1993

Сергей Шаргунов, 2013

Сергей Шаргунов (р. 1980) – прозаик, главный редактор журнала “Юность”, ведущий телепрограммы “Открытая книга”. Автор биографии В.П.Катаева в серии ЖЗЛ (премия «Большая книга»), романов “Ура!” и “Книга без фотографии” (шорт-лист премии “Национальный бестселлер”), сборника рассказов “Свои”. Роман “1993” – семейная хроника, переплетенная с историческим расследованием. 1993-й – гражданская война в центре Москвы. Время больших надежд и больших потрясений. Он и она по разные стороны баррикад. История одной семьи вдруг оказывается историей всей страны…

Глава 6

Валентину Алексеевну хоронили в закрытом гробу.

С закрытым гробом долго не напрощаешься, поэтому в морг никого не звали — сразу на кладбище, где и отпели в церкви. День был ветрен и бесцветен. Священник в белом облачении, рослый, в грязных сапогах, отслужил литию над могилой. Сам возглашал, сам себе подпевал — без запинки, подгоняемый каким-то внутренним наступательным ритмом. Слова молитвы то резко выскакивали, то тонули в мурлыканье. Он позвякивал кадилом, и напевный голос проносился над всеми и сквозь всех, как дым ладана на ветерке — то густея, то рассеиваясь.

Лена тихо плакала, Виктор изредка кряхтел, Таня смотрела по сторонам, превращаясь во всё, что видит.

Валентинина дочь Света была влажная от слез, мягколицая, с завитыми светлыми волосами. Округлые руки торчали из черного платья и зябли, покрытые мелкими пупырышками. Ее муж Игорь — низкий лоб, покатые плечи — выглядел сурово, взявшим обет молчания. Плакали и шептались, словно бы слипшись, несколько подружек и соседок покойной.

Поодаль от всех торчала девица в белой куртке с накинутым на голову капюшоном (“Из секты”, — шепнул кто-то). Она читала брошюру в разноцветной обложке, близко поднеся к лицу и шевеля губами.

Таня была на похоронах второй раз в жизни. Закрытость гроба смягчала для нее смерть бабы Вали, как будто в гробу пусто.

Поехали на поминки в старинный дом в Чистый переулок. Валентина жила в отдельной двухкомнатной, но решили поминать где просторнее, по соседству, на большой коммунальной кухне. Перед поминками зашли в Валентинину квартиру: трюмо, шкаф, этажерка, фарфоровые статуэтки, настенный ковер — Виктору казалось, что всё должно было померкнуть, измениться, столько тепла и внимания старуха вкладывала в окружавшие ее вещи, но эти вещи-предатели выглядели как ни в чем не бывало.

На коммунальной кухне были сдвинуты три стола, на подоконнике стояли молодой красивый фотопортрет и рюмка под черным хлебом. Здесь были жильцы всех комнат, и даже женщина в халате и с мокрыми волосами слонялась из коридора на кухню и обратно, прижимая к себе спящего грудничка.

— А с кем малышню оставили? — спросила Лена.

— С подругой Светиной, — ответил Игорь.

У них были мальчик и девочка пяти и семи лет.

— Бабушку любят… — всхлипнула Света. — Как я им объясню теперь, куда бабушка делась?! — Слезы прокатились по ее щекам.

Приехал Валентинин друг детства — старик из Хотькова: сел рядом с Таней и ухватил ее пальцами выше локтя. Слегка, но цепко. Щипок означал страх и близость смерти — Таня почувствовала это, и ее точно сковало. Старик шевелил проволочными бровями, спрашивал у Брянцевых про козу, не слышал, спрашивал опять, сказал, что козленка Гаврилу разорвали собаки, “трудно везде поспеть, жена всё лежит, да и я уже не тот”, и продолжал держать в щепоти кусочек Тани, кажется, сам о том позабыв. Таня отдернулась, принимая миску с салатом, и пересела.

Наконец стали поминать.

Света встала первой.

— Мама всегда говорила: доживу до ста лет. И я думаю: она бы дожила до ста, если б не катастрофа. Сколько она опасностей видела! В войну на работе ночью сидит, на машинке стучит. За окном сирена воет. А она думает: нет, надо допечатать дело. Дело! Во времена были. Допечатала, бежит по улице к метро, а кругом всё гудит, гремит… Потом бомба рядом в дом попала, и камень в спину отлетел. С такой силой, что она лицом упала на мостовую. Говорила: ударил бы в висок — точно бы убил. И еще один случай. Она уж немолодой была, за пятьдесят. К нам в гости приехала, на мой день рождения, шла обратно через парк, ну, у нас, возле “Речного вокзала”. И там на нее в темноте какой-то маньяк напал. Повалил в снег, это весна ранняя, так мать, даром что добрая, его зубами — хвать…

— И куда она его?.. — задорно спросил Виктор, по дороге с кладбища успевший хлебнуть.

— Помолчи, — одернула его Лена, — не в цирке.

— А чего? — растерянно и нагло отозвался он. — Не, а чего? Я ж про что? Молодцом была.

— За нос его, гада, тяпнула, — разъяснила Света.

— У Валентины зубы были хорошие, — поддержала одна из подруг. — Не то что мои гнилушки…

— Ну и ладно, давайте помянем, — сказал Игорь.

— Погоди, — одернула Света, — к чему всё это говорю… А к тому, что не знаем мы своего часа. Такую мама жизнь протянула, и всё для чего… для чего?.. — Голос ее поплыл. — Чтоб сгореть, да? — Она со свистом втянула воздух.

— Чтоб нас вырастить! — подхватила Лена. — И людям радость дарить!

— Как я обо всем узнала… — Света выпила рюмку, но по-прежнему стояла над столом. — Поздно было, ближе к ночи Августа звонит. — Она показала на старуху с массивной челюстью и седыми буклями. — Ты звонила?

Та сдержанно кивнула.

— Вот… — Света перевела дух. — Августа звонит. Не приехала, говорит, мать твоя на наше богомолье. Ждали, но не приехала. И дома нет ее. И вот я, как была, в ночной рубахе, стала в милицию звонить, из милиции в скорую, из скорой в морг. Игорь, — она похлопала мужа по шее, — выходит в трусах, извиняюсь, и спать зовет. А я ему: “Одевайся, в морг поедем!” Ох, и ноченька это была! — Голос Светы дрогнул. — Когда опознание проводили, я до последнего поверить не могла. Не мама, нет и всё. Паспорт ее, пускай обгорел, а саму не узнаю! Часы показывают, плащ, цепочку с рыбкой. Вижу как в тумане и думаю: чужие это вещи. А Игорь говорит: “Да, узнаем” — и скорей меня на выход повел. И говорит: “Цепочки такие они все там носят, у них, там… в секте”.

Света села и сразу вся как-то расползлась.

— Сектой нас называют те, кому Бог не открылся, — возразила старуха с достоинством, — Мы — церковь, — и, переждав мгновение, добавила: — Белое Братство.

— Была от вас одна на кладбище, — сказала Лена. — Книжечку всё читала.

— Сестра Ольга, — старуха напряженно и прямо держала голову, как воин, приготовившийся к обороне.

— А я помню, как мы втроем отдыхали! — подала Лена жизнеутверждающий голос. — Помнишь, Свет? Рядом с пляжем — железная дорога. Лежим, загораем и вдруг слышим: гудки поезда и крики дикие. Это грузины нашу Валю увидели. Кричат ей, машут и пальцами показывают… А она молодая еще, стройная, белая, волосы золотые. Лучше нас, скажи, Свет!

— А почему вы… это… Белое Братство? — повернулся Виктор к Августе. — Откуда такое название?

Та в ответ повернулась к нему:

— Это цвет чистоты.

— Я… Я… — Света опять встала, школьной тетрадкой обмахивая краснеющее лицо. — Ее стихи нашла… Последние. Она всем нам обычно стихи дарила. По праздникам. А здесь как будто мы ей пишем. Сама себе писала от нас!

— А от меня? — спросил Виктор.

— А ты обойдешься! — Света заулыбалась сквозь слезы и замахнулась на него тетрадкой. — Она тут пишет, что мы ее любим, всегда в гости ждем. Она… Она и от внучков написала…

— Тетя Свет, а мое прочтите, — вырвалось у Тани.

— Твое? Сейчас… — Света перевернула несколько страниц. — Ага. Вот! “Бабушке от Тани”.

Бабушка Валечка, как я скучаю,

Опять приезжай к нам на Сорок третий,

Там угощу я вареньем и чаем,

Перед этим на станции встретив.

Помню, как ты меня в детстве хвалила,

Когда ты раньше гостила в тот раз,

И я вареньем тебя угостила,

Которое мама сварила для нас!

— Помнишь? — сказала Лена дочери. — Тебе лет пять было, мы недавно переехали. Бабушка чай пила в гостиной, а ты вдруг с кухни несешь банку варенья. Из терновника я делала. Протягиваешь ей: “На!” Забыла?

— Забыла она, естественно, — ответил за дочку Виктор и, перегнувшись через стол, спросил: — Ну, так чего ваши докладывают: скоро конец света?

— Осенью, — глаза у Августы засветились поощрительным интересом. — Осенью кончится эра Рыб. Старый мир погибнет в языках огня. — Она немного коверкала каждое слово и одновременно произносила с дикторской самовлюбленной четкостью.

— Осенью? — уважительно переспросил Виктор.

— Осень, лет через восемь, — Игорь ухмыльнулся. — А ведь получается, это секта бабушку сгубила. Сидела бы дома — мы здесь бы сейчас не сидели.

— Она ж ни во что такое не верила, мамулечка моя! — заголосила Света. — Она за вами туда пошла. За вами, да, Августа Густавовна. Вдвоем, мол, веселей. У вас же там поют! Любопытная ко всему новому была!

— Она верила, — гордо сказала Августа.

— Да ну, конечно! Верила она! — возмутились старухи.

— Может, вы верили, — затараторила Лена. — Главный активист квартиры двадцать восемь. Старшая по подъезду. Строгая вы были. Заставляли на “вы” называть вас. Большого о себе мнения! Как Ленин, висит еще? Портрет над кроватью… Или кто другой теперь?

— Другая, — протянула одна из старух.

— Да, точно! — оживился Виктор. — Как вашу главную звать? Всё забываю…

— Мария Дэви Христос Юсмалос, — отчеканила Августа, вероятно, решив пропустить остальное мимо ушей.

— Весь район обклеила! — заквохтала старуха в зеленой косынке, делавшей ее похожей на лягушку. — И Валю принуждала. Клеить листовки ихние. Валя не ходила, отнекивалась. А я сказала: “Идтить еще, ноги топтать!”

— Это не листовки, а христовочки, — быстро сказала Августа.

— Да что район… Город залепили! — вдруг взвился Игорь. — Деваться некуда — повсюду баба в чалме! Недавно иду возле Министерства обороны, а там на ворота она присобачена. Рядом с красной звездой. Баба в чалме, и руку держит, как поп. Солдат у ворот караулит. Я ему показываю на нее, ну, на листовку и на бабу эту: “Сорви ты на хрен!” Он в ответ: “А мне какое дело?” А у самого глаза сектантские.

— Зачем человека заели? — сказал Виктор. — Вот я вам, Августа, завидую, если честно. Всем надо во что-нибудь верить. Без веры как?

— Надо было! — парировал Игорь, нажимая на второе слово. — Надо было верить. Маразм! — выплюнул он. — Не могут без собраний! Найдут, чей портрет нести, о ком песни петь… Страна!..

— А ты что, не страна? — спросил Виктор тихо.

— Игорек у нас умница, — заговорила Света, словно бы находя утешение. — В Японию ездил, машины взял. Время такое: только богатеть…

— Ты нас, мать, не рекламируй! — Игорь притворно сморщился поверх довольной улыбки. — Я просто не зеваю. Денег-то везде навалом! Там купи, тут продай. Сплошной бартер! Чего проще? Вот мужик, деньги у него под боком — нет, он будет синячить. Завод закрылся — синячат, на жизнь жалуются. Да переедь ты в другой город, сними хату, вкалывай. Хоть за баранку сядь и бомби — тоже хлеб. Нет, ноют, а на бухло всегда найдут. Я понимаю: старым трудно, но у нас-то возможностей полно. Сколько пацанов на мерсах гоняют, а вчера гоняли мяч во дворе. Главное, чтоб своя голова на плечах. А совки всему верят. Стадом идут… В разные, — он погрозил Августе, — секты.

— Кто не примет нас или зло нам причинит… — у той внутренним смешком затряслись губы и щеки.

— Что?

— То…

— Раз начала, договаривай… Напугала ежа голой жопой. Ну? Ну чего ты, а?

Он смотрел дерзко и зорко, словно готовясь к прыжку. У Августы плескались молочно-карие глаза, сразу насмешливые и встревоженные.

— Думаешь, если старая, тебе всё можно? В гляделки играем? Зырь, зырь, сектантка херова!

— Игорь! — вскрикнула Света.

— Прости его, космос. — Августа, спрятав взгляд и бормоча, встала из-за стола. — Прости его… космос… — Она шла медленно, ни на кого не глядя. Скрылась в коридоре.

— Вы чего творите? — Виктор налил новую рюмку.

— Так ей и надо! — зашумели старухи.

— Хулиганка, — сказал старик из Хотькова.

— Нехорошо получилось, — сказала Лена. — Всё же она нашей Вале подругой была. Надо Валю поминать, а мы о чем!

— Да и жить с ней рядом, — сказала Света. — Мы, наверно, с Речного сюда переедем, а там сдадим. — Она выдержала паузу. — Ой, и правда нехорошо. Зачем, Игорь, так грубишь?

— А чего она стращает?

— У нас с квартирой плохая история, — раздался шелестящий голос женщины с младенцем на руках, всё это время стоявшей у плиты. — Приходили уже. Говорят: расселять будут.

— Кто приходил-то? — спросил Игорь резко.

— К Новому году выселим, говорят. — Женщина прошла за стол и, ловко прижимая спящего, заняла место Августы. — Весной дело было. Я еще с животом. Утром в дверь звонок. Открываю скорей, врача ждала. Двое. “Расселять вас будем!” Я чуть рожать не начала. “Куда расселять? И с какой стати?” — “Есть решение. Коммуналки все расселяют. Нашей фирме вас поручили”. Смотрю: нерусские оба, спрашиваю: “Вы откуда?” Один: “Я армянин”, другой: “А я азербайджанец” — и зубы скалят. Тут другие наши к дверям подошли. Эти двое на площадке топчутся, как будто неуютно им. Один говорит: “Всё понятно?” Другой повторил: “Готовьтесь. До Нового года всех расселим”. И вниз побежали, как мальчишки. Стоим у открытых дверей и не знаем: что это было? Май прошел, в мае я рожала, вот июнь, пока ни слуху ни духу. Я потом вспомнила: это ж первое апреля было! Может, розыгрыш?

— Бред какой-то, — сказал Виктор. — Армянин с азербайджанцем.

— Ради денег всё бывает, — сказал Игорь наставительно.

— Никакой жизни не стало, — вздохнул старик из Хотькова.

— Может, и заживем! — сказал Игорь. — Если волю дадут. Много болтунов и бездельников. Отсюда всякая нечисть и берется. Депутаты вон тоже аферисты те еще, паскудники. Пятый микрофон, третий, сто восьмой, а толку от их болтовни… Даже закон о земле не принимают.

— Они вопросы задают. — Виктор махнул рюмку. — Они за народ спрашивают.

— Ты закусывай! — сказала Лена беспокойно.

— За народ только и знают что трещат, — Игорь раздраженно захрустел квашеной капустой. — А надо вперед идти. Чтоб по-человечески жилось. Да? — Дожевал, громко проглотил. — Да или нет?

— Да, да, нет, да, — передразнил Виктор.

— Ты что? — Игорь неприветливо поднял бровь.

— Так ведь голосовал?

— Да мы разве помним? — вмешалась Света. — Вроде мы и не ходили… Мы ж в этот день…

— Ходили, — перебил муж. — Голосовали. Да, да, нет, да. За Ельцина. За новую Россию. Без красной сволочи. Я сам свой ствол достану, если что.

— А я тебе раньше топором башку срублю, — сказал Виктор внушительно, налил и выпил.

Все притихли.

Ребенок на руках женщины тревожно заскулил.

— Во! — Старик из Хотькова показал Тане большой палец. — Лихой у тебя папаня!

— Не слушайте его! — зачастила Лена. — Свихнулся он! Всё время съезды смотрит!

— Помяните мое слово! — Виктор налил еще и обвел всех загоревшимся взглядом, точно произносит тост за победу. — Желаю вам… Всем вам желаю, на шкуре своей… Всем вам… Тошно с вами! Один человек живой, и ту прогнали! Старуху! А все сидят, мол, так и надо… — Еще выпил.

— Ты чего хамишь? — спросил Игорь сипло.

— Прекратите вы! — испуганно вскрикнула Света. — Мы зачем собрались? Мы мамулечку мою поминаем… И так тяжело, а вы…

Младенец зарыдал. Державшая его женщина встала и закачала свертком из стороны в сторону, издавая шипящие звуки.

Виктор волком смотрел на Игоря. Вскочил:

— Пора!

Он вытаращился на дочку, перевел бешеные глаза на жену. Развернулся, пошел по коридору.

— Бескультурье, — проскрипел старик из Хотькова.

— Опасно… Вдруг чего… — Лена глотала звуки. — Нажрался, скотина! Я ему завтра устрою!

Было слышно: Виктор, чертыхаясь, возился с замком.

Лена поцеловала Свету, потрепала по стриженой макушке Игоря.

— Простите! Стой ты!

Побежала.

— До свидания! — звонко сказала Таня и тенью метнулась за матерью.

Виктор недолго был во власти алкоголя, а всего верней — просто выделывался.

От выпитого он не столько даже раскраснелся, сколько порыжел, весь превратившись в одну яркую веснушку. Он пританцовывал, раскачиваясь и подлетая тучным телом, пристукивал башмаками и тоненько блаженно повизгивал, как младенец на материнских руках. В узком и длинном небе над переулком давились облака.

Лена твердила ему главное, что ее мучило и жгло:

— Витя, ты дальше не пей! Ты дальше только не пей, ладно? Витя! Пойдем вон в тот дворик! Посидим! Таня водички купит. И поедем потихоньку…

Переулок был практически пустынен, и это окрыляло Виктора счастливым чувством беспредела.

Напротив старинного дома, который только что покинули Брянцевы, стоял особняк. На внушительной деревянной двери под козырьком тусклым золотом переливалась табличка с черными крупными буквами “Московская Патриархия”. Поодаль меж двумя окнами, укрытыми белоснежными занавесками, на выпуклом квадрате стены была наклеена листовка, желто-лимонная, вероятно, от солнца, длительного висения и клея. Сверху в половину листовки была черно-белая фотография: молодое, стыдливо-блудное лицо, туника вроде простыни и головной убор вроде полотенца, как некоторые женщины накручивают на волосы, выйдя из ванной. В левой руке богиня держала жезл, а правой благословляла.

Виктор коснулся ладонью губ, чмокнул, сделал размашистое движение рукой и всей пятерней хлопнул по листовке:

— Мадам, пойдемте танцевать!

— Тебя милиция заберет! — Лена воровато оглядела переулок.

— Ты чего нос воротишь? Не ревнуй меня к ней! Это же кар-тин-ка. Ее ж твоя мачеха и клеила. Нет Валентины, а бумажка висит!

Дверь особняка открылась, на порог выкатился плотный мужичок в костюме и закурил, буровя их пытливым взглядом.

— Пап, пойдем! — жалобно позвала Таня.

— Дочери бы постыдился! — сказала Лена.

Виктор запрокинул голову к облакам, как будто высылая в небо невидимые стрелы безумия. Вернув голову, сказал с безоружной зевотой:

— Да чо вы прилипли, как репей. Идем!

Он пошел быстро и увлеченно, точно бы к какой-то цели. Лене и Тане ничего не оставалось, как следовать за ним в дурманном запахе водки.

— Папа, не беги так! — говорила Таня, заглядывая отцу в его решительное, неожиданно монументально затвердевшее лицо.

— Пускай проветрится! — возражала Лена. — Чего теперь Кузяевы скажут? Я им хвасталась: “Молодцом Витечка, пить умеет, а уж если пьет, то не пьянеет”. Вот тебе и Витечка! — Она начинала пилить мужа, улавливая, как он теряет хмель. — И время нашел: маму мою вторую хороним… А он… Всех нас разом загнать в гроб решил…

Виктор, не отвечая, свернул на Пречистенку и пошел в сторону метро “Кропоткинская”.

— Мы домой поедем, да, пап? — спросила Таня.

— Попробуй мне бутылку взять! — сказала Лена. — Сама в милицию сдам.

Перешли по зебре, остановились у метро.

— Если что не нравится — не смею задерживать! — щедрым волнообразным жестом Виктор указал влево. — До вокзала по прямой! Дорогу знаете!

— Пап, я с тобой! — сказала Таня. — А ты долго еще хочешь гулять, а, пап?

— Танечка, а ты Красную площадь видела? — спросил он с чувством.

— Маленькой.

— И я давно… Ну что вы как неродные? Когда еще всей семьей по Москве пройдемся! И не скандалил я ни с кем. У них свое мнение — у меня свое. Ну тошно мне с их мнением рядом сидеть!

— А со мной тоже тошно? — спросила Лена требовательно.

— Мне тебя одной с твоим мнением хватает. Одна — ладно. А больше — уже тошнит! — Виктор подался к жене, ласково и сурово ухмыляясь, и протянул руки, обнимая воздух вокруг нее.

— Пап, я мороженого возьму? — спросила Таня.

Через минуту пошли дальше. Таня лизала из оранжевой обертки химически-свекольный лед и думала: “Как это, был человек и нет? Куда люди деваются? Неужели все умрут?” — и уже знакомый холодок щекотал ее сердце. Лена, замолчавшая, с чем-то внутренне согласившаяся, шла нахальной походкой курортницы, выдвигая вперед плечи. Виктор продолжал идти целеустремленно, но более спокойно, всё еще похожий на большую, но уже побледневшую веснушку.

— Это Пушкинский музей, помнишь, Таня? — кивнула Лена. — А справа бассейн был. Здесь снова храм обещают построить. Его коммунисты взорвали.

— А построят?

— Мамаша ждет, — добродушно заметил Виктор. — Обещать они могут что угодно!

Миновав библиотеку Ленина и старое здание университета, оказались у гостиницы “Националь”. Подземным переходом Виктор вывел семью на Манежную площадь.

Дул ветер, сильный и упругий, точно с моря. Краснел мрачноватым куличом Ленинский музей. Возле музея кучковался народ и слышалось возбужденное гудение голосов. То и дело, отлепляясь от одной группы, кто-нибудь перемещался в другую.

— Ах, вот куда ты нас вел! — протянула Лена.

— Пап, это не Красная площадь, — сказала Таня.

— Щас, щас, щас… Щас на площадь пройдем… — отвечал Виктор сомнамбулически. — Щас…

В два скачка он преодолел расстояние до народа и слился с его гудением.

Первый людской круг был средних размеров — голов сорок.

Здесь громко рапортовал невысокий мужчина в желтой рубахе и серой безрукавке, с седыми волосами, рассыпанными по плечам, и седой бородой совком. Он, как регент, в такт голосу рассекал воздух ребром ладони.

— На Пасху трех монахов в Оптиной пустыни зарезали. Они в колокол звонили, их сатанист резал, а они звонили. Прямо на колокольне резал. На ноже у него были три шестерки. Один монах кровью истекал и всё равно звонил.

— Зарезал, и чего теперь? У нас в Братеево каждый день людей режут, — недовольно сказал кто-то.

— Идею дай! — потребовал другой.

— Боже, очисти нас, грешных! — выдохнула женщина в прозрачном платке и с бумажной иконкой.

— А идея моя простая, братцы и сестренки! Нынче время бесов! В Дивееве матушка Магдалина, ей девяносто четыре, впала в летаргический сон тогда же, на Пасху. Недавно очнулась, всего два слова сказала: “Сентябрь, октябрь” — и дальше заснула. Время бесов… Вот ты, жрец, кому поклоняешься? Не бесу разве?

Вопрос был обращен к крепышу, тоже невысокому. Тот был бритый наголо, в белой рубахе навыпуск, расшитой васильками и маками, но при этом в трениках и кедах. Подбородок его, крепенький и напряженный, как отдельный мускул, украшали несколько жестких и длинных черных волосков.

Крепыш заговорил туго и веско:

— Настоящие русские чтут веру предков. Солнце встало — вот мой бог. Ветер сегодня — тоже бог. В лесу, на реке, в поле — везде духи родные. И я никому не раб. А вы только и знаете, что каетесь без конца. В монастырь всех закрыть хотите. Осенью, двадцать первого сентября, приглашаю на день Сварога. Праздник перелома. Светлые боги ослабнут. Солнечного Даждьбога встретит Марена. Она — богиня смерти. День тяжелый и жестокий. Но язычество не для робких людей. Вся природа — это школа мужества!

— Не пойдем на совет нечестивых! — бородач в безрукавке широко перекрестил язычника. — Мы рабы Божии, но не человеков. Кто на Руси первыми на битву выезжали? Монахи!

— Батюшка, — не удержавшись, спросила его Лена, одновременно смущенно и напористо, — а правда, что яблоки и сливы нельзя сейчас есть?

— Я не батюшка. А ты потерпи, — он повернулся к ней, ласково оглядывая. — До Преображения.

— День плодов, — язычник лязгнул зубами. — Все ваши праздники — наши! Был день Перуна — стал Ильин.

— Да чего ж вам делить тогда? — выкрикнул Виктор.

— Папа, идем! — Таня тянула его прочь.

Ветер внезапным порывом пришел ей на подмогу.

Брянцевы оказались среди другой толпы — самой большой, голов семьдесят. Здесь говорили яростно и ненасытно. Тон задавали бабульки в пестрых нарядах, преобладал красный цвет. Они держались все вместе, точно как сегодняшние старухи на поминках, но в отличие от тех, каких-то серо-волглых, были бойцовыми и яркими.

Грудастая юная девица в зеленой футболке с красной звездой, очевидно, их опора, покачивала двумя темными косицами и излагала звонко:

— А третьего выйдем всем миром! “Трудовая Россия” зовет на народное вече! Заранее решили, за четыре месяца, чтобы каждый мог добраться. Захотим — миллион соберем.

— Третьего? Чего третьего? — пронеслось по толпе.

И обратной волной:

— Чего-чего? Октября! Октября третьего!

— Мы девятого мая сто тысяч вывели. Нам от страха Красную площадь открыли. А осенью, третьего, миллион соберем и власть себе заберем. Из капли наше море зародилось! Эту каплю Анпиловым зовут. Он сам ходил с рюкзаком, газету свою раздавал, и потек за ним народ. Сколько нас молотили! В прошлом году мы к Останкину ходили, просили эфира. Палатки поставили. И дальше всё, как в песне: двадцать второго июня ровно в четыре часа… Помните? Помните, что было?

— Таисия Степановна после этого померла, — зазвучало из толпы, — Сорокина!

Заголосили бабули, похожие одновременно на цыганок и матрешек:

— Костей наломали, что хворосту!

— Схватят, раскачают, и о бордюр…

— Всю площадь у Останкина кровь залила, — девица качнула бедрами.

— Даешь Останкино! — выкрикнул Виктор не своим голосом и похолодел, как будто слова вырвались помимо его воли.

— Ты чего, пап? — зашипела ему в ухо Таня.

— Правильно, гражданин. Приходите третьего! Мы в этом году бой дадим. — Звезда на майке у девицы блестела липко и заманчиво, как разрезанная помидорина.

— Жди, пойдет он, — недовольно забормотала Лена. — Пускай в палатке тогда и живет.

— А перед девятым мая украли нашего Анпилова, — продолжала девица. — Рот заклеили, пальцы сломали, двое суток держали за городом. Без него демонстрация шла. Был бы с нами Анпилов — пошли бы на Кремль! Ничего, готовьтесь к осени. А мы и сейчас уже многого добились.

— Чего-о? — вызывающе спросила Лена.

— Чего? А мы, например, тетя, Мавзолей отстояли.

В толпе кто-то засвистел.

— Всё не так! Ленин ваш империю разрушил, — вступил в разговор тонкокостный юноша в черной рубашке. Лоб ему закрывала пшеничная челка. — Ленин народ швырнул в котел революции и сварил, как кусок мяса! Кто царя расстрелял?

— В царе, молодой человек, не было ни капли русской крови, — раздельно произнесла девица.

— У вас… — юноша быстро покосился на нее. — У вас звезда пятиконечная. И над Кремлем звезды. Под этим знаком русских косили!

— А у вас-то знак какой? — возмутилась одна из бабулек. — Как у фашистов! Тьфу!

— Это звезда Богородицы!

— А Богородица русская была? — дал петуха какой-то дедок.

— Сегодня в Кремле — новые большевики, — говорил юноша упрямо. — Их внуки родные. Взять Гайдара…

— Гайдар деда предал! За варенье и за печенье, — ответила девица. — Он — Мальчиш-Плохиш.

Бабули поддержали ее радостным смехом и захлопали в ладоши.

— Вам Россия нужна как донор, — выводил юноша. — У вас гимн “Интернационал”! Ваш Анпилов журналистом в Африке работал. Дикарей кормили за счет русского народа.

— Не в Африке, а на Кубе. А твой Баркашов кто? — спросила девица. — Слесарь!

— Пролетарий, ага, — юноша тряхнул челкой. — Мы людей на классы не делим. Главное, чтоб единство было. В Калининском районе на Кубани черные девчонку изнасиловали, менты под ними, бездействуют. Наш соратник Сергей Слепцов собрал сход, всех черных из станицы прогнали.

В толпе захлопали.

— Осенью у нас сборы. Приедет тысяча здоровых мужиков. Сюда, в Москву. Пройдем маршем и победим. России — русский порядок! Есть вопросы? — Юнец мотнул головой, и личико его, забагровевшее, пролетело, как ягода рябины, выплюнутая из трубочки. — Слава России!

Сильно рванул ветер.

Люди перед музеем замерли и стихли. Все словно бы пригнулись.

— Ну, Лен, ты за кого? — умиленно обернулся Виктор.

Жена смотрела на него округлившимися от злости глазами:

— Хватит идиотничать!

Таня согласно хихикнула.

— Обывательницы… Ну, еще минуточка. Последний раз! Последний-препоследний… — Взяв за руки жену и дочку, он перетягивал их к соседней толпе, самой малой, голов двадцать.

Оттуда звучало:

— Я за конституцию Румянцева.

— Пошел он, Румянцев твой! Я свою подпись уже поставил. Еще спрашиваешь! Я за конституцию Слободкина!

— Вы не кадет?

— Нет, а вы?

— Я христианский демократ. А вы?

— А мы анархо-синдикалисты!

— За Эдичку?

— Зачем? За Исаева Андрюху!

— Вот вы не верите, что они могли прозреть, — говорил бледный крючконосый мужчина в коричневой фетровой шляпе и очках. — Но и я прозрел! — Он покрутил шляпу вокруг головы. — Я в девяносто первом Белый дом защищал.

— Дурак! — сказал кто-то.

— Может, и дурак. Но ведь не одного Ельцина я там стерег. И Руцкого, и Хасбулатова, и депутатов… А они… И они прозрели!

— Как же, прозрели… — Смуглый поджарый мужчина обнажил парочку золотых коронок. — Все они сговорятся! Помяни мое слово! Не верь ты этим гадинам! Импичмент весной провалили. Осенью опять побратаются: одна шайка. Подстилки они все, твои депутаты.

Бледный хлопнул себя по шляпе, примял ее:

— Погодите! Слышали, что Ельцин заявил: пока артподготовка, а осенью — бабахнет…

— А как со Слободкиным… Слободкина как… — заговорили кругом.

— А что случилось со Слободкиным? — спросил Виктор.

— Не знаешь, чудак? Пропустил? — удивился смуглый. — Учи матчасть! Слободкин с Ельциным поспорил. На совещании. В Кремле. Ельцин махнул, охрана подскочила, и вынесли Слободкина, как мешок картошки. И бросили у дверей. Он даже туфель потерял.

— Милые мои, если я верно понял, вас ужасно обидел чем-то Борис Николаич, — заговорил розовый круглый мужчина, у которого на макушке вился одинокий пенный клок. — Извините, милые мои, а вы полагаете, что власть бывает идеальной? А Хасбулатов не хам? Руцкой не солдафон?

— Правильно! — кивнула Лена. — Хорошо говорите!

— Заткнись! Гони его! — зашумели вокруг. — Провокатор!

В небе громыхнуло.

— Отстаньте от него! — вплелась в общий шум Лена.

— Давай смелее, грудью его закрой! Всё у вас получится! — посоветовал Виктор и добавил: — Лучше молчи. Накостыляют.

— И ты что ж, не защитишь жену свою? — спросила Лена громко.

— Хоть здесь не начинайте! — взмолилась Таня.

— Я хочу у вас узнать… — розовый обращался к бледному в шляпе. — Да, да, у вас! Вы, похоже, человек интеллигентный. Прозрели, говорите? Или снова глаза разуете? Поглядите вокруг! Вокруг, да, вокруг нас с вами… Кто это? Подсказать? Мне не трудно и не боязно, пожалуйста…

— Улица всегда такая, — бледный нервно и поощрительно гладил себя по шляпе. — Парламент и улица — это вещи разные. Обычный человек по доброй воле флагом махать не захочет. Думаете, ваши сборища лучше? Как-то шел я мимо, поспорил, меня окружили… Потом всю одежду в химчистку снес… Погодите, вот поломает ваш Ельцин депутатов, и ни вы, ни мы уже не станем нужны. Глядишь, лет через двадцать вместе начнем митинговать.

Упали первые капли дождя.

Розовый прыснул в округлый кулак, украшенный еще одним пенным клоком:

— Да вы, милый мой, фантазер!

— Он фантазер, а ты козел! — зашумели вокруг с новой силой. — Крути педали!

Забарабанил дождь. Розовый выскользнул из толпы, как мыло.

Народ не расходился, в пару, в брызгах, булькая, фыркая и еще отчаяннее гомоня.

Брянцевы вышли на Красную площадь.

Под дождем она становилась похожа на огромный черный зрачок.

…Ночью Тане приснилась баба Валя:

— Смотри! — и включила телевизор.

Толпились люди, они шумели, чего-то требовали, напирая на серого каменного истукана вроде того, что на острове Пасхи. Полукругом его огораживало стальное кольцо — щиты, сдвинутые и блестящие.

Люди выражали мольбу и возмущение, слов Таня не слышала, но поняла, что это простые и бедные.

Вдруг, как по команде, загремели выстрелы.

Люди начали падать.

Это было так невероятно, что она зарыдала и тут же проснулась.