпадали по размерам). И главное, с крыши легче определиться с частями света, чтобы не заплутать. (По себе знаю: в помещении с этим… м-м… сложно…) Проходить надо прямо через ложе князя, на котором по-своему обыкновению князь развлекается с девками.

— Княже, не шуми, мы же по делу! И обратно возвращаться будем через твою опочивальню. И не смей кидаться чем ни попадя — мы ж лукошки с яйцами нести будем, да курей и гусей тебе на обед. А у тебя, княже, губа не дура — вон какая девка у тебя грудастая! Вторая тоже ничего… А это кто там за тобой? Ух, ты! Вот эта красавица, красавица… А откуда взялась? Да ладно, княже, тут все свои!

Затем придётся спуститься в окошко горницы какой-то девки с малым дитем в люльке (жена князя вовсе не по расчёту, а по счёту), войти в один из дворов без выхода за пределы детинца и по запаху… Чёрт, попали мы с тобой, читатель, не туда. Это ж коровник, а нам надо было в курятник. Ах, да, вон он, курятник, под крышей на третьем этаже, в другой стороне. А остальные птичники почему-то внизу… Придётся обратно через опочивальню княжескую возвращаться и искать дорогу в курятник. Всё бы ничего, да зимой больно девки в опочивальне мерзнут из-за походов челяди в курятник и обратно.

Но как вспомню я, читатель, торг князя с послами бухарскими, так душа гордостью за Русь святую наполняется. Обвел он их вокруг пальца. (Знай наших!) Послов, чтоб не позорится своими хоромами, Владимир принимал в шатре, в долине ручья, впадавшего в Днепр за городскими стенами. А послы-то мерцают в парчовых халатах, на головах чалмы из шёлка, каждая длиной в четыре версты, а князь дымится потом под солнцепеком в шубе соболиной да в шапке куньей. Подивились послы богатству Владимира, у которого столько драгоценного меха, что он и летом в нём щеголяет. Ёрзают задницами на ковриках послы, скрестив ноги под собой, в своих остроносых, загнутых кверху тапках, и усами своими чёрными чёрные помыслы по белому толкуют, излагают. Но князь Владимир их по-своему понимает и сочувствует им. Сменил князь шубу свою и шапку на халаты парчовые и ризы всякие.

А потом, мол, гости дорогие, да как же мне вас ещё уважить? А не хотите вон ту серебряную посудину (кувшин)? Ну, ту вон, которой вы подмываетесь, князю подарить? Чё-ё?! Ну ладно, ладно, вижу, мол, что дорога она вам как память о никчёмной вашей жизни, что закончится после захода солнца. Я не угрожаю, не так воспитан, но… Хуже разбойников здесь, под детинцем, только комары. Не знаете, шо это такое? А-а-а, уже по дороге узнали… А клопов с тараканами и с чудо-юдо домовым? Че эт такое? Ну так расскажу: который терем сжигаю. Да-да, сжигаю! А всё почему? Да из-за тараканов и клопов заодно и с домовым. А как же иначе? Не, не из-за зодчих… Нет… Просто года через два-три житья никакого в хоромах нет. Ступить негде из-за тараканов и клопов. Скользишь по ним, и везут они тебя не туда, куда тебе надобно. Собрал я как-то однажды всех знатоков чакр и мануальной терапии… Волхвов, лекарей и прочих злодеев. Как, вы не знаете, шо такое чакры? Но… Но зачем тогда предлагать мне в счёт ваших долгов каких-то лекарей с пятивёдерной божественной клизмой? На кой она мне сдалась! У меня своих хватает… непоняток. Так вот, поставил им задачу: убрать всех клопов и тараканов к утру! Сказано — сделано. Попросили они у меня медовухи побольше, девок послаще, грибов покрепче. Я не жадный. Тем более, шо дело такой государственной важности. И че? Всю ночь колобродили! Орали песни, сквернословили, власть почём зря поносили, морды друг другу били, кувыркались с девками через головы летописцев… Самих летописцев совратили… — такие-то какие-то там импровизации на гуслях ихних… А кстати, уважаемые послы, а что таке импровизации? А-а, вольные тыркания по струнам? Уважуха…

Послы, сидя перед своим ковром, постеленным перед шатром князя, согласно кивали, опасливо поглядывали друг на друга и прятали свои ноги, обутые в тапки с загнутыми носками, ещё глубже под себя. Их смуглые, с огромными крючкообразными носами лица под чалмами нервно дёргались от повествования жития-бытия на Руси самим князем этой вот Руси.

— Так вот, — продолжил приём послов Владимир. — Поутру клопов нетути, а тараканы рядами в строй встали. И че мне делати? Че?! Так они схитрили. Да как! Они тапками и руками при мне переловили тараканов и забили клопов. Но… не всех. Пожег тогда я их всех… Вот и сейчас: захочу — терем сожгу! В гости приглашаю в свой терем. А-а, так вы жить хотите? Помогу я вашему несчастью. От сердца отрываю. Есть у меня мудрейший человек… (А шо это у вас рядом с кувшином? Как? Бидон? Из серебра? В самую жару вода в нём не портится?) Да, человек… Человек… человек. Дома умеет строить, ахинею любую плести… Как, вы не знаете, шо такое ахинея? Он вас вразумит! Узнаете — образованными станете. На ночь, шобы эта свол… этот мудрейший не сбежал (любит он меня очень, любит!), разденьте его догола, свяжите да и положите у палатки. Ни один комар, ни один клоп или таракан вас не потревожит. Он их заговаривать умеет, мудрец хренов. Он нас всех…

Забрал князь посудину и бидон с персидскими коврами. Всю дорогу обратно до славной Бухары послы шли пешком, держа по очереди под уздцы верблюда, на котором из стороны в сторону покачивался крепко связанный мудрейший зодчий с кляпом во рту. Всю дорогу плакали от счастья и радости послы, радуясь предстоящим пыткам по рецептам своего правителя. Вот так главный киевский зодчий попал в Бухару, но не пропал… (Говорят, знания этого зодчего взяли верх над всеми науками Востока. Гляньте только на лабиринты их хибар!)

…Владимир постоял, вдыхая полной грудью запахи навоза, вывозимого смердами из подклетей, и посмотрел в небо. Закат был тихим, не очень склочным: лёгкий ветерок блуждал между строениями, по-хозяйски проверяя, насколько с пользой для князя завершались дневные труды горемычных людишек. Владимир, ещё раз вслух матюкнув плотников, оглядел добротно нагроможденные строения его детинца и вздрогнул от неожиданности: по переходу из гридницы в светлицу беззвучно проплыла тень, такая знакомая и нежданная… Бабушка?!

Владимир протер кулаками глаза — почудилось? Вроде да, а вроде… Он спустился с лестницы, перешел быстрым шагом двор и бегом поднялся по ступенькам на переход следом за видением. Рванул на себя дверь и ворвался в помещение. В светлице сидели две женщины и неспешно пряли лен. Они с удивлением и с некоторым испугом обернулись на князя и замерли.

— Нашли место, где прясть… — оглядев светлицу, буркнул князь и с досадой махнул рукой.

Женщины засуетились и, подхватив свое рукоделие, поспешили к выходу мимо князя. Он подобрал клубки, зачем-то обнюхал их и тихо вздохнул. Владимиру было не по себе: давно умершая бабушка вдруг так…(вовремя или не вовремя?) воскресла… То, что мертвецы могут воскресать, в этом князь ничего удивительного не видел. А вот то, что они так загадочно улыбаются и манят к себе… Было тут отчего призадуматься и охренеть до жути. Он огляделся по сторонам — никого и ничего… А ему приходилось задумываться всё больше и больше. Как бы бабули и нет, но всё, что ни происходит в его жизни, всё больше и больше напоминает ему о ней. Когда он в первый раз воочию в полутёмной горнице увидел такую знакомую тень, он испытал такое потрясение, что долго, остолбенев от увиденного, не мог прийти в себя. Затем он увидел её вживую в своём небольшом саду, где она неслышно скользила мимо кустов и деревьев. А однажды ночью он проснулся от непонятного шороха и при свете коптящего масляного светильника увидел на полу у порога в своей опочивальни искрящийся свёрток — это были любимые бусы с крестиком его бабушки. Он долго смотрел на него, опасаясь чего-то неведомого для себя, а потом решился. Владимир встал и, с робостью подойдя к свёртку, подобрал его своими дрожащими руками.

Утром он позвал Добрыню, показал ему бусы и, посвятив его в свои сомнения, изложил свой нехитрый план:

— Подберёшь толковых людишек, умеющих держать язык за зубами, незаметно разместишь их по всем углам. Когда дам знак — перекройте все входы и выходы. Никого без моего ведома не впускать и не выпускать. Сам от меня ни на шаг…

Добрыня недоуменно хмыкнул и уточнил:

— А кому морды бити?

— Какие такие морды, морды какие? Я ж говорю: от меня ни на шаг! И морды никому не бить!

— А шо с мордами делати-то? — совсем уж стушевался перед гневным взором князя Добрыня.

— С какими такими мордами? — теряя остатки терпения, взялся за голову Владимир. (Сами знаете, как обычным людям с вояками тяжело…)

— Ну, этими-то… — огорченно развел руками Добрыня.

— Слышь, Добрыня, давай без морд… Ну, просто… — взмолился князь. — Давай без морд.

— Это как-то ти? — совсем растерялся Добрыня и в сильном волнении замахал руками.

— Да без м-о-орд! — пригорюнился князь, взявшись обеими руками за голову.

— Да как же их я да без морд отхреначу? — озадаченно настаивал на своём Добрыня и приосанился, опираясь на свою добрую палицу.

— Добрыня… — мгновенно осунулся, как бы почти что от горя Владимир. — Я… я! Говорю: просто жди, когда я… — тут князь не выдержал тупости своего дяди и взревел: — Закричу: брать! Значит, ты просто со своими дружинниками тихонько и без драки кидаешься на тех, на кого я длань свою простер, и вяжешь их. Просто вяжешь им руки. Уйди, дурак!

Добрыня послушно кивнул (вроде головой, но кажется, всё-таки шлемом), да и пошел прочь, обиженно сопя, что княже ему (ему — Добрыне!) не доверяет свернуть шею али разнести чью-то головушку. Дня два князь, запустив все дела, прислушивался, присматривался, принюхивался ко всему, что только могло вызвать в нём малейший интерес или простую бестолковость следопыта. Раздосадованный пустым и никчёмным времяпрепровождением, он собрался было отпустить воеводу с людьми по более важным делам, как вдруг…

— Чур меня, чур… — забормотал Владимир и замахал руками, подавая знаки Добрыне.

Это было очередное видение из числа тех, что заставляли его мгновенно потеть и вспоминать все свои прегрешения перед судом истории. (Нет, он не знал, что такое суд истории, но на всякий случай). А тут такое! Бабка, да ещё в непотребном, полупрозрачном виде. Как вот Владимиру было объяснить себе и людям по тем временам, что бабка просто привиделась ему после многочисленных пирушек? (Ох, не пил бы ты, князюшка!) А привиделось-то как: закутанная в чёрный платок, в синем бархатном плаще, накинутом на красное платье. Но всё как-то переливалось и вдруг становилось почти прозрачным. Это было видением из его детства.

Князь, топая сапожищами по ступенькам и переходам, врывался вслед за привидевшимся ему образом в каждую светёлку или сени на переходах, не оставляя без внимания и чуланы, но… Однажды запыхавшись, он в одной из светлиц увидел трёх бабок, степенно и неторопливо вязавших на деревянном станке ему портки под доспехи. Бабки подкреплялись остатками медовухи с княжеского стола и, пьяненко улыбаясь, хихикнули, увидев князя. Князь зыркнул на женщин, и те, ещё не протрезвев, побросав рукоделие, опрометью ринулись мимо него на выход. Князь, тяжело дыша, обтирая рукавом пот с лица, оглянулся и увидел лежащее на лавке женское тело, прикрытое груботканным льняным полотном. Он рывком сдернул полотно и увидел сладко зевнувшую незнакомую красавицу.

— Кто такая? — недовольно буркнул князь, пожирая глазами бесстыдно обнажённую женственную фигуру.

— Женна яй… Дионисия… — спокойно, со странным акцентом ответила красавица и, запрокинув голову, стала приводить в порядок волосы, не поднимаясь с лавки.

— Тут… окромя тебя и вязальщиц никого не было? — спросил Владимир, судорожно стягивая с себя портки.

— Комью ж ещё туто быть? Вот училья баб тькать по-нашему, устала и приле… Княже, я жи замужовняя! — оторопела женщина, пытаясь сбросить с себя упавшего на неё князя.

— Хочу я, заткнись, баба! — скрипнул зубами Владимир, преодолевая слабнущее сопротивление женщины и пытаясь её заголить. Ему это вскоре удалось и, задрав на себе грязную заморскую рубаху, он с урчанием и всхлипыванием овладел женщиной. В самый разгар страстей, обуявших князя, с каким-то невыносимым для ушей визгом на него свалился клубок шерсти, дымящийся от ярости. Князь взвыл от боли, но женщину не покинул. Она сама помогла, руками сбросив со спины князя зверя, несколько раз приказала тому:

— Блрысь, Мурка, блрысь! Кому сказано? Блрысь!

— А-а, рысь это… Ручная, что ли? — скрипя зубами от удовольствия, прохрипел князь.

Женщина всхлипнула от наслаждения, но не отозвалась. Князь получил недоступное ему прежде удовольствие: боль от расцарапанной спины волнами смешивалась с наслаждением, доставленным ему женским телом. Какие высокие чувства! Какая поэзия! Проста жизнь тогда была: он мужчина, она женщина. Оба в цветущем возрасте. Чего ещё надо-то? Это потом понапридумывали всякие дурацкие правила, да такие, что жить потом тошно становится. А в те времена романтику доверяли лишь сопливым вьюношам, импотентам и тем, кому девки за что-то просто так не давали… И правильно делали. Поэзию всем подавай. Так что, уважаемый читатель, не подпускай романтику к правде жизни, и будет тебе счастье! Пока я тут тебе, читатель, речь толкал, за дверью кто-то жутко рванул струны гуслей, и чей-то голос с иноземным акцентом переполошил любовников:

— Во поли берьёза стояльа,

Во поли кудрявиая стояла,

Люльи-люльи стояла,

Люльи-люльи стояльа.

Некомю берёзьу заломатьи,

Некомю кудрявьу заломатьи…

Допеть певцу князь не дал. Он вскочил с женщины и, подойдя к двери, рывком распахнул её. Перед дверью, балансируя на одной лапе, когтями другой терзая струны гуслей, надрывался Теодор.

— Ша, кому сказано? — утихомирил своего гусляра князь. — Ты это… когда я с девкой какой — не шуми. По-хорошему.

— Как скажешь, княже. Понравилось? — подмигнул попугай полуголому Владимиру.

— Во! — показал большой палец князь в знак одобрения.

— Я ещё и не так могу… — ещё раз подмигнул князю польщенный попугай и заковырял когтем в носу.

— Не счас. На трапезе рванешь! Уж больно громко и ладно, то что надо! А говорил, не умеешь. А песня чья?

— Да как бы… моя, — заважничал попугай, задирая клюв вверх.

— Не ври. Ой, не ври! — погрозил ему пальцем князь. — Поди, народная? Народ у меня… страдать умеет.

— Народная так народная, — с явным огорчением согласился попугай.

— Хм, некому заломати… — хмыкнул князь и, обернувшись к проему двери, спросил: — Как тебя там?

— Амалия… — отозвалась женщина.

— Понятно, остальное неважно… — махнул рукой Владимир. — Бысть тебе сегодня после трапезы в моей опочивальне. А то скучно мне. А тебе, — переведя свой взор на Теодора, произнёс он, — быть не только гусляром, но и советником у меня. Не у каждого князя птиса вещая есть! Ишь ты, заломати… — Амалия, загони этого рысенка в зверинец. Там Прокуд, главный ловчий. Отдашь ему.

— Это не риысенок, а кошька, — оправляя платье и подходя к князю, объяснила женщина.

— Шо значит кошка? — нахмурил брови Владимир, став первым человеком на Руси, услышавшим это слово.

— Домашьий зверь, Мурька, кис-кис, — Амалия подняла на руки подбежавшую на её зов кошку и продолжила просвещать князя. — Ручьной. Такьих у… как йето сказьять… Руси нет. А у нас разрешьают держьять только очьень знатным людьям. Только сам базилевс указь пишет, комью дерьжять.

— Ишь ты… сам базилевс… — призадумался князь. — А как на рысь-то похожа. Так отведешь в мои покои. Спасибо за дар.

— Не могью…

— Чево?! — от такого ответа, нарушившего все правила поведения женщины перед князем, у Владимира волосы дыбом стали.

— У кошькьи есть кот, — прижимая к себе и гладя Мурку, ответила Амалия.

— Че ещё за… кот? — удивился Владимир.

— Муж… Мурьки муж — будьют детьи, котьята, — просветила князя Амалия.

— Так… — Владимир больно сжал плечо Амалии и, повернув к лестнице, приказал: — Вон, видишь на привязи Полкана? Отвяжешь, он дорогу в мои покои знает, и быстро туда! Перечить тут мне ещё будет…

— Нельзя. Кошька с собакий пльохо! — взволнованно ответила Амалия.

— Да иди ты! — подтолкнул коленом под зад князь женщину к лестнице и, подойдя к перилам перехода, окликнул пробегавшего по двору мальчишку из челяди: — Малой! Слышь, малой! Отвяжи пса и вместе с этой дурой отведите кошку в опочивальню.

Амалия, еле удержавшись от толчка в спину, недоуменно оглянулась на князя и, прижав к себе кошку, спустилась по лестнице. Князь потянулся, наблюдая сверху за гибкой фигурой Амалии, и повернулся к попугаю:

— А ты че стоишь, чево ждёшь?

— Клиент, тьфу ты, князь, дело не закончено… — деловито прихлопнув крылом пролетавшую муху, ответил Теодор.

— Какое ещё дело?

— Так ты это… с Амалией… — повернув голову набок, с хрипотцой произнёс Теодор.

— Ну и че? — с безразличием в голосе промолвил князь.

— А Дионисий? — попугай важно прошелся взад-вперёд, таща за собой своей лапой гусли. — Он, как бы тебе сказать… ревнивый. Хуже меня.

— А-а, ты об этом… — махнул рукой князь и криво улыбнулся.

— У него магия… — распушил свои перья Теодор.

— Чево-чево? — нахмурился Владимир, сжав кулак и поднеся его к голове попугая.

— Порчу нашлет, проклятие. Чародей он. Его трогать — не моги! Сгинешь… — затараторил попугай, с видимым испугом оглядываясь по сторонам.

— А я его хотел… — ещё больше задумался князь.

— Так ты его к пользе своей примени, — качая головой от изумления перед тупостью собеседника, подсказал попугай.

— Это как? — поковыряв в носу пальцем, удивился Владимир и недобро посмотрел на птицу.

— Пошли его в командировку… — прокрутился кругом на одной лапе попугай и встал на обе лапки. — Ну, как в ваших сказках. Пойди туда — не знаю куда… Ну и по мелочи… За тридевять земель…

— Куда-куда? — вытирая палец с козявкой из носу о себя, удивился князь.

— Князь, — покачал головой попугай, ещё больше удивляясь безмозглости Рюриковича, — ты с ним затеял питие-житие…

— Вино хлебное гнать, тихо ты! — прижал палец к губам князь и оглянулся по сторонам, желая схватить на месте с поличным подслушивающих недоброжелателей.

— И я о том же… Гони его по городам своей земли — пусть налаживает торговлю этим вином. А вино-то тебе самому как?

— Ой, крепкое-то, ой, потом сам не помнишь, аль родился, али умер ли, а по утру — ты ли это и где объявился? — с восхищением закатив глаза, ответил Владимир.

— А голова болит? — склонив голову набок, уставился чёрным глазом на князя Теодор.

— А че ей будет? — Владимир аж поперхнулся от такого нелепого предположения.

— И то правда… — согласился Теодор. — Дионисия туда-сюда, Амалию… тогда тоже… сюда-туда… туда-сюда. Назначай её ключницей.

— Это ж как? — оторопел Владимир. — Ключница у меня есть — Лотоша. Она ещё бабке моей служила.

— Старая?

— Что ж ты хотел — лета идут, бегут… — вздохнул князь. — Плохо уж совсем видит.

— Так пусть будет… Будет наиглавной ключницей, а Амалия просто ключницей, но со всеми ключами.

— А и правда, — сдвинул брови Владимир, — почто старушку трудами изводить?

Новую ключницу челядь невзлюбила сразу же, испытывая при ней необъяснимый страх и волнение. После объявления её ключницей уворовать, как прежде до неё, что плохо было кем-нибудь положено, стало не то чтобы невозможно, а нечего. Всё попадало под замки под присмотр её колючих чёрных глаз. Даже её красота — лицо с неземными чертами, с длинными ресницами, тонкими чёрными бровями, обрамленное густыми каштановыми с рыжим отливом волосами, стройное гибкое тело — вызывала у челяди дрожь и беспамятство паники.

Особо невзлюбили её жёны бояр, до ночи смирно дожидавшиеся своих мужей с княжеского пира в самой большой светлице гостевого терема. При появлении Амалии они все разом замирали, боясь даже вздохнуть. Зато без неё, ох, и злословили они, да ещё как:

— Да што в ней князюшка нашел? Кожа да кости!

— А ходит-то как, да разве родовитой бабе так ноги ставить можа? Идет… Будьте-нате… Нет бы идти, как лебедушка…

— Ой, и не говори, подруженька, да как же так, при живом-то, ещё никак не убиенном муже, подарки от князюшки на себя-то напяливать? Да какое ж такое воспитание им там греки в Царьграде-то дают?

— Никаково штыда! — шамкала беззубая главная ключница Лотоша, поднося к столу для умиротворения мнения женского общества Древнерусского государства бадью медовухи.

— Позор, позорно-то как! Вы посмотрите, на какую клячу княже-то наш польстился! — всплакивала в таких случаях Аксинья. (Та самая, что при пожаре в своём тереме спрыгнула на взвод богатырей княжеской пожарной дружины — никто не устоял, протрезвели все).

— Да можно же так? Как так-то? — только и могла перекрыть своим воплем мирный разговор боярских жён жена не просто боярина, а очень даже нужного князю человека — казначея дружины Моисея Батьковича — Надежда Исхаковна (урожденная Рюриковна). — Да как же так, без податей и мзды такие подарки с княжеского плеча носить? И куды смотрит боярский совет? Ой-ё-ёй-ё-ёй-ой!

Из-за жены свое Моисей Батькович был вынужден даже дверной проем в своём тереме расширить — с годами Надежда Исхаковна всё ширела и ширела и как многие другие знатные боярыни, в ширину стала раза два больше своего роста. А может, из-за одежи так смотрелась?

Как бы то ни было, но новые порядки наводились под строгим присмотром князя. Новые порядки всегда нужны властям, дабы тоску от надоевших прежних порядков смыть слезами изумления от новых.

…Медведь, бесцельно бродивший по запертому внутреннему двору, вдруг остановился и, поведя носом по сторонам, безбоязненно запрыгал в нужную сторону. Вскоре он оказался перед кованой решёткой, откуда ему через приподнятую решётку кто-то протолкнул туес со свежевыловленной рыбой. Рыбы было через край. Медведь ухватил верхнюю рыбину и, мгновенно разодрав её, принялся лакомиться. На эти запахи и чавканье довольного зверя обратили внимание его остальные сородичи, блуждавшие по двору. На их радость из-под решётки появился ещё один туес с рыбой.

Две тени, еле заметные во тьме густой, душной летней ночи, отодвинулись подальше от решётки и заговорили человеческими голосами:

— Да откуда здесь золото, Дионисий? Я тут всё вынюхал. Нет у них никаких приисков. Варвары… — негромко чихнув, произнесла тень повыше другой.

— Не говори, Прокопий… — ответил ему другая тень. — Золото — это не только металл, но и то, за что его можно получить. Народ здешний — для рабства лучший товар. Посмотри, сколько среди них красивых мужчин и женщин, не то что в нашей империи. Мы по сравнению с ними недалеко ушли от уродов и калек. И воинов у них много…

— Дионисий, но воевать с ними базилевс как бы не собирается… Как же этот товар получить? — с сомнением в голосе спросила тень, которая принадлежала Прокопию.

— Надо заставить их жить по нашим законам…

— Это вряд ли получится… — засомневался Прокопий. — Они свои законы презирают, а чужие…

— Да, не получится, если воевать с ними или просто торговать. Но… Но есть одна сила, против которой они не устоят…

— Хм… Наша вера? — усмехнулся Прокопий.

— Правильно, только нам надо не навязывать её, а поделиться ею, как делятся богатые родственники с бедными. Чтобы из поколения в поколение они были благодарны нам за свет истины, — разъяснил Дионисий, вглядываясь в шевелящиеся клубки за решёткой.

— Это сложно, да и путь долгий… Они не просто варвары, у них есть письменность и государственность, пусть не такие развитые, как у нас… Грамотные варвары веру свою просто так не отдадут.

— Вот поэтому план базилевса должен быть выполнен. Они должны принять веру и принять только от нас… — помолчав, Дионисий, понизив голос, продолжил: — Пьянство, пьянство и ещё раз пьянство — вот ключ к успеху. Нам повезло с этим князем. Если его пороки умножить на пьянство его подданных, то свет истины воссияет в полную силу на этой дикой земле. А веру… Нашу Библию запретить переписывать и читать иначе, чем нашим алфавитом.

— Но нас мало… И десяти человек не наберётся… — грустно прошептал Прокопий.

— А больше и не надо, — слегка замявшись, прошептал Дионисий. — Зачем привлекать к себе внимание? Зачем? Это будет неслыханной глупостью. И мы все проиграем. Мы привлечём на помощь… местных иудеев.

— Но тогда здесь будет другая вера, — возразил Прокопий негодующим шёпотом.

— Не будет. Если отбросить всю риторику их священников, то ты обнаружишь, что души всех евреев служат Золотому тельцу, — нравоучительно произнёс Дионисий. — Отними у них выгоду, и у евреев не станет души. На земле не останется ни одного еврея. Зачем им жизнь без служения своей личной выгоде?

— Отдать им всё на откуп? — не удержался громкого возгласа Прокопий и тут же осекся, ощутив даже в темноте тяжёлый взгляд Дионисия.

— Тихо ты… Не совсем. Мы запустим по этой земле сети харчевен, которые тут же попадут во власть иудеев, а сами возьмём главное в свои руки — веру.

— Но где здесь наша выгода? — с недоумением в голосе спросил Прокопий. — И в чём?

— Надо уметь делиться… в свою пользу. Ну, и выгода… А где эту выгоду евреи будут хранить и пользоваться ею? — усмехнулся Дионисий, дотрагиваясь рукой до плеча Прокопия.

— В метрополии?

— Угадал. А там базилевс и возьмёт с них свои проценты. А здесь мы не будем привлекать к себе внимание… — ещё больше понизив голос, ответил Дионисий. — Мы скроемся за иудеями, как за ширмой. Если что-то пойдёт не так — отвечать за наши ошибки будут они.

— А с кем мне такие дела вести среди евреев? — спросил Прокопий, нагнувшись к решётке и всматриваясь во двор.

— Я оставлю тебе вот этот список, — Дионисий вытянул из рукава свиток и, протянув его Прокопию, продолжил: — Сегодня я получил приказ князя отправляться на север и налаживать там производство хлебного вина по нашему рецепту.

— А Амалия? — встрепенулся Прокопий.

— Полукровка она. Мать её из здешних мест. Ей легче. Останется здесь. Полагаюсь на тебя. Хотя знаю, что вы как кошка с собакой ужиться не можете, но дело общее, и его нам надо сделать. На моё имя с купцами будут приходить письма из Константинополя, Амалия знает, как их надо читать. Вы должны как можно лучше сыграть свои роли. У базилевса длинные руки. Да и наших родственников в метрополии надо пожалеть. Постарайся, пока меня не будет, выследить лазутчиков базилевса, — задумчиво произнёс Дионисий. — Поверь, это тоже очень-очень важно.

— Ты думаешь, они тут?

— Они — везде, — вздохнул Дионисий. — В разных народах. И все хорошую подготовку проходят. До меня тут был Амвросий с этим заданием, ещё при князе Святославе. Нашли повешенным вон там… — показал он куда-то в темноту.

— Но, может, это… — не скрывая сомнения, прошептал Прокопий. — Может, совпадение?

— Нет, его не просто повесили, у него к руке был привязан свиток на латыни со словами «suum cuique».

— Каждому свое… — перевел вслух Прокопий поскучневшим голосом.

— Ты думаешь, это здешние разбойники по-латыни развлекались?

— Ну уж нет. А за что Амвросия? — озадаченно спросил Прокопий задрожавшим голосом.

— Уже после того как он с боярами продал печенегам Святослава, приспичило ему воевать руками сторонников Святослава с княгиней Ольгой. Ему столько писем пришло от базилевса, а он на них перестал отвечать. Ну, и много такого, чего нам не известно… Вот нашу группу и прислали заменить ненадёжных слуг базилевса. Амали детские годы провела с княгиней Ольгой. Хорошо знает Владимира. Это он её может не помнить. А она его хорошо помнит. Отец её забрал в империю, а мать осталась с княгиней Ольгой. Лучшей подругой была княгине. И незаметной. Её даже сейчас отыскать среди челяди невозможно. Свое дело она тоже хорошо знает.

— Хотелось бы знать, где она сейчас? — поинтересовался Прокопий равнодушным тоном.

— Играет вместе с дочерью… в призраков. Всё. Тебе об этом знать пока рано. Амали введет тебя в дело, когда ей понадобиться твоя помощь. Ты ведь прекрасный гример?

— Кое-что умею… — пожал плечами Прокопий и краем накидки протер глаза.

— Не скромничай. У тебя лучше получается, чем у Амали. Так что повнимательней будьте. Да, а с Теодором как у тебя дела? — внезапно как о человеке, вспомнив о попугае, спросил Дионисий и внимательно посмотрел на Прокопия.

— Дрессировка улучшает его характер, — промямли Прокопий и отошел на шаг в темноту.

— Не переусердствуй… — строго приказал Дионисий, почувствовав даже в темноте улыбку на лице Прокопия. — Нам надо пройти по лезвию ножа, и в нашем деле любые мелочи могут обойтись очень-очень дорого, если ими пренебрегать.

— От рук отбивается иногда. Князь к нему очень привязался. Не к добру это, — расстроено проговорил Прокопий, потерев пальцами виски.

— Что-то серьёзное? — уточнил Дионисий, положив руку на плечо Прокопия.

— Ну, да. Когда я рядом с ними, он иногда перестаёт подыгрывать мне с моим чревовещанием, — ответил Прокопий. — Если князь что-то заподозрит, то…

— Справишься. Что ты думаешь о… домовых? — внезапно перевел разговор в другое русло Дионисий.

— На этой земле во что угодно поверишь… — прошептал в ответ Прокопий. — Очарование варварства…

— Я тоже, по-моему, стал страдать от излишнего суеверия. Но на всякий случай продолжать встречи с нашими людьми надо не в жилых помещениях. Говорят, домовые ладана боятся. Испробуй.

— Столько ладана придётся потратить… — разочарованно ответил Прокопий.

— Это не твоя забота. Амали знает, где наш малый тайник, там и запас ладана имеется. Когда дождёшься каравана из империи, встретишь его вместе с Амали, — Дионисий помолчал, нервно оглядываясь по сторонам, и продолжил: — Она знает условные знаки. В её беседы с купцами не вмешивайся. Твоя задача — оберегать её. Надо будет — пойдёшь вместо неё на плаху! С базилевсом шутить нельзя…

Выглянула луна из-за высокой, причудливо изломанной крыши большого терема. Собеседники замолкли и отошли подальше в тень. Медведи, получив нежданную ночную прибавку к своему рациону, с тихим рычанием доели последнюю рыбину, разорванную на куски и поделенную ими между собой, и неспешно разбрелись по внутреннему двору. Осторожно ступая по деревянному настилу, люди подошли поближе к решётке и оглядели доступное их взору пространство двора. Чернеющие на фоне бревенчатых стен окна, казалось, таили для собеседников скрытую угрозу.

— Что-то мне здесь не по себе, Прокопий, давай расходиться, — прошептал Дионисий, прячась от освещенных лунным светом прутьев решётки.

— Вот и не верь после этого в нечистые силы… — так же шёпотом ответил ему Прокопий.

Трудно было что-то разглядеть и тем более признать это за очевидное, но то ли лунный свет так тускло, едва различимо искажал силуэты медведей, то ли и вправду их кто-то оседлал и верхом на них пустились вскачь по кругу. Вскоре неслышные тени собеседников слились с кромешной тьмой лестничных переходов детинца.

…Князь с проворством, достойным лучшего применения, разбросал заботы и текущие дела своей державы на помощников, пообещав содрать с них по три шкуры за неисполнения оных, и проводил время в свое удовольствие в кругу самых верных и неугомонных друзей. Жизнь в городе кипела не только делами, но и слухами. Время от времени киевляне бросали свои дела и удовлетворяли свое любопытство, порожденное порцией слухов, толпами собираясь на открытии очередной корчмы или возведенной по новому проекту башни на окружье городских стен.

Дионисия выпроводили, да не на скору руку и абы как, а дали ему в дорогу ватагу смышленых лихих людишек, обоз снарядили с мастеровыми людьми. И наказал ему князь не торопиться, а за месяцев этак девять как можно больше поселений и городищ обрадовать новыми питейными заведениями, да чтобы так, как это в греческой земле устроено.

Все хлопоты, заботы княжеской жизни исчезали, как только вечерело. И тут вновь и вновь, и всегда неожиданно то тут, то там возникали видения. И что с этим прикажете делать? Владимир совсем было извелся, но вспомнил, что такое не в его правилах. Делать князю было нечего, пришлось ему мириться в очередной раз с предводителем домовых — Игилкой. Да, идти к нему на поклон. На поклон к своему родовому домовому. К такому же главному среди своих, как сам Владимир у славян…

— Галашка, — остановил он пробегавшую мимо девушку, — дуй к Масляте и возьми у него бадью с медовухой. Скажь ему, что я приказал.

Девушка на радостях, что князь знает её по имени и обратил на неё свое внимание, как на крыльях, сметая всё на своём пути длинной толстой косой, понеслась выполнять его повеление. Владимир в задумчивости прохаживался по двору, пока не вернулась девушка с полной бадьей. Похлопав и помяв девушку по заду и по грудям, князь забрал у неё бадью и пошел к терему. Девица разомлела и, томно виляя, приплясывая ягодицами, не торопясь пошла по своим делам, не обращая никакого внимания на завистливые взгляды челяди изо всех уголков двора.

Князь вошел в свою светлицу на втором этаже, подошел к дымоходу от печи с первого этажа и, оглянувшись на дверь, постучал по нему тяжёлым перстнем на пальце. Тишина. Князь приложился ухом к дымоходу и ещё раз постучал.

— Ну, кого там ещё принесло? — гулко, но внятно отозвался на стуки дымоход.

— Игил, Игилушко, подь-ка на беседу… — негромко предложил князь и стукнул ещё несколько раз по дымоходу.

— Драться будешь? — заухало, завыло в дымоходе.

— Да нет же. Дело есть… — досадливо махнул рукой князь.

— А Теодор рядом? — завсхлипывал дымоход.

— Теодор? А-а птиса-то… — вспомнил князь и обернулся к попугаю.

— Гони его в шею, иначе не выйду! — ухнуло из заслонки.

Князь вернулся ко входу и, пинком отправив попугая с лестницы вниз, к сеням, прикрыл за собой дверь.

— Ну, выходи, Игилушка… — негромко позвал князь домового. — Выходи.

— А ты тряпье из заслонки вытащи… — захныкало в трубе.

— Какое ещё тряпье? — удивился Владимир, оглядывая дымоход.

— Какое, какое… Жинка этого грека заложила, да ещё ядом каким-то его облила. Боюсь.

— Какой ещё яд? Ну, я им всем устрою! — погрозил кому-то кулаком Владимир и приложился ухом к дымоходу.

— Да уж устрой ему, как этой жинке устроил — знаем! — заухало, а потом захохотало в трубе.

— Ну и как я ей, а? — повел плечами князь, дождавшись пока домовой отсмеётся.

— Ай, молодца ты ей показал, княже, я аж залюбовался… — с восхищением в голосе ответил домовой и снова заухал в трубе от удовольствия.

— Вот то-то же. Давай вылезай! — предложил Владимир, отходя подальше от заслонки.

— Так тряпки убери! — не попросил, а приказал домовой. — Иначе не вылезу.

Владимир даже похрюкал от удовольствия и шумно втягивал ноздрями воздух, пока из заслонки вытаскивал какую-то рогожу, пропахшую… ладаном.

— Нет, ты посмотри, чем тебя… травят! — захохотал князь, вытащив рогожу из трубы. — Эт не яд, Игилка, это ж знатное зелье! Ладаном зовут. Я за это золотом плачу, а ты гутаришь, шо тебя травят? Меня б так травили…

— Погоди, хозяин, и тебя потравят! — всхлипнул домовой в дымоходе, мелкой дрожью избавляясь от сажи и паутины.

Перед князем возникло целое облако сажи и пепла. Он отступил назад от дымохода и замахал рукавом:

— Эй, где ты там и чем же ты недоволен?

— Так я ж — сила нечистая! Куды мне до благовоний и антибиотиков? — сконфузился от такого приёма Игил.

— До чево-чево? — прищурился Владимир.

— Ну, по-гречески это… называется у них. Нечистую силу, ну, микробы там, бактерии, вирусы изничтожать…

— Так, замолк! Будешь ещё мне тута гнать заморские словечки. Вылезай давай, а то терем пожгу вместе с тобой! Ты меня знаешь!

— Знаю, хозяин, знаю. Но запомни: с этой поры три шкуры спускать буду со славян… три шкуры! Чтобы вонь свою, как греки свое зловоние, за эту заразу не скрывали, а запросто, чтоб почаще мылись и парились, — миролюбиво предложил домовой.

— Ты на шо намекаешь? Шо я воняю? Вылазь, в последний раз говорю, — рассердился не на шутку князь.

— Терем пожгёшь? — всхлипнул, размазывая сопли по паутине, свисающей из дымохода, домовой.

— Пожгу! Вот-те Перунов знак! — Владимир скрутил фигуру из трёх пальцев и, сунув руку в отверстие заслонки, пошарил этой фигурой в дымоходе.

— Убери подальше тряпки, тут ещё одна… болтается… — жалобно попросил князя закашлявшийся домовой.

— Вот то-то же… — хмыкнул Владимир, отряхивая руку от сажи на рукаве. Потом, пошарив в дымоходе, извлек ещё один свёрток тряпья. Только после этого из кирпичного дымохода выползло облако, слегка громыхнуло, поискрило и отряхнулось от сажи. Немного покружившись по горнице, это самое оно прилегло на лавку.

— Ты это, прими свой облик, неча тут… Детишек с бабами тут нетути, и пугать тебе некого. Вот, медовуху принес — лакай.

Домовой мгновенно материализовался и, спустившись с лавки, припал бадье. Князь снял со стены рушник и, обметя им сажу с лавки, присел на неё рядом с домовым и, похлопав в ладоши, произнёс:

— Ну, будя, будя! А то опять буйствовать не по времени начнешь. День на дворе — светло ещё для твоих проказ. Ух, ты… — осекся Владимир, вглядываясь в домового.

— Ик-ик, — оторвавшись от медовухи, домовой взглянул на князя и жалобно повторил: — Княже, не надо терем жечь…

— Да… это… — замахал руками князь. — Ты на кого похож?

— А чем тебе моя личина не нравится? — обиделся домовой.

— Пужать годи… — князь сел на лавку и стал со всех сторон разглядывать домового. — Похож на не знамо что…

Домовой внешне напоминал человекоподобное существо с длинной нечесаной гривой волос. Казалось, он весь закрывается ими с головы до пят, оставляя прорехи в своей внешности для глаз и большого грушевидного носа. Роста маленького, очень юркое существо со времени его изгнания с Лысой Горы со всеми сородичами в жилища людские, приобрело все навыки скалолаза-прохиндея, способного появиться и исчезнуть сквозь самую маленькую щель или дырочку. Но что же так удивило Владимира? Впрочем, дадим ему самому слово:

— Игилушка, а че эт ты в таком виде?

— В каком-таком? — встрепенулся домовой.

— Раньше был о-го-го, а счас? На космы свои посмотри… Кто ж тебя так разодрал? Ты раньше даже с дружиной моей спорил, кто сноровистей и кто сильней, да кто летучей в драке… А счас? Весь обдёрганный, весь…

— Раньше я только со славянами бузил, теперь вот… языки осваиваю. Вот вышиванку, — поскреб себя по груди домовой, мотая головой, — пришлось украсть, за своего чтоб сойти…

— Да весь какой-то ты обдолбанный, убогий… — продолжал сокрушаться князь.

— Эх, Володюшка, куды мир катится? Кого только в Киеве теперь нет. Заглянешь к кому попугать-повеселить и не знаешь, на каком языке обматерить хозяев. Вот сего дня под утро схлопотал такое от веника, что и не сказать, не передать. А до этого че только ещё выслушать не пришлось. Ты память мою знаешь, передам дословно:

« — Питаю, як вихована людина, кто сало анулював?

— Запитай чого легшее.

— Дружина, востаннє тебе культурно питаю», — подражая голосам собеседников, заверещал, загундосил домовой.

После этих слов князь насторожился и, пристав с лавки, стал очень внимательно прислушиваться к каждому слову домового. Домовой бесстрастно продолжал декламировать:

« — Тю, забув чи що де живемо? Кацапи ж кругом. У них і питай…

— А це що ще за чоловік у тебе за спиною?

— Та сусід зайшов ось і ніяк піти не хоче Каже, що домовик.

— Та який домовик? Кобель це кацапський!

— Ех, був би хоч і справді кобель. А то цілий день одна самотня…

— Дура, заклопотана, ось хто сало вкрав?

— Стривай, я сама…

— Ні вже, я сам — в дупу його, в дупу. Щоб сало там у нього застрягло».

— Ну, что-нибудь понял, княже? Ох, и прилетело же мне, — огорченно вздохнул домовой. — А тут ещё твой Теодор повадился к моим бабам шастать. Интриган заморский…

— Ну, чего ж тут не понять? — нахмурился князь. — Дружина… Восстание готовят! Вовремя я с тобой встретился. И кацапы ещё какие-то у них тут. Бунт, значит, затевают! Ну, бывай, Игилушка…

— Погоди, княже, а звал-то зачем? — уныло спросил домовой, не услышав от князя даже сочувствия.

— Ах, да… — вспомнив, зачем ему понадобился домовой, остановился князь. — Ну, это теперь не главное… Хотя, Игилушка, по-быстрому только, а то вон какие дела в городе происходят. Игилушка, вопрос: а может такое быть, что бабушка моя временами воскресает?

— Ох-хо-хо, с твоей бабушкой и не такое станется! Молчу-молчу… — затрясся от страха при одном упоминании княгини Ольги домовой.

— Ты её видел, видишь ли где? — продолжал допытываться Владимир. — Когда видишь?

— Да она мне после того, что вытворяла, до скончания веков будет видеться! Она ж у меня вот где сидит, — ткнул себя пальцем под горлом, домовой, обиженный странными вопросами.

— Без обмана? — уперев руки в бока и нагнувшись к домовому, спросил Владимир.

— А то ж, обманешь тебя… — ответил домовой и на глазах князя надулся от недоверия к себе.

— Ну, бывай! — махнул рукой Владимир и заторопился к выходу.

— Бывай, княже, бывай, а с Теодором-то что делать? — взмолился домовой, трясясь от обиды.

— Потом, всё потом… Хотя, подожди-ка… подожди. Где, говоришь, семья эта обитает? — остановился Владимир у выхода и пощёлкал пальцами.

— Какая такая семья? — в который раз удивился домовой.

— Ну, этих хазаров… — нетерпеливо подгонял Владимир с ответом флегматичное существо, обиженное на весь белый свет.

— В предградье, княже. Будто ты не знаешь… — взмахнул домовой своей накидкой из паутины.

— Ну, не знаю, не знаю… где? — рассердился Владимир на домового.

— Ну как где… Там болотце было, так твой Добрыня за мзду невеликую им место для поселения отвел.

— На Добрыню не наговаривай — честнее него у меня помощника пока нет… — строго посмотрел на домового князь и поинтересовался: — А откуда они пришли?

— Кажись, всё-таки из Хазарии… — задумался домовой, рукой подперев чело.

— Во как! Мой папаня их в двери выпнул, а они, значит, в оконце полезли. И много их? — нахмурился Владимир.

— Хватает. На этом болотце столько своих курятников построили… — всплеснул руками-крыльями домовой и закрутился на месте.

— Каких ещё курятников? — развел руками князь. — И хде, в Киеве?

— Так они не из дерева избы строят. Из веток каких-то, коровьим навозом стены мажут, — остановился домовой и вперился дикими глазами в князя.

— Точно, хазары! Вот тебе и бунт! Изнутри, знать, хотят нас одолеть! — хлопнул себя по лбу ладонью князь.

— Так, княже, они как-то на хазар всё же мало похожи — голь перекатная. Вон, даже твои счетоводы дружинные тоже вроде иудеи, а их язык не понимают. Говорят, что хохлы это какие-то…

— Так, а девки у них? — облизнулся Владимир.

— Смачные, но пробляди, каких свет не видывал!

— Шо ж ты хочешь? Хазарки ведь. Знамо дело… Ладно, русичи мы! Справимся, — подтянув на поясе кушак, решил князь.

— Ой, княже, вряд ли. Они ж без всякого дегтя в жопу пролезут… Они уже сейчас киевлян родовых… приезжими обзывают.

— Найдём управу… Бунт, значит… — сжал губы Владимир. — Ну, я им не папаня! Всех изведу!

— Поскорей бы, княже… — засуетился домовой над бадьей с медовухой. — Княже, — сделав несколько торопливых глотков, он просящим тоном всё-таки успел попросить вдогонку: — Одной бадьи маловато… гости будут с Лысой Горы к ночи у меня! Добавь…

— Медовухи больше не дам! Самому уже не хватает… — отрезал Владимир, остановившись перед лестницей. — В горнице у ключницы найдёшь бочонок с хлебным вином нового способа. Возьмёшь его. От сердца отрываю!

Тут надо кое-чего объяснить. Именно благодаря домовым, их невероятно прочной памяти мы сохранили в точности свои предания, былины и сказки. Их уважению к фактам, событиям и календарям учиться и учиться и монастырским летописцам, и нынешним учёным.

С бунтом покончили быстро. Опыт был немалый у князя, и нрава он был решительного. Кудахтали бабы и девки, визжали дети, плакали старые, и шумела, кукарекала, визжала и лаяла на всякие лады живность. А вот мужские особи довольно кряхтели, натягивая портки на свои поротые задницы, каялись в ещё больших преступлениях против князя Киевского. Им добавляли ещё и ещё, пока князю не надоели эти странные преступники, вымаливавшие для себя всё больше и больше плетей для наказания.

— Они че? Че эт? Развлекаться вздумали?! Ну уж нет — у меня делов выше теремов! — разозлился Владимир и, пришпорив коня, рванул узду в сторону Чернигова — дань собирать с непокорных горожан. Хохлов по их искреннему желанию как следует много-много ещё раз выпороли, выселили из Киева, да и расселили их всех по окраине государства, подальше от приличных смердов. Курятники в Заградье отдали цыганам. Хохлы с отбитыми задницами могли утешатся только салом и вспоминать на все лады негостеприимный град Киев — столицу проклятых русичей.

Часть вторая

«В лето 7090. Поставиша город Земляной в Новгороде. Того же лета изыдоша коркодили лютые звери из реки и путь затвориша, людей много поядоша, и ужасошася людие и молиша Бога по всей земле; и паки спряташася, а иных избиша…»

Новгородская вторая летопись (запись 1581 года).

В отсутствие князя Киев погрузился в забытье, расцвел, похорошел бы, как девица на выданье, но нет, он же ведь столица! Потому, в отличие от городищ прочих, тут же пошли интриги. А тут ещё слух прошел о пропаже гостя (купца) из далёкой Персии. Поиски привели к дракам, так как искать пропавшего гостя стали не только у девок бесстыжих и вдов, но и у семейных, строгих нравом замужних киевлянок. Ой, сколько тайн открылось миру, сколько морд было побито из-за измен, а гостя так и не нашли. Потому постановили на вече по обычаю древней старины и по нужде нынешней дождаться князя и уж на княжеском суде решить, что делать с пропажей и найденными доказательствами семейных измен.

Вернувшись из Чернигова, Владимир стащил с себя пропахшую потом кольчугу и знаком подозвал к себе Добрыню:

— Добрыня, вот че мне в голову вскочило… А как бы нам сроднить наших смердов с этими хохлами?

— Княже, ты о чем то это? — встрепенулся Добрыня, прихлебнув немного медовухи из походной фляжки с деревянной пробкой.

— Добрыня, ты видел, как смерды Чернигова себя вели? Видел? Так и норовили тиуна ножиком пырнуть, дружинника заманить да и оскопить! — махнул рукой Владимир.

— Ну, видеть видел, и што из того? — пожал плечами Добрыня.

— Дурень, государственной выгоды не видишь! Хохлов порешь и сношаешь, как хошь, а они крепчают, а они… крепчают и песни горланят. Дюже спивают. С нашими смердами породним, и не будут ножик пихать в зад нашему тиуну или голову за тыном дружиннику отрывать! Будут песни спивать! И стриги там с них подати, какие пожелаешь!

— А как эт… — зачесал бороду Добрыня, пытаясь, что-то понять из речи князя. — Да просто, Добрыня, — нахмурился Владимир. — На постой на окраину отправим богатырские заставы, гарнизоны добровольцев-иноземцев, а мужиков-хохлов в леса пошлем — грибы собирать! После грибов — по зимникам да на лесоповал зашлем, когда сокодвижение в деревах остановится. Пущай лес заготавливают для Киева. Им всё равно брёвна не нужны. Ветки пусть для своих мазанок задарма, без податей берут. Я им дарю. Я не жадный. Горбыли, ветки им, халупы свои строить, бревна для жилья в Киеве, ну и дрова на зиму. А баб с девками на помощь ратникам — границы стеречь.

— Смердов… — хмыкнул Добрыня.

— Че «смердов»? — гневно прищурился князь, поправляя на себе пурпурную рогожу, подаренную ещё бабкой Ольгой.

— Смердов жалко — свои ведь. Племя наше… А тут такое… — вздохнул Добрыня.

— Добрыня, ты че, хочешь вечно с кольчугой да со щитом, с булавой подати собирать? Не надоело? С хохлами смердов наших скрестим — их потомки сами приползут стремена дружинников лизать. — Ну, с этим ещё разберёмся. А шо там за шум в Киеве?

— Суд просят… — буркнул Добрыня.

— Глашатаям скажи, чтоб покричали — суд завтра будет в предградье, а заодно посмотрим, как дела идут в корчмах, — ссбрасывая с себя кожаные ремни перевязи, решил Владимир и тут же уточнил: — Скоко их уже в городе?

— Стока… — протянул к князю ладонь со сжатым большим пальцем Добрыня.

Князь подошел к двери горницы и, распахнув её, призадумался:

— Четыре… Не маловато? Прибыток надо посчитать… Ну, иди отдохни, да и мне пора, — с этими словами Владимир перехватил за длинные косички пробегавшую мимо девку и вмиг завалил её тут же на пол, судорожно задирая длинный подол на голову счастливицы. (Ну, князь — он князь, уважаемый читатель, да и времена тогдашние…)

— Кто здеся? — приподнявшись над девичьим обнажённым телом, поинтересовался Владимир и огляделся по сторонам. — А, это ты? Автор хренов… Пиши-пиши, да не наговаривай! — и с силой пригвоздил девку к небрежно оструганным доскам пола. Добрыня покачал головой и затопал к лестнице.

— Ой, батюшки-светы… — охнула девка и с радостью в голосе зашептала: — Княже, занозы ведь на жопе будут! У всех… де-е-евок за-а-а-нозы… потом выта-а-а-а… скивать при-и-и-ихо-хо-о-о-дится…

А князь знай себе в ответ только мычал по привычке.

Хм… Если всё так и было (а так оно и было, клянусь бородой и рогами Перуна!), то все мы, все — рюриковичи… А князь Владимир — отец, нет, равный Адаму родитель народа.

…Киевляне, удобно устроившись на своих коленях, бунтовали. Челядь князя гурьбой и криками дружно приволокла от городских бревенчатых стен помост и устлала его льняными полотнами. Перед ним, угрожающе постукивая мечами о щиты, встали в ряд дружинники. Владимир спешился с коня и по приставленной лестнице взобрался на помост. В центре его уже возвышался трон на высоких подставках. Князь запрыгнул на него с помощью Добрыни и Путяты и уселся, озирая через головы толпу дружинников, стоящую на коленях.

— Шо, опять бунтуем? — раздался громкий голос Владимира над притихшей площадью.

В ответ киевляне загудели, зароптали, в общем, повели себя, как есть, настоящими смутьянами. Владимир хмыкнул и дал отмашку рукой — по головам и спинам недовольных засвистели плети. Наведя порядок, князь обратил свой сумрачный взгляд на толпу иноземцев, выделявшихся своими нарядами и стоявших позади киевлян. Ими как бы предводил Прокопий, что вызвало удивление у князя. Прокопий делал какие-то знаки, чтобы привлечь внимание князя, но Владимир с недовольным видом в ответ покачал головой.

— Так, — грозно продолжил Владимир, — по очереди и не галдеть! Говорить по одному. Вот с тебя и начнём! — ткнул он пальцем в невысокого, но очень пузатого, взъерошенного киевлянина, которого держала за шиворот его жена:

— Княже, родненький, этот гад обзывает меня незнамо как! — затараторила жена. — У меня под полатями с этими, — она махнула свободной рукой в сторону иноземцев во главе с Прокопием, — меня, честную! Весь подпол перевернули, полати… А што там искать? Кричит, шо дети все не его… — не переставая тараторить, она трясла, как грушу, мужа, не очень виноватого с виду и порывавшегося стукнуть её кулаком или ногой.

Владимир сморщился и стал думу думать под всхлипы мужика с бабой. Дружинники с любопытством, не поворачивая голов, косились на супружескую чету. Владимир с мрачным видом оглядел толпу:

— У ково ещо такая ж беда случилась?

Толпа поднялась с колен и попыталась было рвануть к помосту, но дружинники были начеку и щитами и ударами мечей плашмя успокоили её. К ним на помощь подоспели десятка два конников, которые помогли оттеснить людей и навести порядок.

— У всех, што ли? — громко, со вздохом произнёс князь, стряхивая с себя какого-то жука.

— У всех… — гулко вздохнув, согласилась площадь.

— Так… — принял решение Владимир. — Тогда вот шо: с баб по пять кун, с мужиков по три куны! И расходитесь по делам…

— Батюшка, батюшка, разор, разор полный! — взвыла площадь.

— А че ж вы хотите?! — с трудом перекричал толпу Владимир. — Таким постыдным делом меня, князя, от дел великих совращаете! Я шо, в ваших портках прибираться буду и в порядок срам ваш приводить?

— Так по миру ж пойдём! — заплакали, крепко обнявшись, мужик со своей бабой, вмиг забывшие взаимные обиды.

— Вот гляньте, люди! — показал рукой Владимир на примирившихся супругов. — Жили — не тужили и не ценили покой в семье! А счас… по миру, по миру побредут!

Люди зарыдали, оплакивая свою долю и поддерживая возгласами пару. А князь, хитро улыбнувшись, по-доброму, по-отечески продолжил:

— Ладно вам, добрый я сего дня! Плату за работы в стольном граде знаете? Знаете… Не буду я брать с вас серебром, отработаете так за наказание, — толпа, ошалев от радости, забурлила. — Тихо всем! — заорал князь. — Построите в граде стольном капище. Перуново капище! Отработаете! Игоша, — обернулся Владимир к своей челяди, ища глазами своего казначея, — не пускать никого с площади, пока всех не отметишь, чтоб не было соблазна бесплатно улизнуть!

Второй полк дружинников бегом пустился оцеплять площадь. Постепенно люди с площади под их натиском переместились к городским воротам, где Игоша, приговаривая «и не вздумай смывать — соседи подскажут!», стал метить обреченных горожан кисточкой, макая её в небольшое ведерко с красно-бурой краской. Владимир привстал с трона и знаком подозвал Прокопия с его иноземцами.

— А у вас што? — выждав, пока не приблизятся к помосту все гости Киева, задал свой вопрос Владимир.

— Княже, — обведя рукой купцов, обратился к князю Прокопий, — человек у них пропал! Вот потому-то смута и произошла в городе. Я говорю им, что в городе искать надо, а они как с цепи сорвались, мол, со мной его в последний раз видели! Не верят они в чары славянок. Защити, княже, от навета.

Владимир во время этой речи Прокопия внимательно разглядывал на его груди цепочку с нанизанными на неё монетами:

— Дирхемы вроде? — поинтересовался князь, вглядываясь в монеты.

— Не верят мне эти, прости Господи! — перекрестился Прокопий и рукой во время крестного знамения как бы невзначай поправил монеты, чтобы князь не сомневался в его щедрой правдивости.

Купцы загалдели, затолкались, поочередно норовя протиснуться поближе к помосту, дабы князь выслушал именно его правду. К князю бочком пододвинулся Тарута-толмач и выжидательно поглядел на Владимира.

— Ну, а эти о чём? — не глядя на толмача, спросил князь.

— Да страхи жуткие рассказывают. Мол, недавно пропал гребец какой-то из Персии. На берегу нашли его пряжку от пояса, а сам он как в воду канул. Вот купец — то и подался в розыск. Хороший, мол, был раб — сильный, выносливый. А купца-то, Исрафила, вот этот самый проклятый грек увел. Все видели. И с гребцом его видели в последний раз. Разыскать требуют купца. Он у них в самом что ни на есть почёте. Уважаемый. Этот грек… — Тарута замялся на мгновение, но тут же продолжил: — Чародей и маг! Столько от него зла людям причинилось, один только какой-то Аллах знает.

— Надо же, дерзкие какие! — прищурился князь и хлопнул рукой себя по животу.

— Непуганые… — пожал плечами Прокопий и тяжко вздохнул.

— Но купцы всё-таки. Без них никуда. Так что слава дурная нам ни к чему. Что можешь в свое оправдание молвить? — приняв грозный вид, помахивая рукой и успокаивая крикливых персов, спросил Прокопия Владимир.

— Тайну великую знаю, княже, не при всех же её оглашать? — негромко произнёс Прокопий и смиренно поклонился князю.

— Какую ещё тайну? — нахмурился Владимир и дал знак Прокопию подойти поближе. — Ну-к сюда…

Прокопий подошел поближе и с самым серьёзным выражением лица так же негромко сообщил:

— Княже, придётся нам с тобой покинуть на время суд и посмотреть на всё своими глазами. Есть тайны, которые словами не объяснить.

— Но если мне это не по нраву будет? — с ухмылкой сказал князь и обратил свой взор на притихших купцов. — Да и они радость могут не испытать от праведности суда… — кивнул Владимир на купцов.

— Отвечу головой… — снова поклонился Прокопий. — В их присутствии.

— Смелый ты больно… — тихо промолвил князь, но так, чтобы его услышал только Прокопий. — Куда идтить?

— Здесь неподалёку… За тем перелеском утес. Вот туда и надо, — показал рукой Прокопий в сторону поросшего лесом берега Днепра.

— Ну, смотри… Сам себе меру выберешь… — согласился князь и с помощью Путяты слез с трона и прямо с помоста взгромоздился на своего коня. Купцы заволновались, засуетились, но князь грозно рыкнул в их сторону:

— А ну тихо вам! Ждать всем меня! — возвысил голос Владимир и добавил: — Дружина, постеречь этот сброд! Будет вам суд, будет!

Путь и вправду был недалёк. За перелеском, прямо у основания утеса, стояла странная шатровая башня — макушка её возвышалась над вековыми дубами, а по окружности в неё мог бы вместится двор киевлянина среднего достатка. Вокруг сооружения суетились люди, у входа лежал козел, изредка встряхивавший редкой бороденкой. Козел был больным, с проплешинами по бокам. Таких обычно волокли сразу на живодерню. Князь, кряхтя, спешился с коня, бросил поводья дружиннику и вошел в предупредительно отстёгнутый полог шатра. Внутри вначале было темно, но слуги Прокопия быстро сдернули конусную часть шатра, и князь внимательно огляделся. Перед ним по колено высотой был бортик бассейна, наполненный водой и прикрытый тяжёлой панцирной сеткой. Ничего странного Владимир не заметил и в недоумении обернулся к Прокопию:

— И шо?

— Княже, посмотри на воду… — глядя перед собой, предложил Прокопий.

— Ну и шо там я не видел? Поленья какие-то плавают… — недовольно пробурчал Владимир, ожидавший чего-то большего.

— Это не поленья, княже, это крокодилы! — торжественно произнёс Прокопий и хлопнул в ладоши. Один из слуг ударил длинным шестом по сетке. То, что князь презрительно назвал поленьями, вдруг ожило и задвигалось, беззвучно разевая огромные пасти…

— Да, зверюшки… Зубастенькие, — молвил Владимир, с любопытством рассматривая зверинец. — Застенчивые какие-то…

— Осторожно, княже! — предостерег Владимира Прокопий, становясь между ним и деревянным бортиком бассейна.

— Ты че это? — с недовольным видом произнёс князь и попытался отодвинуть Прокопия. — Слишком вольно себя ведешь!

— Подожди, княже, сейчас увидишь! — с этими словами Прокопий махнул рукой, и двое его слуг в одеждах иноземного покроя, приподняв край сетки, сбросили полуживого козла в бассейн. Бассейн ожил: взбурлила вода, затем мощными ударами хвостов были подняты волны с брызгами, и несчастное животное мгновенно оказалась разорванным на несколько частей, которые тут же поделили меж собой лязгающие огромные пасти с бессчётным количеством устрашающих зубов. Через мгновение всё стихло, лишь вода, успокаиваясь, плескалась о борта бассейна.

— Надо же… — ошеломленно произнёс Владимир, разглядывая покрасневшую от крови поверхность бассейна. — Ловко они… Только это вот… Че эт едой-то разбрасываетесь, а?

— Это для показа тебе, княже, а так они сами себе еду находят… — отрешенно глядя на поверхность воды, ответил Прокопий. — Пойдём, княже, а то выползти смогут. Тогда и нам не поздоровится.

— С едой-то побережней надо. Вот сейчас ещё ничего, а зимой… — махнул рукой Владимир. — Ни разу до весны в амбарах хлеб не удавалось сохранить. Людишки сожрут свое, а потом лезут в мои закрома… Приходится делиться. Правда, у людишек с деньгами всегда плохо, так и норовят задарма выпросить у меня. Так и где гость-купец?

— Посмотри, княже, погода какая, посмотри — солнце так и играет… — ответил Прокопий, любуясь отражением неба на водной глади бассейна.

— Хм, вот это правильно… Только не гостя надо было терять. Они же все на виду, на счету. Смердов, што ли, мало? Ну, вон из челяди на худой конец… — оглядываясь по сторонам, снизил голос князь и укоризненно покачал головой.

— Да случайно как-то вышло, княже. Да и не гость он вовсе, а лазутчик — вынюхивал всё что-то, вынюхивал, да под вечер и забрел сюда… Как всё произошло — ума не приложу. Вот и всё что от него осталось, — с сокрушенным видом промолвил Прокопий и подозвал знаком руки слугу. Тот, подойдя к Прокопию, склонил голову и, вытащив из-за пояса, подал ему туфли с загнутыми носками.

— Че это? — посмотрев на узоры на стоптанных туфлях, спросил Владимир и брезгливо поморщился.

— Тапки, княже, давно мы их не кормили… — пожал плечами Прокопий. — Сам же знаешь, почём еда…

— Да-да, знаю! Вот что, вернёмся на суд праведный и что порешим… — Владимир оглядел Прокопия и его слуг. — Гостя в розыск объявим! А чалма?

Прокопий кивнул второму слуге, и тот, вытащив из какого-то ящика при входе, подал её Прокопию:

— Не шёлк, княже, тряпьё… — помял в руках чалму Прокопий и в нерешительности протянул её князю.

— Поди, и одежонка какая осталась? — задумался Владимир, пристально глядя на Прокопия.

— Да какая там одежонка, халат рваный, штаны в заплатах… — горестно вздохнул Прокопий и досадливо махнул рукой.

Чалма была грязной и непривлекательной на вид. Поняв, что князь брезгует таким вещественным доказательством, Прокопий отбросил её в сторону.

— Он че, искупнуться захотел? — буркнул князь, разглядывая тряпку.

— Ну, кто ж теперь узнает? — развел руками Прокопий.

— Так и порешим! — протянул обе руки к Прокопию Владимир в знак примирения с обстоятельствами, которые всегда сильнее людей и государственных интересов. На эти протянутые руки перекочевала цепочка с монетами. Князь, слегка встряхнув её потом в руке и послушав еле слышный звон, определил на звук стоимость монет и с удовлетворением запихнул цепочку себе за пазуху.

— А скажи-ка, плут, зверюшки эти откуда? — спросил Прокопия Владимир строгим голосом.

— Из Царьграда, вестимо… — пожал плечами Прокопий. — Но в сам Константинополь их привозят из Египта.

— И че, там тоже их так кормят? — обернувшись на бассейн, поинтересовался Владимир.

— По-всякому бывает… Но на волю их там не выпускают. Они там в специальном бассейне. Он куда больше, чем этот, и там взрослые… Молодняк отдельно пасут, — разъяснил Прокопий, поглядывая с опаской в сторону чудовищ.

— Чё? — сощурился князь.

— Княже, мы тут молодняк привезли. Они ещё подрастут, и эта лохань маловата станет для них, — терпеливо разъяснил Прокопий князю.

— А какие они бывают? — с интересом поглядывая на водную гладь, спросил Владимир и замер, увидев направленные в его сторону пары глаз из-под воды.

— О, княже, огромадные! Одному такому целой лошади не хватает. Так, на зуб только попробовать. Вот и суди, какими вырастут. И живут они очень долго…

— А как же вы их сюда притащили? — оторопел князь от своего предположения.

— Ну, по повелению базилевса… — со всей скромностью чужестранца, на которую он только и был способен, ответил Прокопий. — Тебе в подарок.

— Шуткуешь? Подарочек? — рассвирепел князь, захлопав рукой по ножнам и оглядываясь в поисках своих дружинников.

— Да нет, как можно? — заговорил Прокопий успокаивающим голосом. — Наш базилевс… Он от чистого сердца своего, да будут его лета благословенными, снарядил наш базилевс вот этих… живодеров. Они и протащили. За каждой ладьей была затопленная клетка с поплавками и присобачена канатами к ладье. На поверхности кто там что разглядит… Так и добрались до града стольного Киева. Помучились только на порогах… Так что не думай, князь, чего худого. От доброты базилевса страдаем… Страдаем пред твоими очами.

— Много у тебя этих… зверюшек? — придя в себя от минутной вспышки гнева, спросил Владимир.

— Всего шесть, — глядя себе под ноги, ответил Прокопий. — Как по вере нашей, как в Библии сказано — каждой твари по паре. Три крокодила и три крокодилихи.

— Как всё у вас разумно-то… — поиграл желваками Владимир. — Сразу как-то расхотелось тебя казнить.

— Княже, мы же хоть и иноземцы, но твою доброту знаем, не вольно нам противу добра злом переть.

— Оно и правда, зачем выю мечу подставлять? — усмехнулся Владимир. (Прости, читатель, случайно вырвалось).

— Княже, — скрыв улыбку поворотом головы в сторону выхода, ответил Прокопий, — тебе ведь власть нужна. Власть на всю жизнь. А ты разве хочешь идти против своих пожеланий? Нет ведь. Прими наши правила, как свою власть укрепить и как ею пользоваться в свое услаждение, не боясь врагов.

— И… как же? — повернулся князь всем своим светлым ликом к обормоту, предлагавшему ему — князю Киевскому какие-то условия.

— Укрепи свою власть, княже, не только войной и миром, но и загадками… — вздрогнул Прокопий от грозного взгляда Владимира.

— Как это — загадками? — оторопел Владимир от такого предложения под внимательным взглядом Прокопия.

— Запугай и врагов, и друзей своих своими… мыслями и делами… Или выдумай им новый страх, если к прежнему они привыкли, — Прокопий произнёс всё это и с опаской стал ждать ответа князя.

— Так… — всерьёз задумался Владимир. — Так, страхом, значит?

— Думай, княже, думай. Вот как наш базилевс такие земли свои в повиновении держит?

— Страхом? — повернулся к Прокопию Владимир, но тот равнодушно пожал плечами. — Да, страх великую силу власти даёт! Нету страха — нету власти! Вот шо… Одну пару — в Новгород! В Волхове пусть страх наведут. Больно они там со своим вече носятся! Ещё парочку — в Галич! Ну и пару выпустишь здесь, в Днепр. Где поближе выпустишь… — вслух поразмыслив, решил Владимир.

— Как скажешь, княже… — склонился перед великим князем Прокопий.

— Выполняй! — громко вздохнул князь и пошел к выходу из уже не такого таинственного для него шатра.

Владимир, вернувшийся к месту суда без Прокопия, был очень немногословен:

— Ваше беспокойство мне, гости града Киева, очень даже понятно. Вот человек, — показал Владимир на Путяту, — он немедля займется розыском! Сейчас он, — Владимир успокаивающе подмигнул изумленному помощнику, — опросит всех вас. Вы расскажете ему приметы пропавших, — тут князь подождал немного, чтобы толмач успел докричать его последние слова и продолжил: — Даю слово, шо из-под земли сыщем! — при этих словах князь едва заметно ухмыльнулся в бороду. — Люди у нас не пропадают… зря. А если ишо есть у вас какие обиды и потери какие, вот вам человек — мой казначей. Звать Игоша. Как найти? Ну, это ваши старшие знают по податям, кои вы разумно платите. Счас из-за горя вашего и утраты снижаю размер оных на четверть… на цельный год! Так, кому ещё правеж мой нужен?

Из оставшейся небольшой кучки киевлян к восседающему на кобыле князю подошел старик с огромной седой бородой, но очень опрятно и чисто одетый. Он держался за дубовый резной посох, что добавляло ему уверенности и значимости не только в собственных глазах, но и у соплеменников.

— Знатная у тебя борода… — хмыкнул Владимир. — Ну, говори…

— Княже, да благословит тебя Перун на…

— Старче, у меня время дорогого стоит! — раздражённо оборвал Владимир старика. — Давай, дело говори.

— Княже, вот эти… — с этими словами старик махнул рукой в сторону молчаливых людей, и несколько из них вывели трёх связанных подростков. — От рук отбились. Никакого сладу с ними нет.

— Да чем же тебе мальцы эти не угодили? — удивился Владимир, рассматривая подростков.

— Долго перечислять. Вот сего дня с утречка переломали петуху ноги, шобы посмотреть, как он поскачет. Потом бабке слепой дорогу показать решили, так она чуть не утопла в пруду, а они реготали. Люди добрые спасли. Потом девчушку голой жопой на муравейник посадили. Потом, шобы грамоте не учиться, наставника обманом великим заперли в погребах за городом. Хорошо, хозяйки пришли за капустой и солёными грибочками. Так бы сгинул. Долго рассказывать… Иэх! — ударил посохом о землю старик. — Сделай, шо-нибудь, княже, всей слободе от них житья нет.

— А родители ихде? — приняв мудрый вид, поинтересовался Владимир.

— Один в бегах за долги, два других — углежогами в лесах промышляют. Матери с утра до ночи по домам ходют, языками, аки помелом, машут. Где дома у них — забыли, поди… — неторопливо, но доходчиво разъяснил старик и поклонился в пояс князю.

— А шо, по одному отроку у баб этих? — оглядывая малолетних преступников, спросил князь.

— Не, почему ж, княже, только мы сами их сосчитать не можем. Они по чужим дворам шастают, — огорчение старика передалось его спутникам. Они все тихо заохали, и были уже готовы хором запричитать, но старик как опытный пастух стукнул посохом о землю и, когда все затихли, продолжил: — Иногда с родительницами встречаются, и кто чей уже сами путаются меж собой…

— Ну и слободка у вас. А ну подведи этого! — приказал князь одному из двух дружинников, державших за поводья его лошадку. Тот равнодушно принял от горожан рыжего крепкого подростка с разбитым носом и подвел его к стремени князя.

— А пороть не пробовали? — поинтересовался князь.

— А што, по им не видно? — удивился старик.

— Так и шо?

— Отлежатся дня два-три и за старое… Они даже вон, в ворованных одеждах пред тобой! У людей воруют, отымают шо под руку попадёт… — повел посохом в сторону мальчишек старик.

— Каков злодей… — произнёс Владимир и, перегнувшись через луку, ухватил подростка за ухо и, слегка выкрутив его, приподнял злодея. Подросток взвыл от боли и ужаса. Князь отпустил мгновенно покрасневшее и опухшее ухо преступника, а затем, вытащив из стремени ногу, пинком опрокинул его навзничь.

— Так, моё решение. Родительниц найти, с полсотни плетей, связать и в острог на неделю. Опосля отправить на работы по строительству земляного вала. Этих же злодеев… неисправимых — в кандалы и к казначею, шоб добавил их в счёт торговли с Царьградом, — громко огласил свой приговор Владимир.

— Спасибо, княже! — в три погибели склонился перед Владимиром старик, не скрывая своей радости. Так же одобрительно загудели остальные.

— Ну, а теперь все к казначею на запись… — махнул рукой Владимир, завершая свой княжеский суд.

Дела государственные с делами домашними князь не путал, это всё он просто одинаково принимал близко к сердцу, не разделяя их меж собой. Сгорело ли поселение какое — людишки за недогляд свой и беспокойство князя доплачивали ему последним, что осталось после пожарищ. Подгорела ли каша — избитые кашевары взыскивали с гончаров и с поставщиков крупы мзду и несли тоже ему. Пропала чья скотина на выпасе близ леса — пастуха выпоротого община выкупала у князя. Ветер солому с крыш унес — князь не с ветра, а с жильцов взыскал толику немалую (солома-то по княжеским владениям намусорила!). И всегда и везде в таких важных делах теперь князь частенько прислушивался к Теодору.

Впрочем, недолго попугай ходил в советниках у князя. Должность эта издавна была «или-или». Или ты правителя заваливаешь под грудой обстоятельств и становишься полноправным соучастником траурных мероприятий по случаю удаления правителя в анналы истории, или пополняешь список несчастных мучеников прозорливости своих подельников. Подставил его Игил со своим семейством, подставил… Рядом с медвежьим загоном под гостевым теремом (ну, чтобы гости не скучали и не страдали ночным любопытством, как темнело, так медведей во двор выпускали) находились птичники. В одном из них узрел Теодор сводный хор индюшек, молодых, задорных. И не ведал он, кто ж его по всей этой путанице ходов и переходов дотолкал туда. А зря. То ведь Игил со своими домочадцами по делу развлекался с ним.

Вспомнил Теодор сад на берегу Босфора, где он оставил всех своих суженых и просто пернатых подружек, и так это взгрустнулось ему, что он и сам толком не заметил, как по очереди осчастливил всех изумленных таким вниманием заморского принца индюков и индюшек. После того дня как только ему удавалось найти предлог свалить с государевой службы, так он несся в это царство запретных наслаждений. И всё бы ничего, но по пути стал он захаживать и в гусиный вертеп. И если с индюками он быстро разобрался, начистив им клювы и не только, то вот с ревнивыми воинственными гусаками стало перепадать и ему. Но он нашелся и здесь: сообщил князю о чудодейственных свойствах гусиного мяса — вычитал ему даже из древнего пергаментного свитка трактат «О пользе гусятины на пиру и на войне». Автором Теодор назначил Аристотеля. Владимир лично с Аристотелем знаком не был, но гусятину он ценил и прежде. А потому, не сомневаясь в прочитанном, доверил Теодору контроль над меню с правом выбора гусаков на казнь.

С каким потом удовольствием Теодор наблюдал, как трещат своими поджаренными, румяными, хрустящими корочками в крепких зубах гостей Владимира его соперники. Особо злорадничал он, когда по его рецепту повара в ещё живых, но уже ощипанных его соперников впихивали яблоки. (Опять-таки по рецепту, строго по рецепту!) Яблоки он выбирал сам. Но взбунтовалась челядь. Всё как обычно: собрались одним прекрасным днём, встали на колени, лбами утрамбовали землю и хай подняли, что, мол, это такое? С голоду, мол, пухнем! Оно и правда: как вот только на репе да моркови жить и работать? Совсем отощали. Раньше хоть яйца в еду добавляли, а счас? Это что такое? (Яйца, как вы помните, высокородные славяне брезговали вкушать). Посмотрел князь на то, что ему челядь на коленях вместо обычных яиц показала, повернулся к Теодору, да как даст тому пинка! Так романтика птичьего разврата и закончилась. Теодору было велено ни на шаг от Владимира не отходить. Даже по нужде отпрашиваться обязали. Но срочно пришлось у населения Киева индюков и гусаков изымать, чтобы бунт челяди прекратить и их с колен поднять. Порадовать их свежими настоящими яйцами, а не этими разноцветными булыжниками.

Теодор не упускал из виду и своего злейшего врага — Игила. Прокопий снабжал его ладаном, которым попугай бессовестно изводил своего врага и его племя. Владимир иногда вмешивался в распри своих странных домочадцев, когда Игилу совсем уж становилось невмоготу, но делал это скорей чтобы поощрить скорых на злодейство соперников. Владимир, как видите, не был обделен приключениями и развлечениями. Ничего особенного он не видел и в противостоянии необъяснимого с естественным положением вещей, если это было не в убыток ему. Жизнь людей до сих пор соседствует с суевериями и со сверхспособностями Его Величества Случая. Короче, Владимир частенько путал границы между силами природы и волшебством своей власти. Нет, он не предлагал, как некоторые венценосные полудурки, выпороть кнутами Босфор или море, или реку, но в этом он не видел ничего невозможного или предосудительного. (Закон — это власть, а власть у того, у кого в руках закон).

Возьмите вот, к примеру, кошек. Ох, и блудница была эта царьградская Мурка. Ох, и блудливая. По три помета в год, и в каждом самое малое четыре-пять котят. Но власть князя — святое! Сам казначей князя по приговору Владимира раздавал котят боярам и князьям. С той поры остался с лёгкой руки князя обычай: отдавая котёнка в чужие руки, брать за него хотя бы копейку. Ну, тогда платили много. Бояре украдкой всхлипывали слёзно. Вы же знаете, какое умиление могут вызывать хвостатые, полосатые, а как умилялись люди, ощупывая свои пустые кошели после такого подарка. Плакали, но платили. Вот так по Руси и разбежались потомки Царьградской блудницы. И русичам пришлось смириться с новым, на века обретенным чувством сопереживания к мартовским воплям кошачьих свадеб. Вот вам и власть князя, вот вам и силы природы…

И вот как-то раз на шум и гам в верхней горнице примчались Добрыня с Прокопием. Повезло им как невольным свидетелям: по всей горнице при свете тусклых слюдяных оконцев летали перья и пух, полуослепший от прилипшего к лицу пуха князь яростно от кого-то отмахивался, а по углам волчком крутился попугай, пытаясь прикрыть хоть чем-нибудь свою беспощадно ощипанную тушку. На полу, среди вороха перин (византийская мода и сюда добралась) и соболиных накидок барахтались две бесстыдно оголенные девицы. А по горнице, ослепленный прилипшими к голове пухом и перьями, вращался во все стороны Владимир и продолжал яростно от кого-то отбиваться кулаками:

— Лови его, Добрыня! — отплевываясь от перьев, заорал князь. — Гад, мне советы давал, шо с девками делать! Только начну с какой забавляться, он мне: «Давай быстрей, а теперь чуть помедленней, да кто так за сиськи-то держится?»

— Эх, Володя, Володя, шо ж ты днём-то? — укоризненно намекнул воевода на распорядок дня.

— Так ночью он вообще по всему терему драки с домовыми устраивает. Аж жуть берёт иногда. Поединщик хренов. Я его уж и так и сяк… Не, Добрыня, ты не подумай чего. Я вон Рогнеду, — стал загибать пальцы Владимир, — и при матушке её, и при папаньке еённом, да народу столько было, но никто ж из них не подсказывал, шо мне с нею делать. Отодрал её за милую душу по-всякому прилюдно и ниче. А этот гад не унимается… Ночью сам не спит, и другим весело, а днём… — махнул рукой Владимир. — Совсем какой-то озабоченный. Держи его! На кухню его, Добрыня, на кухню! Под лучком, с чесночком. Да к ужину! — Владимир, как мог, очистил лицо и шею от перьев и, сменив гнев на милость, продолжил: — Перейдём к делу. Добрыня, как там мои повеления?

— Какие? Все не упомню… — захватив за горло попугая своей могучей рукой, в недоумении почесал клювом птицы свою голову Добрыня.

— Ну, эти… травные… вот, — сдвинув брови, подсказал соратнику Владимир.

— А-а, в месяц травный по улучшению жизни славян которые?

— А какие ещё у меня на ум идут в мирное-то время? Всё о народе, всё о людишках… Вот они самые… — вздохнул Владимир и, присев на топчан, рукой махнул девкам в сторону двери. Девки, прикрываясь спереди мехами, соскользнули с топчана и, сверкая ягодицами, исчезли за дверью. Раньше них незаметно исчез Прокопий.

— Последний указ был про этих вот, — кивнул Владимир вслед девкам.

— А-а, вспомнил, вспомнил… — просветлел лицом Добрыня и тут же нахмурился. — Так, Вова, откуда ж я тебе столько девок непорченых в каждом городе соберу? Триста девок… А почему не пятьсот или тыщща?

— Ох, смотри у меня! Народ бунтовать будет, коли моими указами дружина с боярами зады свои вытирать будут… — погрозил Добрыне пальцем Владимир. — Хотя тыщща, поди, многовато будет… — хлопнув рукой по топчану, задумался князь и продолжил свои познания в счёте. — Пятьсот — это скоко будет?

— Ну, кажись, ровно половина от тыщи будет, если грамотеи не врут, — отмахнувшись попугаем от летающих перьев, подсказал Добрыня.

— Не-а, я что, жадный, что ли? Давай триста. Это всяко поменьше… — великодушно решил князь.

— Ну, Вовка, Чернигов я, там, понимаю, Киев само собой, Муром куда ещё не шло… — закручинился воевода, услышав поставленную ему задачу. — Но в остальных городах ихде я столько девок непорченых возьму, коли в городе каком всево-то тыщщи три жителей? Со стариками, мужиками, бабами и ребятишками?

— Триста, я сказал! Князь я али не князь? — топнул ногой Владимир. — Ступай давай и воли моей не перечь! А птису передай кашеварам, с яблоками и сливами пусть приготовят.

Добрыня тяжело вздохнул, в тот же самый момент в последний раз вздохнул и попугай в его руке. Добрыня, покачав головой, оглядел птичку и вышел из горницы. Во дворе он знаком подозвал к себе счетовода дружины:

— Слышь, Беня, это — на кухню, — протянул он попугая со свёрнутой шеей счетоводу, — пусть обжарят как следует, а к тебе вопрос: что делать будем с его указами травными? (Любят на Руси с давних пор май месяц за чудные ожидания не пойми чего в его днях). Поэтому дабы не расстраивать читателя его провалами в памяти в пересчётах на современный лад, сразу отсюда и далее, уточнять будем по-хорошему — «майскими».

— А что не так? — хмыкнул счетовод, заглядывая за плечо Добрыни туда, где корчился от беззвучного смеха Игил.

— По триста девок требует себе в постельку в городе… каждом. Да где ж их столько набрать?

— Тю, ерунда какая… — беззастенчиво высморкался счетовод. — Да мы с казначеем и не такое выпутывали и запутывали. Давай, как всегда, чтоб всем жилось хорошо.

— Да как же это сделати? — нахмурился Добрыня.

— Проще уж некуда. Ведь в таком деле что главное? Главное — воле не перечить, воле князюшки! — подняв испачканный соплями указательный палец, многозначительно произнёс счетовод, потом, обтерев его об себя, добавил: — Даже в самом маленьком городище девок двадцать наберём? Наберём. Придёт князь, а они перед ним туды-сюды, сюды-туды… Кто их там посчитает? А за ними, в отдалении, пустим всё бабское отродье этого поселения хороводом для пущей важности… и для счёту. Захочет князь, ну и че? Ну, две, ну, пять, но больше десяти девок с ним в горнице какой не поместятся! А остальных с миром по домам, к мужьям да к детям…

— Непорочных требует! — в бессилии разжал кулаки воевода и уныло покачал головой.

— Ой, вей! — прикрыв глаза, запричитал счетовод. — Я тя умоляю, девкам пригрозить, дабы порочность свою скрыли, и всё! А девки, сам знаешь, такую невинность могут себе удумать и тебе подсунуть, княже не горюй! Вокруг пальца обведут кого хошь! Есть у меня такие на примете — мамой поклянутся в чём угодно. Только плати!

— Да, — глубокомысленно согласился со счетоводом Добрыня, — а как же…

— Триста, Добрынюшка, — удивляясь недогадливости собеседника, затараторил счетовод, — триста девок, правильно? Ему двадцати хватит, а остальных? Остальных кормить-поить, одевать-обувать, бусы да кокошники, серьги да ленты всякие? Сколько это будет? Ой, май вей, тебе на коняку новую, седло с серебром, дочкам твоим на приданое хватит… И нам ещё с казначеем на пару шуб останется. И это… И это только с одного… С одного города…

— Драть всех почём зря придётся. Народ ведь неразумен… — сморщился Добрыня.

— Так а ви на шо? — удивился счетовод. — Мы же не с бояр каких драть это всё будем, а с людишек!

— Да с бояр хрен што сдерешь… Мы вон в прошлом годе с Вовкой налог на них хотели удумать, даже не успели толком как его и назвать, и на какие нужды, а бояре все врассыпную, да по заморским странам попрятались. Хотел было я порядок навести… Да ты сам всё помнишь… — махнул рукой Добрыня.

— Да-а, спасло тебя тогда только чудо. Когда князь с родственниками да с другими удельными князьями тебя повесить захотели. И на непорочную службу твою не посмотрели… Вовремя басурмане поспели. Поспеть поспели, а воевать не с кем — воеводу к дубу волокут. Как басурмане орали… как орали! — покачал головой счетовод. — Пришлось князю помиловать тебя.

— Да, было дело… А Вовка-то даже верёвку шёлковую… дорогущую из своих закромов для меня не пожалел! — горделиво поднял указательный палец Добрыня. — Можно сказать, от сердца оторвал…

— Да уж… Тут тебе и почёт, и уважение… — согласился счетовод, приглаживая свои пейсы.

Вечером главным блюдом стал Теодор с яблоками. Да, это вот люди ничему не учатся. Даже на своих ошибках. А вот сородичи Теодора поняли всё сразу и правильно: попадая к людям, они тут же притворяются тупыми и необразованными. Только самые мелкие из них, в которых никакое яблоко не засунешь, продолжают просвещать человека житейскими разговорами. Да-а, всё не впрок людям…

Но наступил однажды вечер. В своих теремах по всему городу суетились люди, готовились к предстоящему ужину. Дворовые люди хорохорились, затаскивая в терема бадьи с водой и с песком. А кто его знает — опрокинет кто плошку с маслом и еле коптящим фитилем — и всё! Всё, прощай, Русь! Хоть и были уже пожарные дружины, но всё-таки как-то боязно было жить в деревянных хоромах с соломой и сеном по всем углам. Потому князь лично блюл меры противопожарной безопасности. Посчитав на пальцах обеих рук девок, с которыми у него были назначены свидания в его опочивальне, он с грустью понял, что на всех его не хватит. Огорчившись окончательно, Владимир попёрся в полутёмных коридорах и переходах своего дома к себе в опочивальню. Не дошел… Какие-то странные отблески света, переливавшиеся и смешивавшиеся с закатными лучами солнца, струившимися сквозь немногочисленные окна и оконца, затянутыми заморскими слюдяными пластинами, насторожили его. Он скинул сапоги и, взяв их в руки, на цыпочках подкрался к двери и заглянул в щель. Увиденное его смутило. Какие-то полупрозрачные ткани свешивались с потолка и шевелились от сквозняка. Перед открытым самым большим окном (мало того что окна были разных размеров, так они ещё и на разных уровнях были) стояла женщина в одежде. Опять холодок по спине заставил князя вздрогнуть и вспотеть. Опять бабушка…

— Ты? — охрипшим голосом обратился к ней Владимир.

— Да, внучек, не пугайся, — еле слышно прошелестел голос «княгини Ольги». — Вот беспокоить тебя приходится. Но ты меня не бойся. Мне разрешено в плоть чужую своим духом входить.

— Кем разрешено? — с отвисшей челюстью попробовал уточнить Владимир.

— Господом нашим всесущим! — перекрестилась «княгиня» левой рукой, отталкивая от себя Владимира.

— Ты че, с ним разговариваешь? — ещё больше удивился князь.

— В душе… — кивнула «княгиня» и, заметив лёгкое недоверие, мелькнувшее на лице Владимира, улыбнулась и объяснила: — А ты разве не умеешь мыслить, разговаривать в себе, не раскрывая рта?

— В чужую плоть? — призадумался Владимир и, как бы извиняясь, с сомнением уточнил: — Это как?

— Я могу тебе напомнить, рассказать то, что известно только нам двоим. Особенно про то, что случалось, когда ты ещё был маленьким. Намекни только, про что ты хочешь вспомнить, и дальше я расскажу. Ведь у нас с тобой было много тайн, даже матушка твоя Малуша о многом не знала.

— Левый сапожок… — Владимир пристально взглянул на «бабушку» и повторил: — Левый сапожок.

–…синенький, что я тебе нарядила. И который ты потерял, когда по снегу удирал от чужих собак? А ты соврал, что тебя какие-то разбойные люди хотели раздеть?

— Боярин Гонта? — с еле скрываемым чувством человека, столкнувшегося лицом к лицу с подлинным чудом, прохрипел Владимир.

— Нехорошо было прятаться за дверью, когда его палач к правде призывал. Ты у меня тогда от страха под подол полез и зубами в мою ногу вцепился, — не торопясь, ответила Владимиру «княгиня», ожидая дальнейшие вопросы.

Владимир, еле сдерживаясь от волнения, задал ещё один вопрос, не спуская изумленных глаз с бесстрастного лица «бабушки»:

— Што было на масленицу в год, когда ты умерла?

— Ты в первый раз залез на девку, которую я потом отхлестала кнутом, а ты заступаться за неё стал… И никто, кроме нас троих, об этом не знал. Это ведь ты её уговорил тайком спуститься под клеть. И дверь запер. А там тайный ход был, откуда я и зашла. Ты тогда даже не знал, что с девкой делать-то надо. Просто привык подглядывать за взрослыми и подражать им. А сам был ещё почти младенцем… — «княгиня» помолчала немного и добавила: — И никто об этом не узнал.

— Тогда скажи, куда сундук пропал красный в узорах? — смущенно улыбнувшись, задал ей следующий вопрос Владимир.

— Прими веру нашу, узнаешь… И дня не пройдёт, как он вернётся к тебе… — успокоила Владимира «княгиня» своими ровными интонациями хрипловатого голоса.

— Полным? — недоверчиво улыбнулся Владимир.

— Да… А ещё подумай о женитьбе. О настоящей женитьбе.

— О чём? — окрысился Владимир, сумрачно взглянув на «бабушку».

— О женитьбе, Володя, о женитьбе. Дочка есть у базилевса, краса, говорят, неписанная, не то, что твоя Рогнеда, а там ещё и Анна — сестра базилевса. Ещё краше, говорят… — сообщила Владимиру о своих планах «княгиня Ольга».

— Рогнеду не замай, бабуля! — насупился Владимир. — Не замай, добыча она моя.

— Я не о том… Я же тебе добра желаю. Что тебе с Рогнедой? И сынок у неё не от тебя, а от твоего братца… Где она сейчас? — примирительно улыбнувшись, сверкнула глазами «княгиня».

— Запоздал я тогда немного с её тягой к мужикам, с кем не бывает? — вздохнул Владимир. — А она счас в отдельном тереме… Под присмотром. Вот выбрать город надо, острог построю для неё и поселю её там… — рассудительно объяснил судьбу выбранной им жертвы Владимир и замолчал, заново переживая свои обиды.

— А Анна ждёт… ждёт… — покачала головой «княгиня».

— Ково ждёт?

— Судьбы своей, судьбы. Я вот тоже ждала и дождалась… Как на веку мне написано было, так и дождалась… — улыбнулась «княгиня» и покачала головой. — И она ждёт… Ты вот как-то не понимаешь, чего от власти твоей Русь требует.

— И чево ж она требует? — положив руку на плечо «княгине» и заглядывая ей в глаза, спросил Владимир.

— Породниться, Володя, породниться с… базилевсом. С самим базилевсом!

— Зачем? — спросил Владимир, продолжая незаметно, как ему казалось, ощупывать плечо «княгини».

— Дурень, сам-то ты вряд ли станешь царем в Царьграде. А вот сын твой, какой от Анны родится, может стать императором. И эт тебе не Киев с его деревянными избами да капищами погаными… Нет, Володя, это — Европа, Ев-ро-па! Думай, Володенька, думай… Рогнеда вон тебя робичем обозвала, а сама она кто? А здесь будет Анна, сестра самого базилевса! Да что там сестра… Говорят, дочь его. (Кто их там разберёт?) Да эта Рогнеда у Анны в девках дворовых, да что там в дворовых, в девках паскудных была бы. Но за язычника базилевс дочь или сестру свою не отдаст. Думай, Володя, думай, — убирая руку «внука» с плеча и не глядя в его сторону, произнесла «княгиня».

Долго ли ещё князь беседовал с призраком? Нет, он то и дело брал её за руку, вглядывался в её морщинистые пальцы, отпускал руку и снова вглядывался в это наваждение наяву… И по наитию своему путая сказки и предания с суеверием реальности, признал её живой и не просто живой, а гостьей из мира мёртвых. И так и не смог понять, как это его бабушка переселяется из одного тела в другое. Проделки славянских богов тогда могли доставить много хлопот людям. Но как же всё-таки мир этот загадочен и многозначителен… Ему было интересно, и если бы эта женщина не была его бабушкой, то с его суеверием и страхом перед сверхъестественным он бы вряд ли справился. (А в переселение душ в наше время верят и в быту, и на научном уровне). И превратился бы он, как часто рассказывают люди о таких случаях, сам в оборотня.

Вечером князь собрал совет: говорили кратко, всё по делу и только о вере. (Не правда ли странно — решить такое дело на раз-два и только на одном совете?) Но это было так. И вынесли, не мудрствуя лукаво, свои решения:

1. Построить как можно быстрее на вершине пока ещё пустующего холма капище. Но не для одного какого-то там бога, а для каждого и для всех славян.

2. От каждого поселения собрать по истукану для этого капища. (Бояре согласились с подобным рачительством Владимира, не допускавшем и мысли о разорении княжеской казны).

3. Погнать гонцов навстречу послам со священниками разных вер и поторопить их.

Расходились шумно, ругая неведомо откуда взявшиеся проблемы, и согласные во всем с князем. К сумеркам уже наступала подслеповатая ночь, как берегиня славянских тайн наступает на очередные грабли, и потому Владимир, сыто рыгнув, признал эти решения удачными и вполне себе законными.

По запутанным переходам во тьме глубокой ночи проползала чья-то тень, сильно пахнущая ладаном. Игил со своими домочадцами разглядел (а только домовые видят в такой тьме) Прокопия. Но преследовать, а тем паче задирать его, не стал — у него и даже у сорванцов-домовых жутко запершило в горле от ладана и помутилось сознание. В панике они с грохотом свалились с лестницы и только на свежем воздухе, да и то под утро, они пришли в себя. Прокопий в темноте, несколько раз пройдя мимо, наконец-то увидел белый платок, привязанный к дверной скобе. Ну, как увидел — скорей нащупал. Лёгкий сквозняк усилил дымное пламя бронзового масляного светильника, и в этих бликах струящегося копотью света он разглядел сгорбившуюся на лавке «княгиню».

— Ну? — не ответив на приветствие, обернулась к вошедшему «княгиня». — Что на совете?

— Союзно всё да благолепно… — с кротким видом ответил Прокопий и поклонился «княгине».

— Что порешили? — тихо спросила «княгиня».

— Дождаться посланников, — ответил Прокопий, пойдя поближе к ней.

— Они на днях заявятся… — сжала губы «княгиня». — Времени хватит?

— Хватит. Только вот… — замялся Прокопий.

— Что ещё? — поднялась с лавки «княгиня», оправляя подол.

— Завтра с утра приступим к исцелениям, — Прокопий произносил эти слова медленно, чтобы понять самому и дать понять собеседнице всю важность предстоящих дел.

— Ну, приступай, за чем же дело стало? — вздохнула «княгиня» и устало присела обратно на лавку.

Прокопий прикрыл ладонью зевок и впал в крайнюю задумчивость. «Ольга» перекрестилась на небольшую икону святого Константина, прикрепленную над дверью, и внимательно посмотрела на подручного, затем медленно, чеканя каждое слово, произнесла:

— Что у тебя там? Слепого сделать зрячим, калеку ходить заставить, покойника воскресить, ещё…

— Вот я насчёт покойника… — слегка смутившись, перебил «княгиню» Прокопий.

— Что такое? — с удивлением посмотрела на него «княгиня».

— Да дикий он… — покачал головой Прокопий. — Сварливый, буйный.

— Кто, покойник? — усмехнулась «княгиня».

— Да нет, князь. А вдруг возьмёт да голову покойнику мечом срубит? С него станется. Как потом воскрешать? С калекой просто — после моего снадобья любой будет бегать. Лишь бы ноги были… — покачал головой Прокопий. — Правда, недолго. С полчаса…

— Ну, и этого хватит. После исцеления мы его быстро спрячем. Надёжные люди есть. А когда отмучается, то туда ему и дорога. Не жалко. Слепой у тебя проверенный человек? — снимая парик с головы, спросила «княгиня».

— Не подводил. Прозревать умеет… — ответил Прокопий, принимая в руки парик и осматривая и проглаживая пальцами волосы на нём.

— Ну, покойника ладно… Как-нибудь потом применим. Замени его, — задумалась на минуту «княгиня» и, встряхнув головой, продолжила: — …на плач иконы…

— Может, не стоит так торопить события? Князь и после исцелений созреет… — со смирением в голосе перед «княгиней» прошептал Прокопий.

— Надо, чтоб было наверняка. Православие нам надо! И только православие, — резко оборвала собеседника «княгиня». — И не только нам надо.

— Неплохо было бы знамений каких добавить… — пощёлкал пальцами Прокопий и выжидательно посмотрел на собеседницу.

— Знамения можно измыслить и так. Толкователей оных надобно дельных подобрать. Да по уму, дабы не только подозрений избежать… Да помоги мне грим снять.

Прокопий кивнул и рукой показал на другую, более широкую скамью под окном. Через некоторое время женщина взглянула на свое отражение в ручное зеркало: из мутной глубины отполированного серебра на неё смотрело совершенно другое, молодое лицо. Теперь это была не «княгиня Ольга», а Амалия — полюбовница Прокопия, жена Дионисия, ключница Владимира. С Амалией Прокопий не церемонился — это перед «княгиней» он вел себя, как и подобает верному, но низкого рода советнику.

— Дионисия жалко… — вздохнула Амалия, снимая верхнее платье через голову.

— Зря ты его жалеешь, — с обидой в голосе сказал Прокопий и, пристально взглянув в лицо Амалии, продолжил: — Не хозяин он нам — кончилось его время. Я, поверь, лучше его освоил все фокусы.

— Но я… жена ему, — отвернувшись от Прокопия, прошептала Амалия.

— Я поправлю: уже почти вдова, — усмехнулся Прокопий, крепко обняв её за талию.

— Что? — встрепенулась Амалия. — Ты не посмеешь…

— Я здесь ни при чём. Князю скажешь спасибо. Не отпустит князь его живым, не отпустит. Дионисию дан срок наладить производство спирта. К нему князь приставил слишком смышленых людей. А аламбик Синезиуса он сам упростил до алькитары. А это слишком просто, и даже эти варвары сумеют теперь овладеть этим секретом. А вот Дионисия князь в живых не оставит — а вдруг он сбежит к врагам князя? Или его переманят? А ведь он ещё много что знает про князя. Владимир, как и многие тираны, хочет всем обладать безраздельно и делиться своими секретами с врагами не будет. Да и такие прибыли князь не упустит, а у спирта есть ещё одно скрытое, но важное свойство: он даёт власть над людьми, хоть раз его попробовавшими и желающими снова его выпить. Не вернётся Дионисий. Волхвы толк в ядах знают. Как только князь поймет, что сможет в этом деле справиться без него, так и решит его судьбу. Не сомневайся. Дионисий сейчас уже в Великом Новгороде, а в Пскове и Изборске всё уже налажено и работает без него.

— А что будет с тобой? — тихо спросила Амалия, не скрывая своей лёгкой растерянности.

— Да ничего не будет, — усмехнулся Прокопий, — Дионисий без нас пускать пыль в глаза князю не способен был. Зачем он нам?

— А что с самим князем будет? — обнимая за шею Прокопия, прошептала Амалия и заглянула ему в глаза.

— Ну, он не дура-ак, свою выгоду во всём всегда найдёт. А здесь выгода во всём. Не прогадает, — усмехнулся Прокопий. — А по совокупности совершенных им преступлений его ещё и святым сделают.

— Да? А их не слишком у него много для этого? — расстегнув ожерелье и снимая его со своей шеи, тихо произнесла Амалия.

— Для правителя? Или для святого? Чем их больше, тем значимей он будет для своего народа. Менять его на другого не стоит. С Владимиром можно работать: варвар он неотесанный, да ещё легковнушаемый… Боже, когда всё это закончится? Как хочется вернуться на родину… — ответил Прокопий, прижимая Амалию к себе.

— Я тоже… Боюсь я сгинуть здесь у варваров и не увидеть больше Константинополя… — всхлипнула Амалия, прижавшись щекой к любовнику.

— Не печалься… Но нищими нам не с руки возвращаться домой. Да и поручение базилевса… Не забывай… Смерти подобно, — помогая разоблачиться своей сообщнице и дрожа от нетерпения, пробормотал Прокопий.

…Огромные волокуши в конце обоза еле тащились по лесной дороге. По бокам лениво брели люди. Жизнь в этих краях протекала ещё неспешней. К вечеру обоз дошел до опушки леса и телеги образовали полукруг, обозначив место предстоящей ночевки.

— Олекшта, бери пару мальцов и осмотритесь вокруг. Нет ли чужих поблизости. Потом валежник какой да сухостой для розжига наберите, — подозвав к себе коренастого юношу, приказал седобородый мужчина в кожаных доспехах. Тот кивнул и опрометью, топча босыми ногами болотные травы и лужи, понёсся к усталым от всего необъяснимого в пути людям. Вскоре то тут, то там заструились робкие струйки дыма. Было смрадно и дымно до слёз, но костры разжечь не удавалось. Девки трудолюбиво собирали ранние ягоды и задирали неудачливых истопников. Те огрызались, памятуя, что на дворе уже век патриархата, а не порядки сопливых воительниц матриархата, но… остерегались. У девок, как у нечистой силы, во что свято верили славяне, многоликость от свежей утренней росы, до чар колдовских над всеми. Поди разбери, которой жизнью она живёт, а у них, мужиков, жизнь проста и одна, да и то непутёвая без них…

Возле еле-еле разгорающегося костра было оживленно: кто-то, уже распаковав мешок с припасами, норовил поскорей утолить свой голод, кто-то, стыдливо прячась, искал укромный уголок для своей нищенской трапезы, а кто-то радушно звал, как на праздник, к своему будущему костру всех желающих. Но ничего, кроме дыма, от сучьев, собранных в кучи, на чавкающей под ногами траве не получалось.

— Эх, жизнь… — вздохнул старый проводник, стаскивая с дряблых, грязных ног лапти. — Вот скрючит меня счас к ночи, и как идти потом?

— Счас костер разгорится, сразу согреешься, — ответил ему подошедший седобородый обозничий.

— Костер ещё разжечь надо. У меня огниво потерялось, — продолжал причитать проводник. — Вот беда-то, а впереди ещё такой путь… Тако-ой путь.

— Да уж, глухомань так глухомань… Давеча лешего видал. Эх… — послышалось из-за спины старика. Какой-то человек, пригибаясь и защищаясь локтями, с трудом продрался сквозь сросшиеся молодые ели и берёзы и вышел к старику.

— О чём речи? Я тебя спрашиваю, Гирша, — подошел к нему обозничий, отмахиваясь от комаров.

— Да вот дальше опять не просто болота начинаются, а топи настоящие. А дожди через день теперь… — махнул куда-то в сторону рукой Гирша, человек высокого роста с широченными плечами в промокшей от пота и дождя льняной рубахе.

— Я уже послал валежника да хворосту какого собрать. А топи обойдём — там я уже сам обход знаю. По самому краешку идти надо будет… — обнадежил, как мог, и старика-вожатого, и Гиршу обозничий.

— Ну, так дня два ещё идти, да всё по болотам. Какие уж там дрова? — пробурчал богатырь, с недоверием глядя на обозничего.

— Потерпи, мало совсем осталось — Киев уже скоро… — успокоил его обозничий, морщась от сырости в своих лаптях. Он тоже присел рядом с вожатым и, сплюнув от досады, стянул раскисшую обувку. Потом он похлопал по плечу вожатого, отчего тот закашлялся, и добавил:

— Не хочется счас Перуна обдирать, и так сколько с него щепы на растопку срубили…

Следующим вечером, дойдя до нескольких полузатопленных островков среди огромного болота, обоз разделился по их числу и остановился на ночевку. Последние версты дались людям невероятно тяжело; телеги то и дело вязли, и их приходилось подолгу и по очереди вытягивать из трясины, ломались оси колес, и нужно было целой ватагой впрягаться и менять на свежевырубленные, спасать из воды с опрокинувшихся повозок товар и немудреный скарб. Досталось и лошадям. Но больше всего людей измучила волокуша со своим грузом.

— Да… дыму-то, дыму, — глядя на тщетные попытки мужиков разжечь костры, покачал головой обозничий.

— Так отсырело всё… — вытирая кулаками слезящиеся глаза, ответил ему сухопарый старик с пышной седой бородой, отходя от костра.

— Ладно, так и быть, давай-ка, Храбр, бери мужиков и к Перуну… — махнул рукой обозничий и пошел к стайке молодых славянок.

— Да боязно как-то… — с опаской поглядывая в сторону деревянного, но всё-таки бога, ответил ему старик-обозник с топором за поясом.

— Не впервой… Не скули, — оборачиваясь при ходьбе, отвечал ему обозничий. — Ну, не впервой… Не впервой, и ничего же не случилось. Тебе боязно, а мужикам и подавно. Приободри их сам, как знаешь… Шутками там, прибаутками… Чай, не обидится Перунушка… Свой ведь, спаситель наш.

Вскоре, откинув плотную рогожу, мужики стали по обеим сторонам лежащего истукана и затюкали топорами.

— Давай вот с головы тут чуток стеши… — дал совет своему напарнику Храбр, пробуя на палец острие своего топора. — Потом вон плечо ему подровняй…

— Да боязно — грозен ведь… — отозвался мордатый хмурый напарник, оттирая пот со лба.

— Не боись… В болотах ему делать нечего — не до нас ему счас. Он, глянь-ка в небо — со Сварогом смирился. Туч нет, — усмехнулся в пышную бороду Храбр.

— А с лица нарост вот этот долой. Да пригладь получше, обтеши поглаже… — толкаясь между мужиков и переступая босыми ногами, подсказал старик-вожатый.

— Да иди ж ты отседова! — рассердился один из мужиков, толкая советчика в сторону кашевара. — Иди вон, помоги Громыхало…

— Эх, видел бы наш тиун, шо мы с его даром князюшке творим… — вздохнул кашевар Громыхало, отодвигаясь и давая где присесть рядом вожатому на поваленном трухлявом стволе осины. — Саврас, ох, попадёт же нам. Не чурбан ведь и не колода какая, а истукан самого Перуна! — крикнул он обозничему.

— Не боись, — засмеялся обозничий, — не понравится князю — так на дрова и пойдёт. Не впервой…

Вот так без всяких страхов мужикам удалось настругать с истукана щепы на розжиг десятка костров. (Ну, а что делать? Даже мха посуше на растопку костров не найти было). Все ночи на болотах были похожи: спросонок всхрапывали и фыркали лошади, старики грелись у костров, тоскуя о тёплых полатях своих домов, молодые парни — надежды и опоры обоза — валились как подкошенные в пучины сна, девки и бабы тихо взвизгивая и хихикая, отбивались от назойливых комаров и настырных, видавших виды мужиков. Потом почти до утра они же, лёжа на сырой земле, прикрывались мужиками от летучих кровопийц и терпели. Мужики, получив заряд бодрости от комаров, на судьбу не жаловались. Комаров было гораздо больше всех духов лесов и болот. Но от проделок и уханий лесной нечисти и жужжащих кровопийц стоянка обоза вскоре надёжно укрылась за стеной могучего, дружного славянского храпа. Это из-за него комары с возмущенным гулом тучами исчезали в зыбкой туманной накидке предрассветной тишины.

…Перед выходом на дорогу, ведущую к городу, обоз остановился. С длинной волокуши, растерзанной, измотанной всеми неприятностями дороги, сдернули рогожу и общими усилиями истукан подняли. Затем с боков его подперли заранее заготовленными кольями. Собравшихся перед ним людей настигло то, что принято называть изумлением. Прежде корявое изваяние с лёгкой руки собирателей щепы вдруг обрело черты — черты божества ли? Вначале засмеялись мальчишки, потом охнули бабы и засмущались девки, загоготали мужики и кто-то сконфуженно улыбнулся на небесах. Вырубленные из огромной дубовой колоды по велению воеводы первоначальные штрихи Перуна под топорами тоскующих по теплу и горячей пище людей превратились в отшлифованные против их воли подозрительно земные черты Перуна. И стал он вдруг похожим на какого-то обычного человека. Все стали оглядываться и приглядываться к друг другу…

— Так это ж наш дед Пихто! — задыхаясь от смеха, признал топорное творение обозничий. — Скотопас хренов. Заместо Перуна явился…

— А кто ж яво разберёт… — закряхтел, закашлял от неожиданности дед Храбр, давний и лютый враг общественного скотопаса, с которым как-то не поделил место на свадьбе своей внучки.

(Автор сам не встречал, не видел деда Пихто, но раз люди говорят и вспоминают его до сих пор…)

Идол возвышался над всеми величественно, в вечной задумчивости дикаря над смыслом бытия. Он был необычен для взора славян: не одноглавый и четырёхликий (по сторонам света), а просто очеловеченный из-за нехватки щепы для костров умелыми руками обозников. И между ног его, усиливая непонятность для простых людей, торчала невероятно огромная то ли коряга, то ли сук, оставшийся после топоров добытчиков щепы во вздыбленном виде. Позорище все как-то дружно обратили в смех и с шутками-прибаутками, не ведая, как с этим быть, обсудили и решили так: чему быть — того не миновать. Да и времени пожалели на исправление. Впереди так призывно уже темнели высокие деревянные стены стольного града и пестрели на солнце нелепые крыши городских хором. Правда, было их ещё немного, но детинец уже возвышался над всей округой громадой своих башен и самыми большими крышами княжеских теремов.

— Ну, люди, тащите ширинку, да побольше и посвежей, да приладьте ему на причинное место! — повелел Саврас после всеобщего реготанья, призадумавшийся о своей грядущей участи. Так и сделали — обвязали чресла истукана ширинкой и заколотили её на нём отточенными деревянными колышками. Вот как то так. Славянам пришлось долго ещё маяться, придумывая новое слово для обозначения ткани, которой утираться да вытираться приходилось. Нашли. Обозвали такую нужную в быту ткань полотенцем. Но прижилось это новое название ткани только у восточных славян. А ширинкой после того случая стали называть (понятное дело) прореху на штанах, где у мужиков срам и находится. Путаница какая-то… У западных славян так и осталась ширинка ширинкой… А по-нашему полотенце — это одно, а ширинка — это другое.

На бескрайней, шумной, бестолковой базарной площади предградья в очередной раз собрались горожане и гости с товаром. Но до предградья ещё нужно было миновать широкое поле с запутанными тропинками и дорогами.

— Успеваем, — с удовлетворением хмыкнул Саврас и стеганул хворостиной пристяжную, равнодушную ко всему лошадку.

Обоз неторопливо дополз до перекрестка, перед которым со всех сторон столпились обозы других племен, и занял место в этой очереди. Обозники — люди душевные, общительные — без этого в их ремесле и образе жизни никак. Развлечений было мало в те времена для людей, а поводов к ним и того меньше. От того и радость людей на подобных гульбищах или просто сборищах была и проще и душевней.

Князь, уставший от неприхотливости своих желаний, искоса поглядывал на собранных тиунов, которые так и норовили выслужиться, но не знали, как именно. Их, мелких пакостников с аппетитами заморенных волков, норовили в своих славословиях в адрес Владимира обойти бояре. Князь их остерегался, памятуя, как этот же сброд в своих соболиных шубах, бобровых шапках и в беличьих штанах в августовскую жару точно так же предал его отца — князя Святослава — в руки печенегам. Они разместились по лавкам по обе стороны возвышения. Но это было не просто возвышение, а помост, застланный домоткаными коврами, на котором на особой лавке восседал Владимир. Он уже позевывал, когда после бесчисленных процессий появилась очередная волокуша с истуканом. Прысканье и еле сдерживаемый смех свиты заставил его пристально вглядеться в идола.

— Срамота… — огорчился Владимир. — Куда свет белый катится? А ихде заветы предков?

— Срамота, князюшка, а может, бунт какой? — засуетился перед его задумчивым взором боярин Кошка (будущий родоначальник династии Романовых, между прочим, а не хи-хи; и род Романовых прозвался с этого подарка от Мурки). И незаметно подтолкнул локтем дремавшего рядом с ним на лавке воеводу Путяту.

— Эй, громадяни, а ну ширинку — долой! — обратился к процессии Путята и, сладко зевнув, уставился на истукана.

— Бунт? К радости баб и девок? Ты только глянь, какой… — тут князь в задумчивости, пощупав свою промежность, засунул руку в прореху и, что-то там отыскав, пригорюнился: — Не-е… у него больше.

(Предки всегда умиляют потомков простотой и мудростью своих нравов).

— Так. Усы ему посеребрить, а вот это… обрубить вполовину и позолотить… — сделал свой выбор Владимир. — Будет главным истуканом!

Бояре наперегонки с тиунами и с дружинниками бросились выполнять повеление государственного (читай — бюджетного) кормильца. Мастеров ещё пришлось поискать — недостаток в них был всегда, а вот исполнителей княжеской воли во все времена было немерено. Владимир опустился было на подушки, но вовремя спохватился:

— Так, с серебром с тем, шо подешевше… моим, а золотом — за киевский счёт!

Исполнители — бояре и дружинники с тиунами и волхвами, услышав такую разумную речь, вздохнули хором от облегчения: свой князь, князь-надежа, свой!

Времени прошло числом немногим по дням, и на одном из холмов по задумке Владимира, уже обнесенным общей городской стеной, появилось капище. Оно было необычным: под большим деревянным шатром стоял истукан Перуна, самый грозный, великий ростом, с серебряными усами и позолоченный от головы до пят. А вкруг, уже под открытым небом, стояли остальные идолы славян. Народ ликовал.

…Однажды князь огорошенно вздохнул и подозвал к себе Добрыню. Весь вид говорил о том, что предутренние посиделки с домовыми во главе с Игилом даром не прошли — государство катилось в пропасть, а князь только-только об этом узнал:

— Шо за слухи вокруг, а? Я тебя спрашиваю, Добрыня, — насупившись, вопросил князь воеводу.

— Дык, как ето? А каки-таки слухи? — почесался Добрыня и огляделся по сторонам.

— Про капище Перуна в городе, хы? — сердито поглядывая на воеводу, уточнил Владимир и оперся руками о колени.

— Да людишки недовольны, шо ты их вокруг него поселяешь… Рядом с капищем, — гулко вздохнул Добрыня, почесывая через ворот рубахи свою грудь с седыми волосами.

— Да не об этом я, хотя все холмы в округе надо заселить и стенами огородить, — подняв палец вверх, с умным видом провозгласил Владимир и добавил: — А потом всё это воедино собрать одной стеной.

— Да где ж столько людишек найдём? — оторопел Добрыня, перестав чесаться.

— Сами придут… Сделаем Киев самым большим городом на свете… — мечтательно улыбаясь, сказал князь.

— Мудрено как-то… — закручинился Добрыня. — Можа не надо? Можа потише обойдёмся? Стоко народу в одном месте не перепороть.

— Ну, ты мне зубы не заговаривай — они у меня не болят. О самом капище што болтают? — встряхнул воеводу за шиворот Владимир.

— Да околесицу всякую несут… — осторожно освобождаясь от руки Владимира, пробормотал Добрыня.

— Излагай… — недовольно покачал головой Владимир. — Излагай, излагай!

— Гово́рят, што мо́лодежь верит, што если там непотребством заняться, ну, там, посношаться, то дитя не будет. Занимайся этим, как хошь, в свое удовольствие, што девки, што парни — скоко хошь и как хошь! — от непонятного волнения вспомнив вроде забытое давно свое свейское произношение, ответил воевода.

— Эт че, противозачатошное капище мы им соорудили? — вздрогнул от свершившейся несправедливости Владимир. — И бесплатно?!

— Вовка, да если б токо девки с парнями… Так воры шо удумали, шо за кражу им ниче не будет, ежели голую задницу на капище Перуну показать…

— Ты че мелешь? — Владимир аж привстал от такой новости.

— Да, Володь, мол, пожалеет Перун твою голую нищету и закроет своей задницей твой проступок перед людишками.

— Так… Вот же хитрожопые… — удивленно снова покачал головой Владимир.

— Володь, а про душегубов и вовсе молчу… — пожал плечами Добрыня и отвел глаза в сторону.

— Шо такое?

— Так убивцы тащат убиенного на капище, бросают и всё, — развел руками Добрыня.

— Как всё? — уставился на воеводу Владимир. — И боги молчат?

— Так… Мол, убиенный в жертву себя принес богам. А пока разберёмся, какому богу покойник принадлежит, — душегубов и след простыл, да и наказать нельзя за жертву богам!

— Да-а… — озадаченно открыл рот Владимир.

— А с иноземцами как? — с удрученным видом пробормотал Добрыня, понимая, что окончательно рушит доброе мнение князя не только о своём народе.

— Чё-чё? А с ними шо не так? Громче говори… — повернув голову набок, обреченно спросил князь.

— С иноземцами… Не хотят они за свои душегубства, воровство, обманы по нашим обычаям отвечати. Говорят, што прокляты они будут, если их мы по нашим законам осудим.

«Шо-то надо менять… — задумался Владимир. — Ни дня тебе покою с этими людишками. Чем-то их занять надобно». А вслух, похлопав воеводу по плечу, посоветовал:

— Ступай, Добрынюшка, ступай, ступай. Отдохни…

Вечером Владимир присел на своей лавке в трапезной, ожидая собрания своих бояр и воевод. Снял с себя сапоги и портянки и с блаженством растянулся на лавке, вытащив из-под себя забытое кем-то веретено для пряжи. Хлопавшая дверями челядь мешала ему, неспешно вспоминающему накопленные заботы, размышлять. Дождавшись очередного пробега мимо него, он запустил в девку с парнем веретеном, завёрнутым в портянку. (Ну не любил князь громких звуков в воспитательных целях). Девка взвизгнула и опрометью скрылась за дверью. А парень, охнув от неожиданности и держась за ушибленный бок, оглядываясь на князя, медленно вышел вслед и тихо прикрыл за собою дверь. Вместе с ним улетучились и мысли в голове Владимира. Он с досады тяжело вздохнул и незаметно для себя задремал.

Вечером в трапезной было, как обычно: бояре младой дружины негромко галдели, обсуждая блюда, состряпанные новыми поварами, предвкушали следующие незнакомые и по-своему вкусные новинки. Изредка князь, что-то вспомнив, спрашивал кого-то о чём-то, получал ответы от чавкающих друзей и гостей и миролюбиво согласно кивал. После пира он нетрезвой походкой добрался до светлицы, где его должна была ожидать Амалия. Но её он там не застал. Махнув рукой, он пошел по переходам в свою опочивальню. Спал Владимир в одиночку обычно крепким сном, но недолго. Проснувшись затемно, он, подложив под голову свёрнутую мягкую медвежью шкуру и глядя в предрассветный сумрак за окном, вернулся к своим дневным размышлениям:

— А слова-то замысловатые какие были — перегонный куб! Греческие, поди… Не каждый князь, не в каждый час произнести такое на трезвую голову сможет… А прибыль какая… Ни тебе законности разводить, ни тебе разбоя, знай брагу ставь да жди на печи, когда она забродит! Потом всё без разбору — и купцы, и разбойники, и селяне, и дружинники-защитники, и просто люд какой последнее с себя сымут и к тебе, к князю, всё принесут. И правь ими, как хошь… — Владимир осекся, поняв, что всё это он произносил вслух, а там, может, кто подслушивал, да потомкам потом донесёт? Этого он боялся больше всего — о славе он мечтал, но не о такой… Вчера ещё ему рассказывали наперебой, как деловые люди хлеб на питие изводят… Голод такой на Руси, а эти иудеи хлеб на вино изводят…

Дверь без стука распахнулась, и в полутёмном проеме он увидел вживую добродетель.

— Бабуля? Ты че в такую рань?

— Поговорить пришла, Володенька! Поговорить… Срамно слушать, как не только дружинники, но и бояре, и даже, страшно сказать, смерды тебя Вованом кличут. Особенно когда перепьют. С этим надо что-то делать… — покачав головой, с укоризной промолвила «княгиня».

— Дык сама ж знаешь, шо пьяному море по колено, когда язык шо полено, — виновато ответил Владимир.

— Я не об этом. Я о вере нашей… О православии богоугодном! — подняв правую руку вверх и осеняя внука знамением, торжественно произнесла «княгиня Ольга». — О Боге, Володя, о Боге!

— Нет, бабушка, нет! Какое такое православие? Шо, я не понял, на что ты меня толкаешь? К примеру, вона рыцарь-христианин на кресте присяги кладет и всё такое… А у нас? А у нас ратники на мечах — на мечах, бабушка — иногда на хлебе присягают, а не на кресте! Меня же ратники на смех подымют! Им же девки давать перестанут! — замахал руками князь. — Всё-всё-всё!

— Не кипятись, внучек! Не кипятись. Православие — дело тонкое, на всё согласное! Не надо, не надо на крестах присягать да клятвы давать. Не надо, — лукаво улыбнувшись строптивому внуку, заговорила уже по спокойней «бабушка». — Ну, если кто захочет… Это католики, будь они неладны, крест куда ни попадя суют! Наш крест только для молитв. Так что успокойся сам и успокой разбойников своих. А святость — дело наживное… Девок своих можешь и не разгонять…

— Вот-вот, и я про то же. Куда я без девок — жить-то как охота… — и лукаво улыбнувшись, тихо прошептал: — Бабушка, а Олеську свою отдашь мне?

— Православие прими — отдам, — усмехнулась «Ольга». — Только где она сейчас?

— Дак прячется в Муроме…

— И что ж? Руки коротки? Отправь людей, пусть привезут. Ей уж давно замуж по возрасту — засиделась в девках. Сколько ей уже? Лет шесть было, когда я… померла?

— Да вроде того… Так она твоим именем от меня отбрыкивается… — вздохнул Владимир.

— Разрешаю, так и передай, — суровым тоном решила «княгиня».

— А эту, как её… Людям милую… А-а, Людмилу! Отдашь?! — подмигнул «бабушке» князь и сжал бороду в кулак.

— Да отдам тебе всех девок, кого ни попросишь. Ты веру прими! — раздосадовано ответила «бабушка». — Хоть с девками, хоть без них, ты к Богу, к Богу иди!

Князь перестал бередить бороду пальцами и задумчиво произнёс:

— У нас уж больно вера и вправду неразумная… Крови, крови требует много. Хорошо, людишек в жертву перестали приносить. А то с кого дань было бы собирать? С черепов или волхвов? У них отберёшь, как же… Ты вот тоже древлян к покорности привела, да дань потом не с кого было собрать…

— Внучек, я с древлянами разбиралась по-христиански: без крови, токмо по любви человеческой. Узнав, что древляне меня замуж сватают за охламона какого-то, так сразу же без крови догадалась голубей и воробушков всяких использовать. Им крылья мазали воском, и с греческим огнём зажигалки всякие, и потом… Не думай о своей бабушке так плохо, посылали их, пташек божьих, на волю! На волю, ты слышишь? А то, что город их сгорел, — на то воля Божья. Птички ведь к насиженным местам возвращались. Так же и со всеми славянами поступить надо. Позолоти им крылышки воском да смолой горючей. Завтра же оставшиеся в живых прибегут к попам, а там ты — на троне, с державой, со скипетром в руках вразумишь этих недоумков Святым Писанием! Недовольных — на дыбу! Да так, чтобы живые завидовали мёртвым! Но без крови, без крови… — поучительно грозя указательным пальцем Владимиру, выговорила сокровенное «княгиня».

— Бабушка, уж больно строго получается! — одобрительно хмыкнул Владимир.

— Не строго. С нашими христианами эти проклятые язычники в Риме что только не творили… Скармливали диким зверям, на столбах распинывали, заживо в землю закапывали. В самый раз отплатить. Власть добрая этих людишек скотами делает… Неблагодарными. Людишки власть бояться должны, — скрестив ладони на груди и закатив глаза, перешла на певучий слог «княгиня».

— Да как их… Они все грамотные, учёные… Письма дуг дружке пишут… — скривился лицом от нужды вспоминать, каким народом ему приходится править, Владимир.

— И я о том же. Грамотность — она к строптивости ведет, к неповиновению. А ведь скоро они себя ровней с нами считать станут. Если уже не считают. И где будет тогда твоя власть? Общиплют тебя, как куренка, и голову свернут. Взял власть — думай, как других её уважать заставить. А с грамотностью священники справятся. Им она тоже поперёк горла. Люди отвлекаться от работы на тебя ни на что не должны. А какие свои заботы пусть решат сами, но с твоего согласия. Ты должен быть их главной заботой. Грамотные люди и одного бога не уважат, а уж когда их сонмища… Когда всех и не перечислишь, ещё и выбор какой… Какого вот выбрать для уважения из них и для чего, по какому такому случаю? Один Бог нужен, один… Один Бог и один князь… — воздела вверх правую руку «княгиня». — Один Бог и один князь!

Призадумался Владимир Святославич. Призадумался… Затем воскликнул:

— Всех, кто против — на кол! Барахло всякое, дома супостатов — в казну! Веру новую вколотить надо в этих грешников, хоть через что, но вколотить! Капища поганые долой!

— Согласна, Володенька, согласна. Но, вначале ты прими веру… — исподлобья посмотрело на «внука» странное видение.

— Да далековато до Царьграда добираться… — покачал головой Владимир.

— А зачем до Царьграда? До Тавриды ближе будет, а там и церкви найдутся настоящие. А то здесь, в Киеве, одни домовые часовенки просто. Срам, а не церкви. А по такому случаю надобно людишек уважить и принять веру, как князю, как князю подобает! Поезжай в Тавриду. Христиан там много. А церковь там какая! — покачала головой «бабушка», всем своим видом выказывая восхищение. — Наведайся в Корсунь… — поучительным тоном произнесла «княгиня», заглядывая в глаза Владимиру.

— Да тоже неблизко… — поежился Владимир. — Обязательно церкви? Ну, был князь Олег в Царьграде и шо? Щит приколотил к их вратам, плюнул и вернулся. Мы шо — дикари? Церкви… Лепота!

— Как за девками да за бабами, так… — осуждающе покачала головой «бабушка». — Эх, ты…

— Так то ж дело такое… — похлопал по заднице любимую «бабушку» князь.

— Какое такое? — поморщилась княгиня. — Сколько ты уже детей наплодил… А кому ты власть оставишь? Вас всего-то трое было, а как оно вышло? Одного ты брата просто порешил, а с другим как-то… Жену евонную уже на последних сроках с таким-то животом да на глазах матери с отцом снасильничал… Помолчи… — окинув строгим взглядом внука, «Ольга» угрожающе показала пальцем на потолок. — Ребёнка не тронь — прокляну! А с мамашей его, Рогнедой… Вот тут подумай. Дай понять людям, что ты так себя вел, когда был язычником. Ну, изнасиловал беременную… Ну с кем не бывает? Мужик ты али не мужик? Ну а то, что она уже с пузом была, так это для князя грех невелик. А вот станешь христианином, и всё это забудется. Потому что Бог, наш Бог, он милосердный. Он простит… Грех твой не просто простит, а снимет его с твоей души. Как будто его и не было вовсе. Станешь христианином — бери в жены дочь, а лучше сестру басилевса. Глядишь, и Царьград в приданое… Если не ты, то кто-то из ваших детей сам станет басилевсом. Сколько раз говорить? Ну, уж всяко Киев сравняется если не с самим Царьградом, то с Римом. Должон, должон…

Владимир призадумался. Положение власти в пока ещё не устоявшемся государстве было шатким, непредсказуемым. Надо было соглашаться с бабушкой. Бабушка, она такая — не подведет и выручит по-всякому. «Ольга» вышла, оставив на столе пироги с ягодами. Владимиру стало не по себе: он с детства боялся лакомств от бабушки. Он хорошо помнил, как от медовухи иль от таких же пирогов с ягодами корчился в предсмертных муках не один боярин или князь-сосед под внимательным взглядом радушной и приветливой бабушки…

Падал снег. Летом? Нет, падал с высоты гусиный пух, вздымаемый от ударов палками двух смердов по разостланному на земле засохшему под солнцем покрову из гусиных перьев. С середины лета делали не только съестные припасы на долгую зиму, но и увеличивали благосостояние князя Киевского одеждами, обувью, утварью и по царьградской моде постельными принадлежностями. Вот и готовили пух для перин да для подушек. Рядом со стегальщиками перьев пороли скоморохов и провинившихся дворовых. Многие из дворовых именно тогда обрели свою дворянскую родовую честь. А скоморохи с пылко отодранными задами и горящими от слёз глазами постигали неведомые ещё азы и каноны искусств. Флегматичное солнце заката удлиняло тени и ускоряло наступление прохлады лёгким ветерком. Князь щурился, глядя с лестницы на стоявших внизу провинившихся, которым он ещё не определил наказания. Среди них был человек в греческом чёрном одеянии и несколько трясущихся от страха людей.

— Ну и че? — громко обратился к ним Владимир. — Вы ково надуть хотели? Ты вот кто? — указал он пальцем на грека.

— Странник я, — развел руки и поклонился князю грек. — Людей и мир смотрю…

— Ишь ты. Ты этих знаешь? — показал рукой на остальных Владимир.

— Самозванцы это… Ложью да паскудством людей смущают… — ответил грек.

— Так… — задумался князь, оглядывая притихших людей. — Так, так… Этово… смелого, который с остальными шептался, шептался и дошептался, и знать их счас не пожелал, завтра вздернуть в предградье на потеху людям честным! Этово прозревшего, этово шустрого калеку и вон тово огретого лихоманкой и выздоровевшего от пинка, и тех двоих — бородатую бабу на сносях да с тремя сиськами и еёново вьюношу горбатого, шо от горба от одной оплеухи избавился — к скоморохам! Одной породы твари…

— Ты не посмеешь, княже! — попытался вырваться из рук дружинников, схвативших его, грек. — Я — человек базилевса!

— Повесить сейчас же! — ответил ему Владимир, презрительно улыбнувшись в бороду.

Да как-то неудачно закончился назначенный день для явления чудес православной веры. Прокопий, который подсматривал за судом из-за угла перехода на втором ярусе терема, нервно заламывал до хруста и скрипа пальцы и обреченно вздыхал. За ним и за судом внимательно сквозь щель наблюдали две женщины. Когда дружинники увели грека, а мошенников челядь пинками и оплеухами погнала в сторону двора, где взвизгивал и извивался под ударами плетей последний скоморох, женщины улыбнулись друг другу и исчезли за потайной дверью. Остальные скоморохи — предки нынешних лицедеев и журналистов — вслух пытались прочесть и исправить вирши и поговорки, так не понравившиеся князю. Мельчайший гусиный пух покрывал их поротые задницы, обеляя и облагораживая их в глазах потомков.

После вечерней трапезы, где князь с гостями вволю напотешались, вспоминая представление во дворе, ему как никогда захотелось увидеть бабушку. Но… не удалось. Прошел день, за ним ещё несколько. Грека уже дня через два сняли с виселицы и спустили поздним вечером с обрыва в воды Днепра. Князь как-то подзабыл странное представление, на котором после плясок и песен скоморохов вдруг появился со своим странным речитативом и непонятными обещаниями этот самый грек, и следом за ним больные и сирые. Но не знал никто, что тогда, в день представления, под самое утро, растолкав своих полусонных девок и выбравшись из-под них, князь вынужден был отозваться на встречу с домовым. По тому, как яростно шумом и уханьем привлекал Игил к себе внимание, князь понял, что дело срочное.

— Ну, че тебе? — зевая, спросил домового Владимир.

— Сегодня, княже, ты повеселиться удумал? — уйкнул домовой.

— Ну, да, не все ж заботы да хлопоты переживать… — ещё раз широко зевнув, отозвался князь.

— Княже, тут сородичи припёрлись…

— Медовуху не дам! — отрезал Владимир. — Вон брагу бери, што осталась…

— Погоди, княже, и медовуху дашь, и хлебным вином одаришь. Слушай сюда, там дом есть, куда гость пришел странный из Царьграда, — зашептал домовой.

— Шо из тово? — почесал свою волосатую грудь Владимир.

— Собрались там вечор и сиднем сидят до сих пор. Спать почти не ложились. Дело против тебя затеяли…

— Так… продолжай, — насторожился князь.

— Грек этот главный, а ещё там девка бородатая на сносях и с тремя сиськами, с ней горбун, вьюноша. Но никакой он не горбун. Заместо горба пузырь у него. Веревочку отвяжет — и горба нет. Ещё там есть с падучей слепой, шо ночью лучше нас с тобой видит, — вкратце изложил домовой пересказы своих родственников.

— Понял. Дурить хотят? — скрипнул зубами Владимир.

— Да нет, обзывают они это чудесами во славу веры. Во как! — развеселился домовой.

— Так… Игилушка, а бабушка моя… с ними? — с подозрением в голосе спросил Владимир, отряхивая с себя паутину. — Где ж тебя носит? Всю паутину в городе собрал.

— Не-ет, княгиня здесь шастает. Она ж из ночи по потайным ходам приходит. Даже меня страх разбирает, — не обращая внимания на недовольство князя, продолжил Игил. — Грек этот со вторым базилевсом дружит. Не с тем, с кем ты сам дружбу завёл, а с его врагом — с вражьим базилевсом. А княгиню…

— Шо княгиню? — вглядываясь в темноте в домового, спросил Владимир. — Отвечай!

— Извести они её хотят… Этот враг прислал своего грека, шобы узнать, правда ли, шо дух княгини здеся блуждает… — завывающим голосом протараторил домовой.

— Вона как… — прищурился Владимир, нервно поглаживая бороду.

— Да, приказано ему опорочить её и сжечь тело, в которое она вселяется, — перешел на сбивчивый шёпот домовой.

— О как! — заметно расширились глаза князя даже в такой темноте.

— Вот так. С тебя три бадьи медовухи и бочонок тово вот вина прозрачново… — вкрадчивым шёпотом попросил домовой и подобострастно заглянул князю в глаза.

— На, держи вот верёвку с крючком. Медовуха спрятана в чулане за курятником… — сняв со стены моток верёвки, протянул домовому Владимир.

— Я туда не полезу — там всё этим… ладаном окурено. Даже клопы слиняли! — захлопал мохнатыми руками домовой.

— Молчи. Сверху там какой-то дурак лаз оставил открытым. Над лазом ладаном не пахнет — высоковато. Вонь эту в окошко тянет. Сам проверял. У бадей, у них крышки закрыты крепко, ну, крючком там подцепишь за ручки. А бочонок… не знаю, сделай невод какой-то. Накинь на бочку, опрокинь её и заверни в сеть, потом крючком цепляй и тащи.

— Ой, утром крику будет… — заволновался домовой.

— Будет, будет. Ротозеев на порку пошлю. Вали…

— Спасибо, княже, только за княгиней присматривай — её со свету ещё раз сживут. Тебе одной её смерти не хватило? — прижав к себе моток верёвки, прогундосил на радостях Игил.

— Иди. Я знаю, шо делать.

Владимир потянулся после ухода домового и вернулся на ложе, в круг сладко сопящих полуприкрытых девок. Тихо булькала ночь крупными, но редкими дождинками в лужах, солнце нехотя, как и полагается под конец лета, тащилось сквозь туманы над Днепром и верхушками уцелевших от порубок сосен на берегу реки. На коньке крыши княжеского терема появилась Мурка, измученная жарой больше, чем любопытством и обожанием от людей. Она задрала голову от невыносимости жизни со своим постоянным супругом Васькой и жалобно мяукнула. В ответ она своим тончайшим слухом уловила жалобный хоровой писк своих новорожденных котят и замерла, взвешивая свои кошачьи обязанности со своими стремлениями к свободе. Выбор был сделан. Мурка деловито облизалась и неспешно пошла обратно, проклиная своим мяуканьем свободу, которой природа наделила котов, но которой запретила пользоваться кошкам.

Под крышей на переходе стояли два человека и прислушивались к кошачьим жалобам. Эта часть терема, казалось, насквозь пропахла ладаном. Его стойкий тяжёлый аромат исходил из нескольких масляных светильников. Фигура женщины была прижата к стене мужчиной. Он оторвался от её шеи и спросил:

— Ты знаешь, что произошло на прошлой неделе?

— Ты про чудеса и виселицу? — усмехнулась Амалия.

— Тебе его не жалко? — удивленно насторожился Прокопий.

— Нет, не жалко. Нельзя вести двойную игру, особенно тогда, когда дело подходит к концу. И в нашу пользу. Пришлось пожертвовать им. Потеря небольшая, зато наш базилевс оценит нашу игру.

— А наши актеры? — погладил себя по щеке на месте комариного укуса Прокопий.

— Кому эти фигляры нужны? Даже князь не стал об них руки марать. Они ничего не знают. Пусть живут на потеху зевакам. Ну, ладно, иди. Скоро мой выход, — прошептала Амалия, — а то мать устала притворяться его бабушкой.

— Когда мы встретимся? — отпустив девушку, вздохнул Прокопий.

— Не знаю. Князь… Я ему девок набрала, но он ими быстро пресыщается. Там у купцов есть что-то подходящее?

— Попробую узнать, — задумался Прокопий.

— Набери ему парочку чернявых для разнообразия, он меня и отпустит на день, на два… — уткнувшись головой в грудь Прокопия, прошептала Амалия. — Нам нельзя слишком часто встречаться. Этот князь непредсказуем.

— Рабынь я попробую купить завтра же. Есть у меня один купец на примете. Пройдоха, конечно, но дело знает. Подберёт что-нибудь… — гладя Амалию по голове, прошептал Прокопий.

— Сундук… сундук на месте? — встрепенулась вдруг Амалия, вспомнив вдруг что-то важное для неё.

— Красный? — уточнил Прокопий.

— Да, — кратко ответила Амалия, отводя глаза в сторону, как бы ещё что-то припоминая.

— Зачем он ему? Там же мусор какой-то… — недоуменно спросил Прокопий.

— Это его детские тайны, а не мусор. Хорошо, что моя мама знала про него и знала, что внутри лежит, — объяснила Амалия, прижимая к себе Прокопия.

— Так, когда же мы всё-таки встретимся? — вопрос Прокопия остановил девушку.

— Не знаю пока. Но встречаемся только в этой части терема. Я тут, — усмехнулась Амалия, — ладана не жалею. И почему эта нечисть так его боится?

— Но ты же нашла с ними общий язык? — улыбнулся любовник.

— Нашла… Нашла место, где они в дневное время прячутся от людей. Пару раз помахала там ладанкой. Они сразу все взвыли и… теперь послушные. Им же тоже отдыхать и прятаться где-то надо… — заулыбалась Амалия. — Даже поручения выполняют, лишь бы я оставила их в покое. Вон как они сдали князю нашу идею с чудесами…

— Давай прощаться, светает… — вздохнул Прокопий и слился в долгом поцелуе с любовницей.

Во дворе началась суета: загонщики уговорами и криками разгоняли медведей по клетям, после них, ворча, появились дворовые с метлами и носилками, потом затопали, забрякали корытами и ушатами скотники и птичники. Начавшийся день вначале по привычке подгонял людей с их делами и заботами, затем с полуденным солнцем повернул людей на бока. После краткого отдыха суетливость уступила место неспешности и усталости людей и животных. Князь после вечернего застолья уже привычно озирался, ища глазами признаки появления своей бабушки. И в этот раз ему повезло. Прямо на пороге опочивальни вместо обычно ждущих его девок стояла «княгиня Ольга». Она повернулась и вошла в опочивальню… сквозь закрытую дверь. Князь остолбенел, потом встряхнул несколько раз головой и, собравшись с духом, подошел к двери. Дверь… была заперта. Он толкнул её, потом, опомнившись, отодвинул засов и открыл её. На лавке под окном сидела с безучастным видом «бабушка».

— Бабушка? — держась за сердце, спросил Владимир.

— Здравствуй, Володенька, прощаться пришла… — подняла глаза на Владимира грустная одинокая женщина.

— Как так? — встрепенулся Владимир.

— Время вышло… Возвращаться мне в свою домовину пора! — шумно вздохнула «бабушка».

— А што сделать, шоб ты вернулась навсегда? — спросил Владимир с нотками отчаяния в голосе и взял её за руку.

— Уже никто ничего не сделает. Я начинаю терять земное тело и, как видишь, прохожу сквозь стены и закрытые двери. Пора мне… — сокрушенно покачала головой «княгиня». — Принял решение?

— Пока… как-то… — уклончиво сказал Владимир. — С богами то мне понятно, но шо делать?..

— Что тебе ещё непонятно? — наклонив вбок голову и смотря перед собой, перебила его «бабушка».

— Да с этими всеми… домовыми, лешими, водяными. С ними-то шо будет?

— Домовой… — усмехнулась «бабушка» и пристально взглянула на Владимира.

— Ну, да… — развел руками Владимир. — Шо нам с домовыми делать? Их в демоны али в святые записать? Ну, этот… Поп, вроде, ну, шо в городе всех вере учит, тоже не знает.

— Много их у тебя? — вздохнула «княгиня». Она сложила свои узловатые руки на колени и Владимиру, глядя на них, стало нестерпимо жаль и себя, и её.

— Так домина разрастался — он один не справлялся, вот и наплодилось домовят немерено. А по городам да весям их скоко… Шумные больно, — нахмурился Владимир. — В дела людские лезут, подворовывают. Но свои ведь, жалко. Привыкли мы к ним. А твоя вера их не жалует…

— Да пусть себе озорничают… — оправив подол, улыбнулась «бабушка» Владимиру.

— Ну, тогдась, дождусь этих… ну, как их?.. — Владимир, пытаясь что-то вспомнить, пощёлкал пальцами.

— Посланцев? — подсказала «бабушка» тихим голосом.

— Вот-вот, и… решим! — твёрдо закончил Владимир, крепко сжимая кулаки.

— Ну, я пошла, Володя, не подглядывай. Проклят будешь… — с этими словами «княгиня Ольга» подошла к выходу, протянула руку, погладила его по голове и исчезла в тёмном проеме двери. Владимир сам не понял, сколько он простоял, как заворожённый, пока не вернулась Амалия. Она удивилась, провела несколько раз рукой перед лицом князя и прошептала ему непонятные слова. И только тогда князь очнулся и, ничего не спрашивая и не объясняя, потянул её в постель.

Вскоре перед детинцем с требованием открыть ворота остановился всадник. Ворота открыли и впустили его во двор. Ещё немного погодя, навстречу гонцу вышел князь и кивнул ему. Гонец лихо спешился и передал ему котомку, из которой князь достал дощечки с замысловатыми зарубками, перечитал их и знаком отпустил гонца. К князю уже подходили воеводы и бояре:

— Ну-ка, где этот Вольга запропастился? — спросил Владимир Игошу.

— Да в баньке после дороги долгой отмывается… — ответил казначей.

— Хорошо, как отмоется — сразу ко мне! — согласился князь и, обеспокоенно посмотрев по сторонам, спросил: — А толмачей хватит?

— А зачем они? — удивился Игоша. — Вольга мне сказывал, шо они во время пути усердно, ай как усердно, нашу речь учили. Сказывает, шо говорят теперь не хуже нашего.

— Ну и ладно… — склонил в раздумьях голову Владимир.

Веру решали менять без суеты: перестраивались хоромы княжеские, строились стены каменные, мостились улицы досками, дел всяких было невпроворот. Потому ранним утром, несмотря на порывы ветра, предвестника осени начальной, поставили шатёр у речки недалеко от общей бани и позвали на смотрины вестников разных богов. Князь с Амалией, разодетые в шубах, сели на помосте на лавки, покрытые овчиной, и ноги им челядь укутала в мешки из медвежьих шкур. Дружина сугревалась казенным хлебным вином, но в меру — зашатался воин от лютого, пронизывающего все кости озноба, сразу же ему черпак с хлебным вином. И стоит потом богатырь с выпученными глазами, держась одной рукой за щит, а другой за непотребное место, пока виночерпий не пронесёт мимо его рта следующую обещанную порцию. Мужество и стойкость временно восстанавливалось.

Перед княжеским взором предстали четыре посланца: от иудеев, ислама, католиков и на носилках меховых, в ризах парчовых, подбитых и отороченных лисьим мехом, православный пастырь. Носилки несли отроки в овчинных тулупах, обутые в меховые сапоги. Квартет вестников разных вер, слегка посиневший, с замёрзшими носами, замер перед искушением потусторонних сил. Затянувшееся молчание прервал слегка задумавшийся Владимир:

— Шота-то не очень их боги любят…

— С чьевье ты фсьяль? — поправляя упругую грудь под горностаевой накидкой, удивилась Амалия.

— Да они вон как счас мерзнут — осень только-только намечается, а што зимой делать будут? — недовольно покачал головой князь и натужно высморкался, проклиная про себя туманную сырость со стороны Днепра.

— Спрьяшивай… — меланхолично посоветовала Амалия.

— Ты… — указал пальцем Владимир на мусульманина. — Чем твой бог хорош?

— Один Аллах и пророк его Мухаммад! — затоптался на месте непривычный к утреннему холоду славянского ещё пока лета мусульманин.

— Че, других богов накладно иметь? — удивление князя вызвало слегка заметную настороженность у Амалии.

— А зачем они нужны? Хочешь ли ты, князь, сидеть один, как сидишь, или сядешь, а рядом будут орать и тебя перебивать другие — равные тебе князья? — развел руками мусульманин.

— Да я их удавлю… А с девками у вас как? — пригнувшись, чтобы взглянуть поближе в глаза посланника своей веры, спросил Владимир.

— Аллах не против, если у тебя будет четыре жены… — показал на пальцах имам.

— Погоди, всего… всего четыре девки? — вытащив руку из-под шубы и загнув большой палец, с недоумением посмотрел на посланца Аллаха Владимир и явным недовольством взглянул на остальные растопыренные пальцы.

— Княже, — дробя от холода звуки зубами, ответил имам, — так если тебе разонравятся эти четыре женщины, — г-г-говоришь и-им трижды «талак, талак, талак» и-и… всё. Т-ты свободен! Б-бери с-себе ещё четыре женщины. И так много, много раз. А ещё ты можешь взять наложниц и временных жён. Ско-о-о-лько хочешь.

— Слушай, Амалия, а мне ислам нравится! — с восторгом на лице хлопнув ладонью по своей коленке, повернулся к женщине Владимир.

— Мы иещьё не слышальи дьругих! — ответила Амалия и, закусив губу, и с лёгкой обидой на лице отвернулась от Владимира.

— Согласен, — подмигнув имаму, прошептал ей на ухо Владимир. — Кто следующий?

— Я, княже, кхы-кхы… — как можно более вкрадчиво отозвался раввин, обладавший невероятным слухом.

— Ну, а у вас как по бабам? — обвалился в его сторону Владимир, поудобней устраиваясь на ворохе меха.

— Не сложно… Было бы желание… — раввин выглядел бодрее имама, а его раскрасневшаяся рожа на таком ветру подсказывает автору, что тут дело не обошлось, без хлебного вина.

— Ты отвечай прямо! — гаркнул Владимир, оглянувшись на непонятно чем обиженную Амалию.

— Княже, мы род ведем по бабам! У нас нет отцовства, а значит, мужик ни за что не отвечает… — с видом заговорщика стал излагать раввин. — Во всём виновата баба и шито-крыто! Пущай попробует шо-нибудь доказать! Вай ме, причём мы тут, мы — мужики? Вообще-то мы мимо проходили, и чьи это дети, и причём тута наше наследство? У женщин власть — они и виноваты…

— Слушай, а у иудеев то ж… Молодца! — призадумавшись вначале, встрепенулся при последних словах раввина Владимир. — Ишь, как разумно для мужиков! А ты чем порадуешь? — ткнул он пальцем в сторону католика.

— О, великий конунг… — с постной рожей сложив руки на груди, обратился к князю католик.

— Кто-кто? — заинтересовался Владимир.

— Ти, кньяжье, — сжала руку Владимира Амалия, — етьо по-ихняму…

— А-а, ну, продолжай… — смилостивился князь.

— Наш бог не такой, как у этих проходимцев… — простер руку в сторону соперников католик. — Наш бог знает, что такое правосудие.

— Чё — чё он знает? — сморщился от удивления Владимир.

— Правьий судь… — подсказала ему Амалия, налегая всем телом на полулежащего Владимира.

— Ну-ну, продолжай, — нахмурился Владимир, — чё эт я не знаю про правый суд? Продолжай…

— Мы знаем, как отделить грешников от простых людей… — продолжил католик. — Мы берём людей и испытываем их на приверженность к нашей вере…

— Так-так, продолжай, — заинтересовался Владимир.

— Мы берём человека и проводим испытания: жарим его на костре, подвешиваем на дыбе, бьём палками по всем чувствительным местам, поим солёной водой… — как бы дирижируя невидимым оркестром, размахался руками католик, не упуская из виду Владимира.

— Хватит, хватит… — с брезгливым видом отмахнувшись рукой от докладчика, промолвил Владимир. — Нет, этот хмырь меня учить собрался правосудию. Не-е, он свою жизнь в полушку оценил. Меня, меня — князя киевского — он учить будет правосудию. Эй, дружина, пинками его в обратный путь, в страну непуганых калик прохожих отправьте-ка… Всё, Амалька, надоело…

— Подождьи, давьай правьяславного слушат? — полуобняв князя и ища что-то рукой в промежности Владимира, попросила Амалия.

— Да, давай, мне все их боги уже по нраву, кроме этого, жулика из Рима… — согласился с Амалией Владимир. — Слышь, ты! — ткнул он пальцем теперь уже в православного священника. — Чё, чем сторгуешься? Ась?!

— Богу праведному служу. Богу истинному и единственному. Всё остальное от лукавого, от неправедного, от лицемерия вселенского… — смиренно ответил Владимиру священник и знаками попросил носильщиков приподнять его повыше и поднести носилки поближе к Владимиру. Владимир замер, вглядываясь в священника. На груди у него начищенный, отполированный золотой крест с распятой фигуркой человека переливался всеми цветами радуги от вкрапленных в него самоцветов. Князь облизнулся, встал и безо всякого стеснения подойдя к нему, пощупал ризы и крест:

— Золото?

— Ага… — кивнул священник и, подмигнув князю, слез с носилок.

— Богато поживаете… — почесав подбородок, задумался Владимир.

— Вовья, попросьи их всех штанишки опустить… — неожиданно для уровня такого богословского диспута предложила Амалия.

— Зачем? — Владимир с изумлением уставился на любовницу. — Зачем? — повторил он и оглядел священников.

— Попросьи… — томно вздохнув и нарочито отворачиваясь от священников явно мужского пола, предложила Амалия.

— Ну, ты и бесстыжая… Зачем тебе на чужие хозяйства рот разевать? — криво усмехнулся князь, выжидательно посмотрев на Амалию.

— Княжье, дело в верье, — несколько жеманно поправляя свои волосы, ответила Амалия. — Попросьи… Князь ти ильи не князь?

— Ничего я просить не буду, ещё чего… Прикажу! А ну скидывайте портки! Кому сказал?! — грозно, как только мог, приказал Владимир.

Посланники чужих вероисповеданий послушно на виду у всех приспустили штаны, но как-то стыдливо прикрылись руками.

— А ну руки вверх! Ну и чего я там не видел? — обернулся Владимир к Амалии. Священники воздели руки в небеса. С той поры требование «руки вверх!» стало применяться не только как упражнение из утренней гимнастики.

— Смотьри внимательно. А ви все ближье подойдите… Смотьри, княже на их… — чуть было не захохотала Амали, но вовремя сдержавшись, указала рукой на промежности священников.

— Ие-х, кто ж вас так обкромсал? — брезгливо сощурился Владимир, всмотревшись туда, куда указала Амалия.

— Брадобреи, княже, брадобреи… — закивали разом мусульманин и иудей.

— А тебя почему не тронули? — ткнув пальцем в… (как бы это поскромнее объяснить) в сторону промежности посланника православия, озадачился Владимир. Затем, присмотревшись повнимательней к попу, он недоуменно хмыкнул. Поп явно был навеселе или ему так показалось?

— У правильного человека и Бог, верно, тоже правильный! Цело всё у него, — произнёс князь, пристально глядя в осоловелые глаза священника.

— Прав ты, княже, ой как прав! — весело хлопнул в ладоши поп и чуть было не пустился в пляс. Вот зачем, зачем этим-то, чудакам, зачем так мучить свою плоть? — удивился поп… — Нам-то это совсем ни к чему. А их брадобреи… да ещё топорами и ножами кромсают.

— Брадобреи… меня, князя? Да я им сам головы сбрею с плеч… — возмутился Владимир.

— Володья, смотьри голова… жульика Ромы… — тихо прошептала на ухо Владимиру Амалия.

— А ну шапку долой! — приказал Владимир католику. — Это ящо че? — изумился князь, увидев тонзуру на голове католика.

— Спросьи… — нежно улыбнулась князю Амалия.

— Слышь, жулик, че эт у тебя на башке? — Владимир ткнул пальцем в тонзуру на голове католика и по привычке своего озорства метко плюнул в бритый круг на его голове. С той поры тонзура всем славянам чудилась плевательницей. Ни один славянин почему-то не может удержаться от плевка при её виде.

— Целибат, великий конунг… — развел руками католик, не смущаясь манерами князя.

— Че эт такое? — пригнувшись и прищурившись в сторону католика, спросил Владимир. — Объясни попроще.

— Обет целомудрия, — затоптался на месте то ли от холода, то ли от страха католик.

— А че эта? — приподняв со своей груди Амалию и заглянув ей в глаза, спросил Владимир.

— Онь в этьим лучше понимаит… — промурлыкала Амалия, ещё крепче прижимаясь к Владимиру.

— Говори, да только правду, — грозно зыркнул очами на католика Владимир. (Где он этому научился… ну, этой… политике?)

— Обет — это… — чуя неладное и глядя исподлобья на князя, ответил католик.

— Чё? — Владимир терпеть не мог мудреных слов.

— Зарок это, княже… — откуда-то сбоку подсказал Игоша.

— А-а, а в чём затея? — посмотрел по сторонам Владимир в поисках более толкового объяснения.

— Богу служить целомудрием души и тела… — склонился в поклоне католик, не понимая, почему до Владимира не доходит суть таких простых вещей.

— Не-е, я чёт не понял. Это шо — без девок и медовухи? То бишь ни радости, ни веселья? — удивился князь, нахмурив брови.

— Да, о великий конунг, умерщвление плоти — долг каждого доброго христианина…

— Слышь… Запомни: на Руси веселье — еда и питиё! Вали отсюда! — с раздражением приказал князь, не ожидавший таких поучений.

— Великий конунг, в смирении, в умеренности есть для каждого христианина самое высокое наслаждение… — пятясь от недовольного князя, пробормотал католик.

— Хорошо-хорошо… Кто бы спорил? — согласился Владимир. — Эй, Добрыня, пинками его до края нашей земли. Хлеба, еды какой не давать! У него и так вполне хватает и смирения, и умеренности. Зачем его ещё поклажей обременять? Да ещё за наш счёт…

Два дружинника, позевывая от непонятного им церемониала, взяли католика под руки и повели его в город, где как раз собирались обозы в Галич.

— А с этими шо делати? — обратился Добрыня к Владимиру, указывая рукой на остальных посланников.

— Накормить, в баньку с девками-половчанками и хохлушками, да и в путь… — Владимир хлопнул в ладони в знак завершения встречи с посланниками и поднялся, чтобы размять ноги и спину.

— Володьия, так чтьо тьи решил? — искоса поглядывая на православного грека, спросила Амалия.

— Как насчёт веселья? — повернулся князь к православному весельчаку.

— Попробуй, ик… — меланхолично икая, ответил православный священник и, вытащив откуда-то сбоку глиняную бутыль, протянул её Владимиру.

— Возьими, Володьия, — протянула Амалия князю глубокое блюдце, невесть откуда взявшееся в её руках.

Владимир принял бутылку, внимательно осмотрел её со всех сторон и одним движением выдернув деревянную пробку, налил в блюдце пахучую жидкость. Затем, зажав бутылку между колен, протянул блюдце Амалии: — Ну-ка, попробуй сама…

Амалия, глубоко вздохнув, приняла блюдце и долгим глотком осушила её. Подождал немного Владимир, затем снова наполнил блюдце и залпом осушил его. Ещё немного подождав, он вдруг снова взял бутылку и основательно, пока не закончилось содержимое, заглотил его. Потом он крякнул от удовольствия и заглянул в горлышко.

— Нью и как? — поинтересовалась Амалия.

— Знатно. Даже получше медовухи… А шо это? — спросил Владимир, тряся и переворачивая пустую бутылку.

— Причастие, княже… — смиренно ответил за женщину православный пастырь и протянул какую-то ещё булочку Владимиру.

— А эт шо? — приняв булочку из рук пастыря, озадачился Владимир.

— Просфора, княже, закуси… — невозмутимо ответил пастырь, поглядывая на Амалию.

— Любо! Вот это я понимаю… — удовлетворенно хрустя булочкой, сказал Владимир, оглядывая двух других посланцев своих вероисповеданий.

— Чьито решил, Володьия? — с хитрым прищуром бесстыжих глаз спросила Амалия и снова повисла на князе.

— Ну, шо тут решать? Значит, так! — проглотив последний кусочек просфоры, решил Владимир: — Православие принимаем, ислам на ум пойдёт!

— А иудейство?

— На… чёрный день сгодится! — хлопнул в ладоши Владимир в знак бесповоротно принятого решения.

— А с язичестьвом чтьо дельить? — погладила по руке Владимира Амалия.

— А ничего. Веру предков так сразу трогать не моги! Пущай будут и нашим, и вашим… Пока свыкнутся. А потом если нет, так и силушку можно будет применить для их же пользы. Будут православными, будут…

— Как же тьяк, княжье? — прервала Владимира озадаченная Амалия.

— Да знаю я русичей, — ухмыльнулся Владимир, — у меня дед по матушке жил далековато от Киев-града, так он, когда ему какой истукан не нравился, просто рубил его в щепу — и в печку! Так заведено… Русичей не переделать. Одной верой больше, одной верой меньше… Они сами с усами. Но вот призвать их к порядку надо, — вздохнул князь, — надоть. А то уж больно вольнодумие врастает в нашу жизнь. Ограничить надо… Скоко можно богов выдумывать в свою пользу супротив княжеской власти? Так шо пусть верят кому хошь, а вот державная вера будет одна.

…Парились посланники в бане на берегу Днепра. Попарились славно. Вначале хороводы с голыми девками вокруг трёх осушенных бочек с медовухой, разговоры, битие морд, замирения, и в знак вечной любви между народами (а плевать, какая вера правильней других) спалили баньку. Пожарная дружина, разглядывая дымящиеся головешки, вся измучилась из-за вынужденного безделья. А что делать? Бревна сухие полыхали так, что киевляне во всём городе с перепугу стали поливать водой крыши своих домов. Банька была огромной — не каждый дом боярина в Киеве мог сравниться с нею. В этой баньке сам Владимир иногда проводил мировые смотры девиц с раздачей призов лучшим из лучших. Девицы выступали по очереди на помосте посреди бани. Вначале одетые, потом постепенно раздеваясь догола, они предъявляли взорам свирепеющих мужчин всё лучшее, что сберегло само целомудрие для этого показа.

Там же, в бане, если случалось ненастье на дворе, проводился смотр на лучшую бороду. Обычно этот смотр всё-таки проводили на торговой площади перед городскими стенами, но, чтобы не зависеть от прихотей погоды, толпа иногда перемещалась по берегу к бане. Благо это было недалеко. В бане мерялись бородами, а зрители ждали победителей-красавцев во дворе. У кого оказывалась самая длинная борода, получал грамоту от князя на бесплатное посещение этой бани в течение года. У кого была самая пышная по ширине борода, получал в дар воз берёзовых веников. А обладатель самой смешной бороды получал полную бочку медовухи. Сразу после награждений бороды у красавцев срезались, и из них вязались метёлки и сметки для уборки углов княжеского детинца от паутины.

Наутро после выбора веры в огромной постели Владимира что-то зашевелилось под мягко выделанными шкурами медведей. Откинув край шкуры, из этой меховой груды вылезла Амалия. Она села на край помоста, устланного перинами, и вздрогнула: перед дверью стоял сундук. И хотя свет раннего утра ещё не набрал силу, но отблеск серебряных и золотых накладов на нём возбудил её любопытство:

— Володьия, Володьия, — затормошила она за руку князя, — смо-отьрьи, смо-отьрьи…

Владимир поднял сонную голову и прищурился, пытаясь разглядеть что-то, что привлекло внимание Амалии. Он обвел взглядом опочивальню, но Амалия нетерпеливым движением рук схватила его за голову и повернула в сторону двери. Владимир охнул и рывком поднялся с места, сбросив с себя руки Амалии. Он встал и подошел к сундуку. Потом опустился на колени перед ним и принялся рассматривать и ощупывать, морща лоб и пытаясь что-то вспомнить. Затем отвернул замысловатый крючок и поднял крышку. Было всё-таки темно, и он, подойдя к окну, одним ударом кулака выбил слюдяные пластины и показал Амалии рукой на потухший масляный светильник. Амалия засуетилась и, не стесняясь своей полной наготы, проворно высекла кресалом искру на трут и уже вспыхнувшим огоньком трута зажгла светильник и подала его Владимиру. Владимир отрицательно покачал головой и продолжил выбирать и перебирать какие-то предметы из сундука. Амалия подсвечивала ему и пыталась понять назначения этих предметов. Наконец он вынул из сундука деревянные бусы. По щекам Владимира потекли редкие слёзы…

— Матушкины… — всхлипнул Владимир.

В тот день были отменены все наказания провинившимся и долги всех горожан княжеской власти.

Долго ли, быстро ли, неведомо-то почитателям князя Владимира в современной ипостаси («всё врут календари»), но решено было пред крещением Руси окрестить князя с его дружинами. В поход к месту крещения собирались недолго — князь лёгок был на подъём. Что-что, а по пути пограбить да поживиться чем всегда найдётся. Собрались воеводы, с ними волхв-проводник со своими штурманскими картами да инструментами. Одного показалось мало, на помощь ему прихватили ещё двух. (С запасом). Путь проложили по его предположениям: вдоль Днепра до порогов, затем, через три дня пути, три истукана каменных на перекрестке. По левому истукану проходим в сторону солнца в зените, там ещё одинокий, врытый по плечи истукан, от него по правую руку четыре кургана, проходим за последний из них и ещё два дня переходов, упираемся в Гнилое море. Через море дорога приведет к холмам. Всадников по кругу — искать на одном из холмов каменного истукана без головы. А там как повезет — караваны там ходят. Устраиваем засаду и с товаром и с пленными доходим до… Куда тебе, княже, надобно? В Корсунь? Не, княже, рановато сейчас идти — жара, а там безводье. По осени надо выходить — дожди, прохладно… Одним словом, бархатный сезон. Поход не на долго отложили.

Так что с главным волхвом-штурманом (а кроме него было ещё два таких же обормота), как видите, не спорили: неспешно дань собрали с ничейных племен, накололи дров на зиму, насолили, накоптили новых припасов впрок. Потом, когда листья стали желтеть и опадать, дождались лазутчиков, посланных по соседям, и только убедившись, что соседи не будут зариться на Киев в его отсутствие, Владимир прищемил дверью хвост и кой чего ещё Игилу. Рев домового и стал сигналом к походу. За день собрались и выступили половина дружины во главе с князем по Днепру на челнах (так спокойней), другая по левому берегу с обозами да с табунами запасных лошадей. Как всегда, князь с дружиной покинул Киев через… Вот тут у меня сомнения, но зная свободолюбивый характер киевлян, соглашусь, что через Блядские ворота. Но с потерей свободы и приобретенным взамен чувством исторической стыдливости киевляне слегка исправили название. И впредь, дабы не смущать своей бесстыжестью каких иных завоевателей, убрали всего одну буквицу, но зато какую — первую. Стали они именоваться Лядскими. Но все враги по привычке входили в город только и только через эти ворота. Вот это самое отличительное свойство ворот напоминало горожанам о женской распущенности. Киев брали и будут брать всегда с этой стороны. (Поэтому-то при Владимире они и назывались так непотребно).

— Пошто опять на жопе сиднем сидим? — в начале пути заметив отставание дружин на берегу от своего каравана челнов, громко крикнул Владимир двум дружинникам, с трудом догнавшим его на своих добрых конях.

— Да вот, княже, тормоза на телегах фурындычят… — запыхавшись от скачки, ответил ему один из дружинников.

— Паки, вельми… Тьфу, ты! Так, говорим ясно без правописания, а то и до скончания веков, ежели будемо переводити, засядемо и засираемо будемо… Кратко, для будущих и настоящих летописцев, в чём проблема? — грохнул булавой о борт флагманского челна Владимир и, приставив ко лбу ладонь козырьком, оглядел берег.

— Вован, кобзанули у нас смазку и тормозную жидкость… — огорченно ответил ему другой.

— Какую ещё, такую тормозную жидкость? — удивился князь, пытаясь сообразить о чём речь.

— Да такую — деготь из осей телег слили, гады, и…

— Половцы? Печенеги?! — встревожился Владимир.

— Да не, цыганское отродье во главе с иудеями… — дружно ответили дружинники и притихли, переглядываясь меж собой.

— Да как же так-то? — в сердцах стукнув ладонью по борту челна, воскликнул Владимир.

— Да как… На кобзах: «ай, люли малина…» да «распряхайте, хлопцы, дупы…», а под конец «очи черные…» — мы и прослезились. Свои, вроде… И всё это на кобзах, и всё это на дудах! Мы бдительность-то и потеряли. А когда очухались — лошадок нет, товара нет, телеги без тормозов, вожжи рулевые без сертификатов…

— Да, дела… Государство, однако беспокойное какое-то… Тут как-то надо было всё учесть, всё принять во внимание, да определиться с внешней политикой не мешает… — вслух задумался Владимир и, окинув взглядом гонцов с такими плохими вестями, вдруг насторожился и спросил без обиняков: — Медовуха ещё осталась?

— Да вечор ещё подвезли, — флегматично ответил первый дружинник, качнувшись в седле.

— Много осталось? — сжал губы Владимир.

— На весь путь хватит… — так же спокойно ответил дружинник. Затем, посмотрев на напарника, обратился к князю: — Княже, дозволь пиз…ануть что умное? (Автора упрекать за такое выражение не надо — уже в те времена язык ратных людей очень сильно отличался от речей летописцев).

— Пиз…ани, родимый, пиз…ани, а то я вообще уже как бы не при делах… — махнул рукой Владимир, опираясь задом на борт челна.

— На кой х…р нам эта Окраина сдалася? А крещение нам зачем? В дружине недовольство пока тихое… — поковыряв в носу, дружинник сказал то, что ввергло князя в задумчивое состояние.

— Не моги так говорить, а то не токмо ты, но и я на этих землях хуже смерда помниться буду. Так мне какой-то православный Зороастр молвил во сне! — миролюбиво пояснил князь и тихонько вздохнул: — Ой-ёй-о-ой…

В походах князья были очень-очень внимательны к своим воинам. Не ровен час, подведут ещё в битве какой… А то и вовсе махнут рукой на княжеские задумки — и спасайся, кто может!

— Княже, а не проще будет всех этих книгочеев обменять на запчасти к телегам? — не унимался самый говорливый дружинник, показывая на волхвов-географов.

— Да кто ж согласится-то? Где таких дураков-то найти? — Владимир развел руками, как бы ища, с кем и на что можно меняться.

— Вон сколько книгочеев по всем странам ползает, не токмо у нас… У нас их хотя бы понимают. А в других землях их просто на кол сажают… — описал полукруг кнутом дружинник, им же похлопал по голове лошади.

— Дурень ты с торбой… Книгочеи нам ещё о-о-о как пригодятся. Слова наши, сказал — и всё! К полудню и не вспомнить, что сказано, кем и зачем. А на свитке нацарапал — и хучь через год, хучь через сто лет, а в точности, до слова кажного сохранено, — Владимир размахивал рукой в такт словам и убеждал в том скорее себя, чем дружинника.

— Да зачем нам премудрости такие… — пожал плечами дружинник.

— Так! Цыган этих догнать, повязать, телеги и коней вернуть! — тоном, не терпящим возражений, Владимир завершил панибратство с дружинниками и вернулся на свою скамью между рядами гребцов.

Приказание к утру было выполнено. Связанные артисты больших дорог теперь понуро брели в хвосте обоза. Теперь они сами стали товаром — времена такие были… Хотя к цыганам отношение было иным. Не было в Древней Руси для летописцев более ценных и достоверных очевидцев событий, чем цыгане. (Перечитайте ещё раз летописи, некоторые страницы в них — сплошные гадания в цыганском стиле). Неутомимые в своих странствиях, они всегда зорко примечали, что где плохо лежит. И не обходили стороной ни одно поселение на своём пути, где оставляли неизгладимый след после себя в потрясенных умах простодушно ими обворованных людей. Владимир и здесь их уважил: по нескольку цыган брели первыми, со связанными за спинами руками, а позади брели остальные пленники, не связанные, но впряжённые одними верёвками вместе с ними в одну телегу. Вот так и образовалось тягло для десятка телег. Подгонять цыган не требовалось, они изо всех сил старались оторваться от преследования не раз и не два обманутых и обворованных ими людей. Временами этот странный обоз обгонял даже всадников малой дружины. Уж очень хотелось простым пленникам поговорить о чём-то своём с цыганами. Цыгане на такие беседы были не согласны. И уговорить их никакой возможности у обманутых людей не было.

Через некоторое время (автор опять вынужден признать, что его календарь не совпадает с календарем киевской дружины) Владимир понял, что он со своей оравой блуждает по кругу. После круга третьего они все неплохо освоились с местными условиями и достопримечательностями. Вера в скорое завершение пути вполне ожидаемо рухнула, когда однажды Владимир узрел перед собой следы своего вчерашнего привала. Двух волхвов-штурманов дружинники прогнали прочь, топая на них ногами, — на указанных ими местах по времени похода никаких ориентиров так и не обнаружилось. К третьему волхву (главному) со связанными за спиной руками, с кляпом во рту вернулось доверие. (Болтлив больно был, да и ручонки шаловливые так и тянулись к чужому добру). Время от времени кляп вынимали у него изо рта, уточняли направление и снова затыкали рот. Долго ли, скоро ли, но показались однажды к вечеру на вершинах нескольких холмов стены и башни какого-то селения. Князь с Добрыней, увидев распахнутые ворота, пришпорили своих лошадушек и, миновав их, первыми оказались на площади, где их дожидались два человека. Князь с Добрыней спешились и, оглядываясь по сторонам, пошли к ним навстречу.

Часть третья

— Богатый… — сглотнул слюну Мурза Хуярзыевич. (Не хи-хи, а вполне себе заслуженное историческое лицо! Можно даже сказать, личность. И должность).

— А шуб скоко, а шуб-то на них! — завистливо пропищал его визирь.

— Давай зови их к дастархану — угощать будем! — потер свои пухлые ладошки Мурза Хуярзыевич. Он вел правильную политику — нищих бродяг не жаловал, богатых принимал, как посланцев с небес. Только успели по этикету тех времён познакомиться, как невдалеке блеснули на солнце металлические рюшечки на деревянных щитах первой дружины Киевского полка.

— О, великий Мурза, русские идут! — завопил визирь, показывая на пыль, поднятую обозом.

— Вай-вай, Володья, русские идут! — заголосил следом Мурза Хуярзыевич и, вскочив на ноги с ковра, бросился вместе с визирем прятаться в подземном лабиринте своего дома.

Князь переглянулся с Добрыней и припустил следом. Добрыня, несмотря на свою тучность, решил не отставать. Мурзу с визирем они дружно высадили из одной из пещерок лабиринта и захлопнули за собой дубовую дверь.

— Добрыня, а кто такие русские? — отдышавшись от бега, спросил Владимир своего воеводу. — Темно-то как.

(Хотя не очень-то было темно — откуда-то сверху просачивался слабый свет в одеянии струящейся пыли).

— А я почём знаю? — утирая рукавом пот со лба, ответил Добрыня.

— Слушай, а если русские — это мы? — разглядывая в темноте Добрыню и смахивая паутину с лица, предположил князь.

— Мы? — изумился воевода, стукнувшись от неожиданности головой о притолоку.

— Ну, да… Ты глянь, сколько у хозяев барахла-то по теремам натаскано! — облизнулся Владимир. — Ковры там свисают из окон. Даже у нас с тобой таких нет.

— Да когда ж ты разглядел? — удивился Добрыня.

— Глаз у меня наметанный, — усмехнулся Владимир и похлопал Добрыню по плечу.

— Ну, мож барахла и много. Можа видимо-невидимо, — задумавшись на мгновение (на большее его, как всегда, не хватало), прошептал Добрыня. — Но мы ж поляне…

— Рюриковичи мы, рюриковичи! Но прикинемся русскими, Добрыня! Смекнул? — хлопнул его снова по плечу Владимир.

— А с хозяевами што?

— Слушай умного… — поднял князь палец вверх. — Мы сейчас объявимся русскими… И всё это наше.

— А если сами русские припрутся? — вконец озадачился воевода.

— Если их будет дюже много, то мы мимо проходили и поделимся с ними. Если мало, то и делиться не надо будет. Там ещё наш обоз плетется… Ещё тыщи три-четыре рубак в запасе. Если выгорит, то хозяев скинем в Корсуне. Там рабами торгуют. Ещё какую-никакую денежку за них получим…

— Погоди, княже, мы ж вроде как — русичи? — вдруг вспомнил Добрыня.

— Ну, русичи, русичи… — с раздражением ответил Владимир и махнул рукой..

— А кто ж тогда русские? — поинтересовался воевода.

— Да пес его знает! — стукнул кулаком по стене князь.

— А можа, родня какая наша? — догадался Добрыня и сам оторопел от такого предположения.

— Не выдумывай… Хотя счас может пригодиться. Похоже ведь? Русичи — русские — русы… Вернёмся в Киев, подумаем, подумаем… — Владимир помял свою бороду и задумался.

— Княже, а дверь-то… — потолкавшись у входа, что-то сообразил Добрыня.

— Чего дверь? — ответил рассеянно Владимир.

— Заперта… — шёпотом удивился воевода, толкаясь у двери.

— Ну-ка, постучи! — приказал Владимир.

— Эй, хмыри поганые! — во всю глотку заревел Добрыня и стукнул кулаком по двери.

За дверью послышались шаги, и вскоре чей-то писклявый голос потребовал:

— Шуб давай!

Добрыня яростно заколотил своими ручищами по двери.

— Эй-эй, двер не ломай! Ты шуб, там вишь, дырка есть? Шуб снимай, туда — толкай!

— Во, княже, как… — растерялся Добрыня и выжидательно посмотрел на Владимира.

— Да ладно, Добрыня, может, твоей обойдёмся. Потом справишь при случае новую себе…

— Да ты шо, княже? — оторопел Добрыня, нервно ощупывая свою изношенную до облысения шубу.

— Да моя им вряд ли сгодится — уж больно неприглядная на вид… — огорчился князь.

Вот с той поры и появился основной, но очень секретный закон любого государства на русской земле, открытый и, главное, озвученный много веков спустя вроде как Салтыковым-Щедриным, но вечно из-за своей секретности недоступный для понимания простому человеку: российская власть должна держать свой народ в состоянии постоянного изумления…

За дверью тем временем послышались какие-то и вовсе непонятные звуки. Добрыня что есть сил заколотил по массивной двери. Из коридора, усилившись, доносились глухое мычание и шварканье, похоже, что там началась какая-то возня, послышались пощечины и звучные удары чьей-то головой об стену. Хриплый голос поинтересовался:

— Княже, ты там?

— Давай открывай! — рявкнул в ответ Добрыня и, повернувшись к Владимиру, тихо добавил: — Эт наш десятник — Обалдуй, — и в знак восхищения дружинником показал князю большой палец.

В коридоре, тускло освещенном немногочисленными бойницами, завешанными коврами, их слегка удивила новая встреча с Мурзой и его визирем. На визире чалма встала дыбом и слегка набок из-за многочисленных шишек. А на Мурзу смотреть даже князю стало неудобно, ибо его толстое лицо с прищуренными глазками превратилось в сковородку с пухлыми оладьями вместо щек, но почему-то багрово-синего цвета. И из его носа ручьём неслась благородная, судя по запаху, кровь. (Похоже, что молоко для теста жутко скисло).

— Чем теперь-то порадуете, хозяева хреновы? — по простоте душевной обратился к ним Владимир.

— Храты прифесстстфофыфыфать… (прости, читатель, что так длинно) ф-фелихий хняф Фил-им-итир! — с нескрываемой радостью приветствовал своего высокого гостя Мурза. И почему-то выплюнул при этом несколько своих, уже не нужных ему, лишних зубов.

Владимир с Добрыней незаметно переглянулись и… Да-да, начали осваивать имущество негодяев. Перетягивание всякого добра из стороны в сторону у князя с Добрыней с одной стороны и Мурзы с визирем с другой стороны превратило это упражнение впоследствии в игру с перетягиванием каната между командами. Но только тогда это был не спорт и не игра, а забота о национальных интересах. Крымчаки проиграли много ковров, серебряную посуду и кое-что из одежды. Целую гору всякого добра, вокруг которой уже засуетились обозные люди, готовые растащить вещички по своим телегам. Но князь положил глаз и на само поселение:

— Так, Мурза…

Тут надо сделать оговорку: это не князь говорил на чужом языке, это Мурза с визирем знали язык киевлян. Много людей шастали тогда из Корсуня в Киев и обратно.

–…пошли-ка осмотримся. А ты, Добрыня, зови Путяту — пусть догоняет, с ним похожу… А сам займись ночлегом. Что-то мне здесь не по нраву, — подмигнул Владимир воеводе.

Дождавшись Путяту (нравом весьма грозного, но вида кроткого), Владимир с ним неспешно по-хозяйски обошел поселение. Ни один уголок, ни один закуток домовладений не остался неосмотренным зорким глазом князя Киевского. Из приболевших в дороге дружинников и мужиков собрали отряд для заселения, и им досталась для налаживания семейных очагов женская часть городка. Мужчин же всех направили на площадь перед воротами, где была собрана из запасов Мурзы большая куча колодок для снаряжения невольников.

Владимир привел на эту же площадь Мурзу с визирем и несколькими старейшинами. Визиря со старейшинами по знаку князя пристроили к очереди за колодками. Остался лишь Мурза, которого некоторое время оглядывал князь с воеводами.

— Мурза, ну ты ж не в обиде? — равнодушно зевнув, наконец, спросил прежнего хозяина поселения Владимир.

— Какой обит, ф-фнясь? — удивился Мурза. — Утором я пиль Мурза, тыперь — скромний тселовек. Утором я пиль чай фи сфоем двореса, тыпирь — жина, мнофа жина отдал, двореса, двореса отдал, лутей пиродал, пес денек, миноха лутей… — и он стал заворачивать пальцы, пытаясь или подсчитать все превратности судьбы, либо понять, в чём же его прибыль или убытки.

— Да ну, какой это дворец? — махнул рукой Владимир с недовольным видом.

— Да… Какой? — поддакнул князю Путята, уставившись на Мурзу колючими глазами.

— Дворес это, дворес! — плачущим голосом запротестовал Мурза.

— Да не дворец это, сарай какой-то… — резко осадил бывшего хозяина глинобитных хором Владимир и отряхнул ладони.

— С князем спорить? — возмутился Добрыня и, взяв Мурзу за шиворот, поднес ему под нос свой кулак.

— Хорофо, хорофо, пускай будит сарай! — вынужден был согласиться Мурза, отводя от своего лица пудовый кулак Добрыни. — Пускай фам будет сарай, а мой — дворес…

Вот так, с лёгких уст князя Владимира сорвалось и появилось на Востоке новое слово — сарай, что в переводе обратно на русский означает — дворец.

— Мурзу этого… — задумался Владимир. — Да до кучи к пленникам и на торг, как дойдём.

— А дойдёт? — усомнился Добрыня.

— Эй, Мурза, — окликнул бывшего хозяина Путята, — до Корсуня дойдёшь?

— А засем? — пугливо поглядывая на захваченные в его доме колодки для рабов, которые дружинники уже примеряли к его соплеменникам, ответил Мурза.

— Вот дурья башка, продадим тебя, какой-никакой толк будет… — рассмеялся Путята.

— Погоди, — вмешался Владимир, — у него зубов же нет. Сколько за него выручишь?

— Зубов мало, зато грамотный. Читать-писать умеет. А дурней со здоровыми зубами у нас хватает. Да и прокорм для грамотея не в тягость будет. Без зубов же…

— В колодках не дойдёт… — засомневался Добрыня и покачал головой.

— Мурза, власть любишь? — прищурившись, спросил Владимир.

— Луплю… — признался Мурза, склонившись в поклоне перед Владимиром.

— Ступай во-он туда, пленников видишь? — и Владимир указал рукой Мурзе в сторону пленников.

— Та…

— Ступай туда, будешь у них главным. Передай, шо я сказал. И пущай они тебя на носилках тащат. Ножки береги. Больше повторять не буду, а то… — Владимир, подняв бровь, указал рукой на груду колодок, к которым уже выстроилась очередь из жителей поселения для примерки. Мурза вздохнул и припустил за ворота к каравану невольников.

Рассказывать, как шли дальше — пустая трата времени. Благодаря воеводе Добрыне всё было сделано с умом, которого у воеводы хватало только на войну и на драки в миру. Напоминало это паучью сеть: полк был разделен на десятки и сотни, которые, обложив со всех сторон обоз, неспешно продвигались к Корсуню. Как только обнаруживалась угроза, так сразу со всех сторон на эту угрозу ощеривались копья и мечи дружинников, а позади них флегматично ошивалось, позевывая, подкрепление из обоза. Слух об этой странной тактике плодотворно повлиял на миролюбие местных неудачников…

Стены Корсуня показались Владимиру хлипкими. Он обернулся к Добрыне и многозначительно улыбнулся.

— Вова, — по-своему понял его воевода, — подождём с моря наши ладьи и… как вдарим!

— Я те вдарю, я те вдарю… — незлобиво ответил воеводе Владимир и погрозил ему пальцем.

— Володька, слухай, морскую воду пить не можно, — подскакав к князю, сходу заговорил Путята, — речушек тут не видно. Знать, вода откуда-то со стороны в город идет…

— Разумно. Гляньте-ка туда! — прервал воеводу Владимир, показывая ему рукой в сторону одного из холмов, с которого к городу спешили люди. — Видишь, людишки к городу бегут? А ну перехвати их! Должен быть среди них человечек, что про воду ведает. Должен.

Владимир как в воду глядел. (Теперь понятно, откуда такое выражение появилось на Руси?) И правда, дружинники большого полка после тёплой беседы с греками (по горячке сломанные ребра и разбитые носы не в счёт) вскоре нашли родник и подземный канал, по которому вода поступала в город. Канал перегородили, а ручей из родника пустили по старому руслу. По расчётам воевод, запаса воды в городе было дней на десять, не больше. Вот так началась очень странная осада: любопытные горожане потом, если позволяла погода, собирались по вечерам на стенах и считали количество костров осаждавшего воинства. Осаждающие, так же дождавшись заката солнца и вместе с ним вечерней прохлады, неспешно катались на лошадях вокруг стен города и пересвистывались и переругивались с осажденными жителями Корсуня.

А в тот день на сковородке моря жарилось солнце. Оранжевый желток закатывался за край горизонта, избегая встречи с голодными взорами людей, а белая полоска облаков шкворчала аппетитным лёгким ветерком… Тьфу ты, прости, читатель, с утра не завтракал, как и сам князь, вот с голодухи и попёр пейзаж. В общем, был вечер, и был закат. В животе князя синхронно с животом автора журчало напоминание о бренности жизни. Но князь (на то он и князь), в отличие от автора, долго терпеть эту тщетность жизни не мог. Возможно, не мне одному приходят на голодный ум фантазии, уместные скорее для поварской книги, чем летописи своих воспоминаний.

Князь ухмыльнулся и простер руку в сторону впадины между холмами, заросшими деревьями и кустарниками. Дошли. Пройдя несколько раз от начала городских стен и до конца, князь со своей малой дружиной наконец-то сделал выбор для стоянки. На месте, указанном его рукой, не мешкая поставили его шатёр. И кашевары тут же споро засуетились у своих телег с припасами, чтобы накормить вояк, добравшихся до цели похода. Место для шатра на возвышении было выбрано с умом, с него хорошо были видны воины на стенах, чуть дальше них промежутки некоторых городских улиц, и был виден уголок бухты, занятый портом.

Огромный, сдвоенный, с одним защищенным проходом между своими частями лагерь под неусыпным бдением Добрыни был споро и надёжно оборудован и укреплен от всякой неожиданности исторических времён. Потом взялись за обустройство лагеря не только обозные мужики, но и дружинники, до темноты успевшие соорудить множество шатров и просто шалашей из нарубленных веток. Владимиру у костра было как-то всё же непривычно без своих бояр приниматься за трапезу. Да-да, за всё время похода он так и не сумел привыкнуть к тишине своих походных ужинов: ни тебе дружного чавканья за столом, ни тебе хвалебного гула голосов в честь хозяина, ни тебе скоморохов и драк из-за спора о старшинстве бояр в очереди перед лежащей рабыней-трофеем, добытой у соседей.

Это была всё-таки удивительная осада: славяне к штурму явно не готовились, стенобитных орудий со стен города никто не видел, со стороны моря медленно по кругу ходили ладьи, задерживая суда, шедшие в порт, потом их заворачивали мимо города дальше в бухту. Кровь не проливалась. Только что вода в город не поступала, так её запасов было достаточно для многодневной осады. Среди людей, не успевших укрыться в городе и захваченных вблизи города, оказались каменотесы и добытчики камня. О чём с ними разговаривал Владимир, так и осталось неизвестным. Вот только после этого разговора Владимир выбрал место с видом на море, и эти люди принялись за работу. Строили они быстро, свое дело знали. И получилась у них… купель. То-то эти мастера после разговора с Владимиром долго так сидели вечером у костра, не скрывая своего удивления.

Осада продолжалась, Владимир очень редко выходил из своего шатра (да и то по нужде крайней), где его навещали воеводы, лазутчики и прислуга. Владимир слушал советы своих воевод, но штурм откладывал. Так потянулись за горизонт событий дни и недели. Вяло как-то славяне бузили, а защитники города строили рожи и орали боевые песни с городских стен. Владимир захандрил от неопределенности: то ли в Киев возвращаться (нельзя так надолго столицу оставлять — вернёшься, а там уж точно забудут, как и звали тебя!), то ли штурмовать — переломать, пожечь всё и потом потратить казну на погребение жителей города. Ну никакой тебе выгоды…

Но как-то вечером решил князь прогуляться (для здоровья полезно, кто будет отрицать?). Дисциплина киевских вояк и защитников города его озадачила, однако. Вокруг костров люди веселились с горожанками, время от времени новые парочки отходили недалеко от костра и… (Нет, далеко в кусты дружинникам отлучаться, видимо, совесть не позволяла — как-никак они держали город в осаде, то есть были при деле). Такого количества обнаруженных разом голых задниц своих дружинников князю никогда прежде видеть не доводилось. Он остановился на тропинке, ведущей к дороге в город, принял глубокомысленный вид и невольно покачал головой от увиденного. Ворота в город были распахнуты настежь, в арке ворот дружинники, торгуясь, спорили с возмущенными горожанами по поводу вина в кувшинах и свежевыпеченного хлеба. (Торговля есть торговля). Возле одинокого дуба на перекрестке прямо напротив ворот шла потасовка двух дружинников с тремя горожанами, третий дружинник за ними ковырял в носу. Судя по всему, шла уже семейная склока между зятьями-славянами и обиженными отцами греческих семейств. Рядом с драчунами стояли, подперев руками бока, три гречанки-девицы с растрёпанными волосами и с оголенными плечами и… Ну, в общем, полуголые. Владимир вздохнул и пошел к шатру Добрыни. Внутри шатра было весело и шумно: женские взвизгивания, мужские басовито-неразборчивые голоса, кто-то то и дело опирался в боковине шатра, оставляя на ткани следы локтей или головы с плечами. Владимир откинул полог и вошел в сумрак шатра. Его тут же обвили полные женские руки и потянуло на себя бесстыдно обнаженное тело. Владимир отказываться не стал.

В шатре было душно, и Владимиру через некоторое время захотелось на воздух. Он встал с женщины и потянул её за волосы из шатра. Владимир усадил женщину на какую-то подстилку рядом с костром и сам присел рядом, не выпуская из руки её волосы. Из шатра, пошатываясь, вышел полуголый (в рубахе, но без портков), взлохмаченный Добрыня, громко зевнул и накинул на князя с женщиной красный плащ. Князь вздохнул и посмотрел в глаза прижавшейся к нему женщины. Потом оглянулся на Добрыню и с укоризной спросил:

— Добрыня, мы ж на войне али как?

— Дак, это… Воюем! — решил Добрыня, пальцами расчесывая то бороду, то седые лохмы на голове.

— Как? — спросил Владимир, улыбнувшись в бороду.

— Дык… Ну, так… — промямлил воевода с растерянным видом.

— Когда город брать будем? — ехидно улыбнулся князь.

— А чего его брать? — растерялся воевода. — Счас вот кликну… Тама из самоволки бойцы вернутся, построимся и…

— Погоди, из какой такой самоволки? — насторожился Владимир.

— Ну, это… из города. Володь, ну стоко дней дружина без женских ласк…

— А вдруг враг какой объявится? А мы тута все голышом скачем? Непорядок, — погрозил пальцем Добрыне князь.

— Да, непорядок… — согласился Добрыня, оглядываясь по сторонам.

— Княже, — томным голоском вступила в разговор женщина, — да зачем воевать с нами?

— Ты-то што лезешь промеж мужчин? — нахмурился Владимир.

— Подожди, князь, дай слово молвить… — изобразив на лице само смирение, не унималась женщина. — Новости могу рассказать. Ты вряд ли слышал…

— Да погоди ты со своими сплетнями! — прервал её Владимир. — Добрыня, ну-ка шой-то ты там про самоволки брякнул?

— Дык энто… — помялся Добрыня, пытаясь что-то сообразить в ответ. — На разведку… вот, — выдохнул он и вытер испарину со лба.

— Какая такая разведка? — ещё больше впал в недоумение Владимир, строго глядя на воеводу.

— Дык, эно как… в городе… разведать, шо и как, — стушевался Добрыня.

— А причём здеся самоволка, — вытянув шею к воеводе, выдохнул Владимир, — я тебя, дурака старого, спрашиваю!

— Дык… это… без спросу… вот… — совсем уж жалким голосом попытался объяснить Добрыня.

— Без спроса ходют в разведку? — многозначительно вопросил Владимир, пытаясь удержаться от смеха.

— Ну, да… самовольщики… говорю же, самовольщики… — совсем уж потерянно ответил Добрыня.

— И чё? Много чё узнали? — поинтересовался князь, опуская глаза.

— Ну как чё? — удивилась тугодумию князя женщина. — Они теперь про всё разнюхали: про девок, про вино, где, какое и почём. Люди они вежливые, даже старух вон на руках по кустам растащили…

— Так мы берём город али не берём? — изумился князь, разведя руками. — На штурм пойдём али нет?

— Да зачем идтить на штурм? — снова вмешалась женщина. — Орать, пыхтеть, лезть на стены! Шуму-то, шуму сколько! А мусору после вас… А о людях вы подумали, драчуны несчастные? — в сердцах воскликнула женщина. — Ты сначала, княже, вояк своих с улиц и площадей принеси сюда.

— Как это «принеси»? — оторопел Владимир. — Чай, не дрова, а воины!

— Дрова — не дрова… Иди, собери их. А то добрым людям по улице не пройти — перешагивать через твоих вояк надо. А детишки чему учатся? Нет бы чему доброму, полезному, так вот на тебе — разлеглись, ни пройти, ни проехать, девок за ноги, подолы на их головы и под себя, чтобы помягче было. А дети всё видят! Вот кем они станут, когда вырастут?

Изумлению князя и воеводы от подобной смелости женщины не было предела. У князя даже веко задёргалось.

— Женщина… — только собрался что ответить Владимир, как услышал ещё кое-что от неё.

–…у меня вон, одежду мою теперь не сыскать… Вот этот, — показала она на Добрыню, — меня уже без исподнего забрал себе. В чём мне к мужу возвращаться? Ты знаешь, сколько платье стоило?

— Нехорошо… — с укоризной произнёс Владимир, стараясь не глядеть в сторону своего верного воеводы.

— Приоденем… — просипел Добрыня, пытаясь прокашляться.

— Ну-у, к мужу… — задумался Владимир.

— Да, к мужу… — обиженно глядя на князя, согласилась женщина.

— Дети есть? — поинтересовался Владимир, погладив её по голове.

— Есть… дочка, — отдернула голову женщина.

— Оставишь дочку мужу…

— Как это оставишь? — воскликнула женщина и открыла рот от изумления.

— Так… — треснув женщину по голове, объяснил Владимир. — Оставишь дочку мужу, а сама останешься при мне. По хозяйству… — женщина тихо захныкала то ли от боли, то ли от новости.

— Не хнычь! — прикрикнул на неё Владимир, укрывая её бесстыже обнажённые колени полой плаща. — Кто у вас главный в городе?

— Вот те раз! — удивилась женщина, перестав хныкать. — Ты припёрся воевать сюда и не знаешь, с кем? — и тут же получила в ответ очередную затрещину.

— Тебя не спросил, как нам воевать! — возмутился Владимир. — Так кто главный-то?

— Епископ… — с гримасой обиды на лице ответила женщина.

— Какой ещё такой епископ? Князь тут какой-то был… Был или не был?

— Ну, был, — всхлипнула женщина. — Чё толку-то от него? Наместник это был… из Константинополя. Он только нам налоги впаривал да подати увеличил в свой карман, да девок бесплатно раздавал своим родственникам в рабство.

— Где он?

— Сбежал, как только вы появились… — вздохнула женщина и утерла лицо от слезинок.

— Куды? — нагнулся князь к её лицу.

— А куда он ещё сбежит? В каменоломни, там, пещеры, — вздохнула женщина и добавила: — И там люди живут…

— Найтить его можа? — угрюмо насупившись и пряча глаза от Владимира, поинтересовался Добрыня.

— А как же… Там он, там… С женой и дочкой младшей, а сыновья и старшая сбежали в Константинополь.

— Добрыня, ты всё слышал, вперёд! — приказал Владимир. — И доставь их…

— Княже, погоди. Ты ж не знаешь где их искать, — остановила Добрыню и Владимира женщина.

— И хде их искать?

— На развилке… В одну сторону каменоломни, а прямо две пещеры и направо дорога через виноградники в горы. Так вот на развилке в пещеры, там монахини, скит у них там… — объяснила женщина и показала рукой на дорогу, ведущую вверх по склонам ближних холмов.

— Дальше… — проговорил Владимир.

— А дальше что? Монахини, они точно знают, где он прячется… — прижалась лицом к плечу князя женщина и сразу же пальчиком кокетливо дотронулась до бороды Владимира.

— Это почему?

— Да он их грозился, грозился… — взяв за руку Владимира, как бы с отрешенным видом сказала женщина и потянула его руку к своей груди.

— Чево? — нетерпеливо оборвал её Владимир.

— Обесчестить… Обесчестить грозился и так и не сдержал своего слова. Какой он после этого христианин? Болтун. Так что пусть твои дружинники вместо него сдержат слово, а монашки его за это точно сдадут… — целуя руку князю, сообщила женщина.

— Добрыня, бери бойцов покрепче и дуй за этим бессовестным, — приказал Владимир, хлопнув Добрыню по плечу. Воевода кивнул и грузно побежал к лошадям на привязи недалеко от шатров.

— Княже, а ещё он… — мстительно прикусывая губы, обратилась к Владимиру женщина.

— Чево? — обернулся к ней Владимир.

— Говорил, что ты просил его дочку замуж, а он, мол, нехристям некрещеным дочку не выдаст…

— Так и сказал? — оторопел князь.

— Так и сказал… при всех! — вздернула плечами женщина и отвернулась от князя.

— Дочку? — задумался Владимир. — Я… просил?

— Ну, да, дочку… Да забыл, что ли? Красивая такая. Девственница, прячут её от чужих глаз. Так он сказал, что отдаст её лучше первому встречному, чем какому-то там князю Киевскому.

— Так и сказал? — рассвирепел Владимир, сжимая кулаки.

— Да… Мол, кто этот князь? Так себе… Никто, мол, да и слух идет, что князь этот сын рабыни… — отмахнулась от Владимира женщина с еле заметной улыбкой на губах.

— Заткнись! — оборвал женщину Владимир. — Как тебя зовут?

— Вера, — вздохнула женщина.

— Странное имя… Не для человека. Вера — это, ну, вера в судьбу, вера в удачу, вера в богов…

— Нормальное имя, — улыбнулась женщина. — Значит, мне к мужу не возвращаться?

— Здесь будешь — при мне, — взглянув в глаза женщины, решил Владимир и сильно сжал её руку в своей.

— Дочку жалко, — вздохнула женщина и притянула Владимира к своей обнаженной груди.

— Возьмёшь с собой, но шобы я её не видел, — разрешил Владимир, тиская её груди.

— Другое дело, — согласилась женщина, искоса загадочно взглянув на князя.

Вскоре послышался дробный топот копыт. К Владимиру спешил Добрыня с развевающейся на ветру бородой. Конь с воеводой бережливо перескакивал через влюбленные парочки. Парочки не обращали никакого внимания на опасность и продолжали заниматься своими делами.

— Всё, Вовка, отправил. Парни толковые монашек возьмут.

— Каких монашек? Мне эта… Наместник нужен, — ответил князь, отрываясь от женщины. Вера приподнялась и подтянула на себя плащ.

— Приволокут… Я сказал, шобы волокли всех, хто монашек обижал. Всех приволокут.

— Ладно, теперь слухай… Пойдёшь, Добрыня, к Домне, человек он сведущий в таких делах — напишет послание и, как обычно, дружиннику какому привязать к стреле, стрелу запустить в город.

— Люди, — выпростав из-под плаща руки и воздев их к небу, воскликнула женщина, — посмотрите на них! Ворота, ворота открыты, население в кустах поражение уже столько дней празднует, а он стрелу запускает! И кто её там подберёт? Твои пьяные вояки, если слезут с наших девок? — только тут она заметила, как колышутся на свободе её груди. Она поддернула к себе плащ с плеча Владимира и невозмутимо прикрыла их под хмурыми взглядами мужчин.

— Не, ты глянь на неё! — ошарашенно показав на женщину, обратился Владимир к Добрыне. — Так и нарывается на взбучку!

— Нехорошо… — покивал в знак согласия с князем Добрыня. — Нехорошо…

— И што ж ты нам, глупая башка, посоветуешь? — отвесив ей ещё один подзатыльник, спросил у женщины Владимир.

— Чё дерёшься-то… — явно приготовившись к истерике, произнесла женщина и всхлипнула.

— Тихо! — заметив вскипающие родники слёз в глазах собеседницы, приказал Владимир. — Тихо! Где этот ваш…

— Епископ?

— Ну, да, — хмыкнул Владимир.

— В своём доме, возле собора… — приглаживая руками растрёпанные волосы, подсказала женщина.

— Добрыня, наведи порядок в дружинах и в город! Я пока с малой дружиной здесь тебя покараулю. Давай, ступай! — махнул рукой в сторону города Владимир и принялся приводить себя в порядок.

— Дак это… — в великом смущении развел руками Добрыня.

— Чё эт те не понятно? — рассерженно рявкнул Владимир на воеводу.

— Дак эт… эт… как же без грамот каких аль… печатей всяких?

— Ты чё, мне уж не доверяешь?

— Доверяю, Вовка, но сам посуди… — помолчав от непонятного для себя смущения, выдавил из себя воевода. — Война как… Как законно-то шобы вышло…

— Законно, незаконно… — оборвал его Владимир. — Сечи не будет? Да и плевать… Не будет… Просто примай город.

Добрыня пожал плечами и поплелся на своей лошадке исполнять приказ. Вскоре понукаемые сотниками к городским воротам потекли ручейками отряды дружинников. Торговцы у ворот ненадолго посторонились, потом стали лаяться с командирами, если те пытались оградить подчиненных от покупки товаров. Также человеческими реками они разошлись по улицам города, постепенно заполняя дома и строения. Вскоре улицы опустели, а отовсюду из домов стал разноситься над городом весёлый гвалт и запахи еды и угощений. Какое-то время спустя к шатру Владимира прискакал гонец от Добрыни:

— Княже, айда в город! Там столы накрывают!

Владимир приосанился, повел плечами, отобрал у женщины алый плащ и накинул его на себя. Оглядев спереди и сзади смелую, но уж слишком нагую женщину, нахмурился и приказал:

— В шатёр! Прикройся чем-нибудь, а то в соблазн норовишь ввести воинов. Найдёшь, чем прикрыться, — и, взглянув ещё раз на голую женщину со спины, тут же скрывшуюся за пологом шатра, довольно хмыкнул: — Хороша-а! Искусница-мастерица ночная.

Город встретил Владимира неразберихой и сутолокой, свойственной смене власти. Славяне помоложе гонялись по улицам и переулкам за девками. Люди (и не только славяне) постарше с запасом пустых котомок за плечами бродили по городу, заглядывая во все уголки в поисках наживы. Владимир проехал к дому епископа, там его ожидала толпа горожан и воеводы. Нестройный гул толпы затих, со ступенек перед домом спустились воеводы и помогли князю сойти с лошадки. Из толпы выделился епископ в омофоре с митрой на голове, который, подойдя к Владимиру, протянул одну руку для лобызания, а другой попытался его осенить позолоченным крестом. Владимир, не задумываясь, легко принял его на обычный приём рукопашного боя и грохнул владыку спиной оземь.

Только после объяснений Путяты и людей из свиты епископа Владимир понял, что немного ошибся в его намерениях. С ушибленной спиной клирики унесли старика на руках в его покои, так же шустро по лестнице обратно спустился один из священников, подобрал митру, слетевшую с головы епископа, и тут же приподняв полы рясы, прыжками через ступеньки вернулся в дом. А Владимир, смущаясь, повернулся к Добрыне и негромко спросил:

— И… ихде тут столы?

— Да вона… — показал рукой Добрыня на калитку двора у дома епископа. Двор располагался между домом и невысокой церковью куполом, покрытым разноцветными изразцами. Князь первым вошел во двор, посреди которого в два ряда были расставлены длинные столы, заставленные непривычными блюдами и вазами с кувшинами. Владимира усадили в центре спиной к дому, и он, оказавшись лицом к церкви, стал внимательно её рассматривать. Обед продолжался долго. За столами вперемежку со славянами сидели знатные люди города и несколько клириков в монашеском облачении. Разговаривали немного, больше приглядывались друг к другу. И лишь когда зажгли десятки факелов на стене дома и между деревьями во дворе, Владимир поднялся и, несмотря на уговоры, сел на лошадку и направился к своему шатру.

У шатра его тоже ждали, причём видно было, что долго. Владимир спешился и направился к ожидавшим его людям. При его появлении они все повставали с мест. Он сразу обратил внимание на связанных мужчину и женщину. Он подошел к шатру, откинул полог и заглянул внутрь. Ему навстречу из шатра, пригнувшись под пологом, выскользнула Вера. Она обернулась к нему, смело взяла его за руку и, загадочно улыбаясь, подвела его к связанным пленникам. Владимир внимательно осмотрел с головы до ног чернобородого, ещё не старого богато одетого человека со связанными за спиной руками. Затем перевел свой взгляд на женщину и, встретившись с глазами, полными немой ненависти и презрения вместо страха, хмыкнул себе в бороду и посмотрел на Веру.

— Подарок тебе, князь… — поняв его взгляд, произнесла женщина и хищно сощурившись, добавила: — Ты бы слышал, что он говорил тут нам. Хорошо, твои орлы по-гречески не понимают.

— Болтун неосторожный. И што ж такого он городил? — спросил князь, приподняв за подбородок голову женщины.

— Говорил, что из-за него базилевс вам всем уши поотрезает. Что тебя на кол посадит… — ответила женщина, глядя глаза в глаза князю.

— Это тот базилевс, который помощи у меня просит, дабы с врагами своими справиться? Или другой? У вас же два счас базилевса? — протерев ладонью слегка осоловевшие глаза после угощения во дворе дома епископа, спросил Владимир.

— У меня один базилевс — Василий! Ставить, князь, надо на победителей, а не на того, на которого ставил этот болтун. А вот и его дочь… — провела рукой Вера в сторону прижавшейся к матери девушки. Она была невысокой, худенькой, но очень стройной с большими крепкими грудями и с ореолом золотисто-рыжеватых волос, заплетенных в косички на голове. Одета она была не по погоде, которая с помощью заплутавшего на земле ветерка неспешно рассыпала над землей редкие, по-осеннему холодные дождинки. Простая серая туника с накидкой на плечах только подчеркивала хрупкость этого юного безгрешного существа. Кстати, не с таких ли туник или их подобия славянки начали мастерить свои сарафаны на любой вкус и цвет?

— Малая больно… — ухмыльнулся Владимир, оглядев оценивающим взглядом девушку.

— Да, но они сами хотят отдать её за первого встречного. Но вот за сына рабыни… — договорить Вера не успела. Владимир наотмашь, не глядя, ударил её по лицу, и она от такого удара едва устояла на ногах, отшагнув назад.

— Ну, князь, простишь их? — как ни в чём ни бывало спросила Вера, оттерев рукой кровь с губы.

— Зачем? Да и девка красивая… — усмехнулся Владимир и рукой примял свою бороду. — Если надо мной судьба поглумилась, то теперь мне есть чем ответить ей…

— Князь, вели их привязать покрепче, — заглядывая ему в лицо, попросила Вера, — к столбу у входа. Пусть испьют чашу позора до дна.

— Умно… — согласно кивнул ей Владимир и дал знак дружинникам, ожидавшим его распоряжений. Три дружинника, сноровисто успокоив несколькими сильными ударами пленников, привязали их к столбу, поддерживавшему край шатра у входа, пока Вера, отняв у матери девушку, нагибала её и заводила ей руки за спину.

— Ну — ка… — махнул рукой Владимир, предлагая всем удалиться.

— Княже, не гони прочь. Будет отбиваться — я помогу, — склонившись перед Владимиром, попросила Вера.

— Ну, ладно, коль охота тебе, — усмехнулся Владимир и, зажав рукой рот девочке, потащил её внутрь шатра. Вскоре оттуда послышались сдавленные крики и визг жертвы. Вера, с ухмылкой глядя на страдания наместника с женой, подошла к ним и, отчеканивая каждый звук, процедила:

— Suum cuique… Каждому — свое. Не так ли? Вас — в Бухару. Дочку после князя оставлю здесь. Сгодится или купцам в караване, или матросам в таверне. А других своих детишек в Константинополе не ищите… Каждому — свое…

Всю ночь отец с матерью, закрыв глаза, безмолвно, безучастно слушали, что творил Владимир с их дочерью в шатре. При малейшей жалобе или просто мольбе девочки в ответ слышались хлесткие удары и её стоны. Ближе к утру голое, испоганенное тело девочки после удара ногой Владимира выпало из шатра под колени родителей. Она лежала, уткнувшись лицом в сухую жесткую траву, и изредка судорожно дёргалась, мычала и вновь затихала, перебирая голыми ногами землю под собой. К ней под утро подошла Вера, приподняла её за косички и потащила полумёртвое тело мимо дружинников из караула возле костра в сторону каравана, пришедшего в Корсунь из Тьмутаракани. Вскоре она вернулась, не глядя бросила под ноги родителей несколько медяков со словами «вот её цена» и, открыв полог шатра, сбросив с себя накидку, под которой ничего больше не было, скользнула в эту страшную для родителей темноту.

На следующий день Владимир с епископом на богато изукрашенной повозке, ведомой смирными лошадками, объехал город. (Да что там объезжать-то было?) Больше всего Владимиру понравился центр города с каким-то непривычным для язычников храмом. А перед храмом был большой бассейн и скульптуры трёх лошадей. Владимир слез с повозки и, не дожидаясь, пока епископа стащат под руки с неё, обошел бассейн и присел в задумчивости на его край. Он зачерпнул рукой воду и смочил свою голову:

— Лошадки как живые, — сказал он подошедшему епископу.

Епископ на всякий случай покивал. Человек он был приезжий и, в отличие от местных, не знал обычая и языков славян, а его толмач ещё не пришёл в себя от возлияний, совершенных накануне.

— Из чево слеплено? — поинтересовался Владимир, показывая на скульптуры. Епископ беспомощно огляделся по сторонам, надеясь как-то понять варвара и продолжить дипломатические отношения. Но тут вовремя подошёл Путята, который, услышав вопрос князя и не желая утрачивать свой авторитет человека грамотного и сведущего даже в каких-то там науках, взялся импровизировать:

— Володь, лошади энти из меди. Только эти грязнули забывают их чистить. Вона как почернели да позеленели!

— Ну, не умеют греки добро хранить… — огорчился князь. — Скажи мужикам, пущай коняк этих всех сымут и на телеги. Да поосторожней. Чай, мы-то не дикари какие. В Киеве поставим, начистим, шобы блестели, как надо. Добрые коняки с яйцами… Ну и шо, што медные? Начистим.

— Да, яйца добрые, пудовые… — согласился Путята и тут же блеснул эрудицией: — Книги тут у них есть…

— Чё? — сдвинул брови Владимир.

— Книги, говорю… Красивые, с картинками. Бесхозные…

— Как бесхозные? — удивился Владимир и повернул ухо в сторону воеводы.

— Да мы тут в гости завалились, хозяин сперва волосы на себе рвал, шо мы его жинку испортили — домой не хочет возвращаться, сестер испохабили и на дочке сразу пятеро дружинников жениться захотели. Передрались даже меж собой. Вот он и орал, шо, мол, всё забрали, всё отняли. Мы к нему по хорошему, а он деру дал… И хде он — ума не приложу… А книжки остались.

— Тебе-то они зачем? — ухмыльнулся Владимир.

— Дык за книгу какую греки такие деньжищи… О-о-о, скоко платят! — покачал головой Путята и закатил глаза. — У-у-у… Да вот, — он вытащил из переметной сумы тяжёлый фолиант, — вот за этот кирпич по деньгам триста жеребцов и сверху с десяток рабов ремесленных…

— Да ты шо? — изумился Владимир и, вырвав из рук Путяты фолиант, внимательно его осмотрел. — Как-то как… Застежки… серебро вроде, — скривился князь, поскребя ногтем большого пальца по металлу. — Вот камушки цветные… дороговаты, наверно…

Владимир развернул книгу и попытался перелистать её страницы:

— Глянь-ка, и вправду картинки… Люди-то, люди-то как живые… А цветы-то, погодь, они ж ещё и с травушкой-муравушкой… Ты смотри, че умеют делать. А че здесь писано? Ведь не глаголицей замухрыжено.

— Ясень пень, я тут толмача повесить хотел, або он и прочесть не в силах был и не в состоянии… — разоткровенничался Путята. — Так он сказал, шо всё тайными знаками на особых дорогих древних письменах писано, не по его, мол, жалованию эти знания бывают. Потребовал по каждому лунному месяцу жалование ему удваивать… Вот тогда он и постигнет всё… премудрое по гречанским законам.

— А… по медовухе скоко этот дурак жалование захотел? — сказал Владимир, продолжая разглядывать и взвешивать в руке фолиант.

— По бочке в три дня.

— Шо? И этот дурень с торбой меня провести захотел? Ты пойми, Путята, дай им волю и шо? Шо, я тебя спрашиваю? Я это уже слышал и не раз. Вначале он, супостат, потребует дары небесные за письмена одной книги, потом будут книги на других письменах и… За всё платить грамотеям? Путята, ты вот скоко языков знаешь? — положив руку на плечо воеводы, поинтересовался Владимир.

— Как «знаешь»? — не понял Путята и растерянно посмотрел на князя.

— Ну, читать, разуметь и говорить?

— Н-у-у, три… — протяжно ответил Путята и задумался на мгновение.

— Какие? — не глядя на него, спросил Владимир и, приблизив обеими руками фолиант к своему лицу, медленно обнюхал переплет.

— Э-э-э… Ну, наш, родной, ну, свейский, от гостей из варяг, ну и хреческий так… — на пальцах посчитал Путята и посмотрел на князя, ожидая от него одобрения.

— Как так? Три и всё? — уточнил Владимир и пристально посмотрел на верного соратника.

— Ну, можа сказать, шо ещо один, так и четыре… — пожал плечами Путята и попытался объяснить: — Ну, это, шо по матушке, по батюшке, куда и как далече послать… Матерным называется потому… Потому шо по матери посылаем…

— Понял, нет? И за каждую книжку, начиная с матерного языка, он будет с меня требовать деньги? И зачем нам такие дорогие грамотеи? Ково подешевше нет? — спросил Владимир, беря фолиант под мышку.

— Не зна-аю… — почесал нос воевода, напрягая память.

— Вот шо бы вы без меня, князя, князя Киевского делали? Значит так: толмачу… Погодь, а где другие? — запнулся князь и вопрошающе посмотрел на Путяту.

— Так, Вовка, я трёх повесил ещё в прошлом годе — по деньгам школы в Киеве на глаголице сократили, ну я и трёх толмачей с других языков и повесил, шобы дешевше ребятню там наукам учить было. Вот в этом походе одного толмача, шо был…

— Нет, Путята, так не годится. Сперва толмачей, потом летописцев… А кто славе нашей служить будет? Если провинился — то да. Верёвку на шею и фьють! — Владимир сделал движение рукой, показывая полёт чего-то. — Но грамотеев всегда надо иметь с запасом, шобы нос не задирали, а держали его по ветру. К нашему с тобой удовольствию, — назидательно втолковал князь своему своевольному воеводе.

— Не дурак… — меланхолично ответил Путята. — Будем пороть, шобы жили не тужили и ребятишек грамоте учили.

— Правильно: без розог грамота впрок человеку не идет. Розги любого грамотея наставят на путь истинный. Грамота без порки — это щи без мяса. Книги все собрать — и в обоз! — приказал Владимир, не расставаясь с фолиантом.

Путята в который раз убедился в мудрости и благонравости своего обожаемого князя. За него он и так был готов всегда идти до последнего и потому он отбросил все свои сомнения в последних на его взгляд необъяснимых решениях князя. А в таких решениях недостатка не было. Толмач, помилованный судьбой, прочитал вслух грамоты базилевса на совете Владимира с воеводами и с епископом, который всё ещё кряхтел, и просил клириков по очереди растирать ему злополучную спину. Владимир долго обсуждал с ними условия, которые базилевс считал как бы сами собой разумеющимися. В одной из грамот уже было предложение срочно креститься Владимиру, ибо из Царьграда к нему уже дней как четыре-пять вышли корабли с сестрой базилевса. Но если князь откажется от крещения и свадьбы, то быть беде всем народам. И Владимир, вспомнив наставления «бабушки Ольги», согласился. В Константинополь ушла ладья с сообщением о том, что на помощь базилевсу Владимир отправляет всех лучших воинов из Киева и он согласен на крещение по православному канону.

…Владимир вглядывался в горизонт, на котором появился и, постепенно спускаясь к берегу, увеличивался в размерах жёлтый парус. Навстречу ему поплыли ладьи русичей. На мачте одной из них вскоре подняли условный знак — длинную красно-белую ленту. Владимир вздохнул от облегчения, но тут же вздрогнул от пришедшей ему в голову мысли:

— Путята, — позвал он воеводу поближе, — а точно это сестра базилевса? Скоко ж ей лет? В летах небось прискорбных? А вдруг подсунут шо погаже и нас на посмещище выставят? А ну дуй к этим… — пощёлкал он пальцами.

— К епископу? — подсказал Путята.

— Да ну его. Баран безмозглый… К советникам его. Ну, к этому, к самому шустрому… И выведай всё начистоту. Приметы там, грамоты… Ну, шо ещё там надобно в таких случаях? — предложил Владимир, не скрывая своих сомнений.

Путята кивнул, развернул лошадь и пустился вскачь по гулким мостовым. Беседа с главным советником епископа удалась не очень:

— Это точно сестра базилевса? — спрашивал Путята, ввернув под дых советнику своим пудовым кулаком. Советник с выпученными глазами от боли согласно кивал.

— А можа не она это? Ведь дочка у него есть… — говорил Путята, ударив советника с другой руки под дых. — Можа дочка? — советник, побагровев от удушья, так же согласно покивал.

Путята вернулся к Владимиру с удрученным видом и пожал плечами:

— Тут без медовухи не разобрать. У них это слово то ли дочь, то ли сестра… Смотря кому сестра. Принцесса вообще. У них все: и эти, и те — принцессы. Всё так у греков запутанно…

— Ладно, по виду размыслим… — нахмурился Владимир.

Анну явили Владимиру как безупречный образец принцессы-девственницы. Правда, у автора есть свои представления об этикете Византийской империи, с которыми грех не познакомить читателя. Автор не сплетник. Это — этикет. Дело священное для чести и культуры любой монархии. Его сызмальства вбивают в головы элиты любой страны.

Вскоре на причал спустили носилки с балдахином. Рабы-носильщики большим числом под свист кнутов разом подняли их и заплетающимися ногами понесли навстречу князю и его свите. Почему-то Владимир как-то сразу обратил внимание на полуголых мускулистых рабов-носильщиков, с трудом волочивших ноги под тяжестью носилок, на которых восседала Анна. Повязки с трудом скрывали мужские достоинства рабов. У некоторых они время от времени вываливались из повязок. И приходилось несчастному как-то изворачиваться, чтобы запихнуть всё обратно под повязку. Анна выглядела свежо и прекрасно. От неё волнами исходили благоухания, Владимир заводил ноздрями и, несколько раз не удержавшись, громко чихнул.

— А че эт они еле ноги передвигают? — нахмурившись и вытирая нос рукавом, обратился к Добрыне Владимир.

Добрыня перевел своими бровями вопрос князя толмачу.

— Морская болезнь, княже, — пискляво ответил толмач, став поближе к князю.

— Чё? — как можно грозней сверкнул очами князь.

— Укачало, княже, на море качка же, а они столько дней в пути, — быстро закивал толмач, которого за задницу незаметно для других, но сильно схватил рукой советник епископа.

— Да? — задумался Владимир, пристально наблюдая за процессией.

Эх, княже, княже, сказано же: этик-е-ет… Вот по вечерам, чтобы волны случайно не смыли принцессу за борт, возлегала принцесса на животике (раздетой, чтобы не пачкать об раба свою одежду), а очередной раб вводил в неё свое достоинство сзади по это самое… удерживая её отпадения за борт. (Разумно, разумно и надёжно, учитывая несовершенство кораблестроения в те времена). И так, сменяя друг друга, они до утра оберегали её от несчастного случая. Иногда она переворачивалась на спину, и бедному (которому по счёту?) рабу приходилось налегать на неё уже всем своим телом под ритмы морских волн, дабы не потерять в морских пучинах какую-никакую, а наследницу империи. Так что здесь не только этикет был использован по полной, но и соблюдались правила техники безопасности по доставке принцесс к будущим мужьям. А как вставать с ложа ей прикажете? Взяться, чтобы опереться, на руку? За руку или на руку раба!? За эту, всю в мозолях, руку? Да вы что!? Читатель, вы видели руки рабов? Вот и не только Анна, но и все остальные принцессы издавна, по заведенным святым правилам этикета, обязаны опираться, чтобы вставать по утрам, не на руку раба, а на то, что так твёрдо торчит или пружинит у него между ног.

— Так, к бабам её! — хмуро окинув взглядом паланкин, завешанный полупрозрачной тканью, решил Владимир.

Не поверил он этикетам всяким и печатям на пергаменте, подтверждающим непорочность невесты. (Нашли простачка!) Правда, с бабками-повитухами тоже не всё было ясно — в греческом городе где вы славянку найдёте, что заступилась бы не за невесту, а за жениха? Владимир внимательно несколько раз обошёл собранных женщин, пытаясь каждой заглянуть в глаза, но затем махнул рукой:

— Я тож не вчера родился. Днём свадьба будет, днём. Меня, — погрозил он пальцем женщинам, — не проведешь!

— О-о-ой… — закачали головами женщины.

— Што ой, што ой-та? — рявкнул Путята, грозя бабам кнутом.

— Так молода ищо, совсем девочка для мужа! — затараторила самая дородная из всех собравшихся, гречанка, и заревела во весь голос: — Бедная, бедная наша девочка, принцесса наша ненаглядная! Да куда ж твой отец смотрел? Куда такому детине-громиле отдал тебя! Княже, да там же иголка не влезет! Зачем она тебе такая?

Владимир с удовлетворением слушал и разводил руками в окружении своих воевод и дружинников. А принцесса, еле слышно зашипев, больно ущипнула гречанку:

— Не перегибай, Мария, какая ещё иголка?

— Так что, правду ему? — испуганным шёпотом ответила гречанка и перекрестилась.

— Заткнись, дура! Давай дальше по делу, — не шевеля губами, приказала принцесса.

— Да не бойся, принцесса, я же тебя смазала, держи вот коробочку и каждый вечер понемногу, совсем понемногу смазывай, а то он и войти в тебя не сможет… — и гречанка, глядя куда то в сторону, незаметно всунула маленькую коробочку в руку невесты.

Теперь читатель понимает, что такое женская солидарность? Вот на минуту, всего на минуту Владимир отвлекся, самодовольно оглядывая свою свиту и стуча себя кулаком по груди под завистливыми взглядами дружинников, и на тебе — заговор против мужчины был тут же состряпан. И кем? Женщинами…

— Шо она сказала? — услышав всё-таки голос Анны, заинтересовался Владимир.

— Принять веру… — сконфуженно ответила гречанка. — Веру принять, а потом всё остальное.

— Не, ну кто так дела делает? — обратился Владимир к дружинникам. — Товар такой сначала проверить надо, а то подсунут незнамо шо!

Дружинники согласно загудели:

— Ишь чё выдумали! У нас купец, у вас — товар!

— Айда её ребята в шатёр! — приказал Владимир.

— Вов, можа здесь? Тута такие перины… — подсказал было Добрыня, но осекся под тяжёлым взглядом Владимира.

— Темно в их хоромах, да и душно! Шо там разглядишь? — оборвал его Владимир. — За мной, дружина! — с этими словами он ухватил за талию принцессу и, затащив к себе на колени, пришпорил коня.

Перед шатром Владимир спешился сам и, приняв на руки Анну, пошёл в шатёр, оттолкнув ягодицами принцессы выбежавшую навстречу женщину. Полог за ним скользнул вниз, закрывая от посторонних глаз место проверки товара. Из шатра вскоре послышались писки и визг принцессы и бормотание Владимира, и вскоре слушатели, обступившие шатёр, услышали жалобный крик принцессы, постепенно перешедший в равномерные оханья и всхлипы. Дружинники с удовлетворениями на лицах покачали головами и разошлись по своим делам, оставив любимого князя выполнять свои уже супружеские обязанности.

Наутро Владимир вышел из шатра, потрепал за зад женщину по имени Вера, сторожившую его всю ночь у порога, и пошёл к кашеварам. Полог шатра отвернулся, и из-за него, томно потягиваясь, вышла Анна. К ней бросились служанки, отталкивая от себя блудливых славян, всё это время по очереди очень даже успешно домогавшихся их. Они завертелись вокруг своей принцессы, приводя в порядок её одежду. На их немые вопросительные взгляды она сладко зевала в ответ и лишь тогда, когда её причесали, она, невинная непорочная девочка, по уверениям византийской хроники, вдруг стала с загадочной улыбкой на устах показывать руками какие-то размеры. (Так обычно рыбаки, хвастаясь друг перед другом, показывают размер своего улова — длину, толщину). Служанки с завистью и с восхищением вставляли обратно свои отпавшие челюсти и одобрительно цокали языками. (Ох уж эта женская солидарность!)

— Ирина, — обратилась она к служанке, — ты оправь юбку, а то всё наружу. В шатре там поищите коробочку из тиса. И смотрите у меня, я запомнила, сколько там мази. Шеи поотворачиваю. Спрячьте до вечера.

В доме епископа была аскетичная обстановка: голые стены, лавки вдоль них и огромный стол со стульями по сторонам с высокими прямыми спинками. (Придётся оправдать славян, это не они, нет, это по приказу епископа всё ценное, что могло привлечь внимание славян, было убрано и запрятано куда подальше). За столом были ещё раз в подробностях изучены все условия союза Владимира и базилевса. На вопрос епископа, как быть с крещением, Владимир вздохнул, улыбнулся, что-то вспомнив, и ответил кратко по делу:

— Ну, в жизни не встречал такую, — тут он спохватился и продолжил более дипломатично, — такую узенькую, в узелок завязанную… Как ты сказал? А-а, проблему. До этого доводилось мне иметь дело только с такими, что были и ширше, и глыбже… Вижу, шо христианство толк… в таких проблемах понимает лучше, чем всякие там язычники. И лучше такая кровь подлинной невинности, чем кровь от мечей. А счас тороплюсь… Вот завтра с утра и приму крещение.

…Князь вышел из шатра в одной рубахе и вздрогнул от утреннего ветерка с морских просторов. От костров призывно повеяло запахом еды, сдобренным дымком. Владимир зевнул и, сладко потянувшись, протер кулаками глаза. Костры в лагере поддерживались всю ночь челядью и дружинниками по очереди. Над морем вставало солнце. Владимир пошёл навстречу его свету и, по обычаю язычника, шёпотом восславил светило. Из-под одной из повозок вылез бородатый нетрезвый детина в грязно-белой льняной рубахе и поплелся по нужде следом за князем. Он свернул с тропинки и оказался в низине позади Владимира, который неспешно поднимался всё выше и выше. Дружинник выбрал место и присел на корточки, не спуская глаз с князя. Князь оказался на вершине скалы, и в тоже время его фигуру поглотило солнце.

— Вот те на… — кряхтя от натуги, удивился детина. — Княже в красно солнышко обернулся… Чур меня, чур!

Сделав свое дело, он ещё раз глянул на князя. Князь и вправду сменил человечье обличие: превратился в скалу с человечьими признаками и отбрасывал от себя лучи во все стороны. Детина доковылял на своих непослушных ногах до повозок, где из одной из них вытащил бочонок с брагой и, не обращая внимания на негодующий гомон полусонных побратимов, жадно прильнул к нему. Потом он перевел дух и, оглядев всех, гулким басом известил:

— Русичи, диво-дивное счас только углядел. Оборотень наш княже!

Дружинники забухтели, требуя доказательств или чуда, или трезвости оратора.

— Да клянусь песьей головой своей тещи! А кто не верит — ступай, глянь своими зенками сам. Вон он там! — показал рукой детина в сторону тропинки, ведущей на вершину скалы.

Нашлось несколько любопытных и чересчур недоверчивых дружинников. Посмеиваясь, но без излишнего шума они прошли по козьей тропе к скале. Они застали ещё игру солнечных лучей. Но длилось это недолго. Правда, этого хватило, чтобы ошеломить свидетелей.

— Ярило — мой отец! — смекнув, в чём дело, согласился князь. — А владыка, княже Святослав, мой второй отец… — и он поднял указующий перст к небу.

С многоотцовщиной, как и с безотцовщиной, уже тогда было понятно и привычно — этим трудно было кого удивить. Особенно после праздника Ивана Купалы. Да и сейчас этим прибыльным делом многие увлекаются. Спасибо женщинам.

Само действие было недолгим. Князя доставили в целости и сохранности к купели. Дружинники отошли по знаку Владимира подальше от неё, оставив князя с епископом и с двумя диаконами. Несколько человек из челяди не решились оставить князя наедине с чужими людьми и встали за спины священников.

Князь с умным видом оглядел этих лишних сопровождающих и взмахом десницы своей послал и этих куда подальше. Челядь нехотя повиновалась. Князь подошёл к купели, ещё раз попробовал рукой воду и остался доволен — его здоровью от чистой, нагретой солнцем, пусть и проточной водицы ничего не угрожало. Он огляделся по сторонам и, не почувствовав на себе чужих глаз, подошёл к боковой стене. Ещё раз оглянувшись по сторонам, нагнулся и, подобрав острый камешек прямо на каменной кладке стены, с видимым усилием выцарапал глаголицей: «Здесь был Вова».

Нет, а чё? Вон прадед князя — Олег — щит приколотил к вратам Царьграда. И чё? Где щит? Где щит, я вас спрашиваю? А уж как друг у дружки историки спрашивают. Сперли, сперли щит! Вот с той-то поры и привыкли русские расписываться и в военное время, и в мирное на всём том, что спереть невозможно и доказательств потом не потребует.

С высокого берега была видна вся гладь моря, которую неусыпно стерегли редкие, но громадные облака. Между ними ветерок нагонял яркую синеву, из которой вдруг начинали свисать видимые бессчётные лучи, как паутину, скрывающую само солнце. Владимир, призвав на помощь Путяту, стал неспешно разоблачаться: скинул с себя накидку соболиную с пряжкой, потом кольчугу (один он долго бы возился), снял подтельник, затем рубаху, сапоги, одни штаны, следом другие. На Руси наготы особо не чурались. Путята был единственным славянином в ту минуту, когда князь троекратно погружался с макушкой в купель под непонятные бормотания священников. Затем князь дал знак, и Путята помог ему выбраться из купели. Целый день подходили дружинники к купели и окунались в неё, следуя примеру князя. Проточная вода к вечеру стала лучше холодить и бодрить неугомонных славян.

Купание понравилось. Но вот на вопросы воевод о том, что надо бы выслушать волю киевского вече, Владимир ответил коротко и ясно:

— Пущай собираются и горланят, скоко им влезет! Но решать и править буду я!

В Киеве было тихо и снежно. После того, как по приказу Владимира, который доставили в столицу гонцы, ушло войско числом в четыре тысячи копий и две тысячи всадников, город опустел настолько, что стал слышен шорох падающих снежинок. Правда, слышать снежинки доводится только собакам. Они попрятались по своим норам и конурам, не на шутку напуганные странным безлюдьем улиц. У исправленных ворот детинца с аркой каменной кладки стояли два человека, вслушиваясь в эти странные сумерки, постепенно стирающие с лица земли улицы опустевшего города.

— Ты уходишь завтра? — послышался шёпот Амалии.

— Так будет лучше… — так же шёпотом ответил Прокопий. — Мы должны просто исчезнуть порознь. Вместе будет заметно…

— Денег нам должно… хватит? — взяв за руку любовника, спросила Амалия. — Денег, а не здешних смешных…

— Да, нам хватит, — успокоил её Прокопий. — Ещё посмотрим, сколько заплатит базилевс.

— Поскорей бы дождаться смены… — грустно вздохнула Амалия. — Зимой пускаться в дорогу, конечно, очень тяжело, но я даже с этим смирюсь, только бы убраться отсюда до приезда Владимира. Надоело быть наложницей у варвара. Кто нас заменит?

— Её зовут Верой, я, помнится, встречался с ней в Константинополе. Года три тому назад… — задумчиво процедил Прокопий. Помолчав немного, он добавил: — Её срочно выдали замуж и послали в Херсонес вслед за наместником. Понимаешь?

— Наместник? — удивленно посмотрела на Прокопия Амалия. — Он не внушал доверия? Зачем же его тогда послали туда?

— Надо было определить, с кем он был связан при дворе базилевса, — пояснил Прокопий. — В Константинополе сделать это было сложно. А так ему пришлось раскрыться. Его переписку нетрудно было перехватывать и вести счёт его гостям. Базилевс не прощает предательства…

— Дионисия жалко, — Амалия вздохнула, положила руку на плечо Прокопия и, взглянув ему в глаза, спросила: — Что… что мы скажем в столице?

— В нашем деле потери неизбежны. А климат на Севере суровый. Стоит только рассказать, сколько там длится зима и какие там холода… Бедный Дионисий! Заболел и умер… — не снимая руку Амалии со своего плеча и поцеловав её, ответил Прокопий.

— Ты нашёл его клад? — с деланно-равнодушным видом спросила Амалия.

— Да. За кого он нас принимал? — с саркастической улыбкой ответил Прокопий. — С таким заговорщицким видом посвятил тебя в тайну клада, а потом скромно так перепрятал всё.

— Ну, что ж… Всё хорошо складывается, я даже сама на такое не надеялась. Думала, что мы так здесь и останемся помогать смене… — отряхиваясь от налипших на брови и ресницы снежинок, произнесла Амалия.

— Дожидаться свадебного поезда с Владимиром и с нашей принцессой нас никто не обязывает, — согласился Прокопий.

— Да-а, повезло нам. Я даже чуть дар речи не потеряла, когда узнала, что она прибыла в Херсонес на свадьбу с князем… — с иронией в голосе произнесла Амалия и тихо рассмеялась.

— Базилевс — мастер в делах перевоплощений, — не разделяя игривости Амалии, тихо, но с каким-то странным серьёзным тоном прошептал Прокопий.

— Что ты хочешь этим сказать? Что… — замерла Амалия. — Что?

— Это не сестра базилевса, — усмехнулся Прокопий. — Хотя… Старую… Сколько ей лет? Выдать за такого гурмана, как Владимир?

— А кто же тогда в Херсонесе? — не сдержалась от изумления Амалия.

— Какая-то юная особа, которую приказано титуловать принцессой и сестрой базилевса, — задумчиво заговорил Прокопий и, пожав плечами, продолжил: — Простолюдины вряд ли когда видели живьем настоящую сестру базилевса. При этой… особе, по моим сведениям, нет ни одной дамы из свиты настоящей Анны. Но, говорят, она ещё та распутница. Значит, она одна из нас.

— Бедный Владимир… — прикрыла от изумления ладонью рот Амалия.

— Бедными будут его подданные и потомки, — усмехнулся Прокопий, — которым никогда не распутать этот клубок…

— Я уже замёрзла, — зябко повела плечами Амалия.

— Пойдём, — согласился с ней Прокопий, обняв за плечи. — Здесь очень холодно, но зато чужих ушей нет.

— Как ты думаешь, а что с этими домовыми будет? — поинтересовалась Амалия. — Они вроде есть, а вроде их нет…

— Да кто ж им будет верить, им или в них, если славяне примут нашу веру — православие? И тогда пусть себе шпионят… Наши коллеги. А люди не любят правду о неправде…

В Уголовном кодексе все «святые» деяния князя Владимира и его подельников проходят по самым суровым статьям наказания. А мы его за это прославляем и молимся в церквях на иконы с его изображением. Хотя его облик должен был тревожить и пугать до смерти людей на стендах «Разыскиваются особо опасные преступники». Мне кажется, что на иконах изображены лики только тех, кого так и не смогло разыскать правосудие. Ну, и какую ещё веру мог выбрать уголовник-рецидивист особо княжеского разлива?

* * *

Замельтешили попы на Руси Святой. Сусальным золотом куполов церквей и колоколен покрывалась нищета Руси. Из века в век усиливалась вера, благополучие попов и несправедливость законов. Появились трактиры и корчмы — строго, ой, как строго наказывалось незаконное самогоноварение! Головы самогонщикам рубили, их родичей топили в Днепре, в Москве-реке (да много ещё где!). Соседей за недоносительство пороли до полусмерти, родственников пускали по миру. А вездесущие осведомители выявляли всё новые секреты волшебства напитков конкурентов князя у своих жертв и тут же бесплатно, за обещания им места в раю, выдавали эти секреты государевым людям. Налоги, какие налоги собирали из века в век! Никогда ещё так государство не процветало… Но иногда не все налоги до князя какого доходили — на их пути появлялись скорбные постные лица попов с загребущими руками и лживыми подлыми речами. Поборы с прихожан, помимо церковной десятины, составляли лакомое угощение мирской жизни праведников. Их жизнь становилась всё прекрасней. Бытность священника становилось безопасней и подозрительно щедрой на искушения диавола, причём всё это тоже за счёт паствы. (Народ хирел, избавлялся от всяких искушений в пользу попов и князя). Желающих освоить это странное занятие во благо людское, но с выгодой, доходом для себя становилось с каждым днём всё больше и больше. Их лицемерие стало портить и одолевать всю Древнюю Русь.

–…Ох, грядет, грядет конец света!!! — вопил от переизбытка чувств на паперти деревянной избы с крестом на крыше очередной пророк в рясе. Но конец света, оказывается, можно было отодвинуть не только церковной десятиной, помимо новых княжеских налогов, и покаянием и смирением, но и строительством новых храмов и монастырей бесчисленных числом… Перед проповедниками, разумеется, сам Христос колени преклонял и принимал их в свое братство. Все праведники и просто попы стали соучастниками вечной жизни Христа — а как же иначе? Жизнь на Руси понеслась вскачь по ухабам чудотворным и кровавым лужам доносов. Началась новая, но такая нужная князьям и попам летопись вранья.

* * *

Волхвы вначале вполне миролюбиво отнеслись к очередной затее князя — было даже весело. Но когда добровольцев покрестили, и желающих не осталось, остальных зевак почему-то стали насильно окунать в реку. Веселья поубавилось: людей дружинники отлавливали, пинками и тычками стали загонять в Днепр. И так несколько дней. А потом ввели десятинный налог в пользу новой веры — тут уж совсем стало не до веселья. Но волхвы и тогда ещё были в недоумении и потому как-то вяло защищались сами и так же безвольно защищали веру предков. Ведь любой князь был в наступившие времена уже гораздо ближе к людям, чем волхвы и ведуны. От его власти славяне в жизни уже зависели больше, чем от своих языческих плясок и обрядов. Христианство по всему миру распространялось одинаковым способом. Вначале охмурялась элита, а потом ставился на колени народ.

Так и получилось, что на трезвую, пусть даже и не на совсем грамотную голову принять православие Русь ну никак бы не смогла.

Вот так вместе с самогонкой на Русь могла прийти и пришла ещё одна беда пострашнее пьянки — православие. И оно пришло, пришло как неизбежная кабала для наивных грешников.

— Эх, бабушка, бабушка! — прошептал с закрытыми глазами Владимир Красное Солнышко, садясь в ладью предков, на которой его по древнему обычаю отправляли к Перуну в облака вслед за пращурами. Он всё ещё надеялся, что по пути к нему удастся заглянуть самому в этот самый рай, который обещали ему попы с бабушкой вместе. Ну, то есть погулять ещё по пути… Но помер. Взял и просто помер! Ну, пришёл срок, что ж поделать…

Увы, вот так обыденно и просто ладью с мощами Владимира вначале потащили к Днепру, чтобы, как по заветам предков, сжечь и развеять пепел по ветру. Но тут попы встали с животами наперевес и развернули траурную процессию к храму. Народ взбунтовался и попёр обратно к реке. Но и попы не лыком шиты были:

— Миряне! — возопил один из самых дородных попов с неимоверным просто животом. — Доколе враг человеческий над вами изгаляться будет? Доколе?! Как можно князюшку нашего огню предавати? Тьфу на вас! Ганьба!

— Доколе… — завозмущались иноки из нескольких монастырей, переодетых в простых горожан. Но тут вмешались волхвы:

— Геть, окаянные! Больно молод ваш бог супротив нашего Перуна! Стажа у него, тьфу, никакого! К Перуну князюшку, к Перуну! Выкуси. Ганьба!

— Ну и что ж, что молодой? Вашему Перуну на покой надо, совсем уж чудесами оскудел! А у нашего всё впереди! Вот узреете — мало не покажется! В дупу всех. Ганьба!

Носилки с телом князя переходили из одних рук в другие, ещё немного и… Да-да, выронили тело. Носилки остались у попов, а тело под ногами волхвов. Начиналась драка, по-научному — противодействие властям. Один из сбитых с ног киевлян оказался нос к носу с лежащим покойником:

— Княже, ты как? — продрав глаза от пыли, поднятую беснующимися вокруг ногами, спросил горожанин.

Князь хмыкнул и вполне понятно для человека того времени ответил:

— Покойник я. Хрен клал на ваши дела, — и успокоено, как и полагается человеку, отбывшему свой земной срок, закрыл глаза. Горожанин наклонился над ним, чтобы убедиться в правоте князя и согласиться с ним, что князь и вправду покойник, как тут ему на голову опустилась тяжеленная дубина. Вскоре драки по всем сторонам похоронной процессии стали как-то затихать по причине общей усталости и убавлению числа бойцов с обеих сторон из-за увечий. Но никто из уцелевших спорщиков не собирался униматься. Помимо проклятий, сыпавшихся с разных сторон, и просто свиста звучали и вполне себе разумные речи:

— Совесть надо иметь, так с покойником не обращаются!

— На нас же паства смотрит, угомонитесь!

— А зачем сжигать? Он же вам не боярин какой. Князь он! Зарыть его с активами и со всей его свитой… И курган на него насыпать! Нотариально заверенный…

— Ах ты, иудей малахольный! — взревели голоса горожан, заметив на выскочке-ораторе ермолку с пейсами. Ничего хорошего не готовила судьба евреям после такого политического диагноза. Потому иудей, не раздумывая, помахал над своей обреченной головой долговыми расписками и привычно исчез в неизвестном направлении.

— Утек! — взвыл кто-то в толпе. — Ганьба!!!

— Да нехай бежит! Князя похороним, а на поминках не только иудеями займемся! Всем забавы хватит! — пряча за своей могучей спиной сородича-беглеца, прогудел на всю округу воевода Ставрог и прикрылся, как щитом безжизненным, тщедушным телом какого-то горожанина. Погребальный, а потому очень даже принципиальный, спор разгорелся с новой силой:

— Громадяни! — взвыл один из волхвов, выдирая свою бороду из рук переодетых монахов. — А попы-то сами в Днепре некрещеные! Это как же?

Монахи (почему-то хором и очень громко):

— Перемога это над плотью бренной! Крещены мы с рожденья! А вы — неучи грязные!

Киевляне смутились вначале, а затем, разинув рты, с удовольствием стали слушать перепалку между попами и волхвами. Их прежнее представление о небесах наконец-то возвысилось до уровня понятной всем площадной ругани и житейской ссоры. Многие из них стали откровенно нехорошо посматривать на блестевшую золотом луковку небольшой новенькой церкви на спуске к Днепру. Нет, атеистов тогда ещё не было. (Атеизм появился позже как главный признак справедливости, выстраданной многими поколениями, для земной жизни человека). Но постепенно горожане приходили в себя и присоединялись к спору между волхвами и попами. Из этих выкриков мог зародиться нешуточный городской бунт…

Кто применил тогда древнейший способ вернуть мнение толпы в нужное направление — неизвестно. Способ простой и очень действенный. Чтобы вернуть власть над толпой, нужно иметь сразу или найти среди неё идиота, городского сумасшедшего или компанейского провокатора, который в самый разгар рождения общественного мнения, невыгодного для власть имущих, подкинет всем совершенно постороннюю новость. Главное, чтобы эта новость была бы очень близка и понятна большинству. И всё. Попытка принять какое-то решение в таких случаях просто проваливается:

— Мужики! (Леди и джентльмены, граждане и гражданки, товарищи и господа, громадяни). Чё ж эт деется? Вчера Трима Лежебока спозаранку торбу на своём горбу тащил домой! Ох, и тяжеленная торба была, скажу я вам. А сего дня с утречка кобылку сторговал у Щубайса Сопривсё — тот ещё вор! Откуда у Тримки деньга, если в год по не одному разу в долговой яме сидит, а?! — эти вопли огласил не сумасшедший, а вообще непонятно какой человек. Но Тримку с Щубайсом знали если не всё, то очень многие. Тут же мгновенно обозлились, особенно те, кто хоть раз пострадал от этих прохиндеев. А таких пострадавших от всяких жуликов в тот раз с лихвой хватило, чтобы сменить тему. И дело сразу дошло до того, что на месте без промедления провели следствие и вынесли приговор. Часть толпы отделилась и, пылая праведным гневом, понеслась в сторону жилища Щубайса, другая с такими же нехорошими намерениями заспешила к Тримкиной развалюхе. Усопшего князя бросили, и кто, как и где его захоронил, исторической науке до сих пор доподлинно неведомо.

Незаменимый способ вполне разумных по отдельности людей превратить в толпу дураков безотказно сработал и в этот раз. Вот с тех времён и пополнился наш фольклор поговоркой: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Что было, то было. Если бы только люди знали, чем всё это обернется в будущем. Те жертвоприношения на капищах станут потом казаться потомкам невинной шалостью оставленных без присмотра детей. Недолго христианство пыталось действовать проповедями, совсем недолго. Когда на Руси не осталось некрещеных князей, священники отбросили всякий стыд и срам миролюбия. В ход пошли огонь и меч. Просвещение на Руси, тогда опережавшее западное, было искоренено крестом и насилием. Русь, как в болото, на долгие столетия погрузилось в невежество. Уже через два поколения, чтобы прочитать имя прадеда на надгробии, правнук шёл челом бить к дьяку. А до этого люди читали сами… Но обучение стало только православным, только для церковников.

Вот так славяне, когда-то мечтая о небесном, пропили земное и попали на продажу своего будущего в рабство к православию, и всё поменялось к самому худшему из того, что могло бы быть. Вот так англосаксов и их вассалов от безвестности и погибели спасает только наше пьянство.

P. S. Если священники лезут со своими уроками слова божьего в школы, то лучше для нас чьё-нибудь иноземное иго. Под ним скорей выживем, чем под жадностью и подлостью своих родных священников. Хотя они нас и под чужим игом достанут, но иго не разрешит им до конца нас истребить своей ложью и лицемерием паскудства колониальных духовных надзирателей. Как там говорят? «Все жанры хороши, кроме скучного». А хуже скучного, страшней и подлей только религия.

А прозвище князя Владимира Красное Солнышко утвердилось у потомков, потому что на смену ему в нашей истории пришли такие… Такие князья и правители, что поневоле на их фоне он стал выглядеть почти достойно.

Юрий Долгорукий

Княжеский поезд растянулся на несколько верст. По сторонам обоза, не приближаясь к нему ближе, чем на полсотни шагов, сквозь лесные буреломы и заросли деревьев шла конная и пешая дружина. К вечеру обоз вышел из леса на пустынные холмы, меж которых своими излучинами и плесами протекала широкая река. За одним из поворотов между холмами показалось поселение на возвышенности. Поселение было мирным, обнесенное общим деревянным тыном с широкими воротами. Залаяли собаки.

Князь рукой в перчатке, сплетенной из железных кольчужных колец, махнул в сторону поселения, и несколько всадников, пришпорив коней, понеслись к воротам. За ними вслед неспешно двинулся князь во главе своей конной дружины. Проехав ворота, Долгорукий презрительно оглядел стражников поселения. Их было немного, и вели они себя хотя и настороженно, но благоразумно, тихо и осторожно. Навстречу князю подскакали посланные им дозорные.

— Ну, — буркнул князь, похлопывая свою лошадь по шее.

— Княже, — обратился к нему один из дозорных, приподнимаясь на стременах, — поселение боярина Кучки. А там, — махнул он рукой на большой терем, — дом его.

— Дома он? — спросил Долгорукий, вглядываясь в терем.

— Дома, — кивнул дозорный.

— Почему князя не встречает? — Долгорукий склонил голову и искоса оглядел своих сопровождающих.

— Не знаю, может, прихворнул. Но мест, вон тот старейшина сказал, для нас в его доме нет. Говорит, мол, располагайтесь за поселением. Больно много вас, говорит!

— Дерзок… — сквозь зубы процедил князь. Он покрутился на лошади, оглядывая панораму поселения. Его внимание привлекла небольшая часовня с луковкой-куполом, отделанной резными досками.

— Он ещё и христианин… — усмехнулся князь. — Я тоже не язычник. А как же быть с братством во Христе, а? — обратился князь к своей свите. Ответа он не услышал. Тогда Долгорукий привстал на стременах и резко поднял руку вверх, а затем так же резко её опустил. По этому знаку пешие дружинники врассыпную заняли по кругу площадь перед домом боярина, а конники направили копья на защитников. Защитники не сопротивлялись, сложили свои щиты и копья на землю. Несколько дружинников бросились к крыльцу дома и лихо выломали дверь в дом. После небольшой свары и шума в доме они выволокли на крыльцо высокого статного человека и заломили ему руки. Князь, не сходя с лошади, оглядел человека, поставленного перед ним на колени:

— Ты есть кто?

— Уже забыл, князь, — усмехнулся боярин (а это был он), — встречались ведь уже.

— Боярин Сучко… — будто припомнив, произнёс князь. — Степан, значит.

— Не Сучко, а Кучка! — ответил боярин, ничуть не робея под тяжёлым взглядом разбойника.

— Терем мне твой понравился… Уступи, — промолвил Долгорукий, как бы не замечая вызывающего поведения боярина.

— Может, тебе всё сразу уступить: земли, жену, дочь, сыновей? Может и веру уступить? — медленно, взвешивая каждое слово, ответил боярин. — Но вера у тебя и так есть. Правда, ей ты свою душу не доверяешь…

— Видит Бог… — подняв голову и правую руку вверх, произнёс Долгорукий. — Видит Бог, не желал я тебе зла! Но по-хорошему с тобой никак… Я — князь! И я беру всё, когда захочу и у кого захочу!

Он опустился в седло и посмотрел на ждущих его приказа хмурых дружинников. Обычный кивок князя, и в боярина вонзилось сразу несколько мечей.

— Я — князь, и я беру всё! — повторил Юрий Долгорукий, презрительно глядя на последние судороги боярина. Тело боярина по отмашке уволокли подальше от крыльца. Долгорукий слез с лошади при поддержке стременного и грузным шагом вошёл в дом. В доме он встретил только одну старушку. Это его удивило. Он с недоумением посмотрел на своих дружинников. Дружинники, без слов поняв удивление князя, бросились обыскивать все помещения. Вскоре они один за другим вернулись к князю и виновато развели руками.

— Он что, был один с этой бабкой? — спросил у них князь, садясь в большой трапезной на лавку во главе стола.

— Нет, народу было много… — ответил один из дружинников.

— Искать потайной ход! — приказал князь и в задумчивости положил руки на стол.

Дружинники свое дело знали, а вот беглецам не повезло. За тыном, опоясывавшем всё поселение, были другие дружинники, которые не входили в него. Семья боярина во главе с его женой вначале успела выбраться из лаза за поселением, но, увидев конников, бросилась обратно к лазу и встретилась там с дружинниками, посланными за ними в погоню. Беглецов привели к князю. Он встретил их с ухмылкой и, постучав ладонью по столу, приказал:

— Жинку боярина и дочку наверх, — и, отыскав взглядом воеводу, приказал: — Под охрану. Головой за них отвечаете! Мальцов заберите в обоз. А счас собери с поселения девок попригоже и готовьте баню. Дворовым боярина объясни, што князь трапезничать желает. Хотя не просто трапезничать, а пировать! Да и дружине с обозными тоже пора ужинать.

Вечером, когда уже совсем стемнело, князь во главе процессии из ближайших ему людей и собранных девок направился к бане, что находилась на берегу реки за поселением. В баньке и в большом предбаннике воцарилась суматоха: на всех места не хватило, потому князь оставил только пятерых девок для себя. Они разделись без всякого смущения, торопясь примкнуть к родословной князя, и призывно различными позами приумножали свои бесовские чары. Князь поморщился. Грустно как-то соглашаться с криками мнимых девственниц. Надоело. Вокруг так много искренних и подлинных, а тута? Князь выругался и потянулся к жбану с медовухой — достали дешёвые трюки девок с деловой хваткой. Достали. Кто-то попал водой из черпака на лучину, она зачадила, зашипела, и стало совсем темно и тихо.

Ну почему он об этом только и думает? Других княжеских дел, что ли, не хватает? А и вправду… Князь задумался о том, что можно отчебучить и не сесть в лужу. Может, науками заняться? Вот книжки взять, пусть хоть и не читать их, но насобирать можно… Вон сколько за них купцы иногда просят. Но князь не знал и не говорил по-гречески или на латыни, а скучать с науками… Потому он по-славянски, по-простецки так заорал:

— Мать вашу так!.. Город, город здесь будем строить! Москву! Столицей её наречём.

— Князь, протрезвись, как ты Москву строить будешь? Она же река — течет себе, да и хрен с нею, пущай течет и дальше. Нарекать её столицей собрался. Ложись-ка спать — рано ещё! — проворчал меланхолично кто-то из темноты предбанника. — До утра вон ещё сколько!

Князь не возразил и улёгся поудобней между потными голыми девками на широченной горячей лавке. Каждой девке, покушавшейся на его княжескую доблесть, он устало протягивал длиннющую шестипёрстую длань с краденым перстнем и позволял её целовать. На этом нередко в последнее время его мужское отношение к подданным девкам заканчивалось. А потому хотелось всё сильней и сильней что-то натворить другое…

Утро выдалось солнечным, свободным от всякого стыда. Девки с трудом шевелились после ночных видений — одних на всех. А виделись им большие, в полнеба, избы, мосты через любимую Москву-реку, большие-пребольшие восточные базары и рынки, на которых… Ой, на которых всего-всего завались! Чего душенька пожелает. И купцы… Ой, такие разненькие… Все такие нужные: и смуглые, и чёрные, и безобразненькие, но такие уже московские…

Князь Долгорукий, как и полагается предку современных уголовников и политиков, не чтивший никаких законов, окромя своих пожеланий и понятий, вышел из баньки, потянулся, крякнул от удовольствия. С холма, поросшего хилыми кустами (который позже перекрестят в Поклонную гору), раздался княжеский рев. В ответ ему каркнула ворона, соглашаясь с его настроением. (Попробовала бы не согласиться…)

Он приказал оседлать голых девок вместо лошадей и с большим удовольствием обскакал на их спинах окрестности. Раздолье окрестностей ему понравились. Девки не очень радовались — больно быстро они уставали от княжеских прихотей, и приходилось так часто их менять, что князь не мог потом их всех вспомнить поименно и одарить чем краденым в соседних землях. Тем не менее на следующий день отдохнувших, этих девок заново по очереди впрягали в плуг и весело, с пением и шутками, заставили их протащить его по округе, прокопав борозду для основания городских стен.

Князь спешился с последней вспотевшей девки и воткнул в распаханную борозду свою знаменитую шестипалую руку — земля как земля. Но… Но уже столичная. Долго он ещё разминал в руке землю и оглядывал окрестности. Потом подошёл к взмокшей от радости и усердия грязной толпе полуголых девок и радостно объявил:

— Мы тут такое учудим — вовек никто не поймет! И хрен с ними, с потомками. Такой город мы здеся воткнём!

После чего на рысях сбегал по причине большой нужды в ближайший кустарник. Ратники деловито покрыли это освященное место своими щитами, и порешили бояре согласно князю Кремль московский на этом месте увидеть. И никто не понял этого слова, ведь тогда в славянских наречиях его ещё не было. Пришлось опять князю проявить себя во всей своей воровской красе и слово это присвоить. Ну, так ему сподручней было, так захотелось или так повезло. Зодчие как ни супротивились, не смогли отказать славным людям в их потребностях. Вначале построили отхожие места вокруг княжеской кучи, затем очертили на нетрезвые головы круг от нечистой силы. Всё было по-волшебному лихо и быстро и совсем не по греческой геометрии. Потому всё так и вышло: кривобоко, косоруко и неряшливо.

Во всю ширь княжеского замысла со всех земель русских были быстро собраны плотники, печники и каменщики — работа закипела. Князь тоже не дремал. О-о, не зря его Долгоруким прозвали! Но тут он случайно выяснил, что пировал-то на чужой земле, и потому тут же сразу кинулся к попам всяким и к своим воеводам. Да-да, земля была в родовой собственности боярина, и князю там делать было нечего. Но это был князь, да ещё в те времена, когда под рукой не было даже самого плюгавого, самого примитивного уголовного кодекса. Кто, кто остановит князя? Юристов тогда ещё не было (они временно вымерли со времён Римской империи), потому попы и совершили то, за что теперь Уголовный кодекс материт «чёрных риелторов» — рейдеров. И за что срамят нынешних законопослушных убийц и бандитов? В старину за такое не только не наказывали, но ещё и достойное место в летописях находили, а то и в святцах — если князь какой сумеет отблагодарить достойно православие — откаты, то есть, учудит.

Боярин Кучка — владелец земли? Не-а, был боярин, был, да весь вышел. По обыкновению того времени что у славян, что у всех соседей и западных, и восточных, дочку боярина князь просто изнасиловал, оценил и велел сыну Андрею взять её в жены. А сам забрал жену боярина простой наложницей. Был бы боярин равен князю, ну, тогда, может, был бы династический брак. Ну, а так чего там церемониться? Семью Долгорукий уважил. Уважил так уважил. Малолетних детей взял себе на службу и пригляд за ними учредил, чтобы не… мстили. Но жизнь так устроена, что аукнулось не ему, а его сыну. Именно они, сыновья убитого им боярина, положили конец безобразной жизни его сына Андрея. Так и хочется сказать, что есть справедливость на земле, но, увы… И сыновья боярина Кучки растворились в преданиях, как призраки, порожденные жестокостью варварских времён. До сих пор никаких следов этой семьи найти не могут. И правильно, а то, не дай бог, нашлись бы наследники, что потом скулили бы да требовали земельку обратно.

На свадьбе, правда, не всё гладко было. Но на то она и свадьба. Жених, высоко задрав голову, не стыдился подбитого глаза, разбитого носа и вспухшей верхней губы. Он заметно прихрамывал на левую ногу. А неча было отцу перечить и суженую ему родителем невесту обзывать паскудно. (Вот настоящее значение слова «суженая»). Отец ведь всё лично проверил, как Улита (так звали дочь покойного боярина) ни сопротивлялась ему, и чтобы всегда была под рукой и на виду, доверил её сыну. Всё честь по чести. Невеста дрожала то ли от страха, то ли от стыда. Благо одежда скрывала синяки, полученные от насильника-свекра.

Долгое время на Руси Святой до князя Владимира не было известных остальному миру запретных прелюбодеяний, воров и попов с их варварством истинной веры в безнаказанность, да ещё то ли римской, то ли византийской — а зачем?! Славяне неплохо обходились свободной и бесплатной любовью и тайными своими заповедями совести задолго до крушений всяких там римов. Но принесла нелёгкая на нашу землю эту глупость — жить на земле в любви поневоле. Но по вере Божьей. Своего, что ли, вранья не хватало? Ведь этого добра — брехни по княжеским сказам и указам — славянам напоследок с лихвой хватило же, чтобы столицей, столицей самой Руси свою деревню объявить!

Как беззаботные девушки незаметно для себя превращались… превращаются — правильно — в милых, но очень чем-то озабоченных баб, так Москва постепенно и незаметно превращалась в царственную мачеху России. Именно тогда появились частушки, некоторые из которых стали настолько чуждыми человеческому уху и духу, что прижились только благодаря извращениям москвичей в блатном фольклоре. Извращения были столь необычными даже для тех непритязательных веков, но столь живучи, что пришлось этим музыкальной похабщинам уже в наше время придумывать иноземные названия, например, шансон. Только москвичи, чтобы опошлить иноземное, могут свое, посконно-сермяжное, обозвать по-иностранному. Хотя, какая разница, как похабщину величать?

Вскоре действительно деревушка к деревеньке, слобода к слободе, да ещё с посадами для приезжих — и образовалась-таки Москва… Но основным её фасадом стала спесивость её жителей. Как только и чем только ни пыталась эту спесивость выдавить из неё её же судьба. Ничего не помогло. Даже какое-нибудь внезапное нападение завистников. Бесполезно. Не зря князь Долгорукий со своими девками тогда в бане зачинал её историю. Детей он тогда не родил — породил Москву. Что плохого сделала ему Русь? За что он её так?

…Огромное стадо свиней, как обычно, собралось у ворот, чтобы с утра пораньше отправиться нагуливать жир в окрестных за деревянными стенами болотцах и в лужах ближайшей дубравы. Желудей там было видимо-невидимо. Большая часть жителей, занятая на общественных стройках, просто не успевала строить хлева для своей живности. Просто выгоняли свиней вечером на московские улицы, а сами занимались своими делами. Свиньи за эту дарованную им свободу чрезвычайно полюбили переполненные грязью улочки и переулочки города — они стали для них малой родиной!

Но однажды появилась было возможность Москве изменить свою судьбу к лучшему благодаря зависти соседей и превратиться обратно пусть в деревню, но приличную, с добрыми людьми. В кромешной тьме два незнакомца перелезли через высокий тын и, крадучись, прошли по настилу к воротам. Была чудная тишина, нарушаемая иногда храпом стражников. Незнакомцы спрыгнули с настила. Одинокий невероятный визг был подхвачен остальными собратьями несчастной свиньи, на которую спрыгнули ногами сразу два человека.

Внезапности нападения у тверичей (а это были они) не получилось. Москвичи сбежались к стенам и воротам вовремя. Первыми полегли эти самые два лазутчика, пытавшиеся под покровом ночи открыть ворота. Досталось и остальным. Досталось не на шутку. Оставшихся в живых тверичей определили в «приезжих» и заставили работать на москвичей за гроши. Срамоту охраны определили в святость, а для свиней назначили пастухом Георгия Победоносца. И упросили тогда же москвичи кого из татар прислать им на место управляющего над ними и над князем. Расчёт москвичей был прост: татары свиней не едят, не то что остальные соседи — тверичи, владимирцы, суздальцы и так далее. А свиньи по духу и обаянию столь родственны москвичам, что требуют строгого учета и защиты от паскудства немосквичей. С тех пор появилась триада на русской земле: москвичи, баскаки (под разными именами, разных национальностей, но решительно ненавидящие русских, а потому правящие ими) и прочий люд на остальных землях — люд, учёный всяким премудростям строительного, торгового, транспортного и какого ещё иного ремесла. Люд подневольный, потому что русский.

А Москва после того, как спаслась от того набега, так и строилась потом — не сразу, но по особой стати, как бог на душу положит! Как говорится, Бог не выдаст — свинья не съест. Вынужденно строилась, под неусыпным надзором хищных соседей. От набега к набегу и опять: деревня к деревне, слобода к слободе, усадьба к усадьбе, сортир к сортиру, забор к забору, собор к собору… От одной беды до другой радости, от пожара к пожару укреплялась она на русской земле, меняя чёрное на белое, а белое на чёрное. Так и до сих пор, по правде сказать, Москва — это большая деревня… Да и мыслится она только по частям, со всех сторон душевного зрения. Лезет в область тех земель, из которых потом выдавливается под этим московским натиском истинно русский дух.

Попытались большевики переделать московскую деревню в столицу, но даже им этого сделать не удалось. Крепок и силен деревенский дух спесивости в москвичах. И ходят, мыкаются бедные москвичи по своим слободкам и деревушкам, как в лабиринте гранитно-деревянных, бетонно-стеклянных пещер в поисках вечно вчерашнего дня. Даже из камня у них всё равно получаются избы. Избы-высотки, избы панельные, избы-павильоны, избы-музеи… Но как им хочется учудить покрасивше… Гламур, одним словом. Но вот как избавить саму столицу от деревенского духа?

На гербе Москвы надо было бы по правде изобразить не Георгия Победоносца, а дуб, желуди и свинью… Но, увы, уже тогда москвичи славились своей неблагодарностью. А вы говорите: «Гуси Рим спасли, гуси Рим спасли!»… У нас вон свиньи Москву спасли, и что из того?! Где, где, я вас спрашиваю, благодарность потомков?!

Вечернее солнце повесилось на главном колоколе высоченной колокольни вновь построенного храма. Мимо него шли две нищенки, вяло переругиваясь между собой. Их только что полицейские прогнали с Чистых прудов, придравшись к внешнему облику несчастных и к багажу из двух сумок, полных всякого тряпья. Нищенки портили впечатления жителей и гостей многоэтажного сверкающего хаоса и пафоса роскоши деревни, ставшей столицей. Наругавшись со служивыми и помирившись после небольшой свары между собой, они зашли в знакомый им переулок, где присели за мусорными баками и, развернув пакетики и свёртки с объедками, приступили к вечерней трапезе. После неё они, ковыляя и шаркая своими старыми мужскими тяжеленными башмаками, пошли искать приют на ночь на такой родной им земле…

Битва при Калке

(Не пролив крови)

Целый день дружина Киевского князя наблюдала с высокого холма на берегу Калки за избиением монголами славянских дружинников и половцев. Надежды киевлян не оправдались: монголы не только не ушли после невообразимой резни, но, найдя выше по течению запрятанные в тростниках лодки местных рыбаков и торговцев, сразу же переправились на их берег. Тут Мстислав Романович понял, что зря сам себя убеждал в том, что монголам он сам не так уж и нужен, да и лодок у них нет и не откуда им их взять. Свои лодки дружинники потопили, топорами порубив днища. Князь видел хорошо всё сам: как добежавшие до берега славяне пытались найти спасение в водах реки, тонули в ней под тяжестью своих доспехов, как неистовствовали монголы, накидывая арканы на отдельных дружинников, которым удавалось доплыть до середины реки, как смешивался прибрежный песок с кровью людей и лошадей, как затихали постепенно предсмертные вопли с проклятиями ему.

Подобрав на поле не брани, а казни русичей колчаны со стрелами и копья, монголы принялись закидывать ими киевское войско. Лагерь Мстислава, обнесенный тыном из бревен, стал ловушкой. Монголы не предпринимали серьёзных действий. Они просто окружили холм, на вершине которого спрятались воины Мстислава Киевского. Съестные запасы уже разгромленных дружин монголов вполне устраивали. А вот у окруженных киевлян они быстро таяли. На вылазки за тын навстречу монголам, чтобы сразиться с ними в открытом поле, Мстислав не решился. Уж больно ужасное зрелище представляла собой стычка монголов со славянами и половцами. Киевляне видели, какую мучительную смерть обрели остальные пленники на противоположном берегу реки: монголы подтаскивали их к воде и уже там, на глазах у спрятавшихся за тыном киевлян, кромсали одного за другим на куски. На коне у реки гарцевал всадник и горланил на половецком языке так, чтобы слышно было в лагере князя:

— Эй, трусливые зайцы, меня зовут Джэбэ! Запомните моё имя — это имя вашей смерти!

Язык своих извечных врагов-соседей был очень хорошо знаком многим дружинникам Мстислава. По ночам дозорные напрягали слух, чтобы вовремя поднять тревогу, в кромешной тьме их зрение чаще обнаруживало непонятные видения, чем настоящую угрозу нападения. Беспросветные ночные тучи с обещанием пролиться дождём расходились лишь с рассветом. Осажденные боялись разжечь костры, чтобы ненароком не ослепить самих себя, как часто такое бывает в ночи в подобных случаях. Да и дров было очень мало. Их экономили, чтобы хоть днём на кострах сварить кашу да посушить одежду, отсыревавшую от предутренней росы. В лагере киевлян воинов уже не было — были обреченные люди на грани потери человеческого облика из-за жуткого непреодолимого страха.

Днём монголы спокойно, не торопясь, небольшими отрядами на косматых лошадках подлетали к самому тыну и забрасывали осажденных стрелами. Осажденные свои стрелы вынуждены были экономить, чтобы отразить настоящий штурм. Пользуясь перерывами в нападениях, они выдирали вражеские стрелы из деревянных стен и щитов и те из них, что можно ещё было использовать, складывали кучками у тына.

Странным образом (хотя издали мало что было видно с холма) к многочисленным монашеским скитам и кельям, затерянным среди диких донских просторов, татары не пошли. Хотя Мстислав очень рассчитывал на разделение сил врагов и на помощь малочисленной, но воинственной монастырской братии. Тем более, что жили монахи в союзе и под защитой бродников, чьё поселение было совсем невдалеке от них.

Огромный княжеский шатёр, в котором раз за разом собирался совет русских сотников и воевод во главе с князем, был изрешечен стрелами. Прорехи в нём поторапливали совет найти верное решение. Но путь к спасению найти не удавалось. А стрелы торопили… К исходу третьего дня часовые дружинники заметили приближавшегося безоружного босого человека в белой рубахе и в портках. О нём было доложено князю. Князь подошёл к помосту из бревен и, понаблюдав за послом монголов, подозвал его к себе.

Посланник назвался бродником Проскиней. Но князь и после этого не смог его признать — не княжеское это дело помнить своих наёмников или дружинников поименно. А этого тем более… Вряд ли они даже встречались раньше. Бродники — это сброд из лихих людей, искавших себе только выгоду, как стервятники на стороне победителей. Из его разумной, но несколько сбивчивой речи князь понял, что монгольские полководцы — Субэдэй и Джэбэ зовут его к миру, что даже убийство их послов в Киеве ему прощают, что половцы, принесшие столько горя русичам, наказываются ими по справедливости. Монголы хотят с ним не просто мира а зная, как нелегко приходится великому князю Киевскому со своими подданными, желают стать его союзниками. А у князя ведь много врагов, не так ли?

Князь призадумался. Нет, он был всё-таки как-никак православным человеком и просто так заключать союз с нехристями ему не хотелось, а вот отомстить своим недругам с их помощью — это было не просто заманчиво, а нужно, как глоток воздуха, как передышка в этих бесчисленных, бесконечных семейных распрях и междоусобицах. И он решился окончательно. До этого он просто ждал, чем дело закончится между монголами и славянами с их союзниками. Потом он собирался сходу разделаться с победителями, но тут дело пошло не так, как он рассчитывал: монголы не просто победили, а победили с ужасающим превосходством, не растратив и десятой доли своей силы. Поэтому нужно было ему полагаться на что-то другое в борьбе с другими князьями за власть на земле русской…

Князь, довольный собой, предвкушая дружбу с сильными союзниками, которых он всегда найдёт способ, как обмануть, приблизился к шатру, у которого его ждали монголы.

Оглядев с ног до головы нарядно одетого князя, Субэдэй подошёл к нему и рывком содрал его роскошный византийский плащ.

— Раздевать я тебя не буду! — улыбнулся темник. — Твой панцирь, — постучал он пальцем по железным блестящим пластинам на груди князя, — пусть останется на тебе! Любой, кто наденет твою броню, станет таким же трусом и предателем своего народа! Нам такая добыча не нужна! (Князя почему-то не удивило, что и Субэдэй прекрасно изъяснялся по-половецки).

— Но ты же обещал мне союзную дружбу, — сжимаясь от приступов дрожи, простонал князь.

— Я и не думал тебя обмануть, хотя и не знаю, что тебе там наплел Проскиня, — презрительно усмехнулся Субэдэй. — Я обещал, что не пролью ни капли твоей крови! Говорил он тебе про это?

— Говорил, — ответил напуганный отсутствием малейших признаков уважения к себе князь.

— Я свое слово сдержу! — отвернувшись от князя и осматривая место, где шли приготовления к чему-то ужасному, сказал монгольский темник. — Ни одна капля твоей змеиной крови не прольется на землю, ни один волос с твоей головы не упадет!

— А как же… дружба? — дрожащим голосом спросил Мстислав, с ужасом понимая, какую он совершил оплошность, поверив Проскине.

— С кем? С предателем, который кого только смог, давно уже предал, да не по одному разу? Иди к ним! — указал пальцем Субэдэй в сторону столпившихся перед холмом своих воинов.

Князь, понуро опустив голову, поплелся в их сторону на негнущихся от страха ногах. Вскоре он стоял на коленях рядом со своим воеводой, раздетым до рубахи. Невдалеке на кострах монголы принялись готовить себе еду.

На один огромный деревянный щит, собранный из бревен разобранного тына, уложили связанного князя и его воевод. Затем с хохотом и шутками на князя и его людей возложили другой подобный деревянный щит. Получился просторный и прочный помост. На краях этого помоста друг против друга расселись Субэдэй и Джэбэ со своей свитой. В середину собрания победителей вскоре влезли два воина и водрузили перед ними котел с едой. Каждый новый стон пленников под ними вызывал у них приступы смеха. Раскачиваясь на них, как на качелях, они доели свое вареное мясо, но с помоста не уходили. Наступил черед пития кумыса и неспешного разговора. Князь давно уже затих, помост обрел устойчивость, а монголы под вечерним звёздным небом всё пели и пели свои заунывные песни в честь победы.

Остальных пленников монголы раздавили раньше, просто по очереди укладывая каждого связанного пленника на заранее приготовленное место и раздавливая его под другими щитами весом в десятки своих воинов. Несмотря на количество пленников, это развлечение для монголов закончился до того, как был раздавлен Мстислав. Ему помогли прожить дольше всех дорогие железные доспехи, которых у остальных пленников не было. Ведь до этого рядовых пленников быстренько раздевали, освобождая их от кольчуг и кожаных лат и… от долгих мучений. Доспехи бояр — знатные, очень хорошей работы тоже негоже было портить и пачкать кровью — трофеи всё-таки. Их собирали. А вот их прежних владельцев огорчали несусветно, заставляя свиту князя поочередно по доброй воле засовывать свои головы в петли из конопляных веревок на ближайших пригнутых к земле берёзах. Затем берёзы отпускали… Роща закачалась под тяжестью танцующих мёртвых тел под порывами ветра.

…Стихли заунывные песни монголов, больше похожие на завывания диких зверей после сытного дня. На поля и перелески легла туманная летняя мгла. И стреноженные кони утихли, подчиняясь звёздам, которые им ниспосылали почти человеческие сны. Одинокое дерево на поляне, невдалеке от смертного одра князя, прятало в своей кроне письмена луны. А на траве по обоим берегам Калки, где беззаботно делили весь день причитающуюся им по уговору с монголами прибыль монахи и сбродники, лежали вповалку живые победители рядом с кучами непогребённых славян. Монахи клятвенно обещали монголам, что их великая победа в монастырских летописях должна будет понравиться потомкам. По договоренности с победителями поселенцы должны были похоронить мёртвых назавтра. Ночь впервые за столько времени была ясной и тихой, чтобы исчезли вникуда страхи былого ненастья.

Как жаль, что монголы так быстро утратили свои обычаи вознаграждения предателей. Да-да, они почти превратились, правда, не до конца, в цивилизованных лицемеров, которые не чувствуют боли совести ни своей, ни чужой… Но память о тех временах всё-таки сохранили и мы, и они. Горько и уныло бормочет нам ветер истории сказания о нашем прошлом. Но даже мы, живые, и потому ещё не совсем ещё грешные, иногда обязаны жалеть святых и злодеев, можно даже обманутых.…А мне жаль, особенно младенцев, которых взрослые в будущем обрекают на повторение ошибок их прошедшей жизни.

Валенки

Прозрачное, солнечное морозное утро скрипело и дымилось снегом от порывов лёгкого ветерка. Крепкие грибы-домишки с нахлобученными снежными шапками были на три четверти от своей высоты погружены в бескрайнее снежное поле. К каждому из домов были прокопаны проходы в снегу. У края деревушки возились люди на очищенной от снега площадке. На ней в несколько рядов и в ширину, и в высоту были аккуратно сложены огромные бревна. Несколько человек очищали исполинское дерево от коры, другие возились с уже очищенными, пытаясь их так же аккуратно сложить в другой стороне.

С лесной дороги, недалеко от деревни, вызвав сотрясение снега на еловых лапах, показались всадники. Лошади по брюхо проваливались в снег и еле передвигались. Работа на площадке встала, люди всматривались в непрошеных гостей и о чём-то переговаривались между собой. От кавакальды отделились два всадника и неспешно, с трудом, через снежную целину двинулись в сторону площадки. Остальные не торопясь держали путь к деревне. За деревней в чистом поле на глазах росла тёмная туча, полная снега…

Всадники подъехали, один из них спешился, бросив поводья сопровождающему, и направился к людям. Люди, похоже, его узнали. Они вполголоса перекидывались словами и при подходе к ним гостя сдернули с голов шапки и поклонились ему в пояс. Человек ответил им небрежным кивком и, широко расставив ноги, подпер бока руками.

— Князь, оброк уже забрали сполна… Что-то ещё надо? — хмуро поинтересовался у приезжего огромный селянин с непокрытой головой.

Князь, не отвечая, прошёлся перед собравшимися селянами и остановился у присевшего на краешке бревна худощавого плотника с топором за кушаком.

— Сидишь, смерд?! — грозно вопросил князь, белея от злости из-за явного неуважения к нему сидящего на бревне крестьянина.

— Сижу, зима всё-таки — делов мало, день короток… Вот посижу и на боковую… — рассудительно ответил ему плотник, и не думая вставать перед князем. Князь ещё больше побелел от злости, но вдруг встал как вкопанный и несколько раз оглядел с ног до головы собеседника.

— Почему вы тут холодов не боитесь? Зима суровая, а ты в портках сидишь? — забыв о строптивости раба, поинтересовался князь.

— Так привычные мы! Нам всё нипочём, не то што высокородным людям… Топорами машем — согреваемся… — глядя в сторону, ответил плотник и наконец-то встал.

— Ой, темнишь что-то, смерд. Или шутки шутить смеешь?

— Да шо ты, князь распрекрасный. Оброки же уплачены, мзду Господу в церковь снесли, — почесал лохматую голову плотник и вздохнул: — А что ещё потом православному делати?

Князь грозно ещё раз осмотрел смерда и удивился ещё больше: на лютом морозе смерд стоял перед ним в дырявом ветхом зипуне и не мерз. А он, князь, в соболиных мехах еле сдерживал трясущиеся челюсти от холода. Здесь что-то было не так.

Князь ещё и ещё раз внимательно с ног до головы осмотрел крестьянина. Его внимание привлекло что-то несуразное на ногах смерда — грязно-серые, нелепые бесформенные то ли тряпки, то ли чёрт знает что… Но смерд потел явно не из страха перед князем, а просто потому, что ему было жарко.

— Это что у тебя на ногах? — насторожился князь, пристально всматриваясь в обувь плотника.

— Дык… — махнул дырявой варежкой смерд. — Валенки, княже, валенки…

— Сымай! — приказал князь, продолжая приглядываться к странной обувке смерда. Никогда раньше князь и люди его круга не обращали внимание на то, как и во что одеваются смерды. Да что там одежду, для князя все смерды были на одно лицо. Лицо, обезображенное нуждой, голодом и вечной непогодой судьбы.

Смерд послушно скинул валенки и смущенно стал утаптывать снег босыми ногами. И тут же, тут же стал коченеть от холода.

Князь осмотрел обувку смерда, брезгливо понюхал и, стянув с левой голой ноги сафьяновый сапожок, надел валенок. Постоял, потоптался и с изумленным видом сообщил дружиннику:

— Гляди-ка, тепло-то как!

Смердов в деревне облапошили по-княжески: ничего не заплатив, отняли все валенки, даже дырявые. Потом в оброк (в налог, то есть) добавили нужное для челяди князя количество валенок, которые отныне в дополнение к продовольствию должны были отдавать крестьяне. Валенки, как поговорки, как шутки, а и иногда как тупые прибаутки и серые в простоте своей поговорки, разбежались по русской земле…

Даже Екатерина Великая гораздо позже смирилась со своей судьбой на русской чужбине только тогда, когда приняла совет дряхлой то ли послушницы, то ли ворожеи:

— Матушка-государыня, носи валенки — их легче до кровати скидывать перед полюбовниками какими! А то пока исподнее сымешь, пока до чулок доберёшься, а до них надо ещё и корсет скидывать — полюбовник-то и слиняет! Только и лови ветра в поле — попроще надобно быть! А валенки надела — и тряпок много для тепла не надо… Проверено пращурами ещё. Да и здоровье подольше сохранишь.

Екатерина вняла совету; и на первый же бал по случаю какой-то славной победы русского воинства сняла из-под себя всякие французские премудрости и по-простому, по-деревенски под тяжёлым платьем из парчи с грудой навешанных самоцветов на босые ноги натянула валенки. Правда, надо было чем-то овечий запах устранить. Она долго не думала — опрыскала их настойкой французской (из ладана церковного и всяких отваров из лягушек и прочей живности, настоянных на французском шарме).

Эффект был изумляющим: помимо очередного любовника ей пришлось ещё отбиваться от собственной стражи из гвардейцев Преображенского полка — не отбилась… Много, слишком много было вокруг неё унюхавших ладан и испугавшихся собственной скромности верующих мужчин. Здоровья теперь императрице хватало на всё; гремела слава русского оружия в Европе, тряслась императрица от чувственности своей власти на широкой кровати, а всё было нипочём русским валенкам — они несли и хранили в себе тепло ног своих владельцев и дарили незабываемый уют в холодах и в метелях русской зимы.

Но… Но это было или не было, но позже… А тогда, через несколько дней, когда пугливо и устало грянула музыка через открытые окна вместе с летним ветерком, тут только императрица и осознала, насколько она себя прекрасно чувствует в русских валенках под роскошным тяжёлым платьем. И нет никаких больше причин для разочарования суровым климатом загадочного хмурого Севера…

Не верите? Ну, что ж… Это вам не Англия, где спикер парламента сидит на мешке из овечьей шерсти. Сукно они научились ткать, а в валенках нужды у них не было. Не тот климат у них и в их колониях. Вот и маются без валенок. Который уж век валенки древние были и долго ещё будут экзотикой для иноземцев и спасением в лютые морозы для нас. Пусть нет на русской земле огромных отар, как в других землях, но нам больше и не надо. На валенки нам хватит. Да и стоит ли от них отказываться? Сгинет очередная зима в календарях, наступит весна, и пойдут вновь по шерсть стригали.

…Бисмарк ехал домой после тяжёлой попойки с помощником русского канцлера. Иначе действовать было нельзя — помощник терпеть не мог беседовать на важные международные темы в трезвом виде.

— Ты сам глянь, барон, на то, что делает Англия и в чём потом она, ни на секунду не усомнившись, обвиняет других! Как тут обойтись без водки? Да ещё под грибочки? А вот капусточка… Й-е-эх! Как водочка пойдёт!

Бисмарк, как всегда в подобных случаях, соглашался сразу, а уже после третьего стакана (первой была рюмка, второй — стопка!) предлагал перевешать всех, кто говорил по-английски на земле Германской империи. Соглашался и признавался, что без русских солдат тут не обойтись. Помощник был ещё демократичнее огуречного рассола и предлагал это сделать самим немцам. Барон бил себя в грудь и кричал, нервно шевеля длинными усами, что не понимают русские, какое это счастье — воевать с англичанами…

Бисмарка слегка разморило в карете — было слишком жарко. Он слегка удивился, но не очень-то и по привычке оглядев себя, опустил тяжёлые веки со страдальческим стоном:

— О, майн готт! Ну сейчас же лето, не зима… Даже эполеты не оставили. И опять шлем сперли… Хотя, скорее обменяли. Когда я успел? — с этими словами он содрал с головы татарский лисий малахай и поджал под себя ноги, обутые в валенки. В тёмной карете с зашторенными окошками он вдруг наощупь нашёл свой аккуратно сложенный мундир и шарф с каской. «Так это на мне его подарки! — догадался посол. — А вещи они в карету занесли… А как же письмо? Секретное письмо от самого канцлера…» — Бисмарк похолодел от страха. Как же он мог взять с собой пакет? Но тут же успокоился, нащупав небольшой конверт из плотной бумаги в нагрудном кармане мундира. Затем нашёл и второй, запечатанный. Осмотрев конверты, он выбрал один из них и трясущимися руками порвал его в мелкие клочья. В памяти возникло еле уловимое смутное воспоминание:

« — Ваше Превосходительство, а немчура-то копыта может отбросить!

— Не отбросит — мужик крепкий. Прошка, глянь, че у него там в кармане?

— Пакетик, Ваше Превосходительство… И ещё один…

— Ну-ка, дай… Надо же, уже вскрыт. Так-так… О-о, здесь у него просят уточнить список французской агентуры в Санкт-Петербурге. Шпионов, значит… А это уже ответ… И не черновик, кажется. Мать честная… Не, ну как дети малые… По ночам с такими секретами в карманах по гостям шастают… Кушелев, Головнин, великий князь… Этот чёртов Супонин… Великая княжна… Хм, генерал Кондрашин, не знаю такого… Митрополит Кирилл. Ты гляди-ка, какой большой список. Кого тут только нет. Весь высший свет России… Прошка, у нас в запасе должна быть чистая бумага с такими же водяными знаками — тащи-ка её сюда. И разбуди Степана, мастер он чужие почерки подделывать. Этот список забери от греха подальше. Мы им свой ответ сейчас состряпаем. Состряпаем… Где-то у меня тут списочек был девочек… Так, заведение мадам Завойской… Ах, какие там девочки шаловливые… Пальчики оближешь. Так, кто у нас тут? Ага, Аделина (она же Прасковья), Жоржетта (она же Дунька), Лизетта (она же Лизка), Карина (она же Глашка), Бабетта (она же Машка), Мальвина… Странно, а эту я ещё не пробовал. Сколько ещё тут девочек? Двадцать шесть… Маловато будет. Мужиков бы ещё для пущей важности. Добавим… добавим. О, святцы… Ну, начнём с Симеона-пустынника, Николая Угодника отбрасываем, чудотворцы Козьма и Демьян — в список, Филарет Милостивый… Так, ещё мучеников добавим. Народу много, но в самый раз — бляди и святые угодники. Вот это я понимаю — агентура.

— Ваше Превосходительство, вот бумага. Степан счас придёт. А барон ещё не обделался?

— Вроде нет. Не пахнет…

— После наших грибочков долго он ещё видения всякие будет видеть…

— Прошка, готовь шифровку в Париж. Так, мол, и так, барон этот моржовый знает точный список нашей агентуры здесь, в Санкт-Петербурге. А вот этот пакет запечатать. Сургуч и… какая у барона там печать? Приложи-ка её так, чтобы комар носу не подточил…»

…Канцлера ждали слуги с халатом и тапочками.

— Этого не надо! Я же не от британского посла вернулся, а от русского! Я не больной. Или отравлен, или пьяный. Письмо из кармана — срочно в Берлин! — почти внятно произнёс канцлер и захрапел на руках слуг.

Слуги донесли Бисмарка до кровати. Снять с него валенки они не смогли — барон брыкался и отбивался, как мог в таком состоянии. Проснулся он на следующий день ближе к вечеру с невероятной головной болью. Долго ещё будущий «железный канцлер» приходил в себя, хотя и был как истинный пруссак закаленным человеком и никогда не гнушался хорошей компании и крепкой выпивки. Какая-то странная мысль приходила ему в голову каждый раз, как только он замечал эту необычную русскую обувь перед кроватью. По мере того, как к нему возвращались мыслительные возможности, он грустил всё сильней и сильней: «Никогда ничего не замышляйте против России, потому что на каждую вашу хитрость она ответит своей непредсказуемой глупостью».

Бисмарк с повязанным мокрым полотенцем на голове встал с кровати и, отодвинув рукой вошедшего врача, поднял валенок и оглядел его.

«Надо это записать, чтобы не забыть!» — осенило канцлера.

Вдохновение Бисмарка было похоже на танцующую в его сновидениях восточную смуглую красавицу с голым пупком в объятьях христианского ангела. Может, он перепутал валенок с западной философией? Но как бы то ни было, высказывания Бисмарка поражали не только его современников, но и были непонятны потомкам. Надо было подарить валенки и Гитлеру… Может, и он поумнел бы? И во всю прыть бросился бы создавать не Третий рейх, а культ русских валенок?

Идучи на рать — водку не пей!

Шёл загадочный 1445 год. Хотя таких загадочных дат в нашей истории хоть отбавляй. Но всё же выберем эту. История любит повторяться.

На все времена самым таинственным правителем, но ещё не самодержцем на Руси остался Василий Второй. Он ко всему прочему был ещё и простым, самым простым на то время великим князем Московским, а это уже перебор! Ну, был бы просто самодержцем где-нибудь в Самарканде или, скажем, в Бахчисарае… А в Москве!.. В Москве на такой должности ухо надо держать востро, а брюхо полным.

Проснулся он как-то спозаранок, а тут тебе и Дмитрий Кожемяка с Васькой Косым из головы не выходят даже в честь похмелья. И татары ещё какие-то, и бабы-полюбовницы. А с утра пораньше ещё и юродивые да скоморохи, да дружинники в портках вокруг — ну, всё как обычно. Вповалку лежат в шатре и вокруг шатра, если внимать дружному храпу спящей челяди. И что делать рабу Божьему в царственных веригах в таком случае? На какие галеры подаваться? Что остается? Правильно, довериться самому Богу. Но… Богу доверяй, а с чёртом дружбу не теряй.

Василий поднялся с пуховиков, отер вспотевшее лицо подвернувшейся под руку шапкой.

«Братья, твою мать! Выперли-таки на чисто поле! Да, выперли, ну не совсем в чисто поле. Река какая-то рядышком… — сообразил он, оглядевшись. — Ага, пожертвования иль что ещё попросят — я тогда им ещё это гостеприимство припомню…» — Василий был очень даже злопамятным.

Однажды, когда папаня незабвенный разбил глиняный горшок на его голове, шибко удивился тогда Василий — где гречневую кашу греть теперича надоть? Папаня тогда совсем уж охренел от тоски похмельной и обрек его на подвиги. (Дал пинок под зад, то есть. Напутствовал. Ну, по-родительски…) Папаню вскоре… схоронили. И хоть было ему тогда лет десять, но он уже освоил все атрибуты и правила будущей власти, даже девок щупать привык. (Но только пока щупать). А потому всякие дурацкие слухи про столь странную скоропостижную кончину папани своего Василий решительно пресекал. Да что там отец? Василий даже домашних питомцев — кошек, собак, девок паскудных, девок для утех, старушек-повитух, старушек-посудомоек и поломоек — наказывал один раз, сурово и жестоко. Потом набирал новых.

Единственное утешение — матушка Софья. Надежда и опора. Хотя нрав у родительницы… Василий поежился до дрожи в теле, потом сладко зевнул. Он был приучен с детства молиться сразу же после пробуждения. Но сейчас ничего из заученных молитв не вспоминалось. Верил ли он в Бога? Жизня… Слишком много в ней соблазнов. Пока до веры в Бога доберёшься, там, глядишь, и без него всё, чё надо, утрясется. Была бы власть… А тут монастырь и братия непутёвая… Поневоле умные мысли искать приходится. И тут до Василия дошло:

«Вчера эти твари в рясах забрали всех овечек из обоза, всю птицу битую и даже капусту квашеную! Что за праздник по святцам был? Хотя у монахов всегда праздник при виде чужого добра, итить твою кочерыжку…»

Капало. Но небо ещё молчало, укутавшись в предрассветные облака: ни тебе грома, ни тебе молний, ну, никаких знамений. Василий почувствовал сырость под собой. Накапало неплохо — штаны и рубаха пропитались влагой. Василий содрогнулся пред туманными видениями… Хотя вокруг сумерки — самое место и время для них. И кто-то в морду сапогом: «Больно. Свой, значит…» Появился вначале грязный, чуть позже облизанный сапог. «Хм, а сапог-то мой, запасной… Мо-о-нашка. Монашка… Монашка?! В мужском монастыре? Да ещё в таком голом, непотребном виде? Грех. Вспомнил: паломница ведь. Не-ет, монашка… Это они так на строительство монастыря денежку собирают… А где другие с ней? Сволочной грех…»

Но чужая пьяная бормотень и по-сонному вялые бабьи взвизги продолжались, отпугивая появившуюся было святость в мыслях: «Монашка (если это монашка) очень даже ничего. Ишь, раскинулась как. Волшебно. Свят, свят… Монашка. Братья — козлы. Дикая страсть. Попа или жопа? Она самая. Монашка. Ах, да, рядом же срубы Покровского женского монастыря. Дружно живёт братия с сестрами… Дружно, ничево не скажешь… Колдовство какое-то. Война? С кем?! С татарами? Ах, да… Али со своими? Со своими — одно паскудство. С татарами лучше. Подарки и так далее, водка, девки и молебны… И хде татары? Подать их сюда… Воевать идем… Забью насмерть. Хто против? Хто супротив воли моей? Забью, снасильничаю, на дыбу посажу… Свободу слова и веры объявлю. Будете знать, без меня передеретесь все и переебётесь…» — мысли у человека, барахтавшегося под полуразвалившимся шатром, сталкивались, путались между собой и отскакивали проблесками сознания, смешиваясь с предрассветным внешним миром.

«Ах, в Суздале нас не примали? Мозги им вышибу! Князь я или не князь? И хто там орал, что я какой-то там… Как эти монахи бормотали, дай-ка вспомнить… Не венценосный? Слово-то какое. Точно игумен. Ученость свою показывал… Ещё и объяснять пытались, мол, я хуже самозванца. Молчать! Царь я или собака пуганая?»

Да, уважаемый читатель, это было обычное пробуждение обычного монарха на Руси. Они же сами изумляются границам дозволенного им. Изумляются и пугаются, подозревая, какой кошмар возмездия за эту вседозволенность полагается.

— Батюшки-светы… — заныло что-то рядом под грудами одежд невероятным сивушным перегаром.

— Молчать. С басурманами воевать идем… — молвил кому-то в пустоту за полог шатра Василий и тут же охнул от изумления. В предрассветных сумерках он увидел ряды татар, бегущих к лагерю царского воинства с саблями наголо.

— Охренеть, ну и померещится такое… Свят-свят! — только и нашёлся, что сказать великий князь. Перекрестился и вернулся снова на мокрые от пота перины. Но не тут-то было.

— Православные, к бою!! — возопил кто-то из протрезвевших воевод. Василий с досадой прислушался: на реке Каменке испуганно захлопали крыльями утки и закрякали на всякий случай точно не по-русски — много стран они пролетают за год, много языков слышат. На котором закрякали? Молчит о том не одна летопись. Их двоюродные сородичи — гуси — Рим спасли… Но разве можно гогот гусей с кряканьем утиным боязливым сравнить?

«Заутренняя служба поди начинается, — подумалось Василию, и он ещё раз сладко зевнул. — Ишь, как монахи стараются — всю живность в округе на ноги подняли…» Он снова захрапел, но ненадолго…

Внезапный грохот и визг сражения изумил и несколько испугал его.

— Православные, с нами Бог! На басурманов!.. На басурманов!.. Навались, родимые! — надрывался совершенно уже трезвый, очередной, не на шутку изумленный воевода Игнатий с горсткой полуразбуженных вояк. Но вряд ли кто его ещё услышал — часть воинства доблестно храпело беспробудным сном, другая часть, пребывая в полузабытье, силилась ещё немного пображничать. Некоторые, правда, спросонок стали поворачиваться на другой бок, приняв истошные вопли за команду повернуться. А грохот ударов мечей в щиты всё продолжался. Воеводу поддержали только дозорные, начавшие пить ещё до всеобщего праздника отмоления всех грехов в монастыре и потому проспавшиеся до трезвости ожидания выпивки и чуток для этого не опохмелившиеся. Василий подумал, что дыбы для паникера-воеводы маловато будет:

Конец ознакомительного фрагмента.