Провожая солнце

София Слиборская, 2023

После окончания школы жизнь Андрея изменилась в худшую сторону. Совершенно беспомощный, с больной маленькой сестрой рядом и тяжелым грузом прошлого за спиной, бесконечно тянущим его вниз, он, кажется, понемногу начинает терять рассудок. Выберется ли он из запутанного лабиринта собственного разума или потеряется в нём навсегда? Что окажется более ценным: память прошлого или надежда на будущее? Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации.

Глава 1

Ярко-оранжевыми полосками стекая по фиолетовым обоям, солнце в последний раз осматривало свои владения, перед тем как передать их до утра подружке-луне. Красота закатов всегда напоминала мне красоту увядающего цветка, уже не такого яркого и гордого, как раньше, смиренно склонившегося над землей и готового принять свою смерть, чтобы ожить следующей весной. Знает ли цветок, роняющий свои высохшие лепестки, что его конец — это не навсегда, но чтобы зацвести снова, ему нужно распрощаться с прошлой жизнью? Так же и солнцу приходится оставлять землю, прячась за горизонтом, для того чтобы позже подарить миру новый день. И все же, невыносимо тяжело смотреть, как рыжий шарик солнца медленно скатывается за горизонт, окрашивая небо в пастельно-розовый цвет.

В маленькой пыльной квартирке с тёмно-фиолетовыми обоями закат надолго задерживаться не стал: пробежался по стенам, заглянул в старый сервант, сверкнул оранжевым бликом в зеркале, на секунду окрасил светлые кудри девочки, сидящей за столом, в рыжий цвет, а потом выскользнул в окно, оставив после себя лишь воспоминания об уходящем дне. Закат еще вернется. Вернется завтра и послезавтра, вернется еще много раз, но именно этот уже не повторится никогда, и от этого становится грустно.

–Чего приуныл?-тихий голос сестры прервал мои размышления о цикличности жизни и вернул меня на землю.-Опять о Наташе думаешь? Позвони ты уже ей, скажи обо всем!

Алиса всегда думает, что если я грущу, то это из-за невзаимной любви, и я бы мог списать это на то что ей 12 лет, а это тот самый возраст, когда девочки перестают любить Барби и начинают мечтать о Кене, вот только её предположения о причине моей грусти чаще всего оказываются правдой.

–Я не приуныл, я просто задумался,-заверил девочку я.-И тем более не грущу из-за Наташи. Ты ведь знаешь, мы два года как разошлись, она очень сильно изменилась за это время. Да и номер наверняка поменяла, вряд ли сейчас я ей дозвонюсь.

–И все же ты задумывался об этом, да?

Отвечать на этот вопрос не хочется, как и в целом вспоминать о кошмаре, творящемся в моей жизни последние два года. И почему стоит мне задуматься о чем-то другом, Алиса всегда напоминает мне о причине моих страданий?

–Давай доедай суп уже и иди спать!-слова прозвучали почти как приказ, но Алиса лишь тяжело вздохнула, глядя в тарелку с пустым супом, успевшим остыть за то время, пока она уныло размешивала его ложкой.

–Мне обязательно есть это?–с ударением на последнее слово не поднимая глаз пробормотала она, а потом, игнорируя мои слова о том, что — да, обязательно — поднялась из-за стола и проскользнула в коридор, оставляя меня наедине с сумерками, тишиной и тарелкой овощного бульона, который я так отчаянно пытался выдать за что-то хоть немного сытное.

Держась руками за краешек стола я медленно поднялся на ноги и попытался сделать шаг. Почти получилось. Голова кружилась и болела то ли от голода, то ли от того, насколько мало было кислорода в нашей квартире, не проветриваемой последние несколько дней. С наступлением осени воздух на улице стал холоднее, так что позволить себе такую роскошь как ежедневное проветривание мы больше не можем — нам не хватит денег, чтобы оплачивать ещё и отопление, а я не могу допустить, чтобы Алиса жила в холоде. Я не хочу и чтобы она голодала, но её пенсия ничтожно мала, чтобы её хватило нам на двоих, а идти работать я не могу — из-за состояния сестренки я должен всегда находиться рядом с ней, чтобы в случае чего позвонить врачу или предотвратить попытку сделать нечто ужасное. И все же, все что могу, я всегда отдаю Алисе — переборов желание впервые за день съесть хоть что-нибудь, я закрыл дверцу холодильника, в котором, в общем-то, ничего кроме недоеденного бульона, который я туда поставил только что, и просроченного майонеза не было. Если завтра пенсия так и не придет, то я вряд ли выживу. С каждым днём ходить становится все труднее, а грызть черствый хлеб все вкуснее, и если бы два года назад мне сказали, что я буду жить так, как живу сейчас — я бы согласился на предложение Наташи прыгнуть под поезд. Но я не знал.

Два года назад все действительно ощущалось совсем по-другому: выпускной класс, последние экзамены, ночные прогулки, розовые пряди в черных волосах, Наташа… Но все это осталось в прошлом, а за школьным порогом меня ждала не долгожданная и такая сладкая свобода, а неприятно горькая и пугающая взрослая жизнь со всеми её пороками. И когда бабушки не стало и маму увезли в больницу, мне стало на самом деле страшно, но страшно не за себя, а за Алису, лишенную нормального, счастливого детства из-за её страшной болезни, доставшейся ей от матери. Стать опекуном своей младшей сестры, когда тебе самому едва исполнилось восемнадцать, довольно сложно, но гораздо сложнее было бы жить, зная что где-то в детском доме медленно умирает из-за недостатка любви и внимания такой дорогой и родной человек.

И когда ты взял на себя ответственность за маленького человечка, ты должен стараться как только можешь, чтобы твой человечек был счастлив. Когда я, держа в руках пластинку таблеток, зашел в нашу с Алисой крохотную комнатку, она, как и всегда, сидела на пыльном выцветшем ковре, который когда-то был ярко-красным, и оживленно что-то рассказывала небольшому зеркалу, стоящему напротив неё. Такое случалось уже много раз, и в такие моменты она всегда выглядела живее всего: на бледных худых щеках появлялся румянец, обычно тихий голосок звучал задорно и звонко, а в грустных голубых глазках загорались огоньки. Именно такой я бы хотел видеть её всегда: веселой, по-детски наивной, беззаботной и счастливой, и от этого мне становится сложно давать ей прописанные врачом лекарства. Если Алисе так плохо в настоящем мире, что её мозг сделал для неё свой собственный маленький мирок, могу ли я лишать её этого? Имею ли я право забирать у неё единственную возможность хоть ненадолго сбежать из печальной реальности?

–Андрюша, иди сюда!–заметив меня, сестра радостно улыбнулась.-Девочка из зеркала хочет с тобой поговорить. Я рассказала ей про то, какие противные супы ты готовишь, она сказала, что может посоветовать новый рецепт, чтобы всем было вкусно!

–Давай мы с ней поговорим завтра, хорошо?-пытаясь улыбаться как можно более дружелюбно, спросил я.-Сегодня уже поздно, скажи Девочке из зеркала, что тебе пора смотреть колыбельную и ложиться спать.

Явно обиженная моими словами Алиса высунула язык в знак протеста, но, услышав про колыбельную, быстро изменила свой настрой и радостно запрыгнула на диван. Смотреть колыбельную по телевизору было вторым любимым делом Алисы после игр с уличными котами, и только под эту колыбельную она могла заснуть, так что пропустить её было нельзя.

–Я включу телевизор, но ты должна выпить веселинку, хорошо?-я протянул девочке крохотную круглую таблетку.-Если надо запить, давай принесу воды.

–Опять веселинка?-тяжело вздохнула девочка.-Зачем я вообще их пью? Ты говорил, что они нужны, чтобы я была радостной, но я почему-то все ещё грустная!

–Ну вот видишь, а представь как тебе было бы плохо без них.

Говорить о лекарствах не хотелось вообще: если надо пить — значит пей, но любопытной Алисе все равно нужно было узнать от чего же я её спасаю, и если бы я сказал, что от Девочки из зеркала — её единственной подруги, то сестренка этого бы явно не одобрила, потому мне и пришлось придумать «веселинки» — лекарства от грусти, которые помогают быть счастливее, а она и поверила. Вот только в одном она права: лекарства ей мало помогли, и пускай ночные истерики из-за того, что кто-то стоит над её кроватью, прошли, разговоры с Девочкой из зеркала, попытки подружиться с солнечным зайчиком и рассказы о прошлых жизнях никуда не делись. То ли дело было в том, что эффект от лекарств накопительный и надо просто подождать, то ли в том, что назначеная врачом доза оказалась не подходящей для Алисы — разбираться в этом не особо хотелось, да и тем более, если так посмотреть, то девчонка не чувствовала себя несчастной из-за своей болезни.

Удобно устроившись на диване, Алиса с нетерпением смотрела, как я один за другим подключаю разноцветные провода к телевизору, доставшемуся нам от бабушки — пыльному, старому и уставшему. Такие телевизоры уже, наверное, не то что не продаются, а выставляются в музеях: массивные, по форме напоминающие куб, с десятком разноцветных проводков и кнопок, которые нужно было нажимать в определенном порядке каждый раз перед тем, как нажать круглую чёрную кнопку включения. Работало это чудо техники тоже не слишком хорошо, поэтому я всегда старался включить его за полчаса до начала колыбельной, чтобы, в случае чего, вовремя устранить неполадки.

–Ну что там возиться? Ты всё никак не можешь запомнить куда нажимать?-раздражённо пробормотала Алиса. Она всегда сильно нервничает, когда я включаю телевизор, видимо слишком боится пропустить колыбельную.

–Терпение, Алиса, терпение,-экран телевизора уже загорелся, но каналы как назло не хотели переключаться.-Видишь, ещё только закончились новости, успеем включить колыбельную.

И я правда хотел переключить канал. Хотел, но почему-то не стал, словно знал, что сейчас тут покажут что-то, что мне обязательно надо увидеть. И моя интуиция меня не подвела.

«К вашему вниманию выступление народного хора «Свята» под руководством юного, но уже известного хормейстера, Пронович Натальи!» — голос миловидной телеведущей звучал просто и сдержанно, но несмотря на это её слова заставили моё сердце на секунду замереть, а после забиться с новой силой в несколько раз быстрее. Знакомое имя отдавалось болью в самых потаённых уголках моего сознания, куда никогда не проникали ни солнечные лучи, ни летнее тепло, ни сладкие речи других людей — ничего, кроме её имени. Как самое дорогое сокровище, память о ней хранилась там, где нет никаких лишних, пустых и бесполезных воспоминаний — лишь она. Сколько бы времени ни прошло, я, кажется, всегда буду помнить её бледную кожу, чёрные, с розовыми прядками, волосы, большие зелёные, с рыжими «солнышками» вокруг зрачка, глаза, вечно холодные руки… И голос — немного хриплый, мягкий, тихий и такой родной голос. Наташа никогда не любила выступать на сцене, но петь у неё получалось лучше всех, и если бы не её бескрайняя стеснительность, она бы давно покорила мировую эстраду. Пела она мало, и не всем доводилось услышать, как тихая, необщительная и вечно грустная девочка, начиная петь, расцветала, словно цветочек эдельвейса на вершине холодной горы — одинокая, сильная, но такая чудесная. Не было и не будет на свете людей, которые способны так меняться, сливаясь воедино с музыкой, становясь ею, вкладывая в каждую фразу кусочек своей души, кусочек того, что дано понять только самому чуткому и внимательному слушателю. Когда Наташа, сидя на грязной лестничной клетке, начинала петь, дирижируя сама себе, старый подъезд превращался для меня в Эдемский сад, а она всегда была в моих глазах самым прекрасным ангелом, и даже её чёрная странная одежда и тёмные тени под глазами не могли разрушить тот прекрасный светлый образ, который она создавала своим пением.

А сейчас она дирижировала не себе, и не сидя на лестнице в подъезде. Стоя перед огромным хором она взмахнула своей дирижёрской палочкой, словно волшебной, и уже десятки других голосов полились, переплетаясь друг с другом и с нотками фортепиано. Вот только вся эта магия хора никогда не сможет сравниться с мягким, тихим, но таким чудесным Наташиным голоском, звучавшим некогда в обычном сером подъезде и оставшимся самым тёплым воспоминанием в моём сердце. Почти прижавшись лицом к экрану телевизора, я наблюдал за ритмичными движениями рук Наташи. Я не видел её лица, но отлично представлял, как сияли её зелёные глаза, горели ярко-розовым румянцем щёки и легонько дрожали губы, повторяя раз за разом «Раз-и-два-и, раз-и-два-и». Раньше, когда я включал музыку, она всегда начинала делать так. Поначалу я не понимал, зачем она это делает, но позже просто привык и начал воспринимать ее любовь считать такты в любой песне ещё одной милой особенностью. Но для неё это была не просто особенность, а работа, ведь иначе она бы не оказалась сейчас здесь, на первом канале, дирижируя народному хору перед всей страной. Забавно вышло: стеснительная грустная девочка, которая так боялась внимания, в итоге стала звездой. Изменилось не только её положение в обществе, но и стиль, и глядя на длинное белоснежное платье и рыжие кучерявые волосы я понял, что учителя всё-таки были правы, когда говорили, что её подростковое самовыражение было лишь фазой, как бы она того не отрицала. Было даже немного больно смотреть, как некогда юная девочка-эдельвейс в короткой чёрной юбке, полосатых чулках и с цепями из скрепок на шее теперь стала благородной, словно роза, леди, с аккуратно уложенными волосами и в длинном белом платье. Почему она так изменилась? Она ведь ненавидела таких девочек, какой стала сейчас сама. Почему её фаза подростка-бунтаря так неожиданно и странно закончилась? Осознавая, что ответов на эти вопросы я не получу, я просто продолжил сидеть и смотреть в спину когда-то такого близкого, но теперь уже абсолюно чужого мне человека, и на моих глазах выступили слёзы. Как я мог упустить её? Почему всё вышло именно так? Думает ли она обо мне хоть иногда? Я ведь думаю о ней, думаю постоянно, прокручивая в голове самые тёплые воспоминания за мою жизнь, вспоминая каждую секунду проведённую с ней и мечтая хоть на мгновение венуться туда. Важен ли я для неё хоть на толику того, насколько важна мне она?

–Андрей! Колыбельная!-голос сестры словно электрический ток вывел меня из странного состояния и снял с меня чары, которые не позволяли отвести взгляда от поющего хора и Наташиной спины.

В ужасе я нажал кнопку переключения канала, но было уже слишком поздно: последняя нотка колыбельной прозвучала особенно печально, словно она сама сожалела, что мы не успели включить её вовремя, а картинка с луной в небе и улетающим куда-то воздушным шаром медленно растворялась в темноте экрана, пока не исчезла совсем.

–Прости, пожалуйста,-опустив глаза в пол, растерянно пробормотал я,-я не хотел… Просто… Просто там была…

–Я понимаю,-Алиса, кажется, была сильно огорчена, но старалась не подавать виду,-не каждый день увидишь Наташу по телевизору. Просто… Просто как я теперь засну? Ты же знаешь, без колыбельной мне сложно спать. Я могу поговорить с девочкой из зеркала вечером, но после двенадцати она идёт спать, а её место занимают страшные монстры, которые вылезут, если я посмотрю на них. Неужели мне придётся снова не спать всю ночь? Я очень боюсь темноты…

Слова сестры звучали искренне грустно, так что пускай она и не винила меня, я всё же почувствовал сильный стыд перед ней. Ведь мог же я не смотреть на так сильно выросшую и изменившуюся Наташу, в которой осталось невероятно мало от той старшеклассницы, которую я безумно любил. Мог, но почему-то не стал, и теперь от моей глупости страдает маленький человечек, самый, наверное, дорогой человечек для меня. В панике пытаясь придумать хоть что-то и перебирая всевозможные варианты, как спасти Алису, я наконец вспомнил Наташину колыбельную, которую она всегда пела мне, когда я засыпал у неё дома. Её мама часто ходила по клубам, знакомясь там с совершенно разными мужчинами, так что Наташа даже не знала наверняка, кто её отец, и когда мама Наташи, в очередной раз забыв о том, что ей давно не восемнадцать, спешила в клуб, я приезжал в старую двухкомнатную квартирку, которая стала для меня почти домом, а потом мы с Наташей закрывались в её обвешанной постерами комнате и играли в видеоигры, ели пиццу, смотрели сериалы. А перед сном она всегда пела мне колыбельную, сидя на краю кровати в своей чёрной рубашке с черепами. Забавная картина: среди плакатов рок-групп, разбросанных по полу дисков с хоррор-играми и захламленных иностранными журналами полок, девчока, похожая на ангела, исполняет, дирижируя себе сама, колыбельную. И только под эту колыбельную я засыпал спокойно, не мучаясь до утра в бессмысленных попытках уснуть и не просыпаясь по многу раз от кошмаров, преследующих меня везде, но не рядом с Наташей. Её голос был тем самым волшебным лекарством от всех болезней, спасением от страха и одиночества, и только её пение могло заставить меня почувствовать себя по-настоящему хорошо.

–Слушай, Алиса, может ты сможешь уснуть, если я спою тебе колыбельную?-несмело предположил я.-Не ту, конечно, что идёт по телевизора, но вдруг..?

–А давай!-неожиданно весело ответила сестра.-Мне всегда было интересно послушать, как ты поёшь!

На секунду я пожалел о своём предложении, но делать нечего: Алиса уже согласилась, а значит, пути назад нет, и надо петь. Набрав полные легкие пыльного воздуха, я, сидя на старом ковре около телевизора, запел. Запел тихо, несмело и не особо красиво — я едва ли попадал в ноты. Вот только знакомая мелодия, вытаскивающая самые тёплые воспоминания из самых сокровенных уголков души, всё равно оставалась такой же прекрасной, как бы я не уродовал её своим хриплым, низким голосом. И даже теперь, разбиваясь о стены маленькой комнатки, мотив колыбельной возвращал меня в старшие классы, словно и не было этих двух лет после окончания школы, словно я только-только сдал экзамены и, обвязав синий пиджак вокруг пояса, мчался к Наташе с букетом цветов, которые изначально были куплены для нашего учителя. И словно никакого расставания никогда и не было, а она до сих пор ждёт меня, сидя на лестнице в подъезде с баночкой дешёвого энергетика. И пускай мою попытку в пение нельзя было и сравнить с тем, как пела она, что-то дорогое мне и родное всё же было в этих, звучащих так несмело и так глупо, строчках. Словно эта колыбельная была не просто сочетанием слов с нотами, а кусочком Наташи, воплощением её души, её чувств и её разума, и чем дольше я пел, тем быстрее билось сердце у меня в груди от ощущения, что она сейчас где-то рядом, стоит и смотрит на меня своими зелёными, с рыжими «солнышками» вокруг зрачка, глазками, а на её лице сияет самая светлая, самая искренняя и самая родная для меня улыбка.

На долю секунды я и правда поверил, что она стоит где-то здесь, оттого и обернулся, и только окинув взглядом комнату понял, что в таких ситуациях доверять непонятным чувствам внутри себя не стоит. Как она могла бы оказаться здесь, если совсем недавно она стояла в оперном театре перед народным хором «Свята» в белоснежном платье? Видимо — то ли от голода, то ли от долгого отсутствия сна — мой мозг потихоньку начал сходить с ума. Надо всё-таки ложиться пораньше. Слава богу, Алисе удалось заснуть под моё пение, так что мне не пришлось бы сидеть с ней до самого утра только чтобы ей не было страшно. Расстелив на полу ватное одеяло, я улёгся, сверувшись калачиком, словно младенец, и, укрывшись колючим коричневым пледом, принялся считать про себя до ста — лучший способ заснуть и избавиться от тревожных мыслей. И правда ведь, волноваться незачем: завтра придёт пенсия Алисы, и я смогу купить нам еды. А может в этом месяце мне даже удастся отложить немного на зимнее пальто сестрёнке. В любом случае, всё ведь будет, да и есть, хорошо. Вот только всё же было кое-что, что сбивало меня со счёта, и каждый раз, едва доходя до двадцати, я начинал путаться между цифрами и навязчивыми мыслями, нет, скорее воспоминаниями о ней.

Первое сентября. Нарядные, в синих пиджачках, мальчики и, в пышных платьишках, девочки с белоснежными бантами в волосах в несколько рядов выстроились на линейке, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и ожидая, когда же их распустят по домам. Вернувшиеся с моря загоревшие ребята стояли с гордым видом в первом ряду, чуть за ними располагались отличники, всё лето читавшие книги в своих комнатах, отчего их кожа была белее снега, и только уже за ними всеми, теребя розовые пряди и что-то бормоча про себя, стояла пока никому не знакомая девочка, которая была бледнее даже самого старательного отличника. Когда десятые классы только формировались, многие друзья специально выбирали одинаковый профиль, чтобы учиться вместе, но были и одиночки, которые попадали в абсолютно новую компанию. К таким обычно подходили, спрашивая: «О, ты из «А» класса? Здесь же собрались бывшие девятые «В» и «Г», зачем ты пошёл сюда?» Вот только к странной девочке, одежда которой едва ли напоминала школьную форму, а чёлка закрывала половину лица, почему-то никто не подходил. Кажется, она перевелась из другой школы или что-то в этом роде, так что даже среди десятиклассников, ещё не успевших хорошо познакомиться друг с другом и разбиться на групки, она уже была чужой. Знала о ней только одна девчонка из нашего нового класса — пианистка Люба, которая любезно сообщила всем нам, что они с новенькой вместе учатся в музыкальной школе, но та, в отличие от самой Любы, не имеет «ни слуха, ни голоса».

–И имя у неё странное,-говорила Люба, наслаждаясь тем, что ей наконец удалось оказаться в центре внимания и одноклассники в кои-то веки слушают её,-то ли Кристина, то ли Каролина, никто не знает — она ни с кем не общается.

–Она эмо что ли?-всё-таки перебил Любочку мой лучший друг Гриша, высокий широкоплечий парень, с которым мы дружили ещё с начальной школы, а может вообще с детского сада.-Одета чёрт знает во что! Я, конечно, тоже не в восторге со школьной формы, но я же не прихожу в полосатых чулочках.

–А майка, посмотрите, это что вообще такое?-тут же встряла в разговор Ира — главная модница класса.-Кто вообще так одевается? Это же даже не прилично, выглядит так, словно она украла бельевую майку у своей мамы! Да и прическа, если честно, не восторг, такие чёлки — это прошлый век, как и сочетание чёрного с розовым. И эти ботинки, просто представьте, как потеют её ноги!-девочка противно захихикала и несколько её подружек, стоящих рядом, тут же повторили за ней, словно своего мнения у них не было вообще.

Я обернулся, чтобы посмотреть, как там новенькая, и, к своему удивлению, обнаружил, что девочка, развернувшись, быстро побежала в сторону школы. «Ну вот, не успели позакомиться, уже довели её до слёз» — с сожалением подумал я, а потом, махнув рукой Грише, чтобы тот чуть что прикрыл меня, быстрым шагом двинулся за ней. Ведь нельзя так делать! Нельзя, но все продолжают судить лишь по внешнему виду и так будет всегда: встречают по одёжке, да и провожают, в целом, тоже. Через запасную дверь войдя в школу я быстро окинул взглядом помещение: стены, которые мы весь июнь красили в бирюзовый цвет, сбитые уголки лестницы, перила, на которых маркером оставили автографы учащиеся этой школы, скользкий, только вымытый плиточный пол и чёрное пятнышко на самой верхней ступеньке лестницы — новенькую. Прислонившись к стене, она сидела, не переставая теребить розвую прядь — видимо слишком волновалась.

–Девочка! Девочка из десятого «А»!-позвал её я и, пока она медленно поднимала голову, пытаясь понять, то ли кто я, то ли где она, уселся рядом.-Ты в порядке? Не обращай на них внимания, они ко всем так относятся. Подумаешь, ботинки у тебя не такие! Они сами-то еле стоят на своих каблуках, да и мозолей наверняка уже понатирали.

Новенькая удивлённо посмотрела на меня, словно я говорил на другом языке, но я не собирался останавливаться:

–И насчёт музыки тоже, не все умеют петь! Я вот тоже плохо пою, так что Люба могла сказать то же самое и про меня. Ты не переживай главное, ещё вольёшься в коллектив!

В воздухе на пару секунд повисло неловкое молчание.

–Я не слышала, что вы там говорили, я в наушниках была, но спасибо, что сообщил,-после почти минутной паузы наконец ответила девочка.-Тебе ещё что-то надо?

К этому моменту я перестал понимать что-либо вообще: если она не слышала, как девочки хихикали над её одеждой, почему она так резко решила уйти с линейки?

–Я убежала, потому что мне стало плохо,-словно прочитав мои мысли сказала девочка, а потом, схватив мою ладонь и положив её себе на макушку, добавила, — Вот, потрогай, у меня голова почти закипела. Когда красишь волосы в чёрный, такое бывает очень часто. За это лето я теряла сознание несколько раз, так что уже знаю, когда надо бежать в тень. А теперь, раз уж ты такой хороший, принеси мне стаканчик воды, пожалуйста.

Сначала я хотел было начать возмущаться — кто она такая, чтобы мне указывать и почему это я должен нести ей воду? Но потом, присмотревшись к ней внимательнее, понял, что она и правда держится из последних сил, и ей действительно нужен этот стакан воды. Бросив свой портфель на лестнице рядом с девочкой, я, перепрыгивая через несколько ступенек, помчался в столовую, не переставая думать о новенькой. Кто она такая? Почему перевелась в нашу школу? Зачем так странно и так провокационно вырядилась на первое сентября? И какое же у неё сложилось впечатление обо мне, после того как я начал наш разговор с рассказа о том, что же про неё говорят мои друзья? Хотя она ведь должна понимать, что делал я это не со зла, а напротив, хотел успокоить и поддержать её? Этого мне было не понять — за весь разговор новенькая ни то что не улыбнулась, она вообще не проявила ни одной эмоции, так что можно было подумать, что я общаюсь с роботом. «Ей просто было плохо,-успокаивал себя я. — Она не зла на меня, просто сейчас не в лучшем состоянии, да и тему для разговора я выбрал не лучшую… Мог бы я спросить хоть её имя!» Чем больше я размышлял на эту тему, тем сильнее разгоралось внутри меня чувство стыда за всё что я сказал ей, и, хоть я и понимал, что ничего плохого я не сделал вообще, на душе было паршиво. Быстро налив в стеклянный стаканчик из столовой воду из под крана, я молнией метнулся обратно к новенькой, по прежнему сидевшей на лестнице, прислонившись головой к стене.

–Вот, держи,-протянув девочке стакан, я устроился рядом, а потом, подождав, когда она несного придёт в себя, спросил:-Как тебя зовут хоть? Каролина или всё-таки Кристина?

На секунду мне показалось, что она готова была рассмеяться, но вовремя взяла себя в руки и продолжила сидеть со своим невозмутимым выражением лица.

–Наташа. Меня зовут Наташа,-девочка немного отпила и поморщилась, наверное вода была слишком холодной.-С чего ты вообще решил, что я Кристина, или, не дай бог, Каролина?

Отвечать ей не хотелось, как и в принципе разговаривать. Единственное, чего я хотел в тот момент, это вырвать себе язык с корнем, чтобы больше не позориться. «Да что ж со мной такое! Я же много раз говорил даже более глупые вещи и оказывался в невероятно неловких ситуациях, почему именно сейчас мне так стыдно, как не было никогда до?», — не понимал я, и чем больше я пытался себя успокоить, тем больше нервничал. Незнакомый мне до сих пор страх не понравиться девушке неожиданно пришёл в мою жизнь и сразил меня наповал. И почему вообще мне было так страшно, что новенькая — странная молчаливая девочка — посчитает меня недостаточно умным, интересным или хорошим? Впервые в жизни я волновался о том, какое же впечатление я произведу на девочку, понравлюсь ли ей, захочет ли она со мной общаться дальше.

–Ты чего?-Наташа наклонилась и удивлённо посмотрела мне в глаза.-Ты весь покраснел, тебе тоже жарко? На, выпей воды, я всё равно больше не хочу.

Она протянула свой стакан и мне не оставалось ничего, кроме как взять его, а потом, не прокашлявшись, хрипяще-писклявым голоском проборомотать «Спасибо».

–Тебя-то как зовут, Кристин или Каролин?-дразня меня спросила девочка, но увидев, что я покраснел ещё сильнее, всё же одумалась:-Ладно, прости, я так больше не буду. Так как тебя зовут?

–Андрей,-коротко ответил я, боясь снова ляпнуть что-то лишнее и опозориться, а потом, подумав, что мой ответ уж слишком сухой, добавил:-Цветаев Андрей, учусь в десятом «А», приятно познакомиться.

–Ага, взаимно. Вот только класс не обязательно было говорить, мы же из одного, даже на линейке вместе стояли…

Пытаясь прогнать мысли о нашем первом разговоре с Наташей из своей головы я несколько раз нервно перевернулся под колючим коричневым пледом, вот только это мало помогло. Вспоминать события того дня сейчас было особенно больно. Сколько времени прошло с нашего с ней знакомства? Года четыре так точно. Тогда я был совсем юным и наивным, я даже не мог понять, что со мной происходило каждый раз, когда я оставался с ней наедине и почему я начинал вести себя глупо, говорить непонятные вещи и постоянно смущаться, стоило Наташе посмотреть на меня. Она была доказательством существования любви с первого взгляда, вот только я в свои пятнадцать не сразу понял, что это любовь, и очень долго пытался списать всё на то что «она просто выглядит необычно, вот и привлекает моё внимание», потеряв так много драгоценного времени и лишившись стольких возможностей узнать её получше. Ведь если бы я знал, чего она хочет на самом деле, возможно сейчас она была бы рядом, и, сидя на краю дивана в своей рубашке с черепами, пела бы колыбельную. А может нет..? В голове тут же всплыл образ Наташи из сегодняшней телепередачи. Изменилась бы она так, если бы осталась со мной? Стала бы носить белые платья, краситься в рыжий и укладывать волосы вместо того чтобы выглядеть как юная бунтарка? От мыслей об этом у меня лишь разболелась голова, видимо, мой мозг мог принять всё, но не то что моя любимая эмо-девочка так сильно изменилась и стала такой же как все те, кого она недолюбливала. Ведь чем теперь она отличалась от модницы Иры и её подружки Сони, которые постоянно дразнили Наташу за её стиль? То, что я больше всего уважал в Наташе — её способность к самовыражению, то, как несмотря ни на что, она оставалась собой, пусть это и выглядело смешно для других, её никогда не волновало чужое мнение, и если все девочки бились в слезах, стоило Ире сказать, что те выглядят нелепо, Наташа лишь пожимала плечами, поправляла чёлку и продолжала заниматься своими делами как ни в чём не бывало.

Осталось ли от той Наташи, которую я так сильно любил, хоть что-то, кроме имени? Если поменялись её взгляды на жизнь, значит ли это, что она теперь другой человек, которого я совсем не знаю? Неужели теперь моя Наташа для меня просто Пронович Наталья, хормейстер, дирижирующий народному хору в оперном театре и не больше? Нет, этого просто не может быть. Она ведь тоже любила меня, а любовь не может просто взять и умереть, перестать пылать, словно костёр в сердце, превратившись в чёрную золу. Меня всего трясло, но не от холода, а от тихого ужаса, зародившегося в моём сердце, и распространившегося, словно вирус, по каждой клеточке моего тела, пробравшись даже в самые далёкие уголки моей души, где хранились воспоминания о нас с Наташей. Ужас этот не был похож на простое чувство страха, которое охватывает нас, когда нам кажется, что мы не в безопасности, а больше походил на монстра, паразита, поселившегося внутри меня и медленно пожирающего мои внутренности, мои воспоминания, мои чувства. И где бы он не появлялся, это место начинало болеть в миллионы раз сильнее, будь то простое воспоминание, пережитая мною эмоция или чувство. Даже самые светлые моменты превращались в кошмар под его влиянием, а попытки ни о чём не думать вызывали новый, ни с чем не сравнимый приступ боли, которую я ощущал почти физически. Словно змей искуситель, предлагающий Еве отведать запретный плод, Ужас внутри меня шептал мне что-то неразборчивое, но от этого не менее страшное. Кажется, он говорил о том, что Наташи, какой я её знал, больше нет и никогда не будет.

Резко вскочив на ноги я отбросил в сторону колючий коричневый плед. Нет, я не могу просто лежать, позволяя Ужасу получать контроль над моим телом, я должен что-то сделать, вот только что..? Мой взгляд упал на мирно сопящую на диване Алису и я немного успокоился — с сестрой всё в порядке, а значит, всё не так уж и плохо, может быть даже хорошо. Нет, хорошо это все-таки громко сказано, и, несмотря на то, что сестрёнка рядом со мной, мне всё же не хватало другого, родного и близкого мне человека, ставшего почти частью меня. Мне не нужна была звезда из оперного театра, такая нарядная и идеальная, мне нужна была Наташа, моя Наташа, которая пела мне, пока я засыпал, сидя на кровати в своей рубашке с черепами, плела браслеты из верёвочек, собирала крышки от бутылок и банки из-под энергетиков, клеила на стены постеры рок-групп, прогуливала математику, прячась ото всех на крыше школы и начинала дирижировать каждый раз, когда кто-то включал музыку. Такая неидеальная, и в этом прекрасная, моя Наташа не была похожа ни на кого из тех, кого я знал: хрупкая, но гордая, робкая, но от этого не менее очаровательная моя Наташа, которая часто засыпала у меня на плече посреди урока, постоянно забывала тетради, одалживала у меня ручки, а потом теряла их — именно она была самым прекрасным, самым любимым и самым дорогим для меня человеком.

Опираясь о стены и пошатываясь я вышел на кухню. Простенькая, незамысловатая дешевая квартирка, доставшаяся нам с Алисой от бабушки, в темноте выглядела совсем незнакомо. Шаг за шагом я медленно двигался вдоль стены в попытке нащупать выключатель. Я боялся не темноты, а того, что может меня поджидать в этой самой темноте, что-то такое, о чём я даже не догадываюсь. Любое движение, будь то моя же тень или ветер, проникший через незаклеенные щели в деревянных окнах, заставляло меня трястись от страха. Как люди боятся всего неизвестного, так и я, не зная, что может таиться в самых тёмных уголках комнаты, каждый раз как в первый замирал в ужасе лишь от одной мысли о том, что же скрывает темнота.

А за окном лил дождь. Сотни, нет, тысячи больших, холодных капель летели с неба, а после, разбившись о стекло медленно сползали вниз, оставив всякую надежду когда-либо вновь вернуться обратно. Но они ведь вернутся. Не через день, не через два, но рано или поздно солнце высушит их своими лучами, и некогда отчаявшиеся и разбитые капли воды вознесутся, словно ангелы, на небо, чтобы снова упасть. Как восходит каждое утро солнце, как расцветает по весне кажется умерший цветок, так и дождь, что так отчаянно стучал мне в окна, когда-то снова станет облаком, которое так же как и сегодня окрасит в розовый цвет алый закат. А потом снова пойдёт дождь. Если природа так стремится к цикличности, почему не могу хотеть этого же и я? Вернуться к тому моменту, когда я был счастлив, а если это невозможно, как невозможно солнцу вернуть прошлый закат, то хотя бы попытаться воссоздать то время, повторить тот момент, пусть и не в идеале. Ведь каждый закат прекрасен, а потому и неповторим.

Нащупав, наконец, выключатель, я зажёг маленькую лампочку, одиноко висевшую над столом и периодически моргающую. Что бы сделал любой другой человек, оказавшись на моём месте? Этого я не знал, но я знал, что хочу сделать я, и, отогнав сон и игнорируя сильную головную боль, взял в руки лист бумаги и карандаш, чтобы творить. Когда Творец создавал нас по своему образу и подобию, он наделил нас двумя самыми важными своими качествами: умением любить и способностью творить. Но без первого не может быть второго. Во имя любви люди писали стихи и песни, высекали скульптуры из камня и возводили храмы, во имя любви умирали герои и страдали поэты, ведь любовь это самая сокрушительная сила и самая большая слабость любого человека, и жить без неё невозможно. Любовь — это всё, что существовало, существует и когда-либо будет существовать, и это гораздо больше, чем просто чувство, ведь без любви не было бы ничего из того, что у нас есть, как и нас самих. Только человек, который может любить по-настоящему искренне и безвозмездно, любить не за что-то, а просто так, понимая, что любовь — это дар, может творить, и только такой человек способен создать нечто прекрасное. Ни один поэт не познавший сути любви не сможет тронуть сердце читателя, ни один никогда не любивший художник не напишет по-настоящему живой картины, ни один писатель не сможет сочинить даже рассказа, если он никого не любил, ни один доктор не захочет помогать людям, если ему чужда любовь и если ты не можешь любить, то ты не сделаешь ничего из того, для чего был создан человек. Люди не верят, что любовь, такая искренняя и сильная, как в книгах, существует, но кому как не писателю стоит доверять в сфере, касающейся человеческих чувств? А книги — один из способов творить, перенося свои чувства на бумагу и делясь ими с персонажем, чтобы научить его любить, так же как любил когда-то автор. И если я тоже персонаж в чьей-то истории, то я могу лишь просить автора подарить нам с Наташей счастивый конец.

Конец ознакомительного фрагмента.