Кто убил Ксению Шумейко?

Станислав Войтицкий, 2023

События основных повестей происходят в небольшом провинциальном городке, затерянном где-то в восточной Сибири, и охватывают период с 1999 по 2026 гг. На первый взгляд кажется, что у главных героев нет ничего общего, кроме знакомства с Ксенией Шумейко – девушкой, трагически погибшей в далеком 1993 году. Но это не так – Энск скрывает куда более опасные тайны, которые свяжут и сломают судьбы многих людей…

Изоляция

I

— Так, Максим, ты уже большой мальчик, подойдешь к регистратуре, получишь талон. А мне пора на работу.

Я молчал, глядя на суетящуюся и спешащую на работу мать. Мне вовсе не хотелось, чтобы она меня провожала. Мама хотела, чтобы я рос самостоятельным, но при этом все время меня опекала. Женская логика.

— Не молчи.

— Конечно, мам, все будет нормально, не волнуйся.

— Не простудись! Обратно пойдешь — шарф одень. Вечером все мне расскажешь. Ну все, целую, — мама поцеловала меня в щеку и побежала к остановке.

«Мне уже шестнадцать, мама». Я не сказал, только подумал.

Было видно, как сильно она устала — тяжело устраивать свою жизнь в это тяжелое время, получать второе высшее и ухаживать за сыном, который, возможно, скоро станет инвалидом. И хотя со стороны казалось, что она способна выдержать любое испытание, я прекрасно слышал ее ночные тщательно скрываемые слезы. Сейчас она хотела внушить мне уверенность в том, что все обойдется, хотя сама совсем не была в этом уверена.

Перед тем, как идти внутрь, я окинул взглядом здание детской поликлиники восточного района Энска. Мрачное обшарпанное строение утыкалось в серую пелену февральских туч. Оно все еще казалось мне незнакомым, ведь раньше я сюда практически не ходил. Зато за последние три месяца — невролог, невропатолог, а теперь еще и…

— Вам к кому? — суровая женщина у столика регистратуры обратилась ко мне, не поднимая взгляд.

— Психиатру.

— Фамилия?

— Лазутин.

В ответ — усталый вздох, полный раздраженного презрения.

— Ваша фамилия, молодой человек, — женщина сердито посмотрела на меня.

— Ох, извините. Логинов Максим Алексеевич.

— Полис.

Я протянул ей недавно полученный документ. Она ввела в компьютер необходимые данные — ого, у них есть компьютер — и, распечатав на матричном принтере талон, отправила меня к врачу.

— Лазутин — второй этаж, кабинет двести шесть.

— Спасибо.

Так как в последнее время я не испытывал головокружений, то решил подняться по лестнице. В поликлинике было необычно тихо, несмотря на сезон простуд. На втором этаже мое ощущение чего-то странного от необычного для поликлиники покоя усилилось: в коридоре не было ни одного посетителя.

Я робко постучал в дверь, нерешительно зашел.

Сразу почувствовал легкую тревогу. Ее причиной была довольно странная обстановка в кабинете двести шесть. Небольшое помещение, ярко освещенное лампой дневного света, не производило впечатление стандартного медицинского кабинета. Сходство начиналось и заканчивалось рабочим столом у окна напротив входной двери — как у всех врачей, у которых я был. Меня поразили странные для кабинета психиатра предметы, располагавшиеся в комнате.

Первое, что бросалось в глаза — искусственный камин, интегрированный в стену. Черный пластик с ярко-красными вкраплениями имитировал на дне камина тлеющие угли. Несмотря на эффектную мерцающую подсветку, скрыть искусственность огня не удавалось. Камин был включен, но тепла я от него не ощущал. Не создавал камин и ощущения уюта. От него почему-то веяло опасностью.

Рядом со столом, прямо на полу, размещался музыкальный центр, черные отсеки различных модулей которого были окружены огромными колонками. Шикарная модель от AKAI — помимо двух отсеков для кассет, я разглядел CD-привод с трехдисковым чейнджером и цифровой радиоприемник. Такой аппарат был бы уместен в квартире меломана-эстета с высокими запросами звуковоспроизведения, но никак не здесь. Интересно, где же он нужные диски берет? Вообще, хоть какие-то диски.

Рядом с небольшим шкафчиком, заставленным толстыми книгами, стоял небольшой белый ящик, напоминающий холодильник с мороженым. Я подумал, что не удивлюсь, если открою верхнюю крышку и увижу среди кусков сухого льда эскимо в красно-синей упаковке или «лакомку».

Перед столом был стул для пациентов — черного цвета, на вид очень дешёвый, с тонкими металлическими ножками. От выглядел совершенно неустойчивым. Этот стул не мог быть удобным. К тому же он был еще и низким, из-за чего на собеседника можно было смотреть только снизу вверх. Стул психиатра — другое дело: широкая спинка на вращающемся основании, обитая кожей, очевидно, годилась и для того, чтобы расслабиться и для того, чтобы работать.

— Лазутин Михаил Ефремович, — усевшись в кресло, представился врач. — Садитесь, пожалуйста.

Я послушно сел на хлипенький стульчик и протянул Лазутину свою медицинскую карточку. Он бегло пролистал заметки предыдущих врачей, не выказав большого интереса, и вернул ее мне.

— Максим Алексеевич, я считаю, что должен сперва выслушать вас без учета мнения предыдущих специалистов. Это не потому, что я их не уважаю. Я просто не хочу, чтобы их выводы программировали нас с вами на определенный результат.

— А откуда вы знаете, как меня зовут?

Он на мгновение растерялся, даже дернулся от неожиданности. Но быстро взял себя в руки.

— Я прочитал ваше имя на карточке. Расскажите, что вас беспокоит. Не стесняйтесь, расскажите всю историю, у нас полно времени.

— Ну… с чего бы начать…

И я начал с самого начала.

— В конце прошлого года со мной произошел несчастный случай. Был ноябрь, но довольно тепло. Я зависал с друзьями, и нам пришла в голову мысль погулять, и я взял с собой скейт. Мы спокойно гуляли, пока не выбрались к водохранилищу… Было, конечно, плохой идеей по нему кататься, но очень уж соблазнительно выглядела его гладкая поверхность. Я сделал кикфлип, но на льду не удержался, доска выскочила из-под меня, и я упал, ударился затылком. На короткое время потерял сознание, а когда очнулся, уже был в одиночестве — друзья убежали за помощью. Они испугались, потому что я сильно повредил голову и пошла кровь. Я не мог пошевелиться и встать. Я просто лежал, смотрел, как под моей головой растекается лужа крови и слушал, как хрустит подо мной лед, и тихо, еле слышно, плещется вода. — Углубившись в воспоминания, я снова почувствовал неприятное ощущение налипшей на волосы остывающей крови и услышал этот едва слышный плеск где-то глубоко внизу. — Кстати, когда я сюда вошел, откуда-то услышал похожий звук, с улицы, наверно.

— О, не беспокойтесь. Чтобы пациенты расслабились, я включаю на магнитофоне разные релаксирующие звуки. По счастливому совпадению, сейчас это оказался звук журчащей воды. Это к лучшему, так как позволяет вам снова пережить те события и встретиться со своими страхами лицом к лицу. Я так понимаю, вы получили черепно-мозговую травму?

— Согласно первым обследованиям, ничего серьезного — небольшое сотрясение. Но потом проявились серьезные последствия. Меня иногда посещают приступы тревоги, порой даже страха. Я хочу понять закономерности в их появлении и получить от вас совет, как их подавлять.

Я не хотел говорить ему о своей дискалькулии. Хотя, казалось бы, кому, как не психиатру… Но что-то мне в нем сильно не нравилось.

— Неопределенность вашего будущего вызывает у вас тревогу?

— Нет, те приступы тревоги, о которых я говорил, не имеют рационального объяснения. Мама надеется, что они носят психологический характер, и с этим можно бороться. Ее больше волнует мое будущее, а меня — настоящее. Впрочем, так у всех родителей и детей, наверное.

Лазутин откинулся в кресле и какое-то время смотрел в потолок, раздумывая. Мне показалось, что он забыл обо мне.

Тряхнув головой, словно очнувшись от своих мыслей, он склонился к музыкальному центру и добавил громкость, так что журчание стало невозможно не замечать.

— Вы сейчас испытываете тревогу?

— Нет, скорее легкое беспокойство. Вы знаете, я раньше не общался с психиатром.

— Уверяю вас, в этом нет ничего страшного. Когда вы лежали с поврежденной головой, вы испытывали вполне естественный страх смерти, так как боялись, что лед проломится и вы утонете. Но вы же осознаете, что водохранилище промерзает очень глубоко и течение там практически отсутствует…

— Стояли теплые дни… — попробовал я перебить, но Лазутин прервал меня жестом.

— Вы не могли слышать треск льда и журчание воды. Это экстраполяция страхов вашего мозга, помноженная на ощущение беспомощности от невозможности пошевелиться. Позднее вас вытащили с поверхности водохранилища, что говорит о том, что лед был прочным. Вернитесь, пожалуйста, в тот день. Я хочу, чтобы вы снова представили себе, что не можете двинуть рукой или ногой. Представьте, что вы сейчас, на этом стуле, парализованы и не можете пошевелиться. Не можете не то что встать, не можете почесаться, не можете наклонить голову… хорошо, что дышать по крайней мере можете. Хотя нет, представьте, что вы и дышать не можете. Как будто организм забыл, как нужно напрягать диафрагму и качать воздух через легкие. Сейчас они лихорадочно собирают последние оставшиеся молекулы кислорода, а вы не можете выдохнуть губительный углекислый газ. Ваше угасающее сознание отчаянно протестует, руки хотят разорвать пуговицы на рубашке, чтобы стало легче дышать… но руки отказываются подчиняться.

Первое, что я сделал — пошевелил пальцами рук и ног и убедился, что они, конечно же, меня слушаются. Последнее, что я хотел — вспомнить те краткие мгновения своего временного паралича, не то, что ощущать это снова.

— Вам стало тревожнее?

О да, определенно. Я кивнул.

— Это очень хорошо. А теперь постарайтесь принять ваше состояние. Смиритесь с невозможностью его изменить. Просто примите, что есть вещи, которые нельзя изменить, потому что они от вас не зависят.

Какой же громкий звук воды. Я был готов поклясться, что он доносится не из колонок магнитофона, а из-за двери за моей спиной, как бы абсурдно это не звучало. Голос Лазутина стал звучать монотонно и безэмоционально, как будто записан на пленку бездушным компьютером.

— Нельзя побороть тревогу, избегая ее причин. Чтобы победить клаустрофобию, нужно кататься на лифте. Чтобы победить страх темноты, нужно спать с выключенным светом. Вы боитесь, что не можете ничего изменить из-за бессилия, что ваш мозг окончательно откажет и вы останетесь неспособны к самостоятельной мыслительной деятельности. Что вы не сможете сопротивляться гибельным обстоятельствам в решающий момент. Не пытайтесь бежать от этого ощущения. Его нужно пропустить через себя, Максим.

Я нерешительно кивнул.

— А теперь давайте представим, что за дверью вас ожидает травмирующий опыт повторения ощущения бессилия при приближении опасности. Разумеется, это не так. Просто давайте представим, раз уж наступил конец нашего сеанса.

— Как конец сеанса? Подождите. А разве вы не должны задавать мне разные вопросы? Про эдипов комплекс? Мать воспитывает меня в одиночку, отец бросил. А еще после той травмы мне иногда снятся очень странные вещи, кстати. Разве вы не должны все это спрашивать?

При мысли о необходимости выйти, меня начало потряхивать.

— Да, после просмотра современных фильмов, многие представляют работу психиатра именно в таком ключе. Но в жизни все иначе. Это наша с вами первая встреча, мы только познакомились, и я думаю, для начала нам обоим стоит подумать о дальнейших шагах.

— Что за травмирующий опыт ожидает меня за дверью?

— Никакого такого опыта вас не ожидает, вы не поняли. Максим, предположим, — он сделал ударение на слове «предположим», — за дверью скрывается нечто очень страшное для вас. Вот прямо за ней бушует бурный поток воды, который унесет вас за собой, увлечет ко дну. Поток настолько сильный, что вы не можете подняться к поверхности и вдохнуть, как бы хорошо вы ни плавали. Это просто невозможно, потому что вода, протекающая меж камней, через уступы и пороги, играет вами, как опавшим листком.

— Я тогда скажу, что будет большой глупостью идти туда.

— Но вы же знаете, что на самом деле там просто выход.

— Тогда смысл представлять себе другое?

— Это вопрос вашей готовности бороться или принять. Первый шаг к выздоровлению — это сделать выбор навстречу опасности. Тем более, что опасности нет.

— Значит, я могу идти?

— Вы должны идти. И да, на сегодня вы свободны…

Он задумался и сказал как будто про себя:

— Это не то, что нужно. Я знаю, есть что-то еще.

Я встал и медленно направился к выходу. Шум реки перестал быть размеренно-журчащим, как раньше. Теперь я слышал беспорядочный и неравномерный грохот и гул. И он точно шел из-за входной двери, магнитофон был совершенно ни при чем. Тревога сменилась паникой.

Шаг за шагом я повторял себе, что опасности нет, что глупо будет не пойти туда и все время думал о том, как глупо будет туда пойти.

Я остановился рядом с холодильником, который стоял у стены.

— А что в холодильнике? — спросил я.

Лазутин вздрогнул.

— Не понял.

— Ну, в этом, в белом, — я показал пальцем.

— Ах, в этом. Это не холодильник, это просто ящик, в нем лежат личные вещи, не имеющие отношения к пациентам, и которые вас не касаются…

Я рывком распахнул крышку.

В ящике лежали различные предметы — из тех повседневных мелочей, которые человек носит с собой — кошельки, часы, держатели для галстуков и прочее в таком роде. Предметы были свалены в беспорядке, как бесполезный хлам.

На самом верху лежали старые советские часы с бордовым циферблатом и очки в черной оправе.

От изучения содержимого ящика меня отвлек грохот со стороны врача. Лазутин резко вскочил со своего места, отбросив в сторону мешающий ему стол и ринулся в мою сторону. Я даже не успел понять, как на это реагировать и словно в ступоре разглядывал надвигающегося на меня психиатра. Его лицо не выражало ровном счетом ни одной эмоции, глаза были пустыми и смотрели сквозь меня. Так смотрят перед собой люди, проходящие мимо тебя на оживленном перекрестке. Его движения были при этом какими-то деревянными, резкими. Он шел на меня очень быстро, однако походка была не пластична, руки и ноги едва сгибались в суставах. Со стороны он был похож одновременно на заводную куклу и обезумевшего пингвина, и мог даже показаться забавным, но мне было скорее страшно, чем смешно.

Лазутин очень быстро преодолел расстояние до меня, но внезапно что-то резко дернуло его назад, он перестал двигаться и просто по инерции полетел вперед, с грохотом упав к моим ногам, а к окну отскочила какая-то черная веревка. По всей видимости, она была привязана к его спине, длины не хватило, и она дернула его назад, после чего оторвалась.

Я отпустил крышку ящика, и она с грохотом упала. Казалось, что Лазутин сейчас подскочит и схватит меня, и что-нибудь со мной сделает (и мне было страшно, потому что я не знал, что именно он собирался со мной сделать).

На его спине, в рубашке было вырезано отверстие, через которое виднелась странная электрическая розетка, имевшая между обычными контактами отверстие для подключения телефонного кабеля или подобного ему. Отскочившая веревка оказалась не веревкой, а электрическим кабелем, конец которого тянулся к окну. Я выглянул из окна и увидел, что кабель выходит из подвала здания поликлиники.

Я быстрым шагом подошел к двери, но просто не смог заставить себя открыть ее, пусть за ней и стояла теперь полная тишина.

Я вернулся к окну, крепко привязал кабель к батарее отопления и распахнул створки. Вот как я выйду! Держась за кабель и упираясь ногами в шершавую стену поликлиники, я стал спускаться вниз. К счастью, окно располагалось невысоко, и я быстро оказался на земле.

Подвал, в который уходил конец кабеля, был наполнен слабым голубоватым свечением. Пол подвала был залит мутной и затхлой водой, примерно до щиколоток.

Без лишних раздумий я спустился вниз. Моя уверенность в себе была удивительна прежде всего для меня самого. С момента, когда Лазутин «выключился», приступ паники пропал как по щелчку. Не осталось следа даже беспокойства.

Мне было чертовски, невозможно любопытно, что происходит.

Несмотря на большое количество воды, в подвале находилось странное электрическое оборудование. Само помещение было довольно просторным. Опутанные кабелями огромные шкафы с мерцающими лампочками стояли прямо в воде. Их силуэты в полутьме напоминали какое-то подобие технического воплощения стоунхенджа. Посреди подвала находилось рабочее место оператора системы видеонаблюдения — перед аккуратным офисным стулом на стене были закреплены десятка три мониторов. Голубое свечение исходило от них.

Рядом со столом на полу, в воде, лежало чье-то накрытое простыней тело. Из-под простыни угадывались светлые волосы, слипшиеся от крови из разбитого черепа. Я в ужасе покачнулся… Я знал, кто это.

Ксения.

Я понимал, что отвлекаться было нельзя, что мне нужно было посмотреть в мониторы. Прошло уже достаточно лет, чтобы взять себя в руки. Я не стал задаваться вопросом, что она здесь делает и протиснулся к экранам, стараясь обходить ее тело как можно дальше.

Изображение на всех экранах было очень похожим и покрыто странными помехами. Я мог различить самые точные детали, если фокусировался на них, но стоило мне расслабить зрение, чтобы воспринять изображение целиком, оно становилось каким-то неопределенным и мутным.

Я видел двух мужчин, вставших с разных сторон у открытой двери, ведущей в темный коридор. На одном из них была милицейская камуфлированная куртка и черные штаны, другой был одет в потертую «горку». Его голова (того, который не милиционер) была забинтована. Милиционер был серьезен, напряжен, но чувствовалась уверенность в себе. Оба были вооружены, милиционер держал в руках укороченный автомат Калашникова, а другой — охотничье ружье. Я назвал его про себя «охотником».

Изображение на других мониторах несколько отличалось. Иногда милиционер стоял слева, а охотник — справа, иногда наоборот. Иногда автомат был у охотника, а ружье — у милиционера. На некоторых мониторах милиционер стоял в полный рост, на некоторых — присев на одно колено. Охотник всегда был в одной позе, и лицо его всегда отражало… как ни странно, радостное возбуждение.

Я вернулся к первоначальному монитору, потому что картинка на нем начала двигаться (на других — они просто продолжали стоять). Милиционер вскинул автомат и ринулся вперед. Одновременно с его рывком в темноте коридора возникла вспышка — по всей видимости, выстрел — и из спины милиционера в мою сторону, как в замедленной съемке, вылетела пуля. Она с треском пробила монитор и ударила меня в грудь; я почувствовал, как мне в лицо впились осколки стекла и брызнула кровь.

Я упал в воду и сразу попытался подняться, но Ксюша бросилась ко мне из-под своей окровавленной простыни, обхватила руками (руки? откуда у нее руки?!) и начала топить.

Только в этот момент я осознал, что сплю. Это меня успокоило.

«Я знаю, как он убил их!», — крикнул я, но не услышал своего голоса — вода прорвалась в легкие и поглотила мой крик. Темный шумящий поток сомкнулся надо мной, и понес меня прочь и вглубь, швыряя из стороны в сторону, как детскую игрушку.

II

Комната допросной была точно такой, какой я себе ее представлял. Предельно скупая обстановка. Но псевдозеркало, за которым должны находиться другие следователи, почему-то отсутствовало. Окон тоже не было. Только серый обшарпанный бетон, одинокая лампа дневного света, широкий стол и две табуретки.

Больше ничего.

Допрашивал меня человек из «конторы» и выглядел он очень по-спецслужбистски (по крайней мере, именно так, как я представлял себе сотрудников службы безопасности). Тонкая серая водолазка, черные, идеально выглаженные брюки, начищенные ботинки. Подтянутый, но не перекачанный. Средняя внешность, средний возраст. Если наденет халат, сойдет за врача или научного сотрудника, если костюм — за офисного клерка. Ничем не примечательный человек, который видит тебя насквозь.

— Добрый день, Максим Алексеевич. Меня зовут Егоров Константин Игоревич. Перед тем, как мы начнем, напоминаю об уголовной ответственности за дачу ложных показаний. Я прошу вас быть максимально откровенным со мной. Уверяю, это в ваших интересах.

— За что меня арестовали?

— Пока вас не арестовали. Вы задержаны в связи с известными вам событиями. Вы получили несанкционированный доступ к материалам, составляющим государственную тайну. Требуемого уровня допуска у вас нет. Моя задача на данный момент состоит не в том, чтобы определить вашу вину. Я понимаю, что произошедшее случилось не по вашей воле. Однако мне надо знать объем полученных вами сведений. От этого зависит ваше будущее. Так что меня не стоит обманывать. Это не в ваших интересах.

Пока он говорил спокойным тоном свои сухие, отрывистые фразы, я старался не выдавать своего волнения, но на самом деле был до смерти напуган. Потому что мне очень сильно, до неприличия, хотелось довериться этому человеку, но я знал, что доверять ему нельзя.

Обманывать сотрудника органов всегда страшно, особенно сотрудника подобных органов.

При этом мне не удавалось определить, почему этот человек из ФСБ (из ФСБ? Уверен ли я в этом?) кажется мне опасным.

Немного подумав, я решил рассказывать все максимально честно. По крайней мере, пока.

— Что вы хотите узнать?

— Просто расскажите, что с вами случилось на прошлой неделе. Начните с поездки в Доброе — почему вы туда поехали и с кем.

И я стал рассказывать.

***

Первый раз я поехал в Доброе в понедельник. Накануне мой начальник сообщил, что принял заказ на работу с местной больницей. Я должен был подбросить одного врача в этот поселок, и в течение недели возить его, куда он скажет, и помогать по возможности.

Иван Сергеевич Драчев — так звали врача — позвонил мне утром и попросил заехать за ним в городскую больницу. Он оказался приятным интеллигентным человеком средних лет. В своем потертом свитере и плохо выглаженных брюках он производил впечатление несколько неухоженного затворника, но это было даже… трогательно, что ли. Умный взгляд усталых глаз за очками в аккуратной черной оправе. Я помог занести в мою «буханку» его оборудование — дипломат и несколько ящиков.

— Вы меня просто спасаете, — он с жаром пожал мне руку. — Думал, не найду, кто меня подвезет. Передайте огромную благодарность Виктору Павловичу. Он считает себя моим должником, но теперь, пожалуй, это я буду ему должен.

Виктор Павлович — это индивидуальный предприниматель, мой непосредственный начальник.

— Все в порядке, Иван Сергеевич, я ваш шофер на эту неделю. Меня зовут Максим.

— Я боялся, что никто не согласится. Все-таки дело серьезное.

— А что такое? — спросил я, заводя машину.

— Ну как, все-таки опасное заболевание, многие боятся.

Интересно. Я не стал глушить мотор, но и не тронулся с места.

— Какое заболевание?

Драчев посмотрел на меня удивленно.

— Вам не сказали?

— Нет.

— Дело в том, что я по профессии врач-инфекционист, и мы едем в поселок Доброе. Точнее, нам нужно в турбазу у поселка, потому что местный фельдшер подозревает вспышку сибирской язвы и нужно это подтвердить, чтобы принять необходимые меры.

Я не знал конкретно, что это за болезнь, но название слышал.

— Насколько это опасно?

— Это давно известное человечеству заболевание, оно может быть смертельно опасным в некоторых случаях, но в целом вспышки хорошо контролируются.

— А разве у больницы нет своего транспорта для подобных случаев?

Он тяжело вздохнул.

— Видите ли, молодой человек, времена сейчас тяжелые. Многие наши водители бастуют, месяцами зарплату задерживают — и нам, и им. Предложение, сопряженное с риском заражения смертельно опасным заболеванием в таких условиях воспринимается как оскорбление. Вот и приходится крутится, привлекать частный сектор.

Он проникновенно посмотрел на меня.

— Молодой человек, я не вправе вас заставлять куда-то ехать. Я делаю это бесплатно, потому что для меня это священный врачебный долг. Я видел, что происходит в подобных ситуациях, и не хочу, чтобы люди гибли. Вы в своем решении свободны. Но я очень прошу мне помочь. Я могу найти кого-то другого, но здесь дорог каждый час. Я постараюсь максимально вас защитить. Если предположение подтвердится, у меня есть вакцина, мы предпримем меры предосторожности…

Я жестом прервал его.

— Не надо меня убеждать. Я не собирался отказываться. Вы мне только расскажите по дороге подробнее об этой заразе, чтобы я знал, с чем мы будем иметь дело.

Сделать доброе дело всегда приятно, решил я. То, что я при этом сохраню свою работу — неплохой дополнительный бонус.

— Конечно. А вы расскажите мне, что вы знаете про Доброе, потому что я ни разу там не был.

— Расскажу, что знаю, договорились. Но вы первый.

Я повел машину к выезду из города.

— Так, с чего бы начать… Сибирская язва — это наше, русское название. А есть поэтическое название — «персидский огонь». Все это из-за характерных черно-красных язв на пораженной коже, которые напоминают тлеющий уголь. Никогда не видели? Заболевание описано еще в античные времена. Его возбудитель очень живуч во внешней среде, так как вне организма носителя формирует защитную капсулу и образует спору. В этом состоянии бактерия может существовать десятилетиями, ожидая, пока не окажется в новом носителе. Отлично подходит в качестве биологического оружия. Я раньше, еще в Союзе, имел дело с сибирской язвой. Но здесь, в этих местах, странно ее встретить.

— Почему?

— В нашем регионе нет животноводства. Большинство заболеваний регистрируется у тех, кто часто контактирует с домашними или дикими животными…

Драчев рассказал мне целую лекцию о сибирязвенной бактерии, довольно пугающую — особенно в части описания легочной и кишечной формы заражения. Медленная и весьма мучительная смерть, почти наверняка.

–…Вызвавший меня врач считает, что столкнулся с кишечной формой сибирской язвы. Больных лихорадило, был кровавый понос, их также рвало кровью. Но она простой фельдшер и не хочет вскрывать тела без специалиста. Надеюсь, это что-то другое, хотя симптомы, конечно, характерные. Я могу лишь предположить, что туристы решили побаловать себя экзотикой — съесть какого-нибудь дикого лося, и им просто не повезло. Очень не повезло.

— Что мы будем делать, если это предположение подтвердится?

— Я вакцинирую тех, кто входит в группу риска и мы вывезем их сюда, на наблюдение в больницу. Скажите, Максим, сколько времени займет путь, успеем ли мы добраться до темноты?

Вопросы, связанные с числами, доставляли мне сильное неудобство, но конкретно к этому я подготовился заранее.

— Ехать примерно семь часов, до темноты не успеем, но сегодня вечером будем.

Покинув город, мы пару часов ехали по шоссе, а после свернули на грунтовку, которая вела к Доброму.

— Скажите, по этой дороге часто ездят машины? — спросил Драчев.

— Насколько я знаю, крайне редко. Вряд ли мы кого-то встретим. Чем дальше заедем, тем хуже будет дорога.

— Значит, если что-то случится, помощи ждать неоткуда?

— Понимаю ваши опасения. Это не первая моя такая поездка. На случай непоправимой поломки у меня есть запас еды на несколько дней. Сможем добраться до какой-нибудь охотничьей избы — мне отметили их на карте — и продержимся, сколько нужно. Где-то через неделю или даже раньше нас начнут искать. На худой конец, сами вернемся, пешком. Все будет хорошо, Иван Сергеевич.

— Так, никаких поломок, — похоже, он несколько напрягся. — Лучше расскажите мне о поселке, вы обещали.

И я рассказал ему то, что знал.

Доброе было небольшим поселком, возникшим посреди тайги на берегу реки Черная Каменка в первые годы советской власти. Поначалу это было маленькое рабочее село, там жили шахтеры с одноименной шахты. Шахта «Добрая» была режимным объектом, так что добывалось там, похоже, что-то ценное. Со временем в селе появилась школа, клуб, потом турбаза неподалеку. От шахты до Энского шоссе даже бетонку провели, но сейчас по ней никто не ездил. Дорога шла через Черную Каменку, а мост разрушился в девяносто втором, во время паводка. Никто, конечно, восстанавливать его не собирался.

В далекие времена «тревожной молодости» в Добром вполне можно было счастливо жить. Работа в шахте приносила трудящимся хорошие деньги, регулярный поток ищущих таежной романтики активных туристов оживлял затерянный посреди тайги городок. Население составляло около трех тысяч человек.

В начале восьмидесятых на шахте произошла какая-то авария, и ее закрыли. Люди стали покидать Доброе еще в советские времена, но после перестройки это приняло лавинообразный характер. Не помогли ни новое здание ДК, ни турбаза. Посиделки у костра с гитарой посреди тайги и сплавы на байдарках сменились расслабленными турами в Турцию или Египет, или на Черное море и Каспий. Это в лучшем случае, конечно, и в европейской части страны. Основная часть энсковичей до моря доехать не могла и предпочитала во время отпуска давить портвейн на берегу ближайшей речки.

Положение поселка было безнадежно, и он уже несколько лет как был заброшен. Однако мужики рассказывали, что какая-то странная женщина приватизировала местную турбазу и надеется запустить центр экстремального туризма. В данный момент там отдыхает московская знаменитость — доктор альтернативной медицины, экстрасенс, что-то в таком роде.

Драчев слушал меня внимательно, изредка переспрашивал. Когда он узнал, что жителей сейчас наберется едва ли с десяток (то есть примерно столько, сколько у меня пальцев на руках), то облегченно вздохнул — конечно, ему было проще вести дело с малым количеством потенциальных пациентов. «Вакцинируем всех», — обнадежил он.

С дорогой нам повезло — стояла сухая погода и майское солнце активно плавило снег в освещенных местах. Машине просто негде было буксовать, и я ровно держал ее в колее (к счастью, успевшей просохнуть, но не успевшей зарасти).

Тайга красива в любое время года, но май в наших краях — исключение. В основном нас окружала серая, с засохшей прошлогодней травой, земля. Весна постепенно вступала в свои права, но хвойный лес еще сохранил немного снега.

Разговор с доктором сошел на нет. Краем глаза я заметил, что мой пассажир наслаждается окружающими красотами (хотя настоящее богатство для глаз начнется через месяц). Вскоре размеренная дорога укачала Драчева, и он задремал.

Пасмурное небо сделало наступление темноты внезапным. По ощущениям, стемнело очень быстро. Я включил дальний свет и ярко освещенная дорога стала резко контрастировать с окружающей темнотой…

Ощущение опасности настигло меня столь резко, что я даже не успел осознать его причину. Я дал по тормозам. Драчев уткнулся в лобовое стекло — не пристегнулся. Хорошо, что скорость была небольшая, и это не привело к травме.

— Что случилось?! — он непонимающе посмотрел на меня.

А я и сам не знал, что случилось. Сначала я подумал, что краем глаза увидел на дороге какое-то препятствие, но путь был свободен. Сердце колотилось как бешеное, я с трудом подавлял паническое желание дать задний ход или, наоборот, на полной скорости умчаться вперед. Просто обычная дорога вдоль берега обычной реки, просто обычные горы на горизонте, просто обычный лес слева…

Не пори горячку. Думай. Контролируй свой страх. У него нет рациональных причин.

— Отольем, — выдавил я из себя.

— Ну… Пожалуй, надо — сказал Драчев, вышел из машины и пошел к ближайшему дереву.

Я посмотрел на часы. До оставленной мной утром отметки ориентировочного прибытия (прилепленной к часам жвачки) оставалось одно деление короткой часовой стрелки. Это значило, что до Доброго оставалось ехать около часа. Я не стал глушить машину и выходить.

Подавив паническую атаку, я понял, что меня тревожит лес. Он близко подступал к дороге, но сколько я не вглядывался, не видел в нем ничего опасного. Значит, в нем и нет ничего опасного, сказал я себе. Меня с головой накрывало беспричинное ощущение чьего-то присутствия, хотя все, что я видел — это черные ели на белом, не растаявшем еще снеге.

Драчев задерживался снаружи. Зачем я отправил его помочиться? Сейчас я проклинал себя за эту глупость. Я оглянулся, но нигде не смог увидеть его силуэта.

Когда он вышел, то не захлопнул дверь со своей стороны. Легкий ветерок со скрипом ее раскачивал, узкая черная полоска вечерней тайги между краем двери и корпусом машины дышала, как живая. Слышалось журчание реки. Когда дверь распахнулась, мое сердце резко разогналось к пяткам, чтобы отскочить от них и ударить в подмышку.

— Поехали, — сказал Драчев, устраиваясь на пассажирском сидении с явным облегчением в голосе.

Конечно, поехали. Обязательно поехали, и поскорее. Я попросил врача пристегнуться и направил машину по направлению к Доброму, изо всех сил стараясь не гнать.

III

— Как вы считаете, что показалось вам настолько опасным?

— Сложно сказать. Я рассказал, потому что вы просили ничего не скрывать. Я дважды проезжал там впоследствии, но это чувство больше не возвращалось. Правда, один раз я спал, машину вел капитан Устюгов.

— Об этом расскажете позже, двигаемся по порядку. Подождите минутку.

Допрашивающий офицер вышел из комнаты, но вскоре вернулся с подробной, свернутой в несколько слоев картой.

— Покажите, пожалуйста, на карте ориентировочное место, где вы остановились.

Я быстро сориентировался и отступая пальцем по дороге от Доброго, нашел то место. Посреди леса, находящегося к северу от отмеченной мной точки, располагался водоем практически идеально круглой формы. От его центра на карте были отмечены три разных окружности: маленькой, красного цвета, средней, оранжевой и большой, желтой. Рядом с каждой из них были написаны цифры с отметкой «км» — по всей видимости, значения радиуса каждой из окружностей. Дорога проходила между оранжевой и желтой линиями.

— Спасибо, — он подошел к двери, приоткрыл ее и передал сложенную карту через дверной проем кому-то, кто оставался вне поля моего зрения. — Продолжайте, Максим Алексеевич. Что вы встретили в Добром?

***

В Добром мы встретили унылую картину безнадежной разрухи и отчаяния, написанную средствами городской техносферы. Редкие многоэтажки смотрели во все стороны зияющими пустотами отсутствующих окон. Таежный лес все ближе подкрадывался к оставленным домам, медленно, как будто соблюдая осторожность. Словно люди подготовили ему ловушку и в любой момент снова начнут выгрызать у леса пространство, вырубая молодняк и корчуя пни.

На небольшой развилке я свернул вправо, направляясь в турбазу, продолжая движение вдоль реки, и поселок скрылся за деревьями.

Через пару километров показалась речная станция, стоявшая на честном слове. Причал, где в чью-то светлую голову пришла абсурдная мысль сделать прокат байдарок, похоже, смыло половодьем, теперь лишь черные тонкие столбики свай и неуместная реклама напоминали о столь амбициозном замысле.

Я вел свою «буханку» по указателю рекламного щита на спортивно-туристическую базу «EX-STREAM». Игра слов была удивительно точной в своей иронии — действительно, поток туристов здесь давным-давно сошел на нет. С учетом географии размещения данного объекта и неуместности английского названия, я предположил, что директор турбазы, возможно, не знает настоящего перевода и просто стал жертвой жестокой шутки рекламщиков, у которых сделал заказ.

Свежевыкрашенные ворота были наглухо распахнуты — очевидно, нас ждали. У входа стоял главный домик — кафе с верандой. Из кирпичной трубы на крыше шел густой дым — готовился ужин. Чуть поодаль кучно располагались домики для гостей — примерно с десяток, не так уж мало. Они были построены совсем недавно и несмотря на разруху вокруг — вполне на совесть. Указатель у главного входа сообщал, что на территории базы есть бассейн и тренажерный зал.

На веранде стояла женщина средних лет и курила. Она махнула нам рукой. Я припарковал машину, женщина выбросила недокуренную сигарету в грязь и пошла к нам. Ее врачебный халат давал понять, что это именно она — тот самый фельдшер, вызвавший специалиста из областного центра для подтверждения диагноза. Прочая ее одежда — серый ватник, надетый поверх халата и мешковатые синие джинсы, заправленные в резиновые сапоги — говорила мне о том, что в округе очень мало людей.

— Долго же вы, — с укором сказала она, протягивая руку Драчеву для рукопожатия.

Меня для нее как будто не существовало.

— Здравствуйте, Юлия Семеновна, — ответил ей врач. — Перед тем, как взглянуть на тела, я хотел бы сделать объявление для людей. По телефону вы сказали, что они взволнованы. Скажите, кто у вас за главного, чтобы собрать всех жителей.

— Главного у нас нет. И собирать никого не надо — все ждут вас в столовой. Нас тут всего пять человек. Пройдемте.

Она кивком головы пригласила нас следовать за собой.

Мы вошли в дом с верандой. Мне показалось неправильно называть его столовой, скорее, это было кафе, причем оформленное с большой любовью. Дорого отделанное дерево, теплые цвета. Декоративный камин создавал атмосферу и уют. За столиками сидели три человека — каждый за своим, предпочитая одинокое ожидание.

— Екатерина Витальевна, врач приехал.

— Ох, слава богу, — из кухни вышла бойкая и улыбчивая, чуть полная женщина лет пятидесяти. — А мы вас так ждали. Здравствуйте, молодой человек — она кивнула мне, я приветственно махнул рукой. — Садитесь, дорогие, с дороги небось устали, проголодались, скоро ужин будет готов. Вы кушать будете?

— Спасибо, Екатерина Витальевна, — ответил ей Драчев. — Я вам передам молодого человека, накормите его за мой счет, он меня очень хорошо довез. Его зовут Максим. А меня зовут Иван Сергеевич Драчев, я врач-инфекционист второй Энской городской больницы. Скажите, пожалуйста это все, кто сейчас живет в поселке?

— Да, Иван Сергеевич, это все. Пока что не сезон, — ответила Екатерина Витальевна, как будто оправдываясь. — Я здесь директор, а это мои гости, — она указала на сидящих в зале мужчин — Чепиков Александр Викторович, Завьялов Олег Вячеславович и… простите, я боюсь не так выговорить, скажите вы — засмущалась она и покраснела.

— Эрхан Кундулович Алдан, — усталый голос и кивок в нашу сторону. Мужчина был сравнительно молод, лет тридцать пять, похоже, якут. Изрядно потертая «горка» выдавала в нем охотника.

Двое других были старше. Чепиков — серьезный, строгий пенсионер. Внешне он производил впечатление человека ворчливого и недовольного окружающими. Завьялов — несколько моложе. Вдумчивый взгляд, обаятельная и приветливая улыбка. Было видно, что он легко находит общей язык с людьми. Еще мне показалось, что я его уже где-то видел.

— Я попрошу вас не паниковать, скоро все разъяснится, — Драчев обратился к присутствующим. — Если выводы Юлии Семеновны подтвердятся, у меня есть с собой вакцина. Наш транспорт позволит вывезти каждого из вас, кто пожелает выехать. Я прошу подождать меня здесь, возможно, анализ займет несколько часов. Если у вас есть срочные вопросы, задавайте, попробую ответить на них.

В ответ — молчание, затем Завьялов, оглядев прочих присутствующих, ответил:

— Работайте, доктор. Мы здесь люди взрослые, к панике не склонные, так что успокаивать нас ни к чему.

Врачи вышли из столовой. Я присел за один из свободных столиков, поближе к стойке. Никто со мной не заговорил, складывалось такое ощущение, что каждый из них был глубоко погружен в свои отдельные мысли. Исключение составляла только Екатерина Витальевна. Ее добродушная суета была очень приятной. Складывалось ощущение, что забота о своих клиентах — единственное ее желание.

Правда, было неясно, как посреди нынешней разрухи ей удалось найти средства, чтобы построить это место. Райский уголок таежного туризма с впечатляющим видом на постсоветские заброшки.

У каждого столика было аккуратно оформленное меню. Я никогда не был в настоящих ресторанах, и мне, с моим непритязательным вкусом, данное меню показалось чрезмерно роскошным.

Первые блюда — борщ, щи, рассольник, харчо, шурпа, сырный или грибной крем-суп, лагман. Тут все понятно. Основные блюда с упором на кавказскую кухню — четыре вида шашлыка (никакой курицы: свинина, баранина, оленина и — внезапно — медвежатина), хинкали ручной лепки, долма, люля, чахохбили и хашлама. Были блюда из рыбы и пельмени домашней лепки.

Полный набор напитков: помимо водки, можно было порадовать себя коньяком, несколькими видами красных и белых вин, а также пятью сортами разливного пива.

Это было далеко не все — это было то, что бросилось в глаза. Подробно я меню не изучал, так как не планировал ничего заказывать. В нынешнее времена поход в общепит был как праздник, и сегодня был не такой день.

Я в недоумении положил меню на стол. Такой подбор блюд был бы уместен скорее для дорогого ресторана грузинской кухни где-нибудь на берегу черного моря. Я только что прочитал меню, где есть медвежатина, в кафе посреди тайги, в заброшенном поселке с 5 жителями. Хозяйка сама ходит стрелять медведей? Меню было выполнено вычурно и безвкусно — не в плане кулинарии, а в плане стиля.

Сопоставить цену с деньгами в бумажнике без калькулятора я не мог, из-за дискалькулии, но подозревал, что ужин здесь влетит в копеечку.

Будто бы прочитав мои мыли, Екатерина Витальевна села за мой столик сказала:

— К сожалению, дела идут пока не очень хорошо, меню я обеспечиваю только частично. Так что на данный момент я не заказываю разную экзотику — дорого получается, себя не оправдывает. Да и готовлю я одно и то же на всех, вы уж простите, обхожусь без повара, чтобы экономить. Но гости не жалуются. Сегодня на ужин бифштекс с яйцом, я сейчас принесу. А вот чай или кофе — смело выбирайте, и к блинчикам что вам — сметану, черно-смородиновое варенье или сгущенку?

Я помотал головой, одновременно соображая, как бы получше ответить. А чего думать, говорить надо как есть.

— Я не буду ничего заказывать. У меня есть с собой. Если разрешите, то принесу сюда. Вы простите, я просто не могу себе позволить. Я слышал, что Иван Сергеевич готов накормить меня за свой счет, но это будет неправильно. Если честно, я думаю, он тоже не может себе позволить.

Она как будто даже обиделась.

— Вы думаете, я буду кормить вас за деньги? — она недоуменно посмотрела на меня, потом смутилась и приложила ладонь ко лбу. — Какая же я дура, в меню стоят цены. Вы не беспокойтесь, это меню на будущее, когда бизнес заработает и будет оборот. Сейчас здесь все кушают бесплатно, все равно людей мало, и дохода нет. Поверьте, я не обеднею.

Похоже, я сорвал банк. Когда в последний раз я ел нормальное мясо? В прошлом году?

— Тогда несите ваш бифштекс. И чай, пожалуйста, кофе не люблю. С чем блины — мне все равно. С удовольствием все съем.

— Вот и умничка! — Екатерина Витальевна ушла на кухню и вскоре раздала всем подносы с ужином.

На большой котлете из рубленой говядины аппетитно растеклось жареное яйцо, в качестве гарнира шла смесь различной зелени и две обжаренные до золотистой корочки маленькие зеленые капусточки. Черный ароматный чай медленно остывал в аккуратной чашке, на блюдце лежали домашние блины со сметаной.

Я жадно схватился за вилку. Нож отложил в сторону — что я, с котлетой одной вилкой не справлюсь?

Хозяйка подсела за мой столик.

— Максим, давай с тобой на ты, я не люблю вот это «имя-отчество». Меня можешь Катей называть, я еще не старая. Ты не возражаешь, если я тебя поспрашиваю, как дела в Энске.

Почему-то мне не хотелось переходить с ней на «ты», но я пересилил себя, чтобы не показаться невежливым.

— Едва ли я смогу ответить за деловой климат города — тебя же это интересует?

— Да мне просто — узнать, как у людей в целом дела идут. Я полгода в городе не была. Вот как у тебя дела, например.

— За полгода мало что изменилось. На жизнь хватает, что раньше, что сейчас.

Ага, зарплаты хватает на еду, спасают инвалидные льготы по оплате коммуналки. Второй год хожу в синей спецовке — хорошая одежда, прочная. Но этого я ей не скажу. Энск был вторым по величине городом в области, но страдал от общего кризиса, как и вся страна.

— В декабре застрелили мэра, кто победил на новых выборах — честно, не помню, не ходил. Без задержек платят только на ГЭС, но все равно копейки. Неделю назад началась забастовка водителей городской «скорой» — собственно, поэтому я здесь, обычно я развожу небольшие грузы, курсирую по мелким стройкам, иногда вожу начальника на охоту. У меня очень рутинная и скучная жизнь.

— Ой, я тебя уверяю — не скучнее, чем здесь. Вот десять лет назад тут знаешь как все кипело? Просто удивительно, как быстро все может измениться.

— Вы знаете… Ты знаешь, я сам хотел у тебя спросить. Что тут вообще происходит? Я в том плане — еда отличная, домики аккуратные. Откуда все это здесь, посреди разрухи?

— Скажем так, это у меня такой бизнес-проект. Многим кажется, что все кончено, народ обнищал, страна умирает. С таким подходом к жизни, так и будет. А я решила несмотря ни на что открыть свое дело и оживить этот поселок. Если нормально заработает эта турбаза, то и прочая инфраструктура подтянется.

— Ты меня прости, я бы не сказал, что она нормально работает.

— Во-первых, сейчас не сезон.

Можно подумать, в сезон здесь иначе.

— А во-вторых, в каком-то смысле это дело себя оправдывает. Три года назад у меня появился инвестор, который верит в будущее этого места.

Она кивнула в сторону Завьялова. Тот пил чай, просматривая какую-то старую газету.

— Говоря честно, без него все бы накрылось давным-давно. А так я держусь на плаву, и когда-нибудь все окупится.

Надо бы подойти к такому волшебнику. Олег Вячеславович, не хотите ли вложиться в перспективный рынок автомобильных перевозок города Энска? Хотя бизнесмен из меня объективно плохой — здесь надо уметь считать.

Мы продолжили говорить с Катей… Екатериной Витальевной, о том, о сем. Было понятно, что ей, мягко говоря, наскучили одни и те же лица, да еще и в таком малом количестве. Так что она просто радовалась разговору с новым человеком.

За общением ужин несколько затянулся — мы проговорили, наверно, с час.

И как только я отправил в рот последний кусок бифштекса, в кафе вошли Драчев и Подчуфарова. Выражение лица у врача не предвещало ничего хорошего.

— Товарищи, прошу внимания! — громко сказал он и стал у двери так, чтобы все его видели. — К сожалению, моя поездка не была напрасной и предположение Юлии Семеновной оказалось верным. Прошу для начала — ни в коем случае не ешьте мясо.

Очень ко времени совет. Я с грустью проглотил кусок, застрявший в моем горле. Котлета была очень вкусная. Посмотрим, чем мне придется за нее заплатить.

IV

— Почему вы на меня так смотрите?! — возмущенно воскликнула Екатерина Витальевна после секундной паузы.

— Без паники. Мне нужно больше узнать о погибших — особенно, где и чем они питались.

И вот здесь я поближе познакомился с товарищем Чепиковым, боевым пенсионером, до того скромно отсиживающемся в сторонке.

***

— Подождите — прервал мой рассказ Егоров. — Какое впечатление у вас сложилось о Чепикове?

— Очень серьезный и сухой человек. Старой закалки. Сохранил ясность ума, несмотря на почтенный возраст.

— Его поведение не показалось вам подозрительным?

— Нет. Я почему-то был уверен, что он в этой группе неформальный руководитель. От него будто пахло авторитетом. Я не в уголовном смысле… Выглядел он в тот момент как профессор на отдыхе, о профессии его бывшей я уже потом, вечером узнал.

— Продолжайте.

***

— Чтобы не создавать балаган, — сказал Чепиков спокойно, — предлагаю по очереди рассказать обо всем, что мы знаем. Если вы хотите поиграть в следователя, — обратился он к Драчеву, — дело ваше. Но как врач, вы должны, как мне кажется, сперва заняться нашим здоровьем. Вы что-то говорили о вакцине.

Он напомнил мне чем-то судью Уоргрейва из «Десяти негритят» в исполнении Зельдина.

— Простите, вы правы, — выдавил из себя Драчев, не отводя взгляд от Чепикова. — На наше счастье, у нас с собой достаточный запас. Комбинированная вакцина, новой разработки, для подкожной инъекции.

— Риски побочных реакций?

— Ничего выдающегося по сравнению с другими препаратами. И я вас уверяю, эти риски пренебрежимо, исчезающе малы по сравнению с риском умереть от сибиреязвенной бактерии. Как врач… — Драчев оглядел всех присутствующих, стараясь захватить их внимание, хотя все и так смотрели на него, — как врач, я категорически рекомендую привиться.

— Возможно, уже поздно, — я робко перебил его, подняв руку, как школьник.

— Тем более, — уверенно сказал он. — Лечение от легочной и кишечной формы сибирской язвы неэффективно, а смертность крайне высока. Вакцина дает хоть какую-то защиту, повышает ваши шансы. Я не могу заставить вас принять ее, но прошу вас со всем авторитетом медицинской науки.

Авторитет медицинской науки был очень убедительным доводом.

— Не беспокойтесь, доктор, — сказал Чепиков и покосился на сидевшего за столом якута, — вы не можете заставить, зато мы можем. Лечиться будут все.

Но никого заставлять не пришлось. Все молча получили положенный укол, после чего доктор отнес все свои шприцы-склянки-ваты и прочую медицину назад в машину.

А когда вернулся в кафе, то начал «игру в следователя».

— Нам нужно постараться найти источник инфекции, чтобы оценить, насколько мы в безопасности. Александр Викторович, — доктор обратился к Чепикову, — скажите, пожалуйста, какое у вас сложилось впечатление о покойных? Что они вообще здесь делали?

— Они приехали на машине, без предупреждения. Их «козел» припаркован на базе, чуть дальше, ночевали они у нас. Представились геологами и расспрашивали о том, что добывали на заброшенной шахте. Но по виду они больше напоминали сотрудников ЧОПа какой-нибудь новой фирмы. Мне казалось, их интересует, есть ли на шахте законсервированное оборудование — чтобы украсть и сдать на переплавку.

— Что они ели?

— Они здесь ничего не заказывали, — быстро сказала Екатерина Витальевна.

— А чем же они питались?

— Скорее всего, у них было с собой, — подтвердил Чепиков. — Я ни разу не видел их в кафе.

— Сколько времени прошло между их отъездом и возвращением уже с симптомами?

— Три дня, — ответила фельдшер.

— Сколько времени они пробыли здесь?

— Сутки, — сказал Чепиков. — Попросили самый далекий домик.

В ответ Драчев вздохнул задумчиво.

— Острая фаза симптоматики наступает в период от одного до пяти дней. Получается, они могли отравиться и до приезда сюда, и после и, разумеется, здесь.

— Я думаю, стоит немедленно покинуть это место, — сказал Завьялов, до этого лишь внимательно прислушивающийся к их диалогу.

— Абсолютно согласен, — поддержал его Драчев. — Если у кого-то нет транспорта, вас возьмет Максим.

Я очень устал и хотел спать, но понимал, что придется потерпеть.

— Подождите! Если вы все уедете, — сказала Екатерина Витальевна, — то и мне оставаться незачем. Надо навести здесь порядок, даже если я скоро вернусь, взять с собой все ценное. Так резко уезжать…

— Мне тоже нужно собрать вещи и выспаться, — добавила фельдшер Подчуфарова. — Что делать с телами?

— Пусть остаются в вашем хранилище, — ответил Драчев. — Там достаточно холодно, они дождутся, когда мы пришлем группу биологической защиты из Иркутска. Что касается ночевки — я не возражаю. Да и тем, кто поведет машины, стоит выспаться. Только я очень вас прошу — будьте осторожны, не ешьте лишнего, не ходите далеко и держитесь подальше от домика ваших покойных гостей.

Все разошлись по домам. Екатерина Витальевна любезно предоставила нам один из свободных.

Когда она вышла заниматься своими делами, Драчев неожиданно спросил меня:

— Что думаешь, Максим? Тебе ничего не кажется странным?

— Каждую деталь по отдельности я мог бы объяснить, но здесь какое-то критически большое количество странностей. Я ни разу здесь не был, может быть, поэтому мне непривычно.

— Что ты имеешь в виду?

— Пустынный островок благополучия неподалеку от мертвого поселка. Но это касается места. А меня больше удивляют люди. Это очень странная мечта — пытаться в одиночку запустить бизнес в столь неподходящем месте. Тем более странно вкладывать сюда свои деньги — но может Завьялов такой богатый, что может просто выкидывать их. Непонятно, что здесь делает этот старик, — я имел в виду Чепикова, и Драчев меня понял. — Он коротает здесь свои последние годы? В этом мертвом месте, привыкает к неизбежному? Якут вообще молчал почти все время, фельдшер эта какая-то злая.

— Я добавлю в копилку твоих странностей, Максим. Пока мы вскрывали наших геологов, я хорошо их изучил. Это непростые ребята. У одного несколько заживших пулевых ранений, у другого — большой шрам на животе от удара ножом. У обоих хороша развита мускулатура. Они такие же «геологи», как мы с тобой.

— Криминал?

— Ни одной татуировки.

— Странно. Какие-нибудь силовые структуры?

— Ты сказал, Максим, не я.

Нас прервал стук в дверь, нетерпеливый, но не очень громкий.

Иван Сергеевич открыл ее, и в домик вошел Чепиков, сразу закрывший дверь за собой.

— Добрый вечер, — сказал он. — Мне необходимо поговорить с вами наедине. И сразу приступлю к делу — завтра никто отсюда не уедет.

— Извините, а не много вы на себя берете?

В ответ Чепиков продемонстрировал красную книжечку, не открывая.

— Доктор, у вас своя компетенция, у меня своя.

Драчев фыркнул в ответ.

— Я мог бы догадаться, что вы не бывший.

— У нас бывших не бывает, — парировал Чепиков.

— Все же вам лучше объясниться.

Я решился встрять.

— Прошу прощения у старших товарищей, но, думаю, будет лучше, если я выйду. Меньше знаешь — крепче спишь.

— Да, Максим, пожалуй… — начал говорить Иван Сергеевич, но Чепиков его резко прервал.

— Щегол останется здесь. Он мне нужен.

— Я вам не обязан, — пытаюсь возразить я, но он меня просто испепелил своим взглядом.

— Ты Родине обязан.

Ну, если Родине — то конечно.

— Сейчас ты должен слушать взрослых, чтобы потом лишнего не спрашивать, когда будешь делать, что я скажу, — закончил он и повернулся к доктору.

— Ситуация плохая. Те ребята, которых вы смотрели — это наши ребята. Их убили. Давайте по порядку, присядем.

Чепиков сел на стул, а мы на кровати — и стали слушать.

— Шахта в сорока километрах к северу — это законсервированный режимный объект. Разумеется, там уже давно ничего не добывают. Это было специализированное место, предназначенное для научных исследований.

Он внимательно посмотрел на доктора.

— Когда я так смотрю на вас, вы должны попробовать угадать.

— Научные исследования в области микробиологии с целью создания боевых патогенов и защиты от них. Это легко понять, учитывая, почему я здесь.

— Это ваше предположение, я этого не говорил. Консервация объекта была проведена в связи с неприятным инцидентом.

Снова этот сухой взгляд — надо угадывать.

— Инцидент был связан с пропажей одного из патогенов — спор сибирской язвы. В количестве, достаточном, чтобы законсервировать объект, — предположил Драчев.

Чепиков едва заметно кивнул.

— К сожалению, последствия инцидента не были закрыты до конца.

— Споры так и не нашли.

Еще один утверждающий кивок, еле заметный.

Было интересно наблюдать, как Драчев гадает. И угадывает. Это была какая-то дурацкая игра, ведь по сути Чепиков нам все рассказывал. Но формально, почти все говорил Драчев.

— И виновника тоже не нашли.

Опять кивок.

— Как вы уже заколебали! Простите, не вы конкретно, а вообще. Я надеялся, я в такое больше не влезу.

— А что такое, товарищ Драчев?

— Вы мне можете сильно не рассказывать, я был в Свердловске, в семьдесят девятом. И насмотрелся и на вашего брата, и на военных. Люди вас интересуют в последнюю очередь.

— Да, люди, которые спят спокойно и не знают, что приходится делать нашему брату ради их спокойствия. Многие знания умножают скорбь. Не надо вот мне про Свердловск. Мы до сих пор не знаем, что там было.

— Вот именно, что мы по жизни ни хрена не знаем. Только гадим под себя!

Они как-то сразу перешли на повышенные тона. Да, этим людям будет тяжело работать вместе.

— Здесь все иначе! Здесь нет таких рисков, нет таких последствий. Помолчите!

Драчев успокоился и продолжил внимать.

— В этом проблема, — сказал Чепиков.

— Что здесь глушь?

— Да. У нас на тысячи километров вокруг нет никакого природного очага сибирской язвы. По этой части — туда, — он махнул рукой в сторону — в Казахстан. Так что я допускаю возможность правильности вашего предположения, что причиной нашего случая могли стать гипотетические споры сибирской язвы с упомянутого мной законсервированного объекта.

Я не помнил такого предположения Драчева, но возражать не стал.

— Мы имеем дело с умышленным убийством. Убийством, мотивов которого я не понимаю. Также как не понимаю выбранный способ совершения. Кому потребовалось их убивать и почему с такими сложностями. Я ненавижу то, что не могу объяснить.

— У вас есть какие-то конкретные подозрения?

— Я могу натянуть пару сов на глобус, как модно говорить у молодых. Но совы могут быть не тем, чем кажутся. Наш дорогой фельдшер Подчуфарова была когда-то настоящим врачом — талантливым анестезиологом в одной из Энских больниц. По долгу службы имела доступ к веществам, набирающим популярность в среде городской молодежи. Мы можем предположить, что ее понижение в должности и нынешнее трудоустройство является признаком проблем по криминальной части. Криминал — это всегда подозрительно. Но чем ей не угодили покойники, почему так сложно и главное — она же первая начала поднимать шумиху. Теперь по поводу мецената Завьялова. Было время, он боролся за внимание телезрителей в той же области, где творили Кашпировский и Чумак…

А, так вот откуда я его знаю, мелькал по телевизору, подумал я.

… — разве что наш герой имел чуть больше такта и ума. Зачем этот товарищ уже три года пытается раскрыть здесь свои чакры, никто не знает. Выбросил кучу денег уже. Нет ли у него желания основать здесь поселение? Мне не нужен на моем участке ответственности филиал «Аум синрике», или подобной херни, чтобы потом в Энске был массовый теракт. И уж точно я не верю в существование у подобных телеэкстрасенсов каких-то нравственных ограничений.

— С этим, безусловно, соглашусь, — ответил Иван Сергеевич.

— Ладно, хозяйка наша просто добрая дурочка и объективно не при делах. Но есть еще Алдан — это просто призрак. У меня есть информация, что паспорт у него подлинный. Учился на врача в университете, сейчас безработный. И на этом все. Просто пришел в Доброе пару месяцев назад, прямо так, пешком, с «мосинкой» наперевес. Охотничий билет есть, оружие зарегистрировано. Регулярно ходит охотиться. Исправно платит за еду и домик. И больше о нем ничего сказать нельзя.

— Вы забыли об одном боевом пенсионере. Который знает больше, чем говорит.

— Я не буду отвечать на ваши гнусные подозрения, хотя должен признать — я подхожу ничем не хуже остальных. Потому что никто не подходит. Все это сплошная манипуляция и догадки. Тут ни у кого нет ни мотивов, ни возможностей, по крайней мере, явных.

— Мы должны обратиться в компетентные органы, — уверенно сказал Драчев.

— Я — ваши компетентные органы, — ответил Чепиков. — Исходить надо из худшего — один из людей, которых вы тут встретили, имеет доступ к оружию массового поражения, и уже показал, что готов его применять. Выпускать в город нельзя никого. И лучше бы никого и не привозить, но нам без помощи не обойтись. Я могу доверять только вам, вы точно ни при чем. Все произошло слишком внезапно. И я слишком старый. Вот здесь мне нужна твоя помощь, щегол, — Чепиков повернулся ко мне.

— Слушаю вас.

— Ты должен выехать в город. Вот тебе адрес, — он протянул мне бумажку, — это РОВД привокзального района Энска. У меня есть там свой человек — спросишь капитана Устюгова. Бумажку отдашь ему. Привези его сюда.

Помимо адреса, на бумажке была цифра «четыре», обведенная кружком.

— Подождите, — прервал его Драчев, — у людей здесь есть другой транспорт. Завтра утром они уедут самостоятельно. И еще телефон.

— Телефон уже не работает. Вопрос с транспортом я сейчас улажу. Ровно через час, пацан, ты садишься в «буханку» и быстро двигаешь отсюда, никого не подбирая.

Не дожидаясь ответа, Чепиков встал, кинул взгляд на свои стариковские часы с красным циферблатом и золотыми цифрами, зафиксировал время. Странно, но сейчас он казался даже каким-то помолодевшим.

V

Егоров задумчиво перебирал карандаш. Он перестал делать пометки, прервал мой рассказ жестом и теперь раздумывал над вопросом.

— Я думаю, вы и сами понимаете, что сведения, которые вам сообщили, относятся к государственной тайне.

— Но я не хотел ничего такого знать.

— Едва ли это важно. Вы знаете, что разглашение секретных сведений — это тяжелое уголовное преступление?

— Я ничего не разглашал. А с тех, кто разглашал, вы уже не спросите.

— Да. Это избавляет нас от юридических хлопот. Я надеюсь, что вы понимаете, что отсутствие у вас формы допуска к гостайне не освобождает вас от ответственности за ее разглашение?

— Разумеется.

— Как вы считаете, почему Чепиков поставил вас в известность?

— Он старался держаться молодцом, но, похоже, был в отчаянии. Он мог доверять только нам.

— Вам удалось добраться до Энска без происшествий?

— Да. Никаких приступов паники по дороге, я даже заправился и взял топлива про запас.

***

Здание привокзального РОВД располагалось в очень тихом и тенистом районе города, будто скрытое от посторонних глаз.

— Доброе утро. Мне нужно поговорить с капитаном Устюговым, — я обратился к дежурящему лейтенанту, совсем молодому парню.

— А вы кто?

— Меня зовут Логинов Максим Алексеевич. Меня послал Чепиков… простите, не помню имя-отчество. Из Доброго.

— Одну минуту.

Лейтенант позвонил по телефону.

— Игорь Сергеевич, к вам человек. Говорит, от Александра Викторовича.

Выслушав инструкции, он положил трубку.

— Поднимитесь по лестнице, кабинет двести шесть.

Я очень хотел спать. Сообразить, как пишется «двести шесть», у меня никак не получалось.

— А таблички с фамилией нет на двери?

Он посмотрел на меня, как на идиота.

— Нет.

Я протянул дежурному бумажку от Чепикова.

— Простите, это очень долго объяснять. У меня проблемы с восприятием чисел. Вы не могли бы написать номер комнаты на бумажке?

Лейтенант недоуменно пожал плечами, сделал, что я просил, и вернул мне листок с цифрами.

— Спасибо.

Здание было очень старым, и лестница отчаянно скрипела. Нужная мне дверь была прямо рядом с ней. Я постучался и вошел.

За столом сидел подтянутый мужчина лет тридцати пяти в серой водолазке и с интересом смотрел на меня.

— Здравствуйте, присаживайтесь.

Сев, я протянул ему бумажку от Чепикова. Бросив на нее беглый взгляд, он скомкал ее и выбросил в мусорное ведро.

— Капитан милиции Устюгов Игорь Сергеевич, — он протянул мне руку. — Значит, вы от Александра Викторовича, и дело срочное?

— Логинов Максим Алексеевич. Очевидно, что да.

— Трупы есть?

— Двое мужчин. Они, как Чепиков… вроде из безопасности.

— Понятно… Значит, выезжаю. У вас… Слушай, ты парень молодой, давай лучше тыкать, мне так проще.

— И мне.

Я сразу согласился «тыкать». Он если и был меня старше, то не больше, чем на десять-пятнадцать лет. Открытая улыбка и приятный голос располагали к себе.

— У тебя свой транспорт? — спросил он.

— Да.

— Хорошо. Тогда подожди меня у входа, я сейчас соберусь и выйду. Расспрошу обо всем по дороге, сэкономим время. Поедем на твоей.

Вот так просто, почти без расспросов. Он спустился минут через двадцать, переодевшись. Серая камуфлированная милицейская куртка, черные штаны, флисовая шапка, армейские берцы, перекинутый через плечо укороченный «калашников» и спортивная сумка. Как будто заранее готовился.

— Максим, ты не против, я пока брошу «ксюху» в салон?

Я знал, что «ксюхой» принято называть этот автомат, но даже в такой форме это имя болезненно защемило мне сердце. В армии мы называли его «сучкой». Я невольно ухмыльнулся — это слово тоже подходило Ксюше, такая уж она была.

— Без проблем, — кивнул я.

Сам он сел впереди, и мы поехали. Дежа вю… третий раз за два дня по этой проклятой дороге.

— Скажи, Максим, сколько там всего людей сейчас?

Я ужасно не любил вопросы, содержащие слово «сколько». Я не стал отрывать руки от руля и попытался представить про себя, как откидываю пальцы. Спустя некоторое время я ответил:

— Шестеро.

— Кто они?

— Помимо вашего знакомого, это директор турбазы Екатерина Резцова, фельдшер Подчуфарова, какой-то якут-охотник, не помню, как зовут, еще странный, но богатый экстрасенс из Москвы Завьялов и доктор Драчев Иван Сергеевич, которого я вчера туда привез.

— И что говорит доктор?

— Кишечная форма сибирской язвы. Они с Чепиковым практически исключают, что это произошло случайно. Считают, что это убийство.

— Очень своеобразный способ убийства, впервые с таким сталкиваюсь.

Я подумал, что он довольно молод, чтобы сталкиваться с большим разнообразием убийств.

— Есть кто-нибудь на подозрении? — спросил Устюгов.

— Чепиков считает, это сделал кто-то с турбазы. Запретил нам вывозить оттуда людей. Исключает из подозреваемых себя, нас с Драчевым и почти наверняка Резцову.

— Интересно. А сам что скажешь, что думаешь?

— Ничего не думаю. Доктор хотя бы вскрытие делал, а я только что поужинать успел, и, считай, сразу обратно. Нет у меня никаких соображений, просто кручу баранку. На тебя вся надежда.

Устюгов ненадолго задумался, потом продолжил разговор.

— Я обратил внимание — почему ты так долго считал, сколько людей в поселке? Подумай, может, кого упустил? Не стоит шутить с родной милицией.

— Извини. У меня проблемы с восприятием чисел.

— Поэтому на бумажке, которую ты мне дал, был номер моего кабинета?

— Да.

Очевидно, капитан зрит в корень. Устюгов пристально смотрел на меня, ожидая пояснений. Я понял, что он просто так не отстанет, и решил рассказать.

— Это психиатрическая проблема, связанная с травмой головы в детстве. Называется «дискалькулия» — не могу нормально считать.

— Интересно… И как же ты вообще живешь?

— Травма не затронула основные отделы мозга, ответственные за жизнедеятельность.

— Я не об этом. Говоря конкретно — вот как ты ходишь в магазин?

Похоже, его заинтересовал мой ущербный быт.

— Продуктовый прямо в нашем доме, там работает мамина подруга. Она меня не обсчитывает. Кроме того, у меня есть способы вести счет — в бардачке всегда лежит калькулятор, так что я могу совершать простые арифметические действия, сопоставляя их с решаемыми задачами. Например, с заправкой машины. Когда датчик топлива приближается к нулю, я заливаю пятьдесят литров. Я не могу представить, сколько это, но я знаю, как звучит это число и как оно пишется. На калькуляторе я умножаю его на цену бензина с таблички на заправке, из результата вычитаю, сколько у меня в кошельке, по банкноте. Как только результат становится отрицательным — значит, мне хватило, а это сдача. По крайней мере, я так делал поначалу. Поскольку я заправляюсь регулярно, то примерно знаю, сколько надо отдать, и сколько сдачи я получу.

— Да, с прошлого года тебе должно быть полегче — вместо тысяч хотя бы рубли.

— Я и раньше эти тысячи считал рублями.

— Слушай, но числа повсюду вокруг нас. Как же ты отвечаешь на повседневные вопросы — сколько времени?

— Со временем нет проблем, если стрелочные часы. Отвечаю, не задумываясь — у меня все возможные значения на подкорке записаны, с округлением до пяти минут. Другое дело, если надо отсчитать определенный срок относительно текущего времени. Считаю по часам.

— А как ведешь счет?

— Пальцами. Либо буквально их загибаю, либо представляю это про себя. Я заучил соответствие количества загнутых или выпрямленных пальцев цифрам в пределах десяти. Зачастую этого хватает.

Что вообще происходит? Обычно я избегаю подробно рассказывать о своих трудностях. Но Игорю выложил все, да еще и с охотой.

— Как же тебе машину доверили?

— Машину мне доверили в армии, и до сих пор я доверие не обманул, ни одной аварии.

— Так ведь надо считать. Числа есть на знаках.

— Ты про ограничение скорости? Я знаю, что стрелка спидометра не должна заходить за такое же число, как на знаке. Я знаю, что могу превысить на двадцать километров в час, но решил так не делать. Боюсь, запутаюсь, если буду зубрить, а если считать — боюсь ошибиться. Еду по дороге медленнее всех.

— И ты нормально служил? Не было проблем?

— Я думаю, никто так и не догадался.

Я улыбнулся, предаваясь армейской ностальгии. Как-то не пригодился там счет, по крайней мере, достаточно сложный, чтобы я не справился.

— А как рассчитываешь топливо на километраж?

— Никак. Когда топливо близится к концу, просто заправляюсь на ближайшей заправке. Если не получается, у меня в салоне запас, — я кивнул назад, — две канистры по двадцать литров. Достаточно, чтобы доехать до любой заправки.

— Должно быть, тяжело так жить.

— Трудно, но если навык счета не сильно нужен при работе, то вполне возможно.

Мы покинули город. Мне очень хотелось расспросить Устюгова про его знакомство с Чепиковым. Удивляло, насколько легко он сорвался в эту «командировку». Но одновременно меня упорно клонило ко сну. Плохо для водителя, хотя на дороге и безлюдно.

— Игорь, ты умеешь водить? — спросил я.

— Да, а в чем… А, понял. Ты вчера днем ездил и сегодня ночью, нужно отдохнуть. Нет проблем, я тебя подменю.

— Дорогу знаешь?

— Конечно.

Я остановил «буханку» на обочине, и мы поменялись местами. Прислонившись к двери и подложив под голову сложенный рабочий ватник, я уснул.

***

— Проснись, Максим!

Я проснулся от стука в дверь машины. Устюгов уже стоял снаружи, мы были в Добром. Он довез нас прямо до турбазы. Голова очень сильно болела, видимо, сна мне все-таки не хватило. Стояла глубокая, безлунная и беззвездная ночь. Складывалось ощущение, что фары «буханки» были единственным источником света в окружавшей нас тьме. Однако в нескольких домиках турбазы горел свет.

Иван Сергеевич уже ждал нас. Пожав нам руки, доктор отправил Устюгова переговорить с Чепиковым, а сам обратился ко мне.

— Доброй ночи, Максим. Есть минутка? Я должен тебе кое-что показать.

Я направился вслед за ним, в его домик. Моя утомленность все не проходила, меня слегка покачивало.

Войдя в домик, я с удивлением уставился на странное сооружение посреди комнаты.

— Пока тебя тут не было, я времени не терял. Наука превыше всего.

— Что это?

— Это научный эксперимент.

На четырех направляющих располагался прозрачный лабиринт с мелкой стальной сеткой вместо пола. Когда он все это построил?

— Я проверяю, достаточно ли разумна лабораторная крыса, чтобы решить задачу, от которой зависит ее жизнь. Стеклянный лабиринт-камера в верхней части аппарата — это место, в котором и будет находиться крыса. Механизм, соединенный с лебедкой, обеспечивает медленное опускание лабиринта в сосуд с водой. В центре лабиринта аппарат — редуктор, который обеспечивает нужную скорость погружения, а рядом с ним — кусочек сыра, но отвлекаться на него нельзя, иначе не хватит времени, чтобы решить задачу. Перед редуктором три клавиши и два кубика. Синяя — включает тормоз, останавливает погружение камеры. Обрати внимание, что двигатель при этом просто заклинивает, и у крысы останется не более тридцати-сорока секунд на дальнейшие действия, перед тем как он сгорит, и она навечно останется в подвешенном состоянии. Красная клавиша — обеспечивает отключение от редуктора одного из звеньев. При нажатии на зеленую клавишу в редуктор включается звено с таким же передаточным числом, но другим направлением вращения. Затем необходимо отпустить синюю клавишу для отключения тормоза, и камера начнет подниматься вверх. В верхнем положении комнаты сработает механизм фиксации и дверь из лабиринта откроется. Красную клавишу отпускать нельзя, так как произойдет обратная замена звеньев. Но кубики достаточно тяжелые, чтобы удерживать клавиши в нажатом положении.

— И крыса все это сможет? Положить кубики на нужные клавиши в нужном порядке?

— Надеюсь. У нее есть подсказка — он указал на табличку у входа в лабиринт, где схематично были описаны необходимые действия. — Тебе интересно?

Я не видел тут ничего особенного — крыса довольно умное животное и многое может при соответствующей дрессировке. Удивительно было, что Драчев нашел время на подобные эксперименты. Тем не менее, я кивнул, после чего он положил белую крысу у входа в лабиринт, закрыл дверь и включил двигатель.

Крыса деловито пробежала мимо таблички — ну надо же, не стала читать — подошла к сыру и стала спокойно есть. Пока она расправлялась с лакомством, лабиринт преодолел уже половину пути.

— И долго вы ее дрессировали? — ухмыльнулся я.

— Ты о чем? Я ее не дрессировал. Весь смысл эксперимента — убедиться, что крыса разберется в функциональном значении редуктора, кубиков и клавиш и сможет спастись. Дрессировка — это не понимание, это механическое заучивание. Необходимо оценить способность к анализу и принятию рациональных решений на основе полученных данных.

— Но это же абсурд, это просто невозможно!

— Ты тоже так думаешь?

— Оставим за скобки, что у животного отсутствует понимание причинно-следственных связей этого механизма, и она не умеет читать. Крыса даже не понимает, что ей грозит опасность!

Драчев пожал плечами.

— Когда вода начнет поступать в лабиринт, поймет.

Почувствовав воду под ногами, крыса жалобно пискнула и в панике заметалась по стеклянным коридорам.

Я хотел подойти и вытащить ее, но мои ноги стали как ватные, рукой я тоже не мог пошевелить. Только сказал:

— Это просто садизм! Вы убиваете животное без всякой причины!

Мне было очень жалко крысу.

— Это наука. У эксперимента есть причины.

Крыса до последнего пыталась плыть и искать выход, пока вода не вытолкнула весь оставшийся воздух.

— Жаль… — разочарованно произнес Драчев. — Может быть, другая крыса справится лучше?

VI

— Устюгов не показался вам подозрительным?

— В принципе, нет. Было странно, что он так быстро сорвался ехать. Но это же логично, что милиция подчиняется госбезопасности. Тем более, он позвал его не по секретным делам, а для профессиональной помощи — чтобы найти преступника. Вы знаете, я не задумывался о субординации и взаимодействии в наших органах.

— Вы ему доверяли?

— У меня не было формальных причин ему не доверять.

— А неформальных?

Почему он так вцепился в Устюгова?

— Нет, — ответил я, тщательно подумав.

— Хорошо. Вы упоминали, что подремали по дороге в Доброе. Что-нибудь снилось?

А это здесь при чем?

— Нет. Мне редко снятся сны.

— Ясно. Продолжайте, пожалуйста.

***

— Проснись, Максим!

Я проснулся от стука в дверь машины. Устюгов уже стоял снаружи, мы были в Добром. Он довез нас прямо до турбазы. Голова очень сильно болела, видимо, сна мне все-таки не хватило. Стоял глубокий безлунный вечер. Темные сумерки объяснялись тяжелыми тучами, покрывшими небосвод. Дело шло к серьезному дождю, и это было очень плохо. Грунтовка до Энска могла стать непролазной.

Навстречу нам из кафе выбежала Резцова. Крайне взволнованная.

— Слава богу, наконец-то! Максим, почему ты нас бросил?! Кто вы? — она обратила внимание на Устюгова.

Устюгов представился и спросил, где сейчас Чепиков. Резцова всхлипнула.

— Александр Викторович умер прошлой ночью.

— Как?! Что случилось?!

— Не знаю. Фельдшер говорит, сердце. А еще кто-то порезал все покрышки на автомобилях, и мы не смогли никуда выехать утром. И телефон не работает. Врач этот… Подождите. Вы в курсе происходящего?

— Мне Максим все рассказал, в общих чертах.

— Только он не знает, что его дорогой врач объявил карантин и потребовал, чтобы мы в течение пяти дней не покидали поселок! Поговорите с ним, пожалуйста. А кто вас вызвал?

— Александр Викторович, — ответил Устюгов. — Послал Максима за мной.

— Поэтому я и уехал так срочно, извините, — сказал я хозяйке, краснея.

Мы пошли вместе с ней в кафе. В зале не хватало только Чепикова и якута. Как только мы вошли, все присутствующие ринулись к нам, что-то рассказывая, объясняя и жалуясь. Без Чепикова здесь была анархия.

— Прошу всех успокоиться, — громко сказал Устюгов. Меня накрыло ощущение дежа вю… — ситуация будет взята под контроль. К сожалению, по эпидемиологическим причинам вам в настоящий момент не разрешено покидать поселок. Неподалеку силами санэпиднадзора организуется временный госпиталь, куда мы отправимся через два дня, чтобы пройти карантин. Срок карантина — пять дней.

У меня просто челюсть отвисла от того, насколько этот человек гладко лгал присутствующим. Я и сам бы поверил.

— Поэтому от вас требуется прежде всего спокойствие, и мы через это пройдем. Это все, кто есть? — спросил он Резцову.

Вместо нее ответила Подчуфарова:

— С утра из поселка ушел наш охотник. Его зовут Эрхан Алдан. Ружье свое взял и ушел.

— Эрхан — это имя, Алдан — фамилия?

— Да. Эрхан Кундулович Алдан.

— Вы знаете, куда он пошел?

— У него есть охотничий домик неподалеку, часа два ходьбы. Думаю, он пошел туда.

— Отлично! Вы проводите меня.

Подчуфарова пожала плечами.

— Нет.

— Я у вас не спрашивал, а поставил в известность, — отмахнулся от нее Игорь и обратился к окружающим, — Товарищи, мне необходимо собрать здесь всех, — громко сказал он всем присутствующим, — поэтому мы отлучимся на несколько часов за товарищем Алданом, вернемся ранним утром. Постарайтесь выспаться, потерпите еще немного.

Устюгов повернулся к Драчеву.

— Вы — доктор Драчев? — уточнил Игорь.

— Да.

— Вы осматривали товарища Чепикова?

— Так точно.

— Ваше профессиональное мнение? Что показало вскрытие? Тоже язва?

— Я его не вскрывал, но если настаиваете, проведу вскрытие. Это точно не сибирская язва, нет ни одного характерного симптома. Мое мнение — смерть во сне в результате внезапной остановки сердца. С учетом его возраста и общего стресса — в этом нет ничего удивительного.

— Спасибо, Иван Сергеевич. Я доверяю вашему мнению и, тем не менее, настаиваю. Я не люблю такие совпадения и должен быть точно уверен, что это — случайная смерть.

— Конечно, Игорь Сергеевич, я сейчас же займусь. Максим, можно тебя на минутку.

Он увел меня за руку, а на мое место подошел ранее стоявший в стороне Завьялов. Краем уха я слышал их с Устюговым разговор. Если максимально сжато передать его суть, выглядело это примерно так: «Мне нужно немедленно уехать» — «Это невозможно» — «Да вы знаете, кто я такой?!» — «Да. И мне плевать».

— Максим, мне нужно кое о чем тебя предупредить, — сказал Драчев.

— Внимательно слушаю, Иван Сергеевич.

— Я считаю, мы подверглись в этом поселке воздействию определенных наркотических веществ и являемся подопытными крысами в ходе правительственного медицинского эксперимента, — он говорил довольно быстро и не очень связно. — Ты знаешь, что такие вот Завьяловы и Кашпировские — это проект спецслужб по контролю за населением, которое просто сводят с ума? Сумасшедшими управлять легче, знаешь ли. Симптомы — плохой, бессвязный сон, повышенная тревога и паранойя. Вот поэтому у Чепикова сердце и встало. Многому из того, что мы видим и слышим, доверять нельзя. Подобные эксперименты проводятся на небольшой выборке испытуемых, а потом уже внедряются повсеместно.

— Вы простите, Иван Сергеевич, но ваша речь — хороший пример паранойи.

— А я тебе о чем говорю? У меня симптомы. Возможно, даже галлюцинации. Погоди, ты что, не веришь, что Кашпировского курировала безопасность?

— Нет, это-то наверняка так. Я об эксперименте на нас. Я ничего особенного не чувствую, да и по другим не видно.

— Ты был здесь недолго, а они… — он исподлобья посмотрел на присутствующих, — возможно, тоже в этом участвуют. Послушай, я могу доверять только тебе. Пожалуйста, не ешь и не пей ничего чужого.

— Вы уверены, что сможете провести вскрытие?

— Конечно, Максим, — он даже выпрямился, выкатив грудь. — Я же профессионал.

Устюгов окликнул меня, я попрощался с доктором и подошел к милиционеру.

— Максим, мне нужна твоя помощь. Пойдешь со мной и Юлией Семеновной. Доктор занят, на Завьялова и Резцову рассчитывать не могу — барышни на грани истерики мне не помогут. Я не знаю, будут ли проблемы с этим Эрханом, но на всякий случай надо помочь. У тебя нет оружия?

— Нет.

— Тогда по дороге зайдем в домик к Александру Викторовичу, надеюсь, у него будет.

Мне не хотелось сейчас оставлять доктора в таком состоянии, но я посчитал себя должным родной милиции и пошел с Устюговым.

Нам повезло. Охотничья двустволка — «тозовка» с вертикальным расположением стволов — просто висела на стене у Чепикова дома. Ружье было очень красивым и эстетичным, приятной тяжестью лежало в руках. Я очень любил оружие.

Быстро нашлась и коробка с патронами. Я зарядил в стволы и пулевой, и картечь. Двенадцатый калибр, серьезный аргумент.

— У меня не будет проблем, что я беру чужой огнестрел, не имея разрешения на владение охотничьим оружием?

— Это исключительные обстоятельства. Могу расписку выдать.

— Ни к чему.

А почему «ни к чему»? Я не был знатоком уголовного кодекса, но интуитивно мне казалось, что хищение огнестрельного оружия — серьезное преступление. Удивительно, насколько этот человек потрясающе к себе располагал, хотя ничего для этого пока не сделал. Я опасался, что это впечатление может быть обманчивым, но ничего не мог с собой поделать. Мне хотелось доверять Устюгову.

— Спасибо, что не стал говорить им, что я выдумал про карантинный лагерь. Мне нужно немного времени, чтобы спокойно во всем разобраться, без лишних истерик, — сказал Игорь.

Я молча кивнул.

Мы прихватили с собой фонари и выдвинулись из Доброго вслед за Алданом. К охотничьему домику вела небольшая тропа, едва протоптанная, что в этой глуши совсем не удивляло. Постепенно на лес спустилась ночь. Луна так и не вышла, и мы включили один из фонарей. Луч света выхватывал голые серые деревья и узкую тропинку, но за его пределами царила кромешная тьма. Мы шли уже долго, и молчание из просто неловкого стало нестерпимым.

— Что вы знаете о товарище Алдане? — спросил Игорь у Подчуфаровой.

Она фыркнула, показывая неуместность вопроса.

— Почти ничего. Зимой вышел из леса, сказал, путешествует в наших краях. Устроился в поселке, иногда ходил охотиться. Почти ни с кем не разговаривал.

— Был агрессивным? Выпивал?

— Нет, ни разу не видела, чтобы пил. Но он очень сторонился других людей. А зачем вы спрашиваете? Ждете проблем?

— Не знаю. Но хочу быть готов. Весьма странно, что он ушел из поселка в столь неподходящий момент. И вашем микроколлективе он был новым звеном, проблемы начались, как он пришел.

Очевидно, что Устюгов определился с подозреваемым. В принципе, это было очевидно. В детективах очевидный вариант был ошибочным — закон жанра, но жизнь — другое дело.

— Я же говорила — это было два месяца назад.

— Может, он и ни при чем, — пожал плечами Устюгов.

— А может быть, — я решил включиться в разговор, — он смотрел из леса, как мы уйдем — единственные вооруженные люди в поселке, способные дать ему отпор, после чего вернулся в поселок и всех там убил. Игорь, мы должны были разделиться.

— Ой, — Подчуфарова прикрыла рот рукой. Было видно, как она расстроилась.

Мои слова заставили Устюгова задуматься.

— Юлия Семеновна, нам далеко еще идти? — спросил он у фельдшера.

— Минут десять, заберемся на холм и будем на месте.

— Тогда не важно, — подытожил Устюгов. — Мы почти пришли.

Действительно, деревья вокруг стали реже, дорога пошла вверх, и вскоре мы вышли на опушку. Луч фонаря выхватил из тьмы небольшую избушку. У стены была заполненная дровами поленница. Неподалеку от входа располагалось кострище, краснеющие угли говорили о том, что мы пришли не зря.

Устюгов выключил фонарь.

— Не спешите, пусть глаза привыкнут к темноте, — сказал он.

Через пару минут я смог с трудом различать смутные контуры предметов.

— Сначала действуем исходя из того, что дверь не заперта. В этом случае я захожу первым, потом вы, будим его, если спит. Если заперто, буду входить я один, а вы подождете за углом.

Он щелкнул предохранителем на автомате, я приложил ружье к плечу, направив ствол на дверь.

— Максим, ты стреляешь только в трех случаях: по-моему приказу, если я убит или если стреляют в тебя. Подтверди.

— Огонь только по приказу.

Понятно, что если в меня будут стрелять, я терпеть не стану. Игорь аккуратно толкнул дверь и она с легким скрипом открылась. Милиционер тихо скользнул внутрь, затем вошел я. Алдан молча сидел на кровати у стены. Не было похоже, чтобы он спал, но и нас никакого внимания не обращал.

— Видишь винтовку? — шепотом спросил у меня Устюгов.

— Нет.

— Позови Подчуфарову, — сказал он, удерживая якута под дулом автомата.

Я высунулся из двери и шепотом позвал фельдшера. В ночной тишине мой голос звучал просто оглушительно.

Мы встали перед ним втроем.

— Что с ним? — спросил Устюгов.

— Не знаю, — озабоченно ответила Юлия Семеновна. — Давайте разбудим его.

— Попробуйте сказать что-нибудь громче, он вас все-таки знает, — предложил ей Игорь.

— Эрхан… — обратилась Подчуфарова к якуту.

Он спокойно поднял голову на ее голос.

— Очень устал, — сказал он и поднял на нас заплывшие глаза.

— Эрхан Кундулович, меня зовут Устюгов Игорь Сергеевич, я капитан милиции. Мы должны отправиться в поселок, чтобы потом поехать в лагерь на карантин. Боюсь, это обязательно для всех.

— Никаких проблем, — размеренно ответил охотник и улыбнулся.

— Скажите пожалуйста, где ваше оружие?

— Здесь, — Алдан наклонился и вытащил «мосинку» из-под кровати. Это был легкий карабин, одна из поздних модификаций.

— Передайте ее мне, пожалуйста, — спокойно сказал Устюгов, по-прежнему направив ствол своего автомата на якута.

— Конечно, — пожал плечами охотник и встал с кровати, спокойно протягивая винтовку милиционеру.

Как только Устюгов отпустил цевье, чтобы принять оружие левой рукой, Алдан мгновенно вскинул винтовку и в упор выстрелил Подчуфаровой в лицо.

Это произошло настолько быстро и внезапно, что никто их нас не успел среагировать и как-то осознать произошедшее. Примерно секунду все трое стояли застывшие, словно соляные столбы.

Охотник странно моргал. Я застыл. Затем вскинул ружье.

— Не стреляй, — крикнул мне Игорь, из-за чего я едва не выстрелил. — А ты дернешь затвор — тут же сдохнешь, — сказал он якуту.

Алдан медленно перевел взгляд на него.

— Понял, — спокойно ответил он.

— Медленно положи оружие на пол… Два шага вправо… На колени… Лечь на живот…

Охотник четко выполнял каждое указание Устюгова.

— Теперь руки назад, соединить за спиной… Максим, слушай внимательно, — обратился Игорь ко мне, — и сделай как я скажу. Приставь ему ствол к затылку. Если хоть на миллиметр дернется, тут же стреляй.

«Ага, прямо сейчас, разбежался», разозлился я.

— Знаешь, Игорь, да пошел ты. Я не буду убивать человека для тебя.

Я проигнорировал охреневшее лицо Устюгова, подошел к лежащему на полу Алдану и с силой прижал ствол ружья к его колену.

— Но ногу я тебе, чурка, запросто отстрелю.

— Так… тоже сойдет. — Устюгов убрал автомат в сторону, достал из кармана наручники и быстро надел их на охотника.

Мне стало стыдно, что я назвал якута «чуркой», но, взглянув на тело Подчуфаровой, я подавил рвущиеся наружу неуместные извинения.

Игорь поднял Алдана рывком, поставил на ноги.

— Максим, прихвати винтовку, — бросил он мне.

Мы вышли из избы, я оглянулся на тело фельдшера.

— Игорь, что мы будем с ней делать? — спросил я.

— Она умерла.

— Я знаю. Может, похоронить ее?

— Здесь есть подвал или погреб? — спросил Устюгов у якута.

— Нет.

— Максим, мы просто оставим ее здесь. За закрытой дверью тело не достанется зверью, а на улице достаточно холодно, чтобы она пролежала неделю-другую.

Я закрыл дверь, бросив на Подчуфарову последний извиняющийся взгляд. Все произошло слишком быстро, чтобы мы могли среагировать. На ее месте мог быть любой из нас.

Мы снова включили фонарь и направились в поселок.

— Что это было, Эрхан Кундулович?! — спросил Устюгов, толкнув арестованного так, что тот едва устоял на ногах.

— Убийство, — хмуро бросил через плечо Алдан.

— Да ну?! А почему ты ее убил?

— Я не знаю.

Устюгов раздраженно выдохнул.

— Просто так?

— Я не помню.

— Удобно.

— Я серьезно. Я уснул вчера в Добром, а проснулся здесь, с винтовкой в руках. Я даже не помню, как стрелял.

— Пил вчера?

— Нет, спал.

— Какая чушь!

Охотник пожал плечами — не хотите, не верьте.

— Думаю, он не обманывает, — сказал я. — В избе он был какой-то заторможенный, спокойный и доброжелательный. Как будто укуренный.

— Ты курил? — спросил Устюгов у Алдана.

— На хер пошел, — якут был не в настроении продолжать разговор.

— Не надо так делать. Закон — тайга, прокурор — медведь.

— Угрожаешь? Хотел бы убить — кончил бы меня в избе.

— Так я думал, ты что-то полезное скажешь, а ты — «ничего не помню». Какой с тебя прок? Ты зачем ребят отравил? Иди-иди, не оборачивайся.

Пока они разговаривали, мне послышалось, как лес шепчет мне что-то неразборчивое. Остановившись и прислушавшись, я понял, что это дождь. Вскоре капли дождя мелко зашлепали по одежде.

— Я никого не травил. Разве они не заболели?

— Не делай из меня идиота.

— В городе меня допросишь.

— Ты до города можешь не доехать.

Алдан усмехнулся.

— Если только ты будешь спать. Ты или этот парень.

— Что ты сказал? — заинтересованно спросил Игорь.

— Не спи, пока ты здесь, говорю.

— А что такое?

— Сны здесь плохие.

— Ну вот Максим спал, пока мы сюда ехали, и ничего. Тебе что снилось, Максим?

— Не помню, — ответил я.

— Не обязательно помнить сны, чтобы они навредили. Все изменилось дня три назад. Просыпаешься, голова раскалывается, трудно соображать, все злые, как собаки. И при этом я не помню своих снов.

— Но все ж таки друг друга не убивали?

Якут вздохнул.

— Ладно, вы мне, конечно, не поверите, это ваше дело. Но я должен предупредить, а там уж вы сами решайте.

— Давай, просвети нас, — внешне насмешливо сказал Устюгов, но мне показалось, что он заинтересован.

Алдан стал рассказывать, не оборачиваясь, но в темном и пустом лесу его было хорошо слышно, несмотря на шум дождя.

— Есть много разных историй, у разных народов, и по большей части это все мифы и сказки. Но в основе некоторых есть и кое-что реальное. Мама еще в детстве рассказывала мне о давящем, угнетающем духе, что приходит порой ночью во время сна, садится на грудь жертве и высасывает из него жизнь, пока он не может даже пошевелиться. Наука называет такое состояние сонным параличом. Человек находится в сознании, но мозг еще не вышел из фазы быстрого сна, из-за чего невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Это явление достаточно широко распространено и, в общем-то, безвредно. Однако зачастую люди, пережившие сонный паралич, рассказывают об ощущении присутствия чего-то потустороннего и безусловно злого.

— Я понял. Ты планируешь заявить о своей невменяемости. «Я убил человека, потому что в меня вселился злой демон». Боюсь тебя разочаровать, вряд ли тебе поверит хотя бы один вменяемый человек.

— Я не сумасшедший. И вам бы стоило меня выслушать.

— У тебя какое образование? — спросил Устюгов.

— Якутский государственный университет, неврология и психиатрия.

— Отлично, значит, про мозг что-то изучал, сказочник. Должен понимать, что нельзя делать обобщающие выводы на основе субъективного опыта.

— Согласен. Только практически одинаковые свидетельства о злых духах, нападающих на человека во сне, встречаются в мифологических текстах от Японии до Южной Америки. В народах с самыми разными культурами, совершенно друг с другом не соприкасавшимися. Поверьте, наука пока перед человеческим мозгом пасует. Да, мы в общих чертах понимаем, какой отдел за что отвечает, но до сих пор не можем отыскать в этой белковой массе такую мелочь, как сознание. Человек — это совокупность электрических импульсов в нейронах головного мозга? Даже такая обыденная вещь, как сон, на самом деле совершенно непростая. И природа сновидений современной наукой изучена очень приблизительно.

— Подожди, — прервал его Устюгов. — При чем здесь сонный паралич? И как все связано с этим местом?

— Я занимался этой темой в университете, прочел массу специальной литературы. Хотел понять природу, выявить закономерности. Изучал этот вопрос научным методом, как полагается. Когда стал выявлять статистику распространения случаев сонного паралича, выявил ряд аномалий. В мире есть несколько мест, где частота этих случаев превышает среднюю в пять-семь раз. Есть такое место и в России — это Энск. Я решил изучать этот вопрос подробнее и переехал сюда.

— Так ты врач?

— Работал до этого года врачом. Мое исследование — это уже личный вопрос.

— Подождите, я что-то не понимаю, — я решил встрять в разговор. — Вы говорите о параличе, но вы двигались и стреляли.

— Это называется сомнамбулизм. Противоположное по сути явление. Когда мозг еще спит, но уже восстановил контроль над телом. Возможно, я увидел сон, что на меня напал медведь, и защищался. Я не помню, что я видел. Сонный паралич — сознание не может контролировать тело, потому что отключены связи с мышцами. Сомнамбулизм — сознание не может контролировать тело, потому что отключено сознание.

Якут добавил после небольшой паузы, обращаясь к Устюгову:

— Ты должен немедленно вывезти всех отсюда.

Начался настоящий ливень. Желтые от луча фонаря капли дождя сыпались на нас, как из рога изобилия.

Мы больше не могли вернуться назад на «буханке» прежним путем.

До Энска было «пятьсот километров». На моём языке «пятьсот километров» значит «довольно далеко».

VII

— Как вы считаете, можно ли воспринимать всерьез слова товарища Алдана? — спросил Егоров.

— Нет, пожалуй.

— А как вы восприняли?

— Никак. Чем эта теория лучше той, что предложил Драчев — о медицинском эксперименте с наркотиками? Она ничего не объясняла. За любым плохим явлением можно разглядеть волю злых сил. Даже лучше, если они имеют сверхъестественную природу — так проще. Непонятное объясняет все.

— Как вы считаете, Алдан имел отношение к первому убийству — с сибирской язвой?

— Не думаю, если честно. Да, Подчуфарову он застрелил у меня на глазах. Но он прибыл в поселок недавно, и вроде бы не знал про законсервированный объект. Вряд ли у него был доступ к спорам сибирской язвы.

— «Не думаю», «вроде бы», «вряд ли». Вы сомневаетесь.

— Разумеется. Разве установление истины — не ваша задача? Моя задача — все честно вам рассказать.

***

Когда мы пришли в поселок, было уже раннее утро. Дорога полностью раскисла. Зато снег в округе окончательно растаял.

Мы устало ввалились в кафе — теперь это было место для сбора. Завьялов и Резцова уже находились там. Не хватало только Драчева. Очевидно, что они плохо спали — об этом говорили мешки под красными глазами и общее ощущение разбитости.

Наручники на руках Алдана и отсутствие Подчуфаровой сразу бросились присутствующим в глаза.

— Что случилось? — спросил Завьялов.

— Боюсь, у меня для вас дурные вести. Юлия Семеновна мертва. Ее убил — вот он.

Екатерина Витальевна всплеснула руками.

— За что?!

— Простите. Я не знаю, как это вышло, — не стал ничего отрицать якут. Он сел за столик.

— Почему вы меня не послушали? — возмутился Завьялов. — Если бы мы его бросили, то она была бы жива, и все мы — в безопасности. А теперь дорогу развезло, как мы вернемся?

Устюгов задумался. Похоже, план разобраться во всем в спокойной обстановке провалился. Он обратился ко мне:

— Максим, у тебя есть карта дорог?

Я вышел наружу и забрал из «буханки» видавший виды старый атлас, еще советский. Впрочем, по части дорог все изменилось с тех пор несильно, да и то — в худшую сторону. Новых дорог тут точно не появилось.

В кафе мы выложили атлас на стол и окружили его, вчетвером. Алдан остался сидеть в стороне.

— Мы проехали здесь, — Устюгов пальцем отследил наш путь от города до поселка. — А это что за дорога, на север?

— Это старая советская дорога к шахте.

— Какое покрытие и состояние?

— До шахты асфальт. Поскольку по нему ездили редко, должно быть вполне приемлемо. После моста практически до шоссе — бетонка, должна быть в порядке.

— Тогда в чем проблема?

— Мост через реку. Его смыло несколько лет назад, и никто не восстанавливал, потому что шахта давным-давно закрыта.

— Вброд пройдем?

— Не знаю, никогда там не был.

Устюгов посмотрел на якута.

— Эрхан Кундулович, скажи, что там за речка?

— Летом это просто ручеек среди груды камней. Но сейчас идет таяние снега, и наверняка река разлилась.

— «Буханка» сможет проехать?

— Думаю, да. Но надо посмотреть.

— Тогда решено. — Устюгов выпрямился и закрыл атлас. — Это потеря всего пары часов, а выигрыш может быть для нас решающим. Мы должны проверить эту возможность.

— Мы будем ему верить на слово? — возмутился Завьялов.

— Да, — спокойно ответил Игорь и обратился ко мне: — Максим, буди Драчева и собирай все необходимое. Спросишь у Екатерины Витальевны все необходимое..

Я вышел из кафе и быстрым шагом направился к домику доктора. Никто не ответил на стук и не открыл, так что я вернулся назад обеспокоенный.

— Игорь, не открывает.

— Может, отошел куда, — задумчиво буркнул Устюгов. Затем поднял Эрхана, опасаясь оставлять его без присмотра, и пошел со мной.

Мы стучали еще пару минут, а потом решили ломать дверь.

Драчев был мертв, лежал на кровати. Неестественно выгнутое и уже остывшее тело. Умер во сне, вероятно. На первый взгляд, без чужого вмешательства.

— Это не я… — сказал Алдан и хотел еще что-то добавить, Устюгов прервал его:

— Лучше молчи.

Мы переглянулись. Нечего было сказать. Даже если его смерть не была естественной, у нас не было возможности это узнать.

Еще один труп в холодном подвале медпункта. Еще одна истерика Резцовой. К счастью, я смог отвлечь ее приготовлениями к поездке. За беготней и сбором необходимого ей удалось придти в себя.

Мы слили бензин из «козла» с разрезанными шинами и взяли еще пару запасных канистр. Прихватили мешок консервов. Взяли большую катушку альпинистской веревки на складе с туристическим инвентарем — да, он здесь был. Завьялов снизошел до нас с Резцовой и охотно помогал собираться. Было видно, как сильно он хочет покинуть это место. Трудно было винить его за это — мы все хотели.

Темп происходивших событий был так высок, что я совершенно не успевал их осмысливать. Не мог понять характера угрозы, не мог определить ее источник. Но ясно чувствовал опасность. Нас становилось все меньше.

Пока я руководил процессом сборов, Устюгов сторожил Алдана в кафе. Наконец, мы все подготовили и отправились в путь. Дождь стал слабее. Дорога была разбита, но для «буханки» все же не представляла каких-то сложностей. Тем не менее, я не мог развить большую скорость, как бы мне не хотелось. Краем уха я прислушивался к тому, что происходило в салоне:

— Екатерина Витальевна, Олег Вячеславович, — Устюгов расспрашивал их о том, что произошло вчера, — как себя вел Иван Сергеевич вечером? Что-нибудь сказал? Может, просил мне что-то передать.

— Нет, — ответила Резцова. — Он был как-то замкнут. Сказал, что лично вам скажет результаты вскрытия и что вы не будете удивлены.

— А потом?

— Поужинал у меня, пошел спать. Он не боялся моей стряпни.

— Значит, ничего подозрительного вы не видели… — вздохнул Устюгов устало. — Скажите, Олег Вячеславович, просто интересуюсь — а что вы здесь вообще забыли? Из того, что я слышал и понял, это место держится на вас — не в обиду вам, Екатерина Витальевна. Странно с вашей популярностью видеть вас в такой глуши.

— В этом все дело. Я не хотел такого рода популярности, мне было физиологически неприятно, что в глазах людей я нахожусь в одном ряду с каким-нибудь Кашпировским. Все экстрасенсы, маги и эзотерические мудрецы, наводнившие нашу страну, вызывают у меня тошноту. Обычные мошенники, самовлюбленные закомплексованные ничтожества или окончательно спятившие. Других я не наблюдал.

— А вы, конечно, не такой.

— Я понимаю ваш скепсис. И по моему поводу, и в отношении всего сверхъестественного. Я с первого взгляда понял, что вы предельно рациональный человек и отрицаете то, что не можете понять.

— Удивите меня.

— Хорошо. Заметьте, я никогда не сводил бородавки через телевизор, прорицал будущее или воскрешал мертвых под камеру в мос-ковских моргах. Я просто говорил людям то, во что верю и то, что чувствую. Возможно, вы удивитесь, но порой ученые бывают фанатично уперты и зашорены. Смеются над гипотезами о существовании невидимых глазу микроорганизмов, или о единстве пространства и времени. Грызутся между собой подобно мелким обывателям в коммунальной квартире. Не стыдно религиозному фанатику отрицать научный метод. Но когда то же самое делает ученый — это не просто стыдно, это и смешно, и грустно. Вы не ученый, но все-таки рациональный и разумный человек. Поэтому, пожалуйста, не отметайте с порога мои слова, считайте их своего рода околонаучной гипотезой, таким интеллектуальным упражнением.

— Я попробую.

— Вам знаком термин «многомировая интерпретация Вселенной»?

— Нет.

— Двухщелевой эксперимент? Интерференция?

— И дифракция. Это из физики, кажется. Что-то там со светом.

— Понятно. Конечно, мой рассказ будет не очень научным. Я начну с интерференции. Это явление, которое не объясняется с точки зрения классической физики. Точнее не само явление, а выводы из него. Свет, проходя через одну щель, дает на стене одно светлое пятно. Свет, проходя через две расположенные рядом щели определенного размера, не дает два светлых пятна, как можно было бы предположить, а дает целый набор пятен разной степени яркости. Это доказывает волновую природу света. Вместе с тем оказалось, что наличие наблюдателя — то есть прибора, отслеживающего прохождение фотонов через одну из щелей, разрушает интерференционную картину, и мы видим два светлых пятна, а это значит, что свет имеет корпускулярную природу.

— А на самом деле?

— Ни то, ни то. Одно время приняли за истину, что у света корпускулярно-волновая природа, но это от лени, ведь ученые тоже люди, а значит, склонны лениться. На самом деле свет не волна и не частица. Ответ проще и сложнее одновременно. Когда вы не смотрите — нет, не так, — когда вы не фиксируете фотон прибором, он волна, когда фиксируете — он частица. Анализ этого явления привел современную науку к нескольким фундаментальным выводам, которые легли в основу квантовой механики. Я не буду подробно расписывать, я просто скажу, что это целый рад парадоксов, которые физикам прошлого не могли даже прийти в голову. Говоря короче, в микромире объекты имеют вероятностные характеристики и их поведение невозможно предсказать в рамках классической физики. Не только фотоны света, но и электроны, и даже отдельные молекулы, то есть объекты, обладающие массой, могут интерферировать. Но в макромире эти вероятностные характеристики, суммируясь, приводят к предсказуемым процессам, которые мы можем оценить уже легко — и здесь правят классическая механика, термодинамика, и так далее.

Завьялов звучал как лектор научно-популярной программы для тех, кто не в теме. Сильно не в теме. Я мысленно прокрутил в голове все произошедшее за последних дней. Все эти смерти, поездки, бессмысленные хождения и суета… — события сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой, без внятного объяснения. Все рассуждения окружающих граничили, а то и не граничили, с предельным абсурдом. Это было чертовски похоже на сон, в котором мы также бездумно и почти мгновенно перемещаемся между разными местами и воспринимаем происходящий бред без рефлексии, не имея возможности (а иногда и желания) на что-то повлиять.

Можно было только принять все как есть. Просто плыть по течению.

Размышляя, я отвлекся от дороги и жестко тряхнул своих пассажиров на одной из выбоин.

— Прошу прощения.

Но никто мне не ответил, а Завьялов спокойно продолжал:

— Неизвестно, где проходит граница между объектами, подчиняющимися квантовой механике и объектами, подчиняющимися классической механике. Я думаю, что нигде. И здесь уже мы подходим к многомировой интерпретации Вселенной. Про мысленный эксперимент Шредингера знаете?

— Про кота, что ли?

— Понятно. Я напомню. Представим непроницаемый для внешнего наблюдения ящик, в котором сидит кот. В ящике есть отделение, в котором располагается радиоактивное вещество, совсем крупинка, почти не излучает, и датчик электронов. Если электрон, вылетающий при радиоактивном распаде, попадает в датчик, то специальная машина травит кота ядом. Но распад вещества — это статистическая, вероятностная функция. И мы, наблюдая ящик со стороны, через секунду можем говорить, что кот почти наверняка жив, а через три часа — что почти наверняка мертв. То есть для нас он одновременно и мертв, и жив, что абсурдно.

— Но на самом деле либо, либо.

— Да. И вот здесь вступает в дело многомировая интерпретация. Она говорит о том, что когда вы откроете ящик, то произойдет расщепление Вселенной. В одной из них кот будет жив, в другой мертв. И они будут существовать параллельно друг другу, пересекаясь и соприкасаясь… по большей части.

— И что, такое происходит при каждом пролете фотона, электрона и так далее?

— Вовсе нет. Вы не поняли. Такое происходит только при коллапсе волновой функции — то есть при наблюдении за ней. Обращаю ваше внимание — глаз человека не измерительный инструмент, мы не фиксируем пролет каждого отдельного фотона и наблюдаем интерференционную картину. А вот когда ставим датчик, интерференция пропадает, и только тогда пролет фотона через одну из щелей порождает расщепление Вселенной.

— Ладно, в общих чертах понятно. И как эта гипотеза привела вас в Доброе?

— Для меня это не гипотеза. И вот здесь вам придется либо поверить мне, либо нет. Для начала хочу сказать, что расщепление Вселенной в результате эксперимента с интерференцией не оказывает на мир какого-то значительного влияния. Неважно, куда полетел фотон — это никак не повлияет на окружающий мир. Можно предположить, что будет влиять, если наблюдатель решит сделать какой-то определенный выбор в жизни, основываясь на том, через какую щель пролетит фотон. И я говорю о чем-то глобальном, а не о выборе сорта сыра в магазине. Но ученые не принимают серьезных решений, основанных на слепом случае. И тогда расщепление остается очень локальным, еле заметным и изолированным. Теперь я скажу то, что во что вам будет трудно поверить. Я ощущаю расщепление Вселенной. Сложно описать это ощущение… Как будто вокруг нас натянуты вибрирующие струны, связывающие все воедино. Однако в некоторых местах они расслаблены и провисают куда-то еще, вовнутрь пространства. Как проталины на льду. Честно говоря, трудно описать свои ощущения. Я немало путешествовал по миру и нашел ряд таких зон. Но в Добром эта зона самая большая, что я чувствовал. И что самое плохое, она растет, и никто, кроме меня, этого не замечает.

В салоне на какое-то время воцарилось молчание. Я слышал только мерный рокот двигателя и поскрипывание расшатанного кузова. Не получив никаких встречных вопрос, Завьялов закончил:

— Когда вы во всем разберетесь и опасность минует, я обязательно вернусь сюда. Не переживайте, Екатерина Витальевна, мы снова все здесь наладим.

— Спасибо, Олег Вячеславович, — горячо поблагодарила его Резцова.

— Вот почему я здесь. Я вижу свою миссию в поиске причин описанной мной аномалии и ее ликвидации или хотя бы изоляции, потому что, боюсь, она угрожает всем нам чудовищными последствиями. Так что вы можете порой не понимать мои мотивы — но знайте, все, что я делал и планирую сделать — необходимо для всего мира. Как бы пафосно оно не звучало.

— Вопросов больше не имею, — спокойно сказал Устюгов.

Я бы предпочел быть подопытной крысой или ждать буку по ночам.

Салон погрузился в тишину, каждый задумался о своем.

***

Через час я услышал размеренный шум, постепенно усиливающийся. У дороги стоял покосившийся столбик с синей табличкой «р. Черная каменка». Я остановил машину на берегу. Сейчас это была полноводная река — мимо старых опор, оставшихся от старого моста, с шумом проносился грязно-бурый пенистый поток, разбивавшийся и вздымающийся у многочисленных каменистых препятствий и порогов.

Мы выбрались из «буханки».

— Да она метров сто в ширину, — сказал Устюгов и повернулся к Алдану. — Вот ты увидел. Как оцениваешь перспективы?

— Никаких. Слишком сильное течение. Вода грязная, не видно, как ехать. Камни слишком большие и не простят ошибок.

— Это все лирика. Глубина?

— Русло неровное, тем более все разлилось… Но место тут очень пологое. Летом можно пройти по камням, вообще ноги не замочив. Думаю, до полуметра в центре.

— Но это же ерунда. Максим, сколько позволяет «буханка»?

Спасибо армии родной, такие вещи я вызубрил наизусть.

— Семьсот миллиметров.

Правда, я сразу не сообразил, больше ли это, чем «полметра». Я изо всех сил напрягся. Метр — это тысяча миллиметров, это я помню. Половина — делим на два. На две равные части. Тысяча — это десять сотен. У меня на двух руках десять пальцев. На одной — пять. Значит, половина от тысячи — это пять сотен. То есть пятьсот. А семьсот — это семь сотен. Я вспомнил, сколько пальцев соответствует числу «семь», а сколько — числу «пять» и понял, что «буханка» должна пройти.

— Ну вот, — оживился Устюгов. — Прорвемся.

Я высказал сомнение:

— Мне трудно оценить влияние течения на автомобиль. Это же, считай, гигантский парус, будет здорово сносить. А ехать надо ровно и спокойно. Если заглохнет на глубине — может уже не завестись. Брод надо проверять вручную, но такой возможности нет — вода ледяная и течение может унести.

В разговор включилась Резцова.

— Знаете, от этого зависят жизни всех. И решение должно быть общим. Вы, товарищ Устюгов, много нам указывали, но мы до сих пор не в безопасности.

— Хотите разделить ответственность? — переспросил он ее удивленно. — Мне так даже лучше будет, спокойнее.

— Только голос Алдана не учитывается, — важно сказал Завьялов.

— Почему? Его жизнь тоже в опасности.

— Он потерял право на голос, когда отнял другую жизнь.

— Ладно, пусть у него будет право совещательного голоса. — Устюгов улыбался. — Вы знаете, демократические решения сейчас — это именно то, что нам нужно. Весь мой опыт говорит о том, что решения, принимаемые коллегиально в момент кризиса, очень хороши. Они иногда приводят к трупам, но зато никто не оказывается виноват. Итак, вот наши альтернативы: мы можем вернуться в поселок и попытаться проехать сколько можем по грунтовой дороге. Где надо, толкнем. Сколько мы проедем, Максим?

— Немного. Дождь был очень сильный, а дорога здесь не укатана. На дворе май, снег едва сошел, и земля высохнет не скоро. «Буханка» быстро завязнет. Нам придется идти пешком.

— До лагеря километров двести. Это где-то неделя-другая ходьбы по мокрой тайге, утопая в грязи. А еще Эрхан Кундулович считает, что спать в этих местах опасно для жизни. Но зато если идти еще и ночью, то дойдем быстрее, конечно.

— А что предлагаете вы?

— Попробовать протолкать машину через реку. На той стороне нормальная дорога, будем в безопасности сегодня вечером — завтра утром, сможем поесть, обогреться и выспаться. Если окажется, что машина через реку не идет, вернемся в поселок и перейдем к первому варианту.

— А если машина опрокинется? — спросил Алдан.

— Значит, будем идти лишних полтора дня. Принципиально это ничего не изменит.

— Мы промокнем. Температура воды — чуть выше ноля. Можем до берега не дойти.

— Через реку поеду только я или Максим. Мы протянем с «буханкой» веревку. Переберемся через реку вдоль нее, разожжем костер и обогреемся.

— Рискованно.

— Зато быстро. Идти пешком по тайге двести километров — тоже большой риск. Только это медленно. Все согласны, что у нас именно эти два варианта, может, кто-то предложит что-то другое?

Все замолчали.

— Тогда начнем голосовать. Я за попытку перейти вброд, — сказал Устюгов. — Олег Вячеславович?

— Я против. Это неразумно. Лучше идти пешком, к тому же вы не знаете, сколько может машина, возможно, мы сможем довольно далеко проехать.

— Понятно. Екатерина Витальевна?

— Я… я не знаю. И за то, и за это есть доводы.

— Но вы же сами хотели принимать решение, мы с вашей подачи тут рассуждаем.

— Ну… я положусь на мужчин.

— Ясно. Максим, ты что скажешь?

— Я приму любое решение большинства.

— От этого может зависеть твоя жизнь.

— Я уже сказал. Пусть решают другие.

— Странно, не ожидал от тебя… А что скажет Эрхан Кундулович?

— Нельзя идти вброд. Мы потеряем машину и можем потерять еще одного человека. Лучше потерпеть трудный путь. Постараемся не спать как можно дольше.

— Отлично, решение принято, — улыбнулся Завьялов.

— Не так быстро, — ответил Игорь. — Голос Алдана не считается.

— Ну, в случае ничьи он перевешивает.

— Мы о таком не договаривались. Он… как это… «отнял жизнь у другого человека», так что не имеет права голоса. Мы его мнение принимаем во внимание и можем изменить свое, но не более того. Так что придется Максиму или Екатерине Витальевне принять какое-то решение.

Он сердито уставился на нас.

— А то будем стоять и ничего не делать.

— Если мы будем переходить реку, машину поведу я. — сказал я. — Она хоть и не моя, но я за нее отвечаю, и если она перевернется, лучше я буду винить себя, чем кого-то из вас.

— Значит, ты за брод? — обрадовался Устюгов.

— Нет, не значит.

— А что же вы, Екатерина Витальевна? Постарайтесь забыть, что Олег Вячеславович поддерживает вас на плаву.

— Екатерина Витальевна, — спокойно сказал Завьялов — не забывайте, что именно я поддерживаю вас на плаву.

Какая ошибка от незнания женской психологии, удивительная для столь харизматичного человека! Резцова вспыхнула, повернулась к Устюгову и сказала максимально уверенно:

— Едем через реку!

Устюгов подошел к Алдану и перестегнул ему наручники спереди. Нам нужна была его помощь.

Как только решение было принято, мне сразу стало легче. Действовать по плану всегда проще, чем продумывать план. Мы вытащили из машины все вещи — топливо, продукты, палатки — и положили на дно салона камни, чтобы повысить ее устойчивость. Дно реки было каменистым, и потяжелевшая «буханка» не должна была проваливаться, зато снижалось влияние течения.

Когда все было готово, ко мне подошел Устюгов — дать пару советов.

— Слушай, Максим. Течение сильное, тебя будет сносить, подворачивай машину чуть под углом к течению. Помни, что камни могут скользить. Двигайся медленно, но не останавливайся. Если чувствуешь, что не пройдешь, сдавай назад. Веревка, которую ты потащишь — это также и твоя страховка. Зацепишь ее с правой стороны. Течение толкает оттуда, так что направо не упадешь. Если, не дай бог, это случится, не паникуй. Вылезай из машины, обвяжись веревкой на животе и медленно двигайся назад — если упадешь, мы тебя вытащим. Если окажешься в воде, захочется сжаться и согреться, потому что будет очень холодно. Думай головой, и не делай так. Термический шок длится около пяти минут, затем гипотермия и тут уж как повезет, зависит от твоего физического состояния. Пять минут достаточно, чтобы спокойно выйти из реки, но не так, чтобы очень много. Не усложняй нам свое спасение. На всякий случай я разожгу костер.

Он по-быстрому собрал несколько толстых веток, облил бензином из канистры и поджег.

Все пожелали мне удачи, даже Завьялов. Я зацепил альпинистский карабин с веревкой за поручень салона со стороны пассажира. Закрыл решетку радиатора, снял ремень вентилятора, в машине включил пониженную передачу и заблокировал дифференциал.

Поехали…

Медленно, но уверенно, как танк, «буханка» вползла в воду, подгоняя перед собой волну. Еще на берегу я понял, что легко не будет — камни на дне реки были очень большими, отчего уазик здорово «козлил» — впрочем, как ему и положено. Камни в салоне с грохотом стучали и перекатывались. Я открыл дверь, надеясь внизу что-нибудь разглядеть, но вода была настолько коричневой и мутной, что дна совершенно не было видно.

Тогда я закрылся в кабине и с силой сжал руль. Да будь что будет. Лишь бы какой-нибудь здоровый валун не попался по дороге. Вода поднималась все выше. Что, если Алдан ошибся, и глубина здесь больше, чем машина сможет преодолеть?

Я разрывался между желанием дать по газам, чтобы скорее проскочить или дать заднюю, чтобы выползти, пока еще можно. Но я знал, что давить надо спокойно и равномерно. Я не допускал ошибок. Произошла просто нелепая случайность. Видимо, крупный и высокий камень выскользнул из-под переднего левого колеса, руль дернулся и кабина резко ушла вниз, после чего — а все произошло за несколько мгновений — моя «буханочка» с жалобным скрипом упала на левый бок.

Холодная вода — чертовски холодная вода — полилась в салон. Я выполз по креслам на правый бок машины, ставший ее крышей. Вода как будто смеялась надо мной, громко и раздражающе. Мои спутники в шоке застыли на берегу. Я поднял руку, извиняясь перед ними.

Устюгов махнул мне рукой и показал на веревку. Я отстегнул карабин от поручня и обвязал ее вокруг себя. Собравшись с духом, я спрыгнул в воду. Боже, какая же она была холодная! В этом месте река была мне по пояс. Все тело возмущающе заныло, сердце бешено застучало, разгоняя стремительно остывающую кровь, а мышцы ног просто мгновенно задервенели.

Большим усилием мне удалось успокоиться и начать движение назад. Я тщательно прощупывал ногами дно, камни были довольно скользкими, а течение постоянно норовило опрокинуть меня и унести вниз по реке, играясь, как веткой.

Мои товарищи держали веревку вместе, постепенно сматывая ее по мере моего продвижения. Так они и стояли на берегу — Завьялов, Алдан, Резцова и последним Устюгов, когда кто-то из них резко дернул веревку на себя, я не удержал равновесие и упал в воду.

VIII

Первое, что ждало меня после пробуждения — ужасная головная боль. Просто ужасная. Холода, как ни странно, я не чувствовал, так, легкий озноб. Я помнил отдаленно, как цеплялся руками за дно и старался вынырнуть за порцией спасительного воздуха. Видимо, надолго меня не хватило.

Концентрируйся на важном! Почему я в Эрхановой «горке»? Почему на груди кровь? Что произошло?

Я испуганно поднялся, но приступ головной боли остановил мою прыть.

Как же больно! Что у меня на голове?

Я ненавидел, когда начинал разговаривать сам с собой. В отличие от других людей, это происходило помимо моей воли. Я частенько так делал после травмы головы, но в какой-то момент времени я смог подавить собственный голос в своей голове.

Замолчи. Не сейчас.

Сейчас — самое время!

Я пощупал руками голову и понял, что она забинтована. Рядом со мной горел костер, и тут же сидел Устюгов.

— А, проснулся, — сказал он.

— Сколько я спал?

— Почти не спал. Часа два, — ответил Устюгов, внимательно глядя на меня.

Число «два» я представил легко.

— Недолго, — с облегчением сказал я.

— Не паникуй, я тебе все расскажу. Сначала хочу понять твое состояние. Сколько пальцев?

Он показал небольшое количество пальцев на каждой из рук. Я последовательно выкинул из кулака их суммарное количество. Одна раскрытая ладонь означала число «пять».

— Пять.

— Рад, что ты в норме. А теперь скажи мне, пока сон еще не забыл — как он это делает?

— Я не понимаю.

— Ты во сне кричал «я знаю, как он их убивает». И как?

— Я не помню. Мне ничего не снилось.

— Ясно. Жаль.

Устюгов вздохнул и стал рассказывать:

— Когда ты упал в воду, Завьялов резко бросил веревку и бросился к оставленным на берегу вещам. Я подумал сперва, что он просто запаниковал и крикнул другим, чтобы они продолжали тебя тащить. Течение снесло тебя довольно сильно, дорога была каждая секунда. Но потом я сообразил, что среди вещей лежит оружие — «мосинка» и двустволка. Я бросил веревку, и развернулся. Это меня спасло. Завьялов стрелял из винтовки. Стрелял он метров со ста, так что пуля легко прошила и Алдана, и Резцову. Я успел снять с предохранителя и дать очередь до того, как он передернет затвор. Кажется, я ранил его в плечо и грудь, но все происходило так быстро, что я не успел толком сообразить. Он не бросил оружие и кинулся в прибрежные кусты. Я хотел взять его живым и не стал добивать. Побежал было догонять, но понял, что он ранен, и я его достану в любом случае. Так что я быстро вернулся к реке и вытащил тебя. Повезло, что откачал. Я переодел тебя в сухое — то, что было.

Он бросил взгляд на Эрхана, лежащего неподалеку.

— Скажу ему «спасибо», и не только за «горку». Уже умирая, он обернулся вокруг веревки так, чтобы удерживать тебя своим телом, как якорем. Иначе веревка бы размоталась, и я тебя не вытащил.

Рядом с ним лежала и Резцова.

Надо проверить пулевые отверстия.

На груди у обоих были кровавые потеки, примерно на одном уровне. Похоже, Устюгов не соврал. Милиции надо доверять на слово.

Он такой же милиционер, как и те «геологи» — геологи. Надо сосредоточиться. Устюгову нельзя доверять. Он лжет.

Устюгов подошел ко мне и протянул какую-то таблетку и кружку с водой, чтобы запить.

Что это за отрава?

— Что это?

— Первитин. Или метамфетамин. Последняя таблетка. Не думал, что они пригодится. Это наркотик, но изначально применялся, как боевой стимулятор. Повысит твой болевой порог, снизит усталость, увеличит реакцию. Не отказывайся, в твоем состоянии это необходимо.

Ну не знаю… Я не употребляю наркотики.

Я должен выпить это НЕМЕДЛЕННО!

Почему?

Это вопрос жизни и смерти! Иначе мы не сможем собраться с мыслями и не отвлекаться на боль.

Я кивнул Игорю и принял.

— Скоро подействует?

— Скоро. Ты поймешь. Как думаешь, куда он идет? — спросил Игорь.

— В ту сторону закрытая шахта. Больше тут ничего нет.

— Насколько она далеко?

Это был довольно сложный вопрос для меня. Карта осталась в машине, и пришлось ориентироваться на память, да и еще и с расчетами. Я растопырил пальцы. Предположим, что дорога от поселка до моста — это десять пальцев. Тогда от моста до шахт… Один или два пальца.

— Недалеко. Примерно одна десятая от дороги между поселком и мостом. И еще половина от одной десятой.

— Держи, — он протянул мне двустволку. — И вставай. Нам над догнать его. У него фора три часа.

Я оперся на ружье, как на костыль, и с трудом поднялся. Голова продолжала болеть, но уже не так сильно.

Мы пошли вдоль реки, отслеживая Завьялова по следам и каплям крови, которые он оставлял на своем пути. Очевидно, он не мог уйти далеко. Через какое-то время мы свернули в лес. Дорога шла неподалеку, было непонятно, почему Завьялов ей не воспользовался, а предпочел продираться по лесу. Я беспокоился о нашем положении, опасаясь засады. В конце концов, у него точное дальнобойное оружие, а у нас гладкоствольное ружье, которое не может бить далеко и автомат, который не может далеко попасть.

Все наоборот. У нас ружье, убойное на ближней дистанции, у Игоря компактный скорострельный автомат. А у него продольно-скользящий затвор, почти не осталось патронов и никакой возможности навязать нам дальний бой в лесу. У нас была подавляющая огневая мощь.

Тогда почему он завел нас в лес?

Потому что он шел не в шахты. В лесу что-то есть. Обрати внимание, что здесь угадывается какая-то старая заросшая дорога — деревца молодые и не такая непролазная грязь.

Похоже, что это тот самый «законсервированный объект».

Прошло еще немного времени, и я вышел к цели.

«Объект» выглядел совершенно не так, как я представлял. Никакой типично советской архитектуры, по крайней мере, снаружи. Никакого шлагбаума или поста КПП. Странный насыпной холм на опушке леса, у подножья которого располагался вход, защищенный толстой стальной дверью. Дверь была распахнута и на ее круглом штурвале гермозатвора была кровь. Очевидно, Завьялов был внутри — или хотел, чтобы мы так думали.

Я надавил на бинт на голове, почувствовал боль и снова взял под контроль свои мысли.

Наши мысли.

Мои мысли.

Устюгов, казалось, ничего не заметил. Он жестом подозвал меня к себе и заговорил шепотом.

— Я сделаю пару странных вещей, но ты должен мне просто поверить. Для начала как можно быстрее, не думая… загадай двухзначное число.

— Я не могу загадать двухзначное число — если не думать, у меня не получится.

— Точно, я забыл. Тогда предложи какой-нибудь вариант.

Пальцы.

Спасибо.

— Я могу загибать и разгибать пальцы по очереди. Ты остановишь меня в какой-то момент времени. И я скажу число, соответствующее загнутым пальцам.

— Пойдет. Только загибай не по очереди, а как попало.

Зачем это нужно? Мне хотелось крепко сжать кулаки за спиной — назло Устюгову

Я послушно и беспорядочно перебирал пальцы.

— Стоп.

— Три.

Еще раз…

— Стоп.

— Восемь.

— Так, слушай меня внимательно. Мы зайдем внутрь бункера и проведем поиски внутри. Для начала — умеешь ли стрелять из автомата?

Я кивнул. Разумеется, я же служил, а укороченный вариант кроме длины, считай, ничем не отличается.

— Тогда мы поменяемся.

У нас будет АВТОМАТ?! Обалдеть!

Какой восторг…

Я начинал мыслить кратко и отрывисто, захлебываясь примитивными эмоциями.

Устюгов передал мне оружие и запасной магазин, а я отдал ему ружье. «Сучка» приятной тяжестью легла в руки. Обладание настоящим оружием дарило непередаваемые ощущения. С обычной двустволкой не сравнить.

— У каждой встреченной двери мы будем вставать одинаково — ты справа, я слева. В коридорах на поворотах направо ты идешь первым, я за тобой, если налево — наоборот. Если перекресток — то расходимся, одновременно.

Я кивнул и повторил.

— Понял. Моя сторона правая, твоя — левая.

— В двери будем заходить по жребию. Я буду бросать монетки, если орел — первым входишь ты, если решка — то я. Заходим как только монетка ляжет. Крайне важно — тот кто заходит первым, всегда в полуприсяде, а второй — стоя. Это чтобы не попасть на линию огня товарища, понял? Монеты не поднимаем, они покажут нам, где мы уже были, если заблудимся.

Меня охватило нездоровое возбуждение. Хотелось идти вперед как можно скорее. Руки вспотели, я не находил себе места.

Скорей бы уже…

— Ты все понял?

Конечно, мы все поняли, ПОШЛИ УЖЕ!

— Да.

— И последнее. Мы должны постараться взять его живым. У меня полно вопросов и, очевидно, он сможет на них ответить. Эти ответы нужны. Услышишь выстрел мосинки — значит, ты еще жив и на пару секунд ты в безопасности, пока он зашлет следующий патрон. Так что не паникуй и стреляй по ногам. Все равно я потом его добью, но сначала надо по возможности допросить.

— Принято. Бить по ногам.

По ногам! Мы будем МОЧИТЬ ПО НОГАМ!

— Тогда пошли.

Я снял автомат с предохранителя.

Только автоматический ОГОНЬ!

Я поставил флажок в положение «АВ». Поневоле улыбнулся. Я здорово вспотел, сердце азартно колотилось в предвкушении. Такое волнение я испытывал разве что когда первый раз занимался любовью. Да и то — не факт.

Мы быстро преодолели расстояние до двери и встали по разные стороны от нее. Игорь достал из кармана монету и подбросил вверх, затем перехватил ружье. Все наше внимание было сосредоточено на блестящем скачущем диске с двуглавым орлом с одной стороны и надписью «50 рублей» с другой…

Хоть бы орел, хоть бы орел, ХОТЬ БЫ ОРЕЛ!

Монета зазвенела по бетонному крыльцу и, отскочив, плюхнулась в мутную лужу. Мы переглянулись. Понять, что выпало, было невозможно. Но Устюгов не успел достать следующую монету, потому что из темноты коридора раздался выстрел…

ВПЕРЕД!

Я сразу рванул внутрь, в полный рост, и на ходу открыл ураганный огонь куда-то в темноту коридора. В свете вспышек от выстрелов я увидел небольшое помещение с обшарпанными стенами. Напротив была еще одна дверь, закрытая. В центре комнаты располагался вращающийся турникет и будка охраны. Окно было приоткрыто и за ним стояла тень фигуры с винтовкой. Тень пыталась перезарядиться.

Ага, щас! Убей его! УБЕЙ ЕГО!

Не прекращая стрелять, я направил ствол автомата на будку и подбежал к ней. Во все стороны брызнули осколки бьющегося стекла. Турникет болезненно ударил меня в живот и помешал подойти ближе.

ДААААААА! СУНЬ АВТОМАТ В БУДКУ!

Я перегнулся через турникет и направил рычащую и гремящую «сучку» куда-то вниз, вообще уже не целясь. Все вокруг свистело и грохотало. Оглушительный рокот выстрелов и звон рикошетов отражался эхом от стен и мучительно отдавался болью в ушах и голове… Я наслаждался этой болью. Мой взгляд привлекла красота возвратно-поступательных движений затвора, отрыгивающего стреляные гильзы, одну за другой в ярких волнующих вспышках света.

КАААААААЙФ!!!

В голове спонтанно возникли постыдные и неуместные ассоциации. Я испытывал во время стрельбы самое настоящее наслаждение.

Щелчок вместо выстрела. Патроны кончились.

БЛИИИИИН…

Я услышал шаги за спиной, Устюгов схватил меня за шкирку и отшвырнул назад. Краем глаза я заметил, что он ринулся к турникету и ловко перепрыгнул через него, но дальше не разглядел, потому что крайне болезненно ударился затылком об стену. Эта боль отозвалась в голове чудесным, восхитительным, оргазмическим блаженством. В паху разливалась сладкая расслабляющая истома.

Это все из-за колес?

Нельзя отвлекаться! МАГАЗИН! ЗАМЕНИ!

Трясущимися от возбуждения руками я сбросил стреляный магазин и достал новый рожок.

О да! Сейчас я ЕЩЕ РАЗОК ПОСТРЕЛЯЮ! Я ХОЧУ ЕЩЕ!

Рука Устюгова легла на мой автомат, перекрыв шахту магазина.

— Все кончено, Максим. Отдай автомат, пожалуйста.

Что? НЕЕЕЕЕЕЕТ…

Я с сожалением выпустил оружие из рук.

— Да уж… Родина объявляет тебе благодарность за меткую стрельбу, товарищ Логинов, — сказал Игорь. Взяв у меня оружие, он с облегчением выдохнул. — Так мочить из автомата в столь маленьком помещении и убить только одного человека — для этого нужно быть настоящим снайпером.

— Я могу… посмотреть?

— Пожалуйста. Только зрелище не из приятных.

Я перелез через турникет и взглянул в будку. На полу, залитом кровью, лежало тело Завьялова. На нем живого места не было — многочисленные попадания его совершенно изуродовали. Лицо посекло рикошетами и осколками, были видны отверстия от пуль — в щеке, шее. Одна из пуль, видимо, рикошетом, вошла в глаз под углом и отломила кусок черепа. Господи, и это сделал я…

Да, и это БЫЛО КРУТО!

— Пойдем, Максим, — Устюгов окликнул меня у выхода. — Что сделано, то сделано.

— А туда мы не пойдем? — я показал на закрытую дверь.

— Зачем? Пусть остается закрытой. Так будет лучше для всех. И потом, у нас не очень много времени, надо постараться уйти отсюда как можно дальше. Помни, что ты сейчас под воздействием стимулятора. Через двенадцать часов… Ах да, числа… Ночью его действие закончится, и на тебя навалится усталость, апатия и сонливость. Что-то мне подсказывает, что засыпать здесь и правда не стоит.

***

— А что было дальше, вы уже знаете, — сказал я Егорову. — Мы

кое-как похоронили Алдана и Резцову на берегу, а потом пошли по тайге, чуть отдохнули у охотничьего домика Эрхана. Через несколько дней вышли на ваш блокпост. Все слилось в какую-то однообразную мутную картину. Не знаю, когда и как Устюгов вас вызвал, но на этом история закончилась. Я очень устал.

— Несколько вопросов. Скажите пожалуйста, почему Устюгов отдал вам свой автомат?

— Он объяснил это тем, что я умею им пользоваться. А из ружья никогда не стрелял.

— И никаких других причин?

— Нет.

— А почему именно вы пошли первым?

Мне не нравился этот человек. Не нравится тем, что выглядит слишком похоже на сотрудника госбезопасности. По моим представлениям выглядит похоже. А вот Чепиков был не похож. И Устюгов был не похож на капитана милиции. Скорее всего, он им и не был. Но в любом случае был не похож.

Мне также не нравилось его внимание к этим деталям убийства Завьялова. Я решил не раскрывать всего, дать дозированную информацию.

— Я просто запаниковал. Я понимал, что у меня есть немного времени, и решил воспользоваться ситуацией.

— Вы не договариваете! — он внезапно повысил голос. — Должно было быть что-то еще! Давайте я вам проясню ситуацию. Ничего хорошего она для вас не означает. В ходе данного допроса вы без всякого принуждения признались в совершении ряда серьезных преступлений. Во-первых, хищение оружия и боеприпасов, статья двести двадцать шесть УК РФ. Срок от трех до семи лет, и, учитывая, что оружие применялось впоследствии для совершения других преступлений, то это скорее семь, чем три.

— Я не крал ружье у Чепикова. К тому времени он уже был мертв.

— И это сделало его оружие вашим?

Я промолчал.

— Во-вторых, угроза убийством или причинением тяжкого вреда здоровью, если имелись основания опасаться осуществления угрозы, статья сто девятнадцатая. Как вы полагаете, у Алдана были такие основания?

— Пожалуй…

— С учетом того, что при угрозе вы назвали его — цитирую — «чуркой», мы имеем дело с преступлением на почве ненависти. До двух лет! — торжествующе произнес Егоров. — И наконец, самое интересное — умышленной убийство…

— Стойте! Это была самооборона.

— Когда Устюгов дал очередь в ответ на выстрел — да. Когда вы загнали Завьялова, как раненного зверя и изуверски добили — нет. Умышленное убийство по предварительному сговору в составе группы лиц, совершенное с особой жестокостью — это статья сто пятая, часть два, что дает нам — внимание — до двадцати лет. Вам дадут много, Максим. Однако…

Сначала кнут, теперь пряник.

–…если вы пойдете на сотрудничество, возможно, мы… переосмыслим некоторые эпизоды. Может быть, даже забудем.

— Я рассказал все, что знал. Я не обманывал. Но, возможно, я… смогу вспомнить чуть больше. Вы поймите, я очень плохо себя чувствую, хронический недосып… Дайте поспать. Я никуда не убегу, вот же и раскладушка у вас.

— Раскладушка? — Егоров удивленно обернулся и тоже заметил в углу сложенную раскладушку. — Хм… Ну хорошо. На сегодня достаточно, отдохните. Если захотите в туалет, постучите.

Он вышел из допросной и запер дверь на ключ. Я разложился и тут же лег спать. Наконец-то…

Сон накрыл меня сразу, как только я закрыл глаза.

IX

Я сижу на старых скрипящих качелях, напротив меня — Лиза Рудницкая. Стоит мягкая зимняя погода, снег медленно опускается редкими крупными хлопьями. Попадая ко мне на руки, они быстро тают, не причиняя холода.

Лиза Рудницкая — моя одноклассница. Она смотрит на меня из-под детской шапки с помпоном своими огромными, темно-карими, почти черными глазами. Ожидает, что я заговорю первым.

Я не помню, как здесь оказался, но это не кажется мне важным. Чувствую себя школьником. Я просто наслаждаюсь унылым и однообразным перемещением себя в пространстве, и даже протяжные скрипы, доносящиеся от изношенных подшипников качелей, мне нравятся.

Но Лизе что-то не по душе. Она сердится, и похоже, что на меня.

— Максим, что-то не так, — говорит она, как будто стараясь разбудить.

Я недоуменно смотрю на нее.

— Качели раскачиваются, а мы их не качали, — говорит она.

Ее замечание разрушает мою умиротворенность.

— Я что, сплю? — спрашиваю я ее.

— Мне-то откуда знать? — переспрашивает она.

Мне вспоминается шутка: «почему евреи всегда отвечают вопросом на вопрос? — а кто вам такую глупость сказал?». Я никогда не задумывался о национальности Лизы. Так был воспитан. Но с другой стороны, она была мне интересна, и я хочу знать и понимать ее лучше — в том числе и ее культуру. Хотя я ни разу не наблюдал, чтобы ее происхождение делало ее какой-то особенной.

Мои мысли никак не могут собраться, сознание как будто плывет, и я перескакиваю с одной темы на другой.

Еврейки бывают очень красивыми, но Лизе в этом плане не повезло. Большие глаза были интересны, но другие черты лица портили впечатление. Длинный и не очень аккуратный нос, очень глубокая ямочка под нижней губой, из-за чего та кажется вечно оттопыренной. Большой рот делал ее слегка похожей на лягушку. Лиза была маленькой хрупкой худой девочкой с тонкими кривыми ножками и плоской грудью. Я надеюсь, что в будущем она расцветет и станет более женственной и… гм, округлой.

— Хотя ты и не красивая, есть в тебе что-то привлекательное, — говорю я ей.

— Лучший комплимент на свете. Дурак.

Я не обижаюсь. Она мне нравится. Я даже предлагал ей встречаться и считал, что она неизбежно согласиться, потому что никому, кроме меня, она не нравится. Это было очень логично. Оказалось, я ей никогда не нравился.

— Не отвлекайся.

Как будто она читает мои мысли. Хотя если я сплю, это естественно.

— Если я сплю, ты не настоящая, — говорю я ей.

— Я тебе все равно нужна.

Это точно. И еще я понимаю, что здесь «все не так», а не только качели.

Лиза мой хороший друг. Настоящий друг.

Голова очень болит, и я туго соображаю.

— Я хочу вспомнить, почему ты не захотела быть со мной.

— Хорошо. Но сейчас нужно другое. И я боюсь, у нас не очень много времени.

— Мне кажется, я деградирую. Ощущаю себя подростком сейчас. Мысли какие-то не взрослые.

— Тебе двадцать три. Подросток — это ты вчера.

Я пытаюсь сосредоточиться и упорядочить свое мышление, чтобы не менять темы нашей беседы так резко.

— Объясни, что происходит.

— Ты понимаешь, что спишь, значит, я не Лиза на самом деле. Я — это ты, и ты беседуешь сам с собой, создав мой — то есть Лизин — образ для более удобного восприятия своего состояния.

— Ну, это очевидно.

На самом деле, мне ничего не понятно.

— Лиза нужна тебе потому, что тебя крайне тревожат различные события, и ты видишь их как проблему, которую надо хорошенько обдумать, чтобы решить. И я дальше буду говорить как Лиза, и ты считай, что я Лиза, и так будет лучше для нас обоих, то есть для тебя.

— Как скажешь, Лиза.

— Значит, так. Я нужна тебе, потому что…

Она поднимает сжатый кулак и перечисляет своих доводы, выкидывая пальцы по одному. Обожаю, когда она так делает, она выглядит просто сверхуверенной в себе.

–… потому что я надежный друг и буду с тобой честна, даже если это будет больно — раз. Потому что я — рассудительна, умна, оригинально и нестандартно мыслю — два. Потому что я не болтлива и умею хранить секреты, а тебе надо быть максимально откровенным — три. И главное — я способна принять тебя таким, какой ты есть. Четыре.

— У тебя остался еще один палец, я считал.

Лиза ухмыляется и показывает мне средний.

— Этот?

— Нет, большой, этот был на счет «два».

Я понимаю, что должен рассказать ей о том, что меня гложет и собираюсь с мыслями. Я тоже сжимаю кулак и выкидываю пальцы один за другим. Потому что иначе считать у меня не получается.

— У меня подозрение, что я сейчас нахожусь в смертельной опасности…

— У тебя подозрение?

— Ладно, я нахожусь в смертельной опасности. Я могу умереть. Это раз. Я снова сильно ударился головой, и теперь она болит, и я не могу из-за этого связно мыслить. Это два. А еще я стал снова стал разговаривать сам с собой.

— Как раньше, когда ударился головой?

— Я не рассказывал Лизе об этом.

— Но я не Лиза…А, ладно. Ты о чем? Все разговаривают сами с собой.

— Но не так. Я не могу это контролировать. Как будто чужие мысли материализуются в слова и звучат в моей голове.

— Слуховые галлюцинации? Как у шизофреника?

— В том-то и дело, что нет. Я осознаю, что это именно мои мысли, просто форма их подачи меня нервирует. Иногда мне было трудно различить, что я на самом деле думаю. Со временем этот эффект пропал, я надеялся, что навсегда. А теперь опять.

— Ты из-за этого разругался с Шестаковой?

— Да… хотя нет. Не только. Неважно. Хотя важно, это тоже надо вспомнить. Меня пугает нечто неконтролируемое, которое разговаривает со мной в голове. Из-за него я испытал оргазм, когда убил человека. А может, и не из-за него, это еще хуже. С любой стороны, ненормально. Это три. А еще мне приснилась Ксения. Я уже два года не видел ее во сне. Это четыре. Ух ты, смотри, у меня тоже большой палец остался.

— Не отвлекайся. Что за сон с Шумейко? Хороший?

— Не помню. Вроде плохой. Похоже, она хотела мне навредить.

— Я всегда считала, что она тебе навредит.

— Так считала Лиза. А ты — не она.

Она неопределенно пожимает плечами.

— Итак, попробуем подумать над твоими проблемами…

Я прерываю ее.

— А можешь снова… ну, раскладывать пальцы. Мне очень нравится, как ты это делаешь. Прямо как я, когда считаю.

— Ты не употреблял наркотики в последнее время?

— Немного, и только для дела. Но давно, он уже выветрился. Я не чувствую эйфории или удовольствия. У меня просто легкое ощущение некоторой измененности сознания.

К моей радости, она подводит итоги именно так, как я просил.

— Первое. Тебе угрожает смертельная опасность. Второе. У тебя очень болит голова. Третье. Ты сомневаешься в своей психической нормальности. Четвертое. Ты увидел во сне свою покойную бывшую. Какой вопрос тебя интересует больше всего?

— Ксюша, конечно. Я хочу знать, почему она снова мне снится. Я не хочу ее больше видеть. Это очень больно. Я очень давно о ней не вспоминал. То есть я помню о ней постоянно, но вот так специально не думал давно.

Хорошо, что Лиза прекрасно понимает мою путанную речь и сохраняет хладнокровие.

— Я думаю, было бы логично разбираться с твоими проблемами в обратном порядке. Однако это твои проблемы, и решать тебе. Ты впервые в жизни видишь осознанный сон. Все равно придется все делать по-твоему.

— Я читал об осознанных снах. Они вообще не такие. Это должен быть полет мечтательной фантазии, а не воспаленный болезненный бред, каким я ощущаю нашу беседу.

— Я знаю. Но ты понимаешь, что со снами в последнее время у тебя вообще что-то глобально не так, и это явно не случайно. Так что принимай как есть. Я буду твоим проводником.

Лиза легко спрыгивает с качелей. Когда они остановились? Я не обратил внимание. Я медленно слезаю и иду вслед за ней. Она приводит меня на каток.

Я его отлично помню. Это было в школе, нам всем шестнадцать лет, и нашей старосте Оле пришла в голову мысль организовать класс покататься на коньках. Пришли почти все.

— Знаешь, почему мы здесь? — спрашивает Лиза.

— Это был один из самых счастливых моментов в моей жизни. До того, как я сломал себе голову. Жаль, тебя здесь не было.

— Я не любительница больших компаний.

Я смотрю, как уверенно катят мои друзья — Игорь, Володя, все здесь. Влюбленные чертят лед парами. Пацаны — наперегонки. Словно мотылек, по катку порхает Настя Шестакова, цепляя мой восхищенный взгляд огоньком своих рыжих волос. Я даже близко не могу, как она. Я освоил скейтборд, так что равновесие держу легко, но катить нормально не получается.

— Ты знаешь, — обращаюсь я к Лизе, — в тот день Настя минут пять учила меня кататься. Держала за руку. Я два дня потом не спал, вспоминая тепло ее ладоней.

— Говоришь, как инфантильный дурачок, — мрачно парирует Лиза.

— Потому что так и есть.

Стоя у катка, я снова ощущаю себя шестнадцатилетним подростком с наивными и светлыми мечтами и максимально неопределенным будущим.

Я замечаю Ксению. Конечно, она тоже была там, но я видел ее лишь мельком. В то время я считал ее обычной избалованной дурой, хоть и красивой. Но сейчас я всматриваюсь в нее внимательнее. Она отлично умела кататься и быстро отъехала от Олега — парня, с которым встречалась. Размашисто и резко, она катила вдоль края льда. Лицо сосредоточено, взгляд в одном направлении — только вперед. Она полностью отдавалась бегу.

— Ксения! Ксюша! — зову я ее и машу рукой, чтобы она остановилась.

Она резко и уверенно тормозит, отбрасывая из-под коньков белые фонтанчики снега и измельченного льда.

— Чего тебе? — удивленно спрашивает она.

— Давай прокатимся. Научи меня.

Ее брови взлетают, а глаза расширяются до последних пределов от удивления.

— У тебя же коньков нет. И с чего ты решил, что я буду с тобой кататься, Максим? Иди лесом.

Ухмыльнувшись, она резко стартует и оставляет меня далеко позади.

Ну да, это не та версия Ксюши. Эта Ксюша еще с руками.

Лиза хлопает меня по плечу.

— Тогда тебе нравилась Настя. Объясни, почему вы возненавидели друг друга. Ты говорил, что хотел это вспомнить.

— Да, давай начнем с этого.

Я начинаю вспоминать, и вижу перед собой ясно как никогда — обшарпанную палату и свое одиночество.

***

Когда я лежал в палате, первое время меня навещал почти весь класс, но это быстро сошло на нет. Я не обижался на одноклассников. Первое время я еще плохо соображал, говорил невпопад и, видимо, вызывал негативные эмоции. В конце концов, ко мне стали ходить только самые близкие друзья. Я всегда был рад их видеть.

Однако по-настоящему я мечтал, чтобы меня навестила Настя. Прошло, наверно, месяца два, так что ее визит был неожиданным — я уже перестал ждать. Настя Шестакова — веснушчатая, огненно-рыжая красавица. Озорной взгляд темно-карих таинственных глаз. Аккуратный, вздернутый кверху носик, круглые щечки. Потрясающие ямочки в уголках рта, безумно красивая улыбка. В такую девушку трудно было не влюбиться, и дело было не только во внешности. В любом месте она была как дома, в любой компании становилась центром внимания. Добрая, обаятельная, общительная, умная, любопытная и открытая… Что-то близкое к идеалу, я бы сказал. Она не проявляла высокомерие, свойственное порой красивым девушкам, но при этом она не была «пацанкой» и явно осознавала свою привлекательность.

Смотри-ка, все-таки она приперлась.

К этому времени я уже успел привыкнуть к тому, что мысли, генерируемые моим сотрясенным мозгом, не совсем совпадали с моими и научился скрывать свое замешательство.

Иногда я общался сам с собой в виде диалоге, но порой предпочитал просто комментировать происходящее со стороны.

Я был так рад ее видеть, что сразу сел на кровать, несмотря на слабость и головокружение. Настя взяла табуретку и села напротив.

— Привет, Максим, ты как?

— Нормально. Теперь лучше.

Я хотел махнуть ей в приветствии и недоуменно уставился на поднятую руку.

— Ого. Я хотел махнуть тебе правой рукой, а поднял левую. Спасибо, что пришла. Без тебя было скучно.

Сознание было спутанным из-за лекарств, подавляющих головную боль.

— Ты меня прости, я должна была раньше зайти.

Вот ведь НАГЛАЯ СУКА. Разумеется, ей не было скучно без меня. Просто ее попросили нас проведать, пришла ее очередь.

Я был очень рад видеть Настю.

— Да что ты, не бери в голову.

Мне было стыдно, что я вел себя как слабак, ничтожество и тряпка. Ощущал себя пустым местом, но ничего не мог с этим поделать.

— Принесла тебе немного яблок и груш.

— Спасибо, еда здесь, прямо скажем, не очень. Расскажи, как в классе дела.

— Да нормально, идет помаленьку. Все тебя ждут.

, Да уж, конечно. Все только обо мне и беспокоились.

Между нами повисло неловкое молчание.

— Я тут вспоминал, как мы были на катке…

Давай! Сделай все еще более неловким!

–… и я, похоже, не очень справлялся. Слушай, скажем, если я куплю ролики, ты меня поучишь летом, на каникулах?

АХАХАХАХАХАХА… Я с трудом сдержал приступ лающего смеха. Вел себя, как круглый идиот. Но отважный — сразу быка за рога.

Мне показалось, что Настя качается на табуретке из стороны в сторону, но потом я понял, что покачиваюсь я сам.

— Ну… обязательно.

Вот это был энтузиазм! Говорят — если женщина говорит «да», это значит «нет».

Не так.

Нет. У ТЕБЯ было ИМЕННО ТАК.

У меня.

Начался довольно пустой и какой-то неловкий разговор — об одноклассниках и учебе, книгах и фильмах, планах на будущее поступление. Ее высокий голос звенел в моей голове, как колокольчик, и беседа была спокойной и гладкой… но в то же время натянутой.

Я не хотел ее больше видеть, и ждал, когда это бессмысленное сотрясение воздуха завершится.

Я хотел, чтобы она осталась подольше и старался длить наш разговор, как только мог. Я хотел, чтобы она меня пожалела.

— Настя, мне нужно прилечь. Как-то нехорошо.

Она с волнением подалась вперед.

Как же я ненавижу, когда меня жалеют!

— Ничего серьезного, — успокоил я ее. — Просто мне еще рано отсюда выписываться. Слушай, я когда у тебя день рождения?

— Двадцатого апреля, — после паузы сказала она.

— Жаль, я не успею выписаться.

Что это было, в ее глазах?

Я заметил.

— Да, жаль, — подтвердила она и — ого! — положила свою руку мне на плечо. У нее были тонкие пальцы, и еще я ощутил приятное тепло ее ладоней через больничную пижаму.

Это было ОБЛЕГЧЕНИЕ! Когда я сказал, что не выйду отсюда скоро. Она ОБРАДОВАЛАСЬ!

— Тебе придется нагонять все лето, мы много пройдем за это время…

Тебе какое дело, корова?

–… так что тут уж не до роликов, правда?

А, теперь понял.

Она улыбнулась своей обезоруживающей улыбкой. Как сказала мне Ксюша… «гуляй лесом». А тут другое дело совсем. Этот отказ был даже приятным. Мне нестерпимо захотелось сказать ей все, что я думаю. Быть максимально честным.

— Ты очень красивая. Похожа на маленького милого лисенка.

Осторожней, парень, у нас так рот слипнется.

Ее щеки вспыхнули так ярко, что она стала казаться еще рыжее и солнечнее — хотя, казалось, куда уж дальше. Она была прекрасна.

— Максим, не надо так говорить. Ты же знаешь, у меня есть парень.

У нее с четырнадцати всегда был какой-нибудь парень. Невозможно представить, что ее может заинтересовать кто-то вроде тебя.

— Я просто, по-дружески, — вяло попытался оправдаться я.

Что-то было в ее взгляде. Что-то, что мне очень не нравилось.

Она ВСЕГДА так на нас смотрит.

Я вспомнил. Я замечал. Скрывает за своим дружелюбием. Прячет, чтобы никто не увидел.

БРЕЗГЛИВОСТЬ.

Отвращение.

ПРЕЗРЕНИЕ.

Глубокое и абсолютное безразличие.

Я хочу ей КОЕ-ЧТО сказать..

Я тоже.

И тогда я сказал:

— Да пошла ты на хуй, шалава тупорылая.

***

— Что ты ей сказал?!

Лиза перебивает меня, и палата тает как дым.

— Ты это видела? — я протягиваю руку туда, где мгновение назад лежал на больничной койке. — Что это было?! Это было не просто воспоминание! Я был там, слышал ее голос, ощущал аромат ее волос, чувствовал прикосновение! Я буквально вновь это пережил!

Она осуждающе качает головой.

— Не соскакивай на другую тему.

— Это самое важное!

Лиза недовольно вздыхает.

— Очевидно, что в основе субъективного восприятия реальности лежат воспоминания и фантазии. Каток, где ты окликнул бывшую — это воспоминание, но когда ты был там, то не общался с Шумейко. Ты это представил — и это случилось. А ничего другого здесь нет.

— Это же огромные, сказочные возможности…

— Не отвлекайся. Объясни, почему ты назвал Настю милым лисенком, своим другом, а через десять секунд отправил в пешее путешествие по известному адресу?

Я смотрю на нее и понимаю, что она не отстанет без адекватного объяснения. Впрочем, едва ли оно покажется адекватным.

— Дело в том, что я ее понял. Понимаешь, Настя — это всегда добро и забота. И я не сомневаюсь, что она совершенно искренне счастлива с теми, кто ей по-настоящему нравится. Вот только поди еще разбери, кто ей нравится. Она была хорошей для всех — улыбчивой позитивной девочкой. Я вообще никогда не слышал, чтобы она кого-то оскорбила или обидела. Куча друзей, всеобщая любимица, отличная успеваемость и прекрасные жизненные перспективы.

— Ты сейчас описал нормального человека.

— Не нормального! Так не должно быть. Она не должна навещать неприятного ей человека из чувства долга. Не должна изображать то, чего нет. Короче, я хотел показать ей, что у других людей симпатия может быть маской, которая в любой момент обернется жестокостью и еще я хотел увидеть настоящую Настю, спровоцировать ее подлинные эмоции.

— Увидел?

— А то! Выражение лица было, как будто ее приложили пыльным мешком. Пулей вылетела из палаты. Вряд ли ей говорили что-то подобное.

Лиза берет меня за руку и предлагает прогуляться по заснеженной парковой аллее.

— У тебя начались большие проблемы с математикой и естественными науками, я помню. Но, боюсь, твои мозги повреждены куда больше, раз тебе не стыдно за свое поведение.

— Это было честное поведение. Я понял, что я ей неприятен, и меня оскорбило, что она считает нужным это скрывать.

— Хорошо. Мы отвлеклись на то, что ты хотел, но теперь надо разобраться, что случилось между тобой и Шумейко.

— Называй ее Ксенией.

— Лиза называла ее только по фамилии. Она так и не поняла, почему ты ее полюбил.

Я задумываюсь. С какого момента лучше начать…

***

Ксения не появилась в школе после начала учебного года. Но тогда мне было безразлично ее отсутствие, да и сам я недавно выписался и первое время был совершенно отрешен от всех, сидя в одиночестве на последней парте. Я услышал краем уха, что она была в больнице, а почему — мне было все равно.

Это был последний класс. Он должен был стать самым трудным, но учительский состав был в курсе моего состояния, меня не загружали, я коллекционировал тройки и спокойно ожидал аттестата.

В тот замечательный день я подружился с Лизой.

Лиза была некрасивой тихой девочкой и производила ошибочное впечатление слабой и неуверенной в себе. Таким в школе иногда достается, даже в такой благополучной, как наша. Казалось, что она давно привыкла к плоским шуткам о ее плоской, словно доска, фигуре и кривых ногах. Она не огрызалась. Я вообще редко слышал ее исчезающе тихий голос.

Но на самом деле это не давалось ей легко. Удивляюсь, как она не сломалась. Воистину — то, что нас не убивает, делает нас сильней.

Молча обозревая с последней парты помещение нашего класса, я увидел, как после каких-то злых слов вспыхнули ее щеки и заблестели глаза. Лиза поспешно вышла в коридор мимо своего обидчика — хулиганистого парня по имени Артем, — не поднимая взгляд.

Я не очень хорошо помню, что происходило дальше. Не успел хорошенько поразмыслить, как оказался рядом с Артемом. В глазах у меня потемнело, а руки тряслись, как у запойного алкоголика.

КУЛАКОМ В МОРДУ, ЧТОБЫ КОЖУ СО ЛБА СОДРАТЬ, В ХАРЮ, СБОКУ, ЗУБЫ ВЫБИТЬ К ХЕРАМ, СКУЛЫ И ЧЕЛЮСТЬ СЛОМАТЬ, РАЗМАЗАТЬ ПО РОЖЕ КРОВАВЫЕ СОПЛИ, РАЗОРВАТЬ ЛИЦО НА КОЖАНЫЕ ЛОСКУТЫ, ВЫДАВИТЬ ЕГО ВОНЮЧИЕ ГЛАЗА!

Если бы я был достаточно силен, чтобы убить его — то убил бы. К счастью, все закончилось довольно жалко.

Я ударил всего один раз, он успел увернуться и мой кулак скользнул по его плечу, а дальше меня оттащили под руки. Пытался пнуть на прощанье, но не попал.

— Охренел? — спросил Артем, поднимаясь. — Влюбился, что ли? Придурок…

И пошел на свое место. А я, стряхнув чьи-то удерживающие меня руки, пошел на свое. Вообще ни на кого не злился. Инцидент был исчерпан. Внутри меня тоже было тихо.

Влюбился… А что, это идея.

После уроков я подловил Лизу в раздевалке. Немного подумав, она разрешила себя проводить.

— Слышала, что случилось в школе?

— Да… Спасибо, что заступился за меня. Никто за меня еще не заступался.

— Ну… я решил, это правильно будет. Надеюсь, теперь он будет меньше тебя доставать.

Она спокойно кивнула.

— Слушай, Лиза… я хотел тебе сказать… давай встречаться… гулять вместе.

Зачем ходить вокруг да около, решил я.

Лиза удивленно вскинула бровь и остановилась.

— Почему ты решил мне это предложить?

— Ну… ты хорошая.

— Мы друг друга почти не знаем.

— Ладно. Мне просто одиноко. Я думал, тебе тоже.

— Мне одиноко, — подтвердила она. — Но это не значит, что я стану с тобой гулять. Ты всегда был замкнутым, а теперь стал еще и мрачным, утратил интерес к учебе, да и к жизни, пожалуй. Ты думаешь, что ты стал загадочным и интересным, но на самом деле это просто отталкивает. Я думаю, ты поймешь, если я буду с тобой честна. Я благодарна тебе за твой поступок, хотя и считаю его глупым. Но ты мне просто не нравишься. Ты слабый, неуверенный в себе мальчик, не способный и, главное, не желающий взять свою жизнь под контроль. В тебе нет стержня. Мне нравятся сильные мужественные ребята. Вообще-то, всем девочкам такие нравятся.

Я даже не обиделся, потому что все сказанное было удивительно точным. Но все-таки попробовал возразить.

— У меня есть стержень. И я не про то, что в штанах. Я защищал твою поруганную честь. Я твой рыцарь на белом коне, а ты моя принцесса.

Она улыбнулась. У нее была очень спокойная расслабленная улыбка.

— Я не видела самой драки, но похоже, что моя поруганная честь стала лишь благовидным предлогом для выброса беспричинной тестостероновой агрессии. Я прошу у тебя прощения за свою прежнюю оценку. Ты не просто слабый парень. Ты слабый парень, не способный контролировать свои эмоции.

Несмотря на не самые приятные слова, она нравилась мне все больше.

— Знаешь, я завидую тому, кого ты полюбишь.

— Жаль, что не могу сказать тебе того же.

Дальше, до самого ее дома, мы шли в полном молчании.

— Пришли, — наконец сказала она.

— Пока, Лиза. Спасибо за компанию. И за понимание. Ты знаешь, я раньше не предлагал девушке встречаться, и меня раньше не динамили. Странно, но я не чувствую обиды и разочарования. Подумай, может быть, станем дружить?

Я махнул рукой и собрался уходить.

— Погоди. Хоть ты не нравишься мне как парень, но вроде ты хороший человек. Я бываю резкой и прямолинейной, но это потому, что я необщительная. Я не против дружить с тобой и хотела бы, чтобы ты иногда меня провожал. Думаю, так нам будет менее одиноко.

Она протянула мне руку, которую я с удовольствием пожал. У нее было крепкое рукопожатие.

— Я понимаю, что у тебя проблемы с учебой, и ты не знаешь, как жить дальше. А ты знаешь, почему Ксения Шумейко больше не придет в наш класс?

— Я знаю, что она сильно болеет, но не знал, что так надолго.

— Она не болеет. Летом она попала в аварию, и ей оторвало руки. Теперь она на домашнем обучении. Сходи навести ее, я скажу адрес. Увидишь человека, жизнь которого действительно сломана — может быть, твои проблемы перестанут казаться тебе серьезными.

***

Как известно, кризис — это время возможностей, и родители Ксении старались его использовать. Очевидно, что и при советской власти они были не последними людьми в городе, и сейчас сохраняли свое привилегированное положение. Семья Шумейко жила в большой квартире одной из редких Энских новостроек. У дома я повстречал чоповца, охраняющего шлагбаум, на подъезде был домофон — большая редкость для того времени.

Ксюша была единственным ребенком в семье и, как я подозревал, довольно избалованным. Хорошо представив среду, в которой она росла и воспитывалась, я решил, что «довольно избалованным» — это очень слабо сказано.

— Кто там? — голос из домофона принадлежал зрелой женщине. Для мамы он звучал слишком старо, для бабушки слишком молодо.

— Это Максим Логинов, одноклассник Ксении. Пришел ее проведать.

После некоторой паузы она открыла дверь.

— Входи, Максим.

На первом этаже я увидел консьержку, строго проводившую меня сердитым взглядом поверх очков. Кисть бананов и поздний арбуз в моей авоське сразу показались какими-то смешными и нелепыми. Хотя бананы и обошлись мне в кругленькую сумму, мы с мамой обычно себе такого не позволяли. Я подумал, что бидон с черной икрой был бы здесь куда уместнее. Если бы в лифте был швейцар, я бы уже не удивился. К счастью, его не было.

Дверь открыла улыбчивая женщина среднего возраста.

— Добрый день, Максим, проходи. Я Инна Андреевна, помогаю Ксюше. Ты разувайся, вот тапки. Подожди меня, я пока отнесу фрукты. Спасибо тебе.

Сиделка, значит. Логично с медицинской точки зрения, учитывая положение Ксении, и логично с финансовой, учитывая положение ее семьи.

Пока я переобувался, обратил внимание на обстановку. В моих глазах все выглядело роскошно, но со вкусом, не вульгарно. Дорогой паркет, грамотно подобранная мебель. Ничего лишнего, чувствовался простор.

Вернувшись, Инна Андреевна проводила меня в комнату Ксении — одну из пяти в квартире.

Теперь, когда мы стояли у двери, я чувствовал, как краснеют мои уши. Отступать было уже поздно. Инна Андреевна постучала.

— Ксюшенька, мы можем войти?

— Да, Инна Андреевна.

В интонации Ксении чувствовалось, что она уважает эту женщину. Я последовал в комнату за ней.

Только не смотри на ее руки, только не смотри — уговаривал я себя. Куда там! Это было просто невозможно. Ксения сидела на кровати в белой домашней футболке с бабочкой и белых шортиках. Ее руки… их не было. Вместо них были какие-то два неуклюжих и коротких обрубка. Культи уже зажили и затянулись кожей с уродливыми розовыми рубцами. Я все никак не мог оторвать от них взгляд, и сказать хоть что-то.

— Максим, ты любишь чай? — нарушила тишину Инна Андреевна и вывела меня из ступора.

— Да, очень, — поспешно кивнул я.

— Тогда я приготовлю и принесу вам, оставлю вас наедине.

Она вышла, а я остался стоять у двери. Ксения тяжело вздохнула.

— Не парься, все пялятся, я уже привыкла. Ты зачем пришел?

— Хотел навестить. Я только вчера узнал, что с тобой произошло.

— Вот как? — она удивленно вскинула бровь.

— Ну, я пропустил последнее полугодие прошлого года, и когда не увидел тебя в классе, не придал этому большого значения.

— А теперь что изменилось? — устало спросила она. — По поручении старосты пришел?

Я замялся, стараясь справиться со смущением. Я всегда стеснялся красивых девушек, а Ксения была очень красива. У нее были необычные черты лица — выделявшиеся скулы и едва выраженный прищур глаз сочетались с типично украинскими круглыми щечками и аккуратным вздернутым носиком. Натуральные ярко-пшеничные волосы спадали ей на плечи.

— Нет, я сам решил. Не возражаешь, я присяду?

Она пожала плечами и взглядом указала мне на стул, который я сразу поставил напротив кровати. Ксения смотрела мимо меня, не проявляя большого интереса или делая вид, что не проявляет.

Лучше выпалю сразу, как есть и будь что будет, решил я.

— Я совсем тебя не знаю, но хочу быть честным. Я пришел по совету друга. Он считал, что мне это будет полезно, потому что считает меня сломленным. Так что я здесь как бы ради себя. У меня есть пара подготовленных фраз, честных, но стереотипных. То, что случилось с тобой — ужасная, чудовищная несправедливость. И мне очень жаль, что так произошло. Я не знаю, что еще сказать. Прости, если обидел.

Я выдохнул. Сейчас она меня выгонит, подумал я.

Ксения… улыбнулась. У нее была очень красивая, широкая улыбка.

— Нет, я не обижаюсь. Ты странный. И друг у тебя странный, если он считает нормальным навещать инвалида ради мотивации к жизни.

— Это Лиза Рудницкая.

— Вот как? Ого. Впрочем, ничего удивительного, это в ее стиле. И давно вы дружите? — она сделала сильный акцент на слове «дружите».

— Со вчерашнего дня.

— И она сразу рассказала обо мне?

— Сказала, что мне стоит увидеть тебя, чтобы меньше обращать внимания на собственные трудности.

— А какие у тебя трудности?

Я недоуменно посмотрел на нее. Думал, все знают.

— Максим, давай я тоже буду честной. Когда ты перестал посещать школу в конце прошлого года, мне было на это наплевать, как и тебе — на мое отсутствие после каникул. Мы с тобой совершенно не знакомы, у нас разный круг общения, и мы абсолютно чужды друг другу. Так и будет, пока мы не поговорим. Так что давай, рассказывай, что у тебя. Что у меня — ты и так видишь.

— Да рассказывать нечего. Хотел сделать трюк на скейте и упал, ударившись головой. Сильно ее повредил, что-то восстановилось, но не все. Иногда трудно формулировать мысли. Порой говорю короткими предложениями. Но самое плохое, у меня теперь редкий дефект головного мозга — приобретенная дискалькулия. Грубо говоря, я не умею считать.

— А как же ты учишься?

— Алгебре, геометрии, физике с химией — никак. Ставят тройки с закрытыми глазами. Мне литература и история всегда больше нравились. Хотя с датами по истории тоже непросто. Я справляюсь механическим заучиванием.

— Мне жаль, — сказала Ксюша. — С тобой случилась чудовищная несправедливость.

Все относительно, подумал я, но вслух, разумеется, не сказал.

В дверь постучала Инна Андреевна и внесла на подносе чай с печеньем. В Ксениной чашке торчала соломинка.

— У вас все хорошо, молодые люди? Спасибо, что Ксюшу навестил, Максим. Почаще бы друзья заходили…

— Инна Андреевна! — Ксения умоляюще посмотрела на сиделку.

— Все, все, ухожу.

Она поставила поднос на тумбочку у кровати и вышла. Мы устроились у тумбочки. Ксения наклонилась к соломинке, и ей на лицо упал неуложенный локон ее растрепанных волос. Она тщетно попыталась сдуть его обратно.

Я, не задумываясь, машинально заправил ее непослушный локон за ухо.

— Спасибо, — поблагодарила она и стала пить.

В этот момент я понял, что печенье положили для меня, и она его взять не сможет.

— Будешь печенье? — спросил я.

Она кивнула. Я разломил печенье на несколько небольших кусков и, жутко стесняясь, скормил ей. Было видно, что ей это так же неловко, как и мне.

— Тебе пока не давали протезы?

— С этим есть трудности. Большая проблема, что локтевые суставы не сохранились, и к тому же нет обоих рук, так что от простых протезов толку немного. Папа ищет сейчас какие-нибудь специальные, а пока обхожусь без них. Пробую тренировать ноги, но пока получается немного. Зато научилась включать магнитофон носом.

Я попробовал представить, как она это делает. Ксения, видимо, прочитала мои чувства по выражению лица.

— Мне не нужна твоя жалость, — жестко сказала она.

— Извини… Это просто естественно.

— Я понимаю. И все же не надо меня жалеть. Иначе я тебя выгоню.

Я понял, что она серьезно. Мы молча допили чай, я отнес поднос и вернулся к Ксюше. Она сидела на кровати и отрешенно смотрела в окно. Я обратил внимание на большой книжный шкаф у стены. Интересно, что она читает?

— Я могу взглянуть? — я показал в сторону книг.

— Пожалуйста.

Я открыл стеклянные створки… Хорошо, что я стоял к ней спиной и она не видела мою отвалившуюся от удивления челюсть. Батюшки светы… Плотные ряды книг, корочка к корочке, аккуратно отсортированные толстые тома. Русская классика, Толстой, Достоевский, естественно, Пушкин с Лермонтовым, Тургенев. Зарубежную литературу представляли Шекспир, Манн, Маркес, Воннегут, Ремарк, Хэмингуэй и Кафка. Это было далеко не все, конечно. Скользнув по книгам Оруэлла и Хаксли, мой взгляд уцепился за целую «философскую» полку — скромные тома «Капитала» подпирал весьма внушительный винегрет из трудов Платона, Декарта, Гоббса, Августина и Маккиавелли… разумеется, венчал этот ряд Ницше. После всего этого учебная литература по истории религии и философии смотрелись чем-то самим собой разумеющимся.

Никаких детективов. Никакой фантастики или фэнтези, и прочей развлекательной литературы. Ни одной такой книги.

Я покосился на Ксению. Она смотрела на меня, тщательно изображая скуку и безразличие. Ей было интересно, как я отреагирую, и у нее совершенно не получалось это скрыть.

— Маккиавелли и Ницше против Августина и Маркса. Думаю, стороне циников и человеконенавистников пригодилась бы помощь Мальтуса, почему его нет в твоей коллекции?

Иногда лучше бы молчать, за умного сойдешь.

— Где его сейчас достанешь на русском? И потом, Мальтус крайне поверхностный и интеллектуально никакой. Ты оскорбляешь мой интеллект, если думаешь, что я приобрету его для своей коллекции. И это не «коллекция», это моя библиотека. И Ницше не циник. Это самый страстный и бескомпромиссный человек — из тех, что стоят на этой полке.

Но то, что он человеконенавистник, ты не споришь, ухмыльнулся я про себя.

— И это не книги твоих родителей?

— Папа иногда брал почитать что-нибудь, но вообще у них свои книги есть.

Я снова сел рядом.

— Хочешь сказать, что все это читала?

— Смеешься? Для половины этих книг я не обладаю нужным культурным и интеллектуальным багажом. Но со временем я, конечно, прочитаю их все.

— Уважаю.

— Спасибо.

— Жаль, что мы вряд ли сможем обсудить что-нибудь философское. Я не читаю в таком объеме и уж точно не столь тяжеловесное. Для философских диспутов одной пролетарской чуйки не хватит.

— А ты попробуй. Знаешь, порой вид из окна может тебе больше сказать, чем самая мудрая книга. Я же не дура и понимаю, что у нас с тобой разные виды из окон, и ты видишь окружающую действительность лучше.

— За окном мало хорошего.

— Беру свои слова назад. Ты видишь хуже. Или у тебя окна очень грязные.

— Ты оптимистка? Мы живем посреди тяжелой катастрофы, разве не очевидно?

— Как говорят китайцы, любой кризис — это возможность. Вот скажи, что ты сделал со своим пионерским галстуком?

— Сохранил на память об ушедшей эпохе.

Она ухмыльнулась.

— А я свой сожгла. Не потому, что так ненавидела, было что-то хорошее. А потому что надо двигаться дальше. И оставить все это позади.

— Ты говоришь пылко и страстно. Как настоящий пионер.

Она не обратила внимание на мою иронию.

— Я понимаю, что люди сейчас живут очень трудно и бедно. Но в этой новой жизни смелые и активные обязательно найдут дорогу. Очнись, Максим, мы жили в разваливающейся стране с обанкротившимися идеями, нас приучали быть послушными овцами. Теперь мы начинаем с нуля. И сейчас нужны не овцы, а волки…

— Волки едят овец, — ухмыльнулся я.

Никогда бы не подумал, что буду слышать подобную речь от сверстника. Тем более, от девушки. Тем более, от этой. Я подумал, ей просто не с кем было говорить. Не думаю, что ее друзей интересуют такие вещи. Если у нее вообще есть настоящие друзья. Я решил дать ей выговориться и стараться не перебивать. Она коротко и вполне конкретно излагала свои жизненные взгляды, близкие, конечно, к ницшеанским.

–…несправедливость, к сожалению, присутствует в природе как основа жизни. Не я придумала, что сильные пожирают слабых. Можно отрицать этот закон и проиграть, или принять, и победить, — этим тезисом она закончила свою продолжительную тираду.

Я смотрел на нее и улыбался.

— Ну что ты улыбаешься? И молчишь! Скажешь, я в чем-то не права?

— Во всем, — усмехнулся я. — Так говорит моя пролетарская чуйка. Не хочу говорить банальности, но против фактов не попрешь. В сорок пятом овцы, воспитанные «обанкротившимися идеями», раздавили таких вот волков.

— Ой, не надо вот этого. Были бы они овцы — проиграли бы.

— Ладно, не овцы. Но и не волки. Убивать наши предки умели превосходно, но не было в них ни зла, ни жестокости. Они были настоящими людьми.

— Пожалуй, — подтвердила она.

Диспут был завершен. Наверно, в это мгновение я влюбился.

— В школе ты производила другое впечатление.

— Какое? Говори честно.

Честно, так честно.

— Ну… ты была высокомерной стервой.

— Так и есть. Девушка и должна быть стервой. Практически сукой.

— Я считаю, что ты никому не должна кем-то быть. Другое дело, если ты сама этого хочешь.

— Хочу.

— Почему?

Она даже смутилась, как будто я спросил ее о чем-то само собой разумеющемся.

— Потому что так я могу добиваться желаемого. Потому что это делает меня сильнее, я чувствую себя независимой.

— Парням такие нравятся…

— Не без этого.

–… до определенного момента.

— До какого? — игриво улыбнулась она.

— Когда захочется взять в жены и завести детей, — просто ответил я.

Она звонко рассмеялась.

— О, Максим, ты такой наивный. Мне пока еще не встречались парни, которые хотели бы женится и заводить детей.

«И могут больше не встретиться» — хотел сказать я, но, к счастью, не сказал, ибо это было слишком жестоко.

Я ответил:

— Один мой друг говорил, что желание иметь детей — отличный признак настоящей любви. Если любишь девушку, не обязательно хочешь от нее детей. Но если хочешь детей от нее — значит, точно любишь.

— А я считаю, что любовью называют просто привычку друг к другу. Когда страсть утихает, но хочется остаться вместе по другим причинам — потому что комфортно, общие интересы или те же дети, например. А так — это химия головного мозга.

— Чудесная волшебная химия, перед которой невозможно устоять. Мы все дофаминовые наркоманы. Если хорошенько подумать, все наше мышление — это химия, давай сожжем твой философский шкаф — хранитель плодов бессмысленных химических реакций.

— Подожди.

Она почесала нос об культю. Сделала это машинально, уже по привычке. И продолжила говорить.

— Я не говорила, что любовь — это плохо и неправильно. Она нужна нам — для продолжения рода и чтобы не было одиноко. Просто ее чрезмерно романтизируют и переоценивают, а потом страдают из-за обманутых ожиданий.

— Ксюша, а твои родители любят друг друга?

— Конечно. Но по-взрослому, серьезно.

— То есть любовь — это что-то вроде дружбы? Конечно, это родственные чувства, я могу сказать, что люблю своих друзей. Но с девушкой по-другому — бабочки в животе и все такое…

Мы проговорили с ней часа два. Это была непростая беседа, потому что я старался произвести хорошее впечатление и взвешивал каждое слово. Чересчур осторожно. Но все же это был хороший разговор. Я был рад, что смог немного ее отвлечь, хотя понимал, что она каждый миг прекрасно сознает свое состояние.

Мы говорили как добрые друзья. О философии, истории, любви и свободе… Это было очень странно. И здорово. Я увидел, что она изредка бросает взгляд на настенные часы и понял, что мне пора.

— Я нахожу, что ты прекрасный собеседник, товарищ бывший пионер Шумейко, но мне пора идти. Огромное тебе спасибо.

— За что, Максим?

— За этот разговор. За то, что ты меня удивила.

У меня созрел отличный план.

— Ксюша, можешь дать мне что-нибудь почитать? То, что тебе нравится.

А я у меня будет повод зайти, чтобы вернуть книгу. Поговорить. Взять еще одну. Поговорить. Повторить. Отличный план.

— Дай подумать…

Она сощурила глаза, глядя на меня, как будто раздумывая, что бы мне посоветовать.

— Возьми из собрания Ремарка вторую справа.

Вторая справа. С этим я разбирался уже на автомате. Выкинув из кулака количество пальцев, соответствующих числу «два», я ткнул ими в книжный ряд и достал нужный том.

Роман назывался «Три товарища».

— У каждой девушки, даже настоящей стервы, должна быть своя слабость. Моя слабость — это Эрих Мария Ремарк, обожаю его. И мне все равно, что ты об этом думаешь. Он лучший писатель потерянного поколения. А мы с тобой, Максим, тоже потерянное поколение.

— Я не читал Ремарка.

Она сердито посмотрела на меня как на безграмотного варвара.

— Значит, ты прочитаешь все, что у меня есть! Конечно, если тебе понравится. И давай сделаем так — я запрещаю тебе навещать меня, пока ты не прочитаешь эту книгу. Во-первых, нам будет что обсудить, а во-вторых, посмотрим, насколько сильно тебе захочется со мной поговорить. Только чтобы без обмана, я проверю.

У нее была такая игривая улыбка.

На свете не было ничего прекраснее.

***

Я передаю книгу Лизе, она задумчиво листает.

— Хорошая? — спрашивает она.

— Да, мне понравилась. Прочитал за три дня, и не потому, что хотел снова увидеть Ксюшу. Точнее, не только поэтому. Но роман был очень депрессивный — действие происходит в межвоенной Германии, такой же примерно кризис, как у нас. Главный герой — спивающийся ветеран Первой Мировой, все богатство которого — дружба и любовь. Этого достаточно, чтобы жить и даже быть счастливым, только одного из его друзей убивают, а возлюбленная умирает от туберкулеза.

— Обсуждали?

— Конечно, и не только. Ремарка она прочитала всего, чем-то он ее сильно цеплял. Это противоречило идеям, которые она так страстно излагала. Ремарк был гуманистическим писателем, воспевавшим любовь и благородство, честных людей посреди ужасов войны или нищеты. Даже алкоголики и проститутки у него прописаны по-доброму. Не боялся описывать эту грязь, потому что настоящее зло — не в ней.

Мы с Лизой продолжаем идти по темной парковой аллее, едва освещенной уличными фонарями. Неподалеку видим недавнее кострище. Лиза просит меня разжечь огонь и протягивает зажигалку. Мы почти не разговариваем. Набираем хворост и ветки, лежащие неподалеку, рвем какой-то бумажный мусор на растопку. Наконец садимся у костра, подставляя наши ладони теплу.

— Мне очень нравилось наблюдать, как она излагает мысли. Ее холодный цинизм, резкость и бестактность в суждениях прятали под собой романтическую и тонкую натуру. Не знаю, как можно одновременно любить Ремарка и почитать Ницше. Многое бы я отдал, чтобы увидеть ее через пять-десять лет, какой бы она стала, как бы закончился этот конфликт в ее душе.

— Ты ей поддакивал, небось? — ухмыляется Лиза.

— Ты что, она бы сразу почувствовала фальшь. Я был с ней почти всегда не согласен и охотно спорил. Но для нее это было просто интеллектуальным упражнением, она не относилась серьезно ни к нашему спору, ни к моему мнению. Всегда оставалась при своем. Никогда не сдавалась, но и меня не хотела в чем-то переубедить. Принимала мир и окружающих людей такими, как они и есть, и меня этому научила. Когда ей надоедало, Ксюша просто подытоживала наш диалог общим выводом и переходила к следующей теме. Со временем я узнал ее лучше. Она любила классическую музыку, закончила в детстве музыкалку. Любила джаз — за импровизацию. Это был еще один конфликт, порядок и гармония против хаоса. Чем больше мы разговаривали, тем больнее мне было за нее.

Пока я говорю, Лиза поддерживает огонь, чтобы меня не отвлекать.

— Почему было больнее? — спрашивает она, подбрасывая в пламя пару очередных веток.

— С каждой беседой я понимал, что за «высокомерной стервой» скрывалась умная, любопытная, интересная девушка, максимально открытая окружающему миру, стремящаяся объять необъятное, живущая по-настоящему жадно. Она любила музыку, причем серьезно, со знанием музыкальной теории — но теперь не могла играть сама. Она впитывала огромный объем разной литературы — но теперь не могла писать сама. Она не была с кем-то особенно близка, но у нее было много знакомых, с которыми она проводила досуг — а теперь все ее прежние друзья сторонились ее, как чумной. Она была достаточно испорченной — но теперь никаких дискотек, выпивки и секса. И жалел я ее страшно, но обнять, прижать к себе, утешить не мог — для нее это был признак ее слабости, а она отвергала свою слабость, как бы абсурдно это ни было.

— Похоже, что она достойно справлялась.

— Так казалось только со стороны. Что бы ее ни глодало изнутри, она никогда не проявила этого при мне. Я видел только жизнерадостную, сильную девушку — несмотря ни на что.

— Ты сам понимаешь, насколько непоследовательный? — строго спрашивает Лиза.

— В каком смысле?

— Ксюша надела маску жизнерадостной девушки — она сильная и смелая. Настя одела маску жизнерадостной девушки — она… ну, я не буду повторять ту гадость. При этом Ксюша — высокомерная стерва, без всяких кавычек, которая раньше видела в тебе не заслуживающего внимания неудачника, а Настя всегда была доброжелательна, и навестила тебя в больнице, одна из немногих девчонок. Ты же понимаешь, что если бы не инвалидность Шумейко, вы не были бы вместе? Получается, что ее оторванные руки — это лучшее, что с тобой случилось. С тобой, но не с ней, конечно.

— Звучит очень жестоко.

— Зато правда.

— А если бы я не напал на твоего обидчика, мы бы не подружились.

— Тоже правда. Но звучит жалко.

***

Сначала я ходил к ней пару раз в неделю, но со временем все чаще, и, в конце концов, практически каждый день. Выходные я пропускал, но лишь потому, что Ксюша меня просила. Не хотела знакомить меня с родителями. Меня это не особенно волновало.

Я нашел общий язык с ее сиделкой, Инной Андреевной. Она искренне заботилась о своей подопечной, была ей еще и педагогом, вела домашнее обучение.

Это было яркое воспоминание, в начале нашей зимы. В тот день дверь мне открыла сама Ксения. Она встретила меня в коридоре и с улыбкой показала мне… руки. Конечно, это были лишь элегантные протезы, совершенно нефункциональные, но смотрелись почти как настоящие. По крайней мере, она смогла открыть дверь с их помощью, хотя ей и потребовалось немало времени. На Ксюше была серая облегающая водолазка и строгая деловая юбка, подчеркивающая красоту ее стройных ног в темных колготках. Причесанные золотистые волосы были собраны в хвост.

— Ну как?

Ее неестественные пластмассовые ладони практически не бросались в глаза.

— Ты… Ты очень красива. Но почему не предупредила, что мы куда-то идем. У меня ни копейки, и одет как обычно.

— Подожди. Я пока еще не готова выходить в свет. Если честно, даже погулять. Мне кажется, на меня все будут смотреть. Но я готовлюсь. Хвали меня больше, и добьешься своего. Хочу сводить тебя в театр. Для этого я одета простовато, но я что-нибудь придумаю.

Инна Андреевна позвала меня из кухни.

— Максим, поможешь мне почистить картошку? Я помогу Ксюше переодеться и сразу вернусь.

— Конечно, Инна Андреевна.

— Заканчивай с готовкой и приходи, — подмигнула Ксения, и они ушли к ней в комнату.

На кухне место было подготовлено заранее, я помыл руки и сел чистить картошку, ожидая Инну Андреевну.

Когда она вошла и села рядом, я сказал тихо:

— Спасибо за то, что позвали, Инна Андреевна. Я уже давно хотел бы с вами поговорить наедине, но не знал, как это сделать.

— Не за что, Максим. Я тоже хочу с тобой серьезно поговорить.

«Серьезно поговорить» — это плохое словосочетание.

— Сначала давай ты, — сказала она и кинула свежеочищенную картофелину в кастрюлю.

— Я хотел у вас честно спросить, как она справляется? Я понимаю, что с этим невозможно хорошо справиться, но насколько плохо ее «плохо»?

— Честно говоря, довольно плохо, Максим. Ее до сих пор беспокоят фантомные боли, и ей трудно взаимодействовать с окружающим миром. Есть несчастные люди, которые рождаются без рук, и они с детства очень многое могут делать ногами. Я надеялась, что и Ксюша сможет также, но ей не хватает гибкости Мы делаем гимнастику и тренируемся, но ей это слабо помогает. Но самое плохое — это психологический аспект. Она очень угнетена.

— Никогда не видел, что ей плохо. Но подозреваю, что она скрывает, насколько страдает.

— Она была очень активной, красивой, умной и деятельной девочкой. Приличная семья, много друзей и прекрасное будущее. Теперь оно под вопросом. Конечно, деньги многое решают, семья богатая. Но я не представляю, как она будет учиться в Москве, вдали от родителей. Я не должна говорить, но ты и так догадываешься, что у нее, кроме тебя, друзей сейчас нет.

Она тяжело вздохнула.

— Ксюша просто храбрится, но я всегда рядом и многое вижу. Знаю, что она часто плачет по ночам, а по утрам не может толком умыть свои опухшие глаза. Больше всего ее угнетает беспомощность, когда настолько зависишь от другого человека. Видел бы ты ее взгляд, когда я по утрам чищу ей зубы. Раньше она не выполняла работу по дому — потому что были дела поважнее, и родители не заставляли. А теперь она сидит и тоскливо смотрит, как я мою посуду или пылесошу. Иногда просит меня пристегнуть протезы и привязать щеточку, чтобы хотя бы пыль вытирать…

Инна Андреевна смутилась от своих же слов.

— Только не говори ей.

— Разумеется. Жаль, что я не могу ей ничем помочь.

— Ты помогаешь.

Она взяла кастрюлю и поставила на плиту.

— Я так понимаю, вы раньше не дружили.

— Да, мы из разных кругов этой жизни. Думаю, лет через десять у таких семей будут отдельные школы.

— Разумно, что ты не отрицаешь значение социального статуса.

— Но я не говорил, что мне это нравится. Тогда мы бы вообще не пересеклись.

— А почему ты подружился с ней сейчас? Все дело в ее инвалидности? Жалеешь?

— Нет. Изначально я пришел из жалости, ну и любопытства отчасти. Но в первый же день поразился, насколько она крутая — не такая, какой казалась в школе. Хотя мне не нравится многое в ней, если честно… но хорошего однозначно больше.

— Она тебе по-настоящему нравится?

Вопрос был понятен, но я все равно попытался вильнуть.

— Конечно, мы же дружим.

— Я не это имела в виду.

Похоже, придется отвечать прямо. Пауза затягивалась, Инна Андреевна выжидательно смотрела на меня.

— Я так долго думаю не над ответом. А над тем, отвечать ли вам честно. Вы ей не скажете?

— Нет. Я сама хочу знать.

— Да. Она мне очень нравится.

Инна Андреевна кивнула и жестом попросила меня расслабиться.

— Знаешь, ее родители спрашивали о тебе. Они хотят знать, что за парень так зачастил к их дочери.

— Я бы хотел с ними познакомиться и пару раз спрашивал Ксюшу. Но она всегда была против.

— Ее можно понять. Без обид, Максим, но если ее родители по каким-то причинам запретят ей общаться с тобой, то я не буду тебя пускать, а у Ксении возможности связаться с тобой ограничены буквально.

— И с чего бы им так поступать?

— Как и всякий другой пылко влюбленный юноша, ты недооцениваешь значение быта. Они хотят для Ксюши прежде всего обустроенной и спокойной жизни. Большие деньги — это большие возможности. В том числе возможность получить по-настоящему большие проблемы. Жизнь сейчас тяжелая, ты понимаешь. Если какое-то несчастье, не дай Бог, случится, они хотят знать, что их единственная дочь под чьим-то надежным крылом.

Очевидно, у меня нет надежных крыльев, и вряд ли они вырастут.

— То есть они плохо на меня посмотрят из-за моей бедности и проблем с головой?

— Каких проблем с головой?

Ну да, она же не знает.

— Прошлой осенью я получил серьезную травму головы. В целом я в норме, но у меня есть серьезный побочный эффект — я разучился считать, буквально воспринимать понятия чисел. У меня никаких серьезных жизненных перспектив — лучшее, на что я могу рассчитывать — крутить баранку, шоферы всегда нужны.

Инна Андреевна горько вздохнула и погладила меня по голове.

— Максим, мне так жаль… Давай я просто скажу им, что вы хорошие друзья еще со школы, и у тебя есть другая девушка. Прости, но это будет наилучшее решение — для тебя, для меня и для Ксюши.

— Вы правы.

Сказать, что я расстроился — это ничего не сказать. Эта милая женщина желала мне добра, и я впервые серьезно задумался о себе и Ксюше. Не в плане каких-то подростковых мечтаний, а вполне конкретно.

Только овладев протезами в достаточной степени, чтобы самостоятельно есть, Ксюша разрешила мне иногда ужинать с ней. Очевидно, она не могла позволить мне кормить ее или видеть, как Инна Андреевна кормит ее. Случай в первый день, с печеньем, так и остался единственным.

Сейчас Ксюша использовала короткий согнутый протез с закрепленной на конце ложкой. Поскольку она не могла совершать движения плечом с большой амплитудой, ей приходилось не столько подносить еду ко рту, сколько тянуться к ней самой. Со стороны это казалось неудобным, но ей удавалось довольно ловко справляться.

За едой я затеял разговор о будущем. Невинный разговор. Но о нашем будущем.

— Школа скоро закончится. Какие у тебя планы на лето, да и потом? — как бы между прочим спросил я.

Это был серьезный разговор, но я старался говорить легко, как будто речь идет о погоде. Она ненадолго задумалась, потом тихо сказала:

— Летом папа отвезет меня в Москву. Попробуем новые протезы… И еще попробую поступить в один из столичных вузов.

Она как-то виновато посмотрела на меня. Я улыбнулся ей и сказал максимально непринужденно:

— Отлично! Я очень рад за тебя, ты заслуживаешь этого, как никто. Мой адрес знаешь, будем друг другу писать…

Будем друг другу писать? Идиот.

–…прости.

— Прекрати все время думать о том, как меня щадить. Я могу диктовать, чтобы кто-нибудь написал. Будут тебе письма от меня. А какие у тебя планы?

— Ну, на ближайшие два года я, вероятно, буду занят воинской службой, — с улыбкой сказал я.

— Тебя не должны брать! — резко сказала она. — С твоей-то травмой.

Очевидно, что армейская служба в ее глаза не была тем, на что стоит тратить свое время.

— Ксюша, сейчас берут всех. Не бойся, все будет нормально. Как мы договорились, будем переписываться, мама перешлет мне твой адрес. А как демобилизуюсь, обязательно слетаю к тебе в Москву.

И там скажу тебе, что люблю тебя. Если ты все еще будешь свободна. Может, тогда и родители твои меня примут. План был такой. Но тогда я этого, конечно, не сказал.

Будущее казалось мне туманным, но не безнадежным.

Через пару лет неопределенности в наших молодых судьбах должно было стать меньше.

Это были мысли глупого и наивного подростка.

***

— Можно? — Лиза показывает на тарелку с дымящейся едой, которую я, задумавшись, просто держу в руках.

Я не голоден и отдаю ей ужин — тушеную картошку с котлетой.

— Ого, котлета с мясом, домашняя. Тоже Инна Андреевна готовила?

— Да. Она была у них и педагог, и медсестра, и домохозяйка — все сразу. И это было не в тягость, как ни странно. Ксюша стала для нее как родная дочь или внучка. Инна Андреевна искренне ее любила и заботилась о ней, хотя подозреваю, как сложно это было. Для меня общение с Ксенией — это час-два чистого незамутненного счастья, и я никак не ощущал тяжесть их быта. Да и характер у моей возлюбленной вряд ли был ангельский, уж в этом я не сомневаюсь.

Лиза кивнула.

— Точно.

Я продолжал вспоминать.

— Ксюша любила эпатировать меня своим образом мыслей. И еще я думаю, она редко бывала до конца искренней. За все время, что мы общались, мне не довелось увидеть, как она обижается, злится или плачет. Ксюша, которую я знал, всегда была сильной и смелой, всегда в хорошем расположении духа.

— Думаешь, она не всегда такой бывала?

— Уверен в этом.

Пока Лиза доедает, я молча смотрю, как тлеют угли костра. Кое-где пробивается редкий язычок пламени, облизывающий серые от золы поленья. Он уже не греет и почти не светит. Нас постепенно обступает тьма ночного зимнего леса. Луны и звезд не видно, не видно сквозь деревья света фонарей парковых аллей или огней ночного города. Кажется, что наш тлеющий огонек — последний источник света. Не станет его — и все погрузится во тьму.

— Надо поддерживать огонь, — говорит Лиза. — Мы почти у цели.

Мне не хочется вставать, и я оставляю это дело ей. Ступая своими маленькими, детскими еще ножками, среди стволов, она набирает хворост, чтобы разжечь пламя сильнее и несколько толстых веток, чтобы костер горел дольше. Я сижу на снегу, но холода не чувствую. Лиза снова устраивается на небольшом пеньке напротив меня, по ту сторону костра.

— Почему ты к ней не приходила? Ни в больницу, ни домой.

— Я ее не любила и не понимала, что ты в ней нашел. Я хотела, чтобы ты перестал себя жалеть, а ты не перестал, да еще и влюбился в столь неподходящего тебе человека.

— Любовь зла… — я пожал плечами.

— Чушь. Ты знал, что ни к чему хорошему твои чувства к ней не приведут. Просто до этого ты если и влюблялся, то безответно и издалека. А когда подружился с ней, то даже не думал, что твои чувства могут причинить ей боль.

— Каким же образом?

— Ну, очевидным, раз ее с нами нет.

— Я здесь ни при чем.

— Ой ли?

Мне не нравится наш разговор и Лизина прямота. Я молчу. Она продолжает говорить, как будто ковыряясь палкой в открытой ране.

— Я не ходила к ней, потому что она плохой человек, Максим. И от того, что с ней случилось это несчастье, она не стала хорошей. Она поверхностна, эгоцентрична и едва ли способна не то что любить, но даже сочувствовать другим людям. Ее стервозность — это не маска, это ее суть. Ты был нужен ей, чтобы заполнить образовавшийся вокруг нее вакуум. Забившие на нее друзья — такие же как она, и если бы руки оторвало кому-то из них, она также оставила бы его позади. А ты, Максим — рак, который на безрыбье. Опьяневший от влюбленности дурачок.

— Я долго думал, как ты. Но сейчас я не уверен.

Тогда она снова говорит:

— Ты должен вспомнить, как все началось и как закончилось. Тогда ты поймешь.

***

Был ничем не примечательный день, на дворе стоя май месяц. Зима отступала под напором быстрых и грязных городских ручьев. Это была наша весна.

Что день будет необычным, я понял сразу. Поздоровавшись с Инной Андреевной, я прошел привычным уже маршрутом к Ксюше и, увидев ее, не смог сдержать восхищение. Обычно Ксения была в футболке или майке, шортиках или спортивных штанах. Аккуратно, но просто одета. Однако сегодня она надела короткое шелковое голубое кимоно с золотыми узорами, которого я раньше не видел (в смысле, Инна Андреевна одела его на нее). Рукава были завязаны аккуратными узлами.

На тумбе у ее кровати стояли шахматы с фигурами в исходной позиции. Мы пристрастились к этой игре с недавнего времени, и наши силы были примерно равны — это лучше всего для интересной игры. В крайней партии она допустила в конце глупую ошибку, и очень расстроилась. Похоже, сегодня она жаждала реванша — но я поддаваться не собирался.

— Дети, мне нужно сходить по делам, — сказала Инна Андреевна, приоткрыв дверь. — Ксения, я вернусь через два часа.

Ксюша кивнула ей в ответ и почему-то поблагодарила. Я не мог оторвать от нее глаз. Нижняя часть кимоно образовывала что-то вроде мини юбки, открывая моему взору ее прекрасные ноги.

— Сегодня, Максим, у тебя не будет шансов. Я буду играть грубо, но ты не обижайся.

— Каким цветом будешь играть?

— Белый — это цвет невинности и непорочной чистоты. Черный — цвет ночи, порока и страсти. Мне кажется, все очевидно.

Ну да, черные стояли у ее кровати. Я вздохнул и сел играть за белых.

Ксюша небрежно закинула ногу на ногу и наклонилась вперед, к доске.

Я начал с предпочитаемого мной дебюта — пешка на d4.

— Пешка d5, — спокойно сказала она. Значит, симметричный ответ. Я переставил ее пешку и, не раздумывая, продолжил дебют развитием коня на f3.

— Конь f6.

Пока я переставлял фигуру, Ксюша небрежно спросила.

— Как у тебя дела с Лизой? Вы все еще встречаетесь?

— Ты знаешь, что мы просто друзья, — ответил я и передвинул пешку на g3, готовясь расположить белопольного слона на главной диагонали.

— Жаль. Я бы хотела, чтобы у нее появился кто-нибудь — она этого заслуживает. Впрочем, долгой дружбы между девушкой и юношей не может быть. Все равно у вас кончится постелью или охлаждением до приятельских отношений.

Тактичность не была сильной чертой характера Ксении. Она обожала смущать других людей. По крайней мере, меня.

— Почему?

— Природа, Максим-дорогой. Гормоны кипят у вас в крови. Хочешь сказать, ты не хочешь с ней переспать? Пешка d6.

Я отвлекаюсь от позиции на доске, чтобы обдумать ответ. Ксения нередко дразнит меня откровенными разговорами, наслаждаясь моей застенчивостью. Обычно это достаточно беглые, легкие замечания. Я давно понял, что ее веселит мое смущение и научился кое-как нацеплять маску безразличия. Не уверен, что мне это в полной мере удавалось. Ожидая мой ход, она перекинула свои ноги, как только мой взгляд скользнул по ним. Похоже, я понял, что она имела в виду, когда говорила, что будет играть грубо. Хорошо, что следующий ход очевиден и пока у нас достаточно стандартный дебют.

Я передвинул слона на f2, освобождая место под рокировку и заняв главную белую диагональ.

— Нет. Лиза не хочет быть со мной и ясно дала мне это понять. Я ценю в ней умного и интересного собеседника. И она прекрасный друг.

— Знаешь, дружеский секс никто не отменял, тем более, если у вас никого больше нет. Пешка b6.

Ага, она пока не развивает чернопольного слона, задерживая рокировку. На данный момент этот ход ничего ей не дает, и я могу попробовать взять инициативу. Я ощущал, как у меня горят уши, но изо всех сил старался удержать контроль над игрой.

— Она не из тех, кто будет делать это просто так.

Я делаю короткую рокировку.

— Почему просто так? Ты не страшный, не глупый, и не плохой. Иногда этого вполне достаточно.

— Увы, Ксюша, но для нее — нет.

— Увы? Ага, значит, ты бы хотел с ней переспать, — она высунула язык, дразнясь. — Слон b7.

— Ксения, я хочу переспать практически со всеми женщинами, которых вижу, исключая маленьких детей, престарелых бабушек и совсем уж страшных.

— Я знаю, — хихикает она. — У тебя на лбу написано «девственник», ты уж прости, Максим.

Я старался не обращать на нее внимание, хотя чувствовал, как сильно и часто бьется сердце. Мы были знакомы уже достаточно, чтобы я понимал — это вполне в ее стиле, выбить меня из колеи ради победы в шахматной партии. Хотя сейчас это был перебор даже для нее. «Цель оправдывает средства», это же вроде Маккиавелли, который у нее на полке. Я сосредоточился и продолжил развивать фигуры, поставив коня на c3.

— Я не хотела тебя обидеть, Максим, — серьезно сказала она.

— Ты не поняла, Ксюша. Я нисколько не обиделся, поверь. Уж такая ты есть, и я тебя такой принимаю.

— Какая я? Пешка c5, — не глядя на доску, сказала она.

Я собрал в волю в кулак.

— Неразборчивая в средствах достижения цели. Неразборчивая в целях. Ты знаешь, что я сейчас трясусь от возбуждения. Ты знаешь, что ты красивая и привлекательная. Ты все время говоришь о сексе сегодня. И будь на моем месте кто-то другой, он бы очень обрадовался… Но я понимаю, что все, что ты делаешь, направлено на такую мелкую, незначительную вещь, как победа в одной шахматной партии. И когда ты ее добьешься, то перестанешь меня дразнить и оставишь полностью разболтанным, в расстроенных чувствах.

Она улыбнулась. Я продолжил развивать мысль.

— Ксюша, давай я сделаю тебе пару комплиментов, надеюсь, они тебе понравятся. У тебя красивые ноги, которые я сегодня очень подробно рассмотрел. Когда ты перекидывала их, я оценил твои прекрасные белые трусики. И мне очень трудно оторвать взгляд от этой чудесной ложбинки между прекрасных холмиков твоей груди. Я не знаю, чем ты шантажировала Инну Андреевну, чтобы она помогла тебе быть сегодня настолько прекрасной. Но знай, коварная, я кремень, и у тебя ничего не выйдет. Считай, что это теперь дело чести, и я все сделаю, чтобы победить.

Я вернулся к доске и забрал пешку на c5 своей центральной пешкой. Уступил инициативу в центре. А пафосу-то было.

— Ты что, контратакуешь? Огрызаешься? Я прямо чувствую, что ты как скала… такой твердый и жесткий, — ухмыльнулась она. — Но они бежевые.

— Кто бежевые?

— Мои трусики. Ты плохо разглядел. Они не белые, они бежевые.

Я заерзал на стуле.

— Ксюша, ты даже не представляешь, насколько ужасно, возмутительно вульгарна.

— Спасибо за комплимент, — лукаво улыбнулась она.

— Это не комплимент.

— Комплимент. Ладно, Максим, где-то ты прав, я не буду спорить. Однако поскольку мы хорошие друзья, я дам тебе нечто взамен. Относись к этой ситуации, как к уникальной возможности. Мы никогда не обсуждали нашу сексуальную жизнь. Твою понятно, почему, но ты ведь и у меня ничего не спрашивал, специально избегал таких вопросов. Держу пари, тебе это должно быть интересно. Сегодня можешь спрашивать все, что хочешь. И даю тебе слово, что буду отвечать максимально честно, если не смогу ответить по каким-то причинам — скажу. Но врать не буду.

Она говорила об этом, как о какой-то уступке, но так было только хуже. Искушение продолжить этот разговор было очень сильным. Потому что Ксюша попала в точку, мне действительно было интересно.

— Спрашивай, Максим. Беру твою пешку на c5, своей пешкой с b6.

А чего не чернопольным слоном, Ксюша? Ее ход тормозил развитие и затягивал короткую рокировку. Удивительно, но несмотря на пылающее лицо и спутанные мысли, я еще мог оценивать позицию на доске.

— Хорошо, — сказал я. — Расскажи, когда у тебя был первый раз. Слон f4.

Закончил развитие легких фигур.

— Фи, как это банально, Макс. Ты разочаровываешь меня своей предсказуемостью.

— Так трудно ответить?

— Отчего же? Просто я надеялась, ты будешь более оригинальным. Мне было пятнадцать.

— И как прошло?

— Парень был достаточно опытный, так что все было хорошо. И оргазм был, да и в целом понравилось. Слон на d6.

— Рад за тебя. И сколько их у тебя было?

— Парней или девчонок?

Я изо всех сил постарался сохранить невозмутимое выражение лица, пока Ксюша с улыбкой изучала мою реакцию. Ну а что я, собственно, ожидал?

— Да, я бисексуальна. Это абсолютно естественно, — с гордостью произнесла она.

— Ты не бисексуальна, Ксения. Ты испорчена. У тебя есть список больших и маленьких дел, которые тебе нужно успеть сделать, и очевидно, что лесбийский секс есть в списке. Конь e5.

Все-таки я дрогнул, ход был плохой. Конь в центре доски пока никому не угрожал, но здорово ограничил прикрывающего его слона. Если бы Ксюша поставила следующим ходом коня в край, на h5, мне пришлось бы идти на размен слона на коня, с потерей темпа и нормальной пешечной структуры.

— Сначала про парней, — сказал я.

Она отвлеклась от доски и задумалась, пересчитывая.

— Ну… думаю, десятка три… — Ксюша взяла театральную паузу. — Ладно, Максим, шучу, я обещала быть честной. Их было одиннадцать — недостаточно много, чтобы кого-то забыть.

Мне что «одиннадцать», что «три десятка» — просто слова, за которыми стоят какие-то неизвестные числа. Но уточнять это количество я не стал. Больше десяти, короче.

— Среди них есть наши одноклассники?

— Есть. Но кто, я тебе не скажу. Это неправильно.

Ого. Оказывается, для нее все-таки существовало слово «неправильно». Я невольно улыбнулся.

— А теперь шокируй меня — сколько невинных девушек ты соблазнила?

— Невинных — одну. А всего было две.

— Одна из них — Шестакова?

А вдруг угадал?

— Пальцем в небо, — ответила она после едва заметной паузы. Как по мне, слишком длинной паузы. — Про фамилии больше не спрашивай, Максим, я не буду говорить о других людях у них за спиной. Ферзь c7.

Оказывается, ее можно чем-то пронять. Этот ход был явно ошибочный, Ксюша упустила шанс на инициативу. Я тут же подключил второго коня и поставил его на b5, атакуя ферзя и чернопольного слона.

— Ты совершенно права. Я тоже не люблю сплетничать. А ты любила кого-нибудь из своих… партнеров?

— Я пообещала тебе откровенный разговор о сексе. Прости, но любовь — это слишком личное.

— Ты абсолютно разделяешь секс и любовь?

— Конечно. Может быть секс без любви и любовь без секса.

— Разве не лучше, когда есть и то, и то?

— Конечно… Но у меня так не бывало. Ферзь e7.

Я уловил в ее тоне резкие нотки. Конечно, она любила. Но вряд ли признается. Уже достаточно того, что на вопрос о любви я не услышал гордый ответ «нет, я никогда не любила, ты переоцениваешь это чувство», или что-то в этом роде.

Я рассеяно подкрепил коня пешкой на c4 и понял, что проспал возможность выиграть фигуру. Позиция все равно была в мою пользу… но я начал терять интерес к игре.

— А другие тебя любили?

— Слон e5.

Я молча забрал ее чернопольника своим, обменяв таким образом, своего коня на ее слона. В центре доски стало свободнее. Читалась угроза вилки с последующей потерей ладьи. Ксения могла делать рокировку, но у пока еще страдал правый неразвитый фланг, конь уже давно просился на волю, да и ладью она хотела сохранить.

— Конь a6.

Она замолчала, делая вид, что думает над позицией, явно не хотела отвечать. Я все-таки решился повторить вопрос.

— Нет? Не любили?

— Я не знаю, Максим.

— Никто не говорил?

— Почему, говорили. Я не хочу об этом.

Я взял центральную пешку с c4 на d5.

— А когда был твой первый поцелуй? Настоящий, не детский.

Я понял, что на самом деле мне ничего не хочется у нее спрашивать. На самом деле, мне было все равно.

Она вскинула брови.

— Я удивлена, Максим. Ты резко снижаешь накал. Ты еще не задал мне так много интересных вопросов — участвовала ли я в групповухе, и в каком составе, был ли секс со взрослыми, секс на один раз, секс по пьяни… Конь d5.

Она как будто бы сердилась. Но почему? Первая ведь начала, и я ничего такого не сделал. Женщины…

Я пожал плечами.

— Полагаю, на все вопросы — ответ «да»?

— Нет. На некоторые.

Я предположил про себя, что устроить групповуху она не успела. Пожалуй. Хотя нельзя было быть уверенным. Странно, но меня совершенно не отталкивало ее бесстыдство. Я не тяготел к подобному образу жизни, но признавал за ней право жить так, как ей хочется. Она не была злой или жестокой, она просто любила жизнь в ее самых непристойных гедонистических проявлениях. Сейчас это все уже в прошлом. Я посмотрел на ее завязанные узлами рукава… Вряд ли теперь «список дел» будет пройден до конца. Мне только сейчас пришло в голову, что этот разговор может ее на самом деле ранить — жить так бурно, как раньше, ей уже не суждено. Я поставил коня на d6. Прикрывающий слон мешал забрать его ферзем.

— Шах.

Никаких рокировок, Ксюша.

— Король на f8, — небрежно бросила она.

Наш разговор зашел в тупик. Я продолжил играть молча, она только проговаривала свои ходы. Я забрал ее белопольного слона конем на b7, конь в ответ был съеден ферзем, который расположился на главной диагонали перед ладьей. Хорошая цель для моего слона, но сперва надо расчистить центр. Я напал пешкой на коня в центре, Ксюша убрала его на e7, к королю. Я пошел ферзем на g4, угрожая ее королевскому флангу. Она закрылась конем на g6, я убрал слона на c3.

— А у тебя когда был первый поцелуй? — неожиданно спросила она.

— Я никогда не целовался с девушкой, — спокойно ответил я.

— Как?! — она изобразила удивление. — Король e7.

Смысл хода был понятен, она соединяла ладей, но это ей уже ничего не давало. Ее позиция была очевидна проигранной и не позволяла рассчитывать даже на ничью.

— Да так…

Пешка на e5. Теперь ей придется лишиться ладьи, что даст мне преимущество в качестве.

— Даже с Лизой?

— Я же говорил тебе, мы просто друзья.

— Нормальная подруга должна была бы помочь тебе с такой горестью. Я понимаю еще — в сексе отказать, но поцелуй — совсем другое дело.

— Мы говорили об этом. Она не разрешила себя целовать. Она к этому относится серьезно.

Ксюша недоуменно фыркнула и попросила отодвинуть ферзя на c7. Я забрал ладью на a8.

— Ты в курсе, что уже проиграла?

— Да. Но в конце концов, в игре, как и сексе, главное процесс.

— Согласен. Однако играть и не выиграть — это как трахаться и не кончить.

Грубовато получилось, но Ксюше понравилось.

— В точку.

— Будешь ли ты ощущать себя победительницей, если я в этой позиции сдамся?

— Конечно, нет. Ты ведешь игру, твой король отлично защищен, слон крепко держится, пешками его не согнать. Размен без потери качества приближает твою победу, вариантов у меня нет. Так что если ты сдашься, это не настоящая победа.

— Я согласен и… сдаюсь. Потому что не хочу побеждать. Мне не нужно ничего взамен, я сдаюсь просто так.

Я глубоко вдохнул.

— Я хочу поцеловать тебя, Ксюша. Разреши мне. Разумеется, я приму отказ, если что.

Она улыбалась. Боже, какая долгая пауза.

Наконец, Ксюша закатила глаза и облегченно выдохнула.

— Слава богу! Конечно, вежливо попросить о поцелуе — это, наверное, самый беспомощный и жалкий способ его получить, но на лучшее, очевидно, не стоит и рассчитывать. Я уж боялась, мне придется самой тебя уговаривать. Максим, иди уже ко мне. Я очень хочу научить тебя целоваться…

Ксюша кивком головы указала на кровать. Я сел рядом, она подвинулась, прижавшись ко мне.

Я до конца не верил, что это происходит.

— Так… Для начала положи руки мне на талию и поцелуй сперва нежно и аккуратно.

В первый раз жизни я почувствовал своими губами чужие губы. Они были мягкими и податливыми. Постепенно волнение стало проходить. Я покрывал нежными поцелуями и верхнюю, и нижнюю губу, и уголки рта, и щеки, и носик…

— А теперь чуть приоткрой рот и попробуй соединить наши губы.

Она склонила голову чуть набок и закрыла глаза. Это был уже совсем другого рода поцелуй. Я совсем не удивился, когда ощутил прикосновения ее языка. Дразня меня, она провела им по губам и скользнула внутрь. Это было чертовски приятно, и я сразу захотел ответить ей тем же, проникнув в нее в ответ. Одной рукой я прижал ее спину, а вторую положил на щеку, чтобы ограничить ее движения. Возможно, это было чересчур жестко. Но ей, похоже, понравилось. Она обмякла и, выдохнув, смогла от меня отстраниться.

— Хочешь прикоснуться к моей груди? — шепотом спросила она.

Какой смысл спрашивать, если ответ очевиден. Это было разрешение. Я аккуратно коснулся ладонью ее мягкой, но упругой, груди, ощущая тепло ее тела через шелк. Почувствовал, как затвердел ее сосок, который оттягивал ткань красивым бугорком.

— Знай, Максим-дорогой, только очень бесстыжие девушки позволяют такое сразу. Я-то тебе разрешаю, но с другой будь осторожен, не торопи события…

Не нужны мне были никакие другие девушки. Хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Я целовал ее, шептал ей, как она прекрасна и наслаждался каждым мгновением, каждым прикосновением и вдохом. Почувствовал, как потяжелело ее дыхание, каким оно стало неровным и прерывистым. Я понял, что она также наслаждается нашей близостью.

— Не похоже, что ты меня учишь, — сказал я.

— А я и не учу, — прошептала она. — Я просто с тобой целуюсь.

Ксения улыбнулась.

— Здесь и учиться нечему. Просто надо целовать так, как хотел бы, чтобы целовали тебя. Можешь быть уверен в себе, ты прекрасно целуешься. Пожалуй, — улыбнулась она, — мне нечему тебя учить.

Ксюша игриво отстранилась от меня. Я с трудом подавил свое желание последовать за ней. Я знал, что так она играет со мной, но не мог и предположить, что будет дальше.

— Я кое-что подготовила для тебя, посмотри в верхнем ящике комода, за тетрадками.

Я выдвинул ящик и, чуть покопавшись там, выудил свежую упаковку презервативов.

Первой мыслью, которая пришла мне в голову — а как она их приобрела и спрятала в тайне от родителей?

— Инна Андреевна? — спросил я.

— Святая женщина, — кивнула Ксюша в ответ, подтверждая мою догадку. — Иди ко мне, Максим. Я тебя ещё многому научу…

***

— Почему прекратил вспоминать? Стесняешься секса с безрукой девочкой? — высокомерно спрашивает Лиза.

— Просто не хочу об этом думать.

Я бросаю ей упаковку презервативов, которую она ловко ловит одной рукой. Костер погас, и еле тлеющие угли бросали на ее лицо красный отсвет.

— Тонкие, — едко усмехается Лиза. — О твоих ощущениях позаботились. Выходит, она все спланировала заранее?

— Разумеется. Пока я играл с ней в шахматы, она играла… во что-то другое.

— Зато ты все ходы запомнил.

— Вечером того же дня воспроизвел игру. Она поддавалась.

— Ну разумеется. И что было дальше?

— Два самых счастливых месяца в моей жизни.

Она отложила презервативы в сторонку.

— Небось, за пределами ее постели ничего не замечал?

— Уже потом, когда вспоминал и все анализировал… Как порой улыбка сходила с ее лица без видимых причин. Как иногда она замолкала, словно теряя интерес и ко мне, и к разговору. Как порой были бесконечны пусты ее глаза, смотревшие сквозь меня.

— Почему тебя это не беспокоило?

— Беспокоило. Но я не хотел об этом думать. У меня же были основания считать, что это связано с ее состоянием. Так что я посчитал, что ей просто нужно время, чтобы свыкнуться и преодолеть. Я был счастлив…

–… и был слепым дураком.

Я молчу. Лиза совершенно права.

— И как все закончилось?

Об этом я вспоминать не хочу. Но, похоже, без этого никак. Я глубоко вздыхаю.

— Начинался июль, ее мама взяла отпуск и сама сидела с Ксенией, Инна Андреевна уехала на юг на пару недель. Я не ходил тогда к Ксюше, так как она все еще не хотела знакомить меня с родителями. Прошло чуть меньше недели с последнего моего визита. И вот она набрала мой номер — уже справлялась с телефоном ногами. Легла на трубку со своей стороны и сказала мне, что ей очень жаль, что приходится звонить, но возможности поговорить лично нет. Сказала, что она срочно и надолго уезжает и не знает, когда мы увидимся вновь. Сказала, что любит меня — первый раз за все время. Поблагодарила за то, что был рядом. Сказала, что я со временем пойму ее и прощу. И попрощалась. Последние слова — сквозь слезы.

Лиза молча смотрит на меня. Она — то есть я — знает, что было дальше, но мне надо проговорить это вслух.

— Я был у ее дома через полчаса. Опоздал. Скорая у подъезда, накрытое простыней тело, кровь, растекающаяся по грязному асфальту, распахнутое окно наверху. Врачи спокойно чего-то ждали, подготовив носилки. Рядом с ними выла худая женщина, закрыв руками лицо — это была ее мать. Какой-то мужчина с черной папкой под мышкой — возможно, следователь — приподнял простыню и оценил положение тела. Я увидел копну ее волос… Еще неделю назад мы занимались любовью, и я шептал ей, как люблю ее, зарываясь в ее золотистые локоны. А теперь ее волосы были малиновыми и слиплись в отвратительные клочки. Крови было очень много — Ксюша жила высоко. Я развернулся и ушел.

— Ты не был на похоронах?

— Меня не пригласили. Да я бы и не пошел. Возненавидел ее.

— За что?

— Она любила и была любима. Я хотел разделить с ней свою жизнь. А она избрала легкий путь. Я возненавидел ее за слабость, которую она сама же и презирала.

— А теперь что чувствуешь? Все еще ненавидишь?

— Нет. Не понимаю. И ничего не чувствую. У меняя внутри выжженная земля, уж извини за такую поэтичность.

Она вздыхает.

— Это достаточно очевидно. Когда тебе предложили поездку в зону биологической опасности, где уже есть трупы, что ты сделал? Поехал без малейших возражений.

Полегче, Лиза. Что за поспешные выводы?

— Ну, мне нужно на что-то жить.

— Да, и именно поэтому ты утопил в речке «буханку» — средство своего заработка. При том, что доктор Драчев был уже мертв, а машина принадлежит твоему работодателю.

— А как же Устюгов? Милиции надо помогать.

— Ты не под присягой. Риск — это его профессиональное дело, а не твое. Ты имел полное право уехать и увезти с собой всех желающих — пока они были живы. Кстати, а когда ты шел с автоматом под пули — ты чем руководствовался? Любовью к родной милиции?

— Не знаю… Было очень страшно, и какое-то волнение, а потом радость, когда началась стрельба.

— «Радость», — передразнила она. — Не надо скромничать. Ты возбудился и кончил. Смерть — это единственная женщина, которую ты по-настоящему хочешь. Ты как бумажный кораблик в ручье — гордо несешься прямо к дождевому сливу. Без твоей Ксении — назову ее так, не по фамилии — тебе просто неинтересно жить. И вот мы подходим к решающему моменту, потому что у твоей бессмысленной жизни есть альтернатива. Оживить свою память. Наполнить ею свой последний сон. Время здесь штука относительная, так что и жениться на ней успеешь, и состариться.

Конец ознакомительного фрагмента.