Эффект Пигмалиона

Софья Шаер

Охота за душами продолжается. Сестра Джанна страдает от амнезии после тяжелой травмы и еще не знает, что ее выбрали на роль новой куклы. Мрачная тайна ее прошлого известна Альберто Салафии, и ключ к разгадке может дать дневник. Но монсеньор вдруг уезжает, артефакт выкрали, а знакомство с профессором истории Аглаей заставляет Федерико вспомнить, кем он был раньше. Теперь он должен выбрать: погубить еще одну душу или потерять все. Если только роль жертвы действительно уготована монахине…

Глава 2. Человек без сердца

Меня зовут Джанна. Сестра Джанна. По крайней мере, последние пять лет. То есть, нет, не так… пять лет назад я еще не стала монахиней, а следовательно — никто не называл меня сестрой. Но имя при постриге не меняли, потому что на самом деле оно и не мое даже… Нет! Не так, все не так! Ладно, давайте попробуем сначала.

Я — сестра Джанна. Монахиня католического ордена Святого Бенедикта. И я ничего о себе не помню. Ничего — значит, вообще ничего. Ни кто я, ни откуда, ни сколько мне лет, не помню, есть ли у меня семья, кто мои друзья, где я жила раньше. Все мои знания о собственной личности складываются из того, что я вижу в зеркале, и из разрозненных фактов, известных окружающим.

Судя по всему, мне тридцать или около того. Предположительно, я — итальянка. Во всяком случае, я говорю на итальянском с того момента, как пришла в себя, и внешность у меня соответствующая. Но я также неплохо понимаю по-английски и немного знаю японский, хотя вряд ли учила эти языки специально, у меня в голове нет никакой системы, это вроде как интуитивные знания.

Пять лет назад я пережила клиническую смерть и провела в коме два с половиной месяца. Так написано в моей медицинской карте, но я не знаю, что со мной случилось. Меня обнаружили автостопщики в шесть тридцать утра на обочине трассы №9, на полдороги между Моденой и Реджа-нель-Эмильей. По словам тех ребят, я, как проходная героиня из фильма Элая Рота, медленно ползла вперед, оставляя за собой длинный кровавый след. У меня не было ни документов, ни денег, ни телефона, из-за болевого шока я не смогла назвать ничего, даже имени, и потеряла сознание еще до приезда «скорой». Сердце остановилось по пути в больницу и не билось восемь минут. Как мне потом сказал врач, на целую минуту дольше, чем это вообще возможно. Но они меня спасли. И вот, десять недель спустя глаза открыла та, которую теперь называют Джанной.

Как бы то ни было, сейчас я здесь, в Сан-Паоло, и уже через несколько минут мне предстоит исповедаться в грехах, совершенных за прошедшие сутки. Почему-то каждый раз, когда я вхожу в исповедальню, мне на ум приходит пересменка в полицейском участке с подробным отчетом о происшествиях за ночь. Сестре Джанне сравнить не с чем, инспектор приходил ко мне в клинику. Но кто знает, кем была та, другая девушка, которую нашли на обочине? Что она видела? Где ей приходилось ночевать?..

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешила.

Сколько раз я произносила эту фразу за прошедшие годы! Наверное, уже больше тысячи. И все равно, когда в ответ меня просят рассказать, в чем я грешна перед Господом, ком подступает к горлу. Как будто внутри меня живет какая-то огромная вина, и ее тяжесть придавливает меня к земле, но я не могу вспомнить, в чем она заключается. И боль от мысли, что я не могу покаяться, становится еще более невыносимой.

Вообще-то за все время пребывания в аббатстве я каялась разве что в нарушении поста: старушка на улице угостила меня шоколадкой в постный день, и я сунула кусочек в рот, не успев подумать. Еще я однажды в сердцах обозвала не в меру строгую сестру Марию флагелланткой, но потом мы помирились и теперь очень неплохо ладим. Сегодня же мне предстояло признаться в более тяжком грехе, нежели чревоугодие или гнев.

— Я солгала матушке Констансе, — заставила я себя сказать заранее заготовленные слова. Но они были такими огромными, что еле-еле пролезли через горло.

— В чем ты солгала ей, Джанна?

Набрав в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду, я выпалила на одном дыхании:

— Мне снова стали сниться кошмары. И один — сегодня ночью. Сестры сказали: я кричала и просила их прочесть отходную молитву. Им с трудом удалось разбудить меня, и я еще долго не могла успокоиться. Они, конечно же, рассказали обо всем матушке, но когда она спросила меня, я сказала, что ничего не помню.

— А на самом деле, ты помнишь свой сон?

— Да, святой отец.

— И ты можешь описать, что видела?

Я стиснула руки с такой силой, что кисти свело от боли, и закрыла глаза, снова погружаясь в видение, которое не забуду никогда в жизни…

Меня что-то разбудило и заставило спуститься вниз, в базилику. Но когда я вошла, то не узнала это место. Лунный свет протискивался в крошечные окошки еле-еле, совсем как люди в вагон метро в час-пик. Вокруг горели свечи, но света давали очень мало. В нишах стояли мраморные ангелы, они закрывали лица руками и плакали, и от этого церковь сильно напоминала склеп. Я постояла, оглядываясь и вдыхая аромат фимиама, к которому примешивался еще один — едва уловимый запах тления. Было очень тихо, только потрескивали свечи, и вдруг я услышала негромкие всхлипы, пригляделась и с удивлением поняла, что не одна здесь. В глубокой тени на скамье перед алтарем, сгорбившись, сидел человек. Он покачивался вперед-назад, как будто пребывал в глубоком трансе, но плечи его сотрясались от рыданий.

Я молча подошла сзади. Он, казалось, не видел меня. Но когда я приблизилась достаточно, обернулся, и я поняла, что это мужчина. В полумраке лица было не разглядеть, и все-таки мне показалось, что он довольно молод.

— Почему вы плачете, сеньор? Я могу вам помочь? — спросила я.

Он только покачал головой и снова отвернулся.

Я сначала хотела уйти, но поняла, что не могу. Помню, я тогда подумала: «Наверное, у этого несчастного случилось большое горе. Неправильно будет его бросить, раз он пришел за утешением в дом Господа». Тогда я обошла скамью и присела рядом. И тут обнаружила, что мужчина держит на руках спящую девочку. Странно, как я не заметила ее до этого? Я была совершенно уверена, что он один.

— Это моя дочь, — глухо произнес незнакомец, продолжая раскачиваться, словно баюкал ребенка.

— Какая красивая! — улыбнулась я. — Совсем как куколка!

— Она и есть — куколка, — откликнулся он и снова заплакал. — Самая настоящая куколка.

В его словах не было ничего страшного, но отчего-то по спине прошел холодок. Мне стало неуютно рядом с этим человеком. Было что-то неправильное и в нем, и в том, как он держал на руках девочку, и в самой этой девочке. Я присмотрелась внимательнее и вдруг поняла, что меня насторожило. Сердце ушло в пятки.

— Сеньор, — дрожащим голосом позвала я, не в силах оторвать взгляд от белокурого ангелочка. — Ваша дочь! Она не дышит!

Он медленно повернул голову и странно склонил ее на бок, как-то по-птичьи, напомнив мне девушку, которая вылезала из телевизора в знаменитом японском фильме ужасов. Я невольно подалась назад, а он, наоборот, придвинулся ближе, и в бледном свете луны я увидела, что в его груди зияет огромная черная дыра! Она была величиной с кулак и выглядела так, словно кто-то запустил руку ему между ребер, выдрал оттуда сердце, а потом прижег рану. Только обычно люди от такого умирают, а этот человек был жив. По крайней мере, так мне казалось…

— Посмотри, что твой Бог сделал со мной, Джанна! — внезапно закричал мужчина мне в лицо. — У меня болит сердце! Но я не знаю, где мое сердце! Где мое сердце, Джанна?! Где оно?!

Я шарахнулась назад и упала со скамьи, чудом не ударившись головой о соседнюю. Осенила себя крестным знамением и закричала:

— Изыди! Изыди, злой дух! — а потом повернулась к распятию и горячо зашептала: — Ave Maria gratia plena…

С распятия стекала кровь, и между пальцев мраморных ангелов тоже сочились алые струи. Тогда я вскочила и бросилась к выходу. Но на пороге вдруг возникла фигура в черном, и мне пришлось отступить назад. А человек без сердца, тем временем, поднялся со скамьи и тоже встал в проходе, и рядом с ним стояла его дочь, и у нее тоже не было сердца, а глаза выглядели такими тусклыми, что не было никаких сомнений: малышка мертва. Теперь я оказалась в ловушке. «Они все мертвы, — подумала я, — нужно прочесть отходную молитву». Я попыталась вспомнить слова, но, к своему ужасу, не смогла этого сделать. Память была девственно чиста, как будто ее отформатировали.

Женщина, облаченная в глубокий траур, медленно шла ко мне, и ее лицо закрывала густая черная вуаль. Она держала в руках серебряную чашу для Евхаристии, до краев наполненную красной жидкостью. Я пятилась назад, бормоча про себя обрывки молитв, и понимала, что вот-вот столкнусь с двумя мертвецами, стоявшими за спиной. Но в какой-то момент женщина остановилась и протянула мне чашу, сказав очень чистым, мягким, почти ласковым голосом:

— Во имя отца нашего, Люцифера, прими кровь и плоть его, сестра!

Я заглянула в чашу и увидела, что она полна крови, а на дне шевелится нечто отвратительное, похожее на человеческий эмбрион, только изуродованный до неузнаваемости. Абортивный материал, который показывают девочкам на уроках полового воспитания… И вдруг я поняла, что это — сердце.

— Джанна? — голос отца Пальмиеро вывел меня из тяжкого забытья.

— Мне… мне снилось, что я снова в психиатрической больнице, — запинаясь, выговорила я, и готова была в этот момент разбить голову о разделявшую нас решетку, потому что мне снова не хватило духу сказать правду. Даже священнику, даже на исповеди, хотя он никогда и на за что — мне это было известно — не нарушил бы тайну.

Отец Пальмиеро тяжело вздохнул.

— Это все, что тебя пугает, дочь моя? Что ты снова можешь там оказаться?

— Да, святой отец.

По крайней мере, здесь я была откровенна. Возвращаться в психушку мне совершенно не хотелось. А если кто-нибудь узнает, что у меня снова начались галлюцинации, я туда отправлюсь как миленькая. Ведь кое-что сестры все-таки утаили, разделив грех лжесвидетельства со мной. Этой ночью я действительно была в базилике, и когда меня нашли, я еще сжимала в руках чашу для Евхаристии, а вино растекалось по полу, как кровь.

***

Сеньор Салафия не лукавил, когда говорил, что комнаты в Доме Паломника ничем не уступают номерам-люкс. Конечно, большая часть из них была предназначена для простых смертных и роскошью не отличалась. Но ведь о душе думают не только бедняки, иногда и сильных мира сего тянет сделать что-нибудь этакое. Например, поклониться мощам или посмотреть на священные реликвии, вроде щепки от креста, или лобной кости апостола Андрея, ради извлечения которой несчастному святому на куски разнесли череп… Но немногие, по примеру известного русского писателя Льва Толстого, готовы пройти путь паломника в лаптях и делить тесные комнатушки с крестьянами и блохами. В конце концов, Иисус уже заплатил за все наши грехи, так что нет смысла отказываться от привычных удобств.

Бенедиктинцы, следуя заветам основателя ордена, проповедовали нестяжание, но это не мешало им владеть баснословными богатствами и держать номера повышенной комфортности для высоких гостей. Эльзе и Федерико даже не пришлось спускаться в общую трапезную: когда они вошли, ужин для двоих был уже накрыт. Здесь сеньор Салафия оставил своих спутников, — аббатиса, матушка Констанса, пригласила важного гостя разделить трапезу с ней в ее личных покоях, — но прежде они условились встретиться в саду ровно через час: «Только ты один, Эльза останется».

Так что у них было совсем немного времени на то, чтобы принять душ, переодеться и, наконец, поесть. Пармской ветчины в сегодняшнем меню, видимо, не было, зато была пармиджана, были оливки, свежий хлеб и сыр пармезан, настоящий вкус которого можно узнать только в Парме. Два бокала терпкого белого вина в пузатых хрустальных бокалах отлично дополняли скромный ужин. Словом, все оказалось не так печально, как думал Федерико, ведь когда они вошли, в нос им ударил густой запах вареных бобов — его ни с чем в мире не перепутаешь. И все-таки в этой роскошной келье он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Что думаешь, любимая? — спросил он, когда трапеза подошла к концу.

Эльза отхлебнула вина и взглянула в окно на маленький внутренний дворик, где другие паломники дышали вечерним воздухом. Ее волосы были все еще влажными после душа и приятно пахли травяным шампунем.

— Мне здесь не нравится, — сказала она, коротко взглянув на мужа. — И не нравится то, что затеял монсеньор. Он совсем утратил чувство меры, тебе не кажется? Одно дело — охотиться в лесу, и совсем другое — заявиться без приглашения в королевские охотничьи угодья да еще и надеяться, будто никто не заметит, как ты тащишь на себе кабанью тушу. Нас вздернут на виселице, amor mío¹.

Федерико мрачно кивнул. Аналогия была вполне прозрачной.

— Я тоже так думаю. Он, конечно, часто рассказывает, что скрывается за фасадом Ватикана и таких вот сан-пауло. Взять хотя бы этого святого отца со статуэткой, до отказа забитой порошком! Но я боюсь… — он запнулся и посмотрел жене в глаза. В мягком свете бра они приобрели глубокий синий оттенок турмалина. — Я боюсь, Эльза. Хотя и не могу сказать, что именно меня пугает, — мужчина невесело усмехнулся. — Чувствую себя мальчишкой, забравшимся в чужой сад, чтобы украсть там яблок, когда в любую секунду может появиться хозяин и выстрелить в меня. Не думаю, что Он снизойдет до того, чтобы обрушить на нас свой гнев. Просто…

Эльза протянула руку и накрыла его ладонь своей, а другой — коснулась его лица. Мужчина сжал ее пальцы и поцеловал их. Да, он не ошибся в тот раз, у нее слишком холодные руки.

— Ты устал, — мягко сказала женщина.

Он выпустил ее пальцы и закрыл глаза руками, сильно надавив на глазные яблоки, так что в темноте перед ним вспыхнули алые круги.

— Я плохо сплю. Мне все время снится один и тот же кошмар. Ночь за ночью. Я стою в полной темноте и слышу биение огромного сердца. Оно раздается сразу ото всюду и с каждой минутой учащается. Я знаю, что должен найти его прежде, чем эта безумная тахикардия разорвет его в клочья, но совсем ничего не вижу и не знаю, в какую сторону двигаться. Меня охватывает паника, я пытаюсь искать дорогу на ощупь, а воздух сгущается, и я увязаю в нем, мне становится больно дышать, и когда смерть кажется уже неминуемой, я просыпаюсь, — он открыл глаза и снова взглянул на Эльзу.

Та слушала его, не перебивая, и рассеянно перебирала пальцами накрахмаленную белую салфетку с вышитым на ней золотой нитью девизом ордена бенедиктинцев: «Ora et Labora», что означало «молись и работай». Те же слова были высечены в камне над главными воротам обители.

— Как по-твоему, этот сон что-нибудь значит? — спросил он.

Она пожала плечами.

— Все сны что-нибудь да значат. Но мне кажется, я знаю ответ. В последнее время ты слишком много думаешь о Несси. Я помню, как ты не хотел преображать ее, как до последнего надеялся, что она сумеет выбраться из твоих ловушек. Может быть, ты все еще надеешься?

Но Федерико отмахнулся от ее слов.

— Она умерла. На что я могу надеяться?

— Ну и что? Я тоже когда-то умерла. Разве тебя это остановило?

Мужчина рассмеялся, чтобы скрыть раздражение. Он уже не рад был, что позволил себе проявить слабость. Приступы тоски время от времени находили на него, и это неизбежно при такой долгой жизни, да еще и сон этот проклятый уже неделю не дает покоя… Нервы стали совсем ни к черту! Каталонец мысленно пообещал себе, что закончит работу и попросит у монсеньора пару недель отпуска. Салафия никогда не отказывал своему мастеру в таких приятных мелочах. Так что надо быстренько заарканить эту монахиню и смотаться куда-нибудь подальше от цивилизации — в Танзанию или на Мадагаскар.

— Ну уж нет, моя Галатея! — сказал он, поднимаясь из-за стола и аккуратно складывая салфетку. — Моя душа навеки принадлежит тебе. И я ни разу не пожалел о своем решении, между прочим. Ложись без меня. Я поговорю с монсеньором и вернусь. Надеюсь, мы быстро закончим.

Мужчина поцеловал супругу в губы с той же нежностью, с какой делал это на протяжении веков, начиная с их первого семейного завтрака на утро после бракосочетания. Спускаясь в сад, он уже видел в мечтах, как они предаются любви на белом песке частного пляжа где-нибудь в тропиках, и когда вышел на улицу, чувствовал себя гораздо увереннее.

***

Для паломников была открыта совсем небольшая часть территории. Они могли посетить базилику или выйти в ту половину сада, которая предназначалась для мирян. Туда же, где совершали свой ежедневный подвиг сестры ордена Святого Бенедикта, не мог войти никто. Старик ждал Федерико у высокой изгороди, разделявшей два этих мира. Кованая решетка была густо увита виноградом, и все, что скрывалось за ней, должно было оставаться тайной. Однако не было на свете такого места, куда не мог бы проникнуть вездесущий Альберто Салафия. Вот и сейчас, только завидев мастера, он поманил его за собой. Они обогнули изгородь, оказавшись вне поля зрения паломников. Впрочем, те на них особенно и не смотрели: сгрудившись вокруг маленького человечка с тонкими усиками, — очевидно, гида, — они внимательно слушали, куда им предстоит отправиться завтра.

— Иди сюда, смотри, — сказал Салафия и легко раздвинул листья вьющегося растения, словно то была театральная кулиса.

Каталонец заглянул в просвет и увидел с десяток женщин. Они в молчании прогуливались между оливковых деревьев. Рощу заливал мягкий свет фонарей, и казалось, их нарочно здесь поставили так много, чтобы бессовестные паломники могли разглядывать Невест Христовых в свое удовольствие. Бенедиктинки носили традиционное монашеское облачение — простое, черное, строгое: длинная ряса, скрывающий волосы капор, белая манишка с католическим крестом. «Интересно, — невольно подумал Федерико, — носят ли они еще грубые власяницы, дабы усмирить греховную плоть?»

— Видишь вон ту женщину? — спросил монсеньор.

Каталонец взглянул в ту сторону, куда указывал старик, и увидел полную монахиню, которая стояла в густой тени олив, возведя очи к небу, и медленно перебирала четки. Ее губы чуть заметно двигались…

— Да нет же, не ту толстуху, которая в тайне жует шоколад! — нетерпеливо одернул мастера Салафия, проследив за направлением его взгляда.

— Разве? — Федерико нахмурился и внимательнее вгляделся в лицо женщины. — По-моему, она молится, монсеньор.

— Ну, я бы на ее месте помолился, чтобы старшие сестры не заметили. Она только что достала из кармана конфету и сунула за щеку, а сегодня — постный день. Посмотри, какое благостное выражение на ее лице! Женщина выглядит так только в двух случаях: когда ест сладкое и когда хочет сделать вид, что она тут ни при чем. Нет, я имел в виду вон ту, видишь, которая поправляет капор?

Федерико подошел чуть ближе и тогда, наконец, увидел ее. Женщина стояла к ним боком и аккуратно убирала под платок выбившуюся прядку темных волос. В какой-то момент она, как будто почувствовав на себе чей-то взгляд, повернулась лицом к мужчинам, и каталонец непроизвольно сделал шаг в сторону, хотя монахиня вряд ли увидела бы их в полумраке.

— Это она?

— Да. Твоя будущая кукла, знакомься.

— Симпатичная. Я представлял ее другой, — задумчиво произнес Федерико.

И это действительно было так. Сестра Джанна оказалась типичной итальянкой: смуглой, с темными и довольно близко посаженными глазами, чуть вздернутым носом, полными губами и очень заметными скулами. Довольно молодая — на вид не старше тридцати. Увидев ее, каталонец заметно расслабился. Он вдруг понял, что его так пугало во всем этом предприятии. Подсознательно он ожидал встретить чистого, невинного ангела, благоухающего святостью, этакую непорочную деву двадцать первого века. Но на ангела сестра Джанна совсем не походила. Даже наоборот, она относилась к тому типу женщин, которых с трудом можно представить в строгом монашеском облачении. Она могла бы быть официанткой в пиццерии, инструктором по йоге, хипстером или волонтером в Замбии — кем угодно, но только не монашкой.

— Ну что ж, оставим сестер размышлять о Боге на сон грядущий, — сказал монсеньор, опуская зеленую завесу. — Пойдем-ка присядем.

Они вернулись во дворик перед Домом Паломника. Все уже разошлись, и в окнах постепенно гас свет. Федерико краем уха слышал, что группа выезжает из Пармы на рассвете. Двое мужчин уселись на скамейку.

— Сестра Джанна не простая монахиня, — заговорил старик после недолгого молчания. — В аббатстве она недавно, но уже успела прославить обитель на всю округу. А штука вся в том, что эта молодая синьорина умеет исцелять наложением рук. Она очень рано принесла вечные обеты, всего через год после вступления в орден, и, разумеется, приняли ее с распростертыми объятиями. Как ты понимаешь, ни одна обитель не упустит возможности заполучить в свои ряды избранную: тут тебе и ходячая реклама, и источник дохода. Больше прихожан, больше пожертвований — это всем выгодно, и Ватикану в том числе.

— Ватикан… — протянул Федерико, сообразив, в чем тут дело. — Так вот почему аббатиса так радушно вас приняла. Вы здесь по поручению Папы, конечно же?

Много лет тому назад, когда мастер согласился сделать для монсеньора самую первую куклу, тот поведал ему трогательную историю о том, как он преданно служил Церкви, но был отлучен из-за скандала, связанного с экзорцизмом. Разумеется, он солгал — не было никакого скандала, и никто его не отлучал. Наоборот, во всех мирах, где был распространен католицизм, его уважительно именовали монсеньором, как духовное лицо, носящее почетный титул. Правда, официально, он не был рукоположен, и Федерико так и не смог до конца разобраться в сложных отношениях хозяина с клириками. Сам же он, естественно, не посвящал мастера в такие тонкости и шутливо называл себя «чертовым епископом».

— Конечно, — улыбнулся Салафия, — именно от Папы я и узнал о ней. В Ватикане интересуются, действительно ли эта девушка исцеляет безнадежных Словом Божиим. Тут, как ты понимаешь, могут быть нюансы. Никому не хочется случайно канонизировать ведьму, если до этого вдруг дойдет.

— Но она не ведьма.

— Ни в коем случае!

— Так, стало быть, мы будем охотиться на святую? — кукольник, наконец, оторвался от созерцания темного ночного неба, цвет был густым, как чернила. Стало прохладно, и Федерико продрог в своем легком цветастом пиджаке, накинутом поверх хлопковой футболки. Он посмотрел на монсеньора в упор. Салафия поморщился.

— Нет. Если монашка исцеляет руками, это не говорит о том, что она — святая. Это говорит о том, что она исцеляет руками — и все. Но когда где-то во вселенной появляется такая душа, ставки повышаются, и начинается большая игра. Несколько бенедиктинских аббатств уже подали тайные прошения Папе, умоляя, чтобы сестру Джанну перевели к ним. И это только то, что творится на земле, а представь, какой переполох сейчас там, — он поднял глаза к небу, потом снова взглянул на каталонца и на память процитировал стих из Евангелия от Матфея: — «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков».

— Бог тоже охотится? — улыбнулся Федерико.

— Конечно. Он, как и я, хочет, чтобы чистая душа принадлежала Ему. Хочет привести ее к святости. Я же хочу привести ее к падению. По-моему, все честно. В игре не может быть двух победителей, даже если это детская беспроигрышная лотерея: все равно кому-то достанутся коньки, а кому-то — набор открыток с котятами. Но выбор она, естественно, сделает сама, а мы ее только подтолкнем.

Каталонец вздохнул и откинулся на жесткую спинку скамьи.

— В жизни монахинь много искушений. Нарушение какого обета вы предпочитаете, монсеньор? Целомудрия? Это, пожалуй, было бы проще всего… Или лучше ввергнуть ее во грех тщеславия? Выбросить из окна аббатису и открыть перед сестрой Джанной перспективу церковной карьеры? Раз она такая особенная, Папа мог бы повлиять на выборы. Или алчность… Подкинуть ей нежданное наследство, и пусть выбирает между золотым тельцом и своей верой.

Салафия усмехнулся.

— Мне нравится твой подход, Федерико. Сразу видно руку мастера. Но нет, в этот раз все будет гораздо проще. Хотя, как посмотреть, как посмотреть… Ведь лишить надежды того, кто вдобавок еще и верит, — сложный… как это сейчас говорят? А, точно, квест! Но на этот раз тебе не придется заставлять жертву пускаться во все тяжкие, ибо в прошлом она уже так накуролесила, что от моих владений ее отделяет всего один шаг.

— Но, монсеньор, если она все же ушла в монастырь, значит, раскаялась в своих деяниях, — нахмурился Федерико.

— Раскаялась, ха! Да как бы не так! Она ничего не помнит о себе, даже собственного имени. Амнезия после тяжелой травмы. На этом мы и сыграем.

— Я весь — внимание, — с готовностью кивнул кукольник. Он ощутил знакомый азарт, так всегда бывало перед началом охоты. Ему нравилось делать куклы, но превращать в куклы было вдвойне интереснее.

— Отлично. Тогда слушай. Легенда такая…

Примечания

1

Любовь моя (исп.)