Пустое место

Сергей Учаев

Роман о современной школе, об обществе, в котором мы живем. Дневник нашей жизни, который ведет новый «человек из подполья». Книга, развивающая классическую для русской прозы тему «лишнего человека».

5 сентября

Сегодня суббота. Наверное, я люблю субботу. Во-первых, потому что пусть это и рабочий день, но уроков сегодня немного — всего два. Во-вторых, у меня все начинается с третьего урока. Теоретически можно поспать. В-третьих, Тане, это жена, тоже не надо спешить в свою контору. Однако она встает, рано, как обычно, чтобы проводить Машу. Для дочери сегодня обычный учебный день, и ей надо тащиться в школу также, как и в будни. Они вдвоем негромко шумят на кухне, готовят завтрак. Слышен шум воды, позвякивание крышки от чайника, шуршание оберток — открывают печенье и пробуют конфеты. Я, пользуясь привилегией субботнего дня, сижу в спальне, не мешаюсь под ногами. Как только все сделают, они обязательно меня позовут. «Не готовить же завтрак двоим отдельно», — в этом жена абсолютно права.

Ждать приходится недолго. Не успел я пробежать глазами и двух страниц в книжке, как раздается знакомое: «А тебе что, особое приглашение нужно?»

Резко, но действенно. Я захлопываю книгу и отправляюсь на кухню, дабы принять участие в утренней общесемейной трапезе.

Кухня у нас небольшая, небогато обставленная, как и положено интеллигентной семье, не обремененной вещизмом и материальными возможностями. В уголке четырехконфорочная печь с духовкой, которую жена стянула из своей старой квартиры. В полную силу из четырех конфорок работает только две, да еще духовка нормально печет. Некомплект, но нам хватает и этого. Сварить картошку или суп на семью из трех человек — многого не надо. Таня периодически подымает тему обновления кухонной техники. Разговор обычно заканчивается ничем — бюджет пуст и, напротив, нуждается в постоянном секвестре. И так уже, как и правительству, приходится экономить на социальных расходах. Жена отказалась от косметики и регулярных походов к зубному, я от своих книжек и журналов, Маша перестала ходить на музыку.

На кухне мы вместе собираемся за столом нечасто и, как правило, совершенно случайно. Обычно обедаем перед компьютером или телевизором в зале. Некоторые, вроде моих отца с матерью, имеют телевизор еще и на кухне — маленький такой бормотунчик, заменяющий радио из детства. У нас не только по причинам финансового характера, но и по принципиальным соображениям маленького окна в мир на кухне нет. На самом деле, это даже хорошо. Когда еще так вот посидишь в тишине втроем?

Возможно, за это я теперь и буду любить субботу. Семья за столом — классика. Маша пьет чай, мы с женой — кофе, естественно растворимый, бюджетный. Раньше у жены был бзик варить настоящий кофе, но опыт показал, что хоть это и вкусно, но обременительно и по времени и по финансам. На столе пара купленных вчера булочек в каком-то подобии вазы, печенье, несколько конфеток — не очень вкусные, честно сказать, сплошной сахар и вязкий пищевой пластилин. Беззвучие, свежий холодок утра, пробивающийся сквозь окно, бодрые ранние солнечные лучи. В тишине это особенно хорошо. Но Таня на молчание не настроена, и магия тихого утреннего единения, почти храмовой тишины, разрушается ее болтовней. Я на нее действую как катализатор. Как видит меня, сразу же начинает говорить.

Сегодняшняя тема — зимнее обмундирование.

— Маше надо зимнее что-нибудь покупать. Она из своего уже выросла. Мы позавчера мерили, пока тебя не было. Да и надо ей что-нибудь не такое откровенно девчоночье по фасону, без кошечек и цветочков, что-то более взрослое, строгое. Ребенок-то вырос.

— Да-да, — соглашаюсь я с ней и, лавируя под градом ее слов, продолжаю впитывать в себя атмосферу необычного утра. Вроде ничего такого, пустяки, а мне почему-то нравится. Словно невидимая сила перетекает в тебя. Чувствуешь ее упругую пружинящую основу — семья за столом.

— Что «да-да?» — меж тем долдонит о своем жена. — Нужно определиться, когда пойдем по магазинам искать. В какие магазины идти тоже надо подумать. В детские, мне кажется, бесполезно, там и ростовки такой нет.

— Тань, в какой магазин идти, это тебе лучше знать. Я женское пока еще себе не покупаю.

— Все смеешься. А у ребенка зимней куртки нет. Говори, когда пойдем? Завтра?

— Завтра не получится. Во-первых, денег нет, зарплату только через месяц дадут. Во-вторых, мне завтра к родителям надо в сад съездить, помочь им вывезти кое-какое барахло.

— И ты мне только сегодня об этом говоришь?

— Почему сегодня? Я еще позавчера тебя предупредил, когда отец звонил.

— Не помню. Предупреждал? — спрашивает она у дочери. Всегда так делает в спорных вопросах.

Маша сегодня особенно задумчива и молчалива. Сидит себе в халатике, мочит печенюшку в чае, еще с раннего детства привыкла, и никак не отучится. А раньше, еще не так давно, годика два-три назад, она тоже щебетала не переставая. Рот не закрывался. Могла с мамой конкурировать влегкую и по силе голоса и по интенсивности речи.

— Что? А, нет, не предупреждал, — соглашается она, не спрашивая, о чем шла речь, с Таней.

Маша, скорее всего, вопрос даже не слышала. Витает где-то в облаках. Это я давно уже научился распознавать. Еще бы выведать, что за облака у нее там такие. Но автоматически согласилась с матерью. Всегда так делает, лет с пяти, как начали мы ее вовлекать в семейный совет по тем или иным вопросам. Не то из женской солидарности, не то из прагматических соображений. С мамой спорить — себе дороже. Папа пообижается-пообижается, да и выкинет все из головы, а мама долго помнит.

Но, может, я и не прав. Твердой убежденности нет. Черт его знает, вполне вероятно, что и не говорил. Закрутился с этим проклятым первым сентября и пошло-поехало все из головы вываливаться.

— Коля. Вот видишь. Зачем меня за дурочку считаешь?

— Я не считаю. Просто был уверен, что сказал.

— Да у тебя всегда так. Признался бы честно.

— В чем?

— В том, что ты меня ни во что не ставишь. Что я для тебя как мебель, как предмет обстановки.

— Ну с чего это ты такое говоришь?

— Говорю. У меня же глаза есть. А ты и сейчас из меня дурочку делаешь.

Маша, замечая, что тихое поначалу утро грозит перерасти в полномасштабный скандал, предпочла ретироваться.

— Так, ладно, я пошла

— Иди-иди, — киваю.

Спасайся. А то мама сейчас разойдется не на шутку.

Пока Маша переодевается и прихорашивается перед зеркалом, Таня продолжает:

— Почему нельзя просто предупредить? Проявить уважение. Ведь у людей могут быть свои планы.

«Какие там у нас могут быть планы», — думаю я про себя. За неделю так набегаешься, что лежишь пластом два дня на диване. Точнее, один. Нет ни сил, ни желания куда-нибудь ползти на улицу. Да и идти, по большому счету, некуда. Раньше, в детстве, мы каждое воскресенье всей семьей направлялись в кино или в гости. Теперь ходить в гости нет никакого желания, а в кино незачем. Вон по интернету все показывают, смотри, за всю жизнь не пересмотришь.

— И вот ты к ним в сад попрешься вместо того, чтобы как все нормальные люди провести выходные с семьей…

— Я бы и вас взял. Хотите?

— Ты еще издеваешься, — бросает она мне, выскакивая в прихожую, проводить Машу.

— Пап, пока, — машет мне дочь уже в плащике и берете с помпончиком из коридора.

— Пока-пока, — не вставая, отмахиваюсь я ей в ответ.

Жена целует дочь перед выходом. Дверь захлопывается, и мы остаемся с ней вдвоем в звенящей тишине утренней квартиры.

Она возвращается за стол.

— Ну зачем ты туда поедешь? Позвони, откажись, — уже спокойно просит она и берет меня за руку.

Объяснять ей, что это родители, и от них трудно вот так, просто отказаться, долго, муторно и бессмысленно. Да и не в этом, в общем-то, дело.

— Я еду сейчас, чтоб потом не ехать, — наконец, цепляюсь я за ниточку лжи. — Они ведь сейчас только первую партию вещей и урожая вывезут. Потом еще в октябре поедут. Каждый год одно и то же. Ты же знаешь.

Она сидит молча, ковыряя чайной ложкой в кружке.

Сразу и не поймешь, что там она думает.

Вдруг встает и обнимает меня.

— Коля, Коля, почему ты для всех, только не для нас с Машей? Даже твои учителки от тебя что-то урывают.

— Ничего они не урывают, — говорю я и целую ее.

Она тянет меня за собой из кухни.

Мой кофе так и остается недопитым.

Спустя какое-то время я наконец выхожу из подъезда. Прохладно. Но холодком по утрам тянет уже и в августе. Рано утром порой стоит довольно густой туман. Он висел и сегодня, заслоняя соседние дома. Однако сейчас белесая пелена развеялась. Вокруг легкая водянистая взвесь и холодные лучи солнца. Прохожих немного, но больше, чем по субботам летом. Многие, подобно мне, все же отправляются сегодня на работу. Обычно я еду в школу на троллейбусе для скорости. Но сегодня, несмотря на то, что время уже слегка поджимает, хочется пройтись пешком. После утреннего.

Женщина опустошает мужчину. Но иногда это опустошение бывает приятным. Ты можешь что-то дать, и от тебя этого хотят и ждут. Не знаю, как кого, а меня окрыляет именно этот абстрактный смысл отношений. Физиологическая часть любви с годами становится чем-то символическим. В ней начинаешь ценить нечто потаенное, лежащее по ту сторону от избитых пошлых телодвижений. Весь человек раскрывается здесь, весь он здесь без утайки. А если нет, то это действительно самое скучное занятие.

Таинство брака. Очень верное определение.

Пустой и довольный я шагаю по улицам. Если бы не школа, осень была бы прекрасна. Но есть какой-то закон в жизни, что самые приятные вещи непременно оказываются чем-то отравлены. Работать летом и зимой, отдыхать осенью. Весна — это даже не время года, а какое-то недоразумение. Ей не достает оригинальности. Впрочем, расцветающая юность всегда неоригинальна. Это относится и к людям. Есть своеобразие в стариках и зрелых людях, свое лицо в детях. Подростки абсолютно одинаковы в своей переходности. Ребенок вытесняется взрослым. Вот и Маша, дочь, стала совсем неинтересной. Утратила детскую непосредственность, не обрела взрослой степенности и уверенности. Стала призраком, тенью себя бывшей и отблеском грядущей. Эфемерное призрачное создание, несмотря на наливающуюся плоть. Но разве она в человеке главное? Четкое детское истаяло, пропала твердость и непосредственность, начинаются духи и туманы, вслед за которыми окостенение и угасание рвущегося мятежного духа в стареющем теле. «Глаза навсегда потеряли свой цвет».

Я и сам чувствую старение. Стою подолгу у окна и рассматриваю в образовавшееся от яркого солнца отражение собственные вваливающие щеки. Когда это началось? Когда я начал терять себя? Лет в двадцать шесть. Я обнаружил это в командировке. Душевая комната в стандартном гостиничном номере, большое зеркало на стене, вширь, а не в длину. Они всегда их вешают так, чтобы приходилось наклоняться. Я увидел себя, еще не успев поклониться раковине. Куда исчезла юношеская худоба? Плотный объемный бок. Хоть сейчас подавай на вертеле. Дальше и пузо подтянулось. Кожа потеряла гибкость и эластичность. В молодости тело пело как струна, теперь поскрипывает подобно старому комоду. А внутри я все тот же. Несмотря на годы, несмотря на опыт.