Эволюция

Станислав Козырецкий (2024)

Сборник стихотворений современного поэта Станислава Козырецкого посвящён эволюции как поэзии и её смыслов в целом, так и человеческих чувств и мировоззрения. Стихотворения написаны в разных формах — от традиции серебрянного века и романтизма до экспериментов с верлибром, хайку и оперного либретто.

Алексей Хвостенко

© Оформление. ООО «Издательство «Перо», 2024

© Козырецкий С. Е., 2024

Часть первая

Эволюция речи

Гимнастика для глаз

(вместо предисловия)

Знаю я лучший из множества метод

Для уменьшенья усталости глаз —

Самое время гимнастику эту

Нам провести поэтапно сейчас.

Вынуть из глаз предварительно нужно

Каждый осколок из прошлых эпох;

Далее — выйти из склепа наружу,

Солнечным светом наполнив свой вдох.

Медленно взор свой ведите направо:

Люди вокруг. Что ж, взгляните на них:

Необходимо здесь вам сопоставить

С образом зримым надежды свои.

Если не вышло, смотрите налево:

Люди опять. Но заданье в ином:

Многим ли вы (пусть и жадным, и гневным)

Светом на зло отвечали — не злом?

Скажете мне, мол, опять эти сказки,

Вновь о борьбе добряков против зла.

Мой инструктаж будет однообразным —

Верьте, что нет нам дороги назад.

Так иль иначе, наверх поглядите.

Что есть молитва? Не собственный ль свет?

Наши сердца, будто небо, открыты —

Радугой тает беззвучный ответ.

Взгляд опустите свой резко теперь вы,

Взором пронзив ад до самого дна.

Зная всю боль тех существ, с милосердьем

Можете ль счастьем воздать им сполна?

Гляньте вперёд: там стоит тонкий лирик —

Словно берёзоньку, ветр его гнёт.

Но — обернувшись, взгляд сделайте шире:

Буря! Эпический вихрь грядёт!

Далее нужно без анестезии,

В эту гимнастику веря, как я,

Вывихнув мышцы и нервы глазные,

Взоры очей развернуть вглубь себя.

Скажете мне, мол, опять эти сказки,

Вновь о борьбе добряков против зла.

Станет ответом достаточно ясным

Тот факт, что я… себе — вырвал глаза.

Лёд

(вместо второго предисловия)

Не гений ли злой или ангел мятежный

Лишил сострадания нас и стыда?

Вдоль улиц пустых, ледяных, омертвевших

Идут ледяные скульптуры — куда?

Со взглядом потухшим приходят откуда?

Какой горделивый ледник нас родил?

Исус золотой и брильянтовый Будда

Нас встретят навряд ли в финале пути.

Священных имён и молитв я не знаю

И в лёд заковал свою душу в груди.

Теперь же молю жечь мне сердце огнями

И сил мне придать растопить эти льды.

Я пламенем чистым омыт, я им призван;

Смиренно склонившись пред этим огнём,

Возвыситься над потерянной жизнью —

Не это ли мы Воскрешеньем зовём?

Сиять мимолётною радугой, чтобы

Напомнить про свет, что хороним живьём

В своих индевелых телесных трущобах, —

Не это ли мы Пробужденьем зовём?

Однажды, вернувшись…

Однажды, вернувшись с прогулки домой,

Захочешь задать ты вопрос самый важный

О том, что же станет с тобой и со мной —

Со всеми людьми в мире многоэтажном.

Мой сын, об итогах всей жизни вопрос

Терзает ум каждого, явно иль тайно.

Ответ мой банален, однако, и прост:

Вернёмся домой мы, оставив печали.

Оставим мы слёзы морской глубине,

Оставим мечты свои звёздам далёким,

Оставим сердца — подношеньем весне,

Оставим надежды рифмованным строкам.

А впрочем, возможно, уставший в пути,

Захочешь, умывшись, ты выспаться только.

Не рано ль тогда дарить звёздам мечты?

Не рано ль надеждам пылиться на полке?

Скрипач

Я сочинил превосходную песню:

«Жизни творец» — её было названье.

В поисках музыки, столь же чудесной,

Несколько месяцев я пребывал. И

В первый день отпуска, в парке гуляя,

Скрипки услышал я дивные звуки.

Чары мелодии той опьяняли,

Напоминая о встречах, разлуках.

Стал я блуждать и искать повсеместно:

Кто был тем принцем скрипичного соло?

Юного я желал встретить маэстро

Или артистку с афиш мюзик-холла.

Был поражён, музыканта найдя, я:

Грязный, небритый, испачканный в саже,

Музами избран был старый бродяга —

Я улыбнулся невольно тут даже.

Десять монеток лежали в берете —

Пару добавил я к ним: за улыбку.

Вдруг показалось, что это планеты —

Кружатся в ритме мелодии скрипки.

Жизнь зарождалась в волнующем танце —

Струн потаённых смычок лишь коснулся;

Древний квазар будто протуберанцем

Музыку эту сплавлял с моим пульсом.

Счастлив скрипач, концертмейстер Вселенной,

Счастлив и я, словно вспышка сверхновой.

Именно так творят мир драгоценный

Скрипка живая с моим живым словом.

Я помню…

Я слышала их вой протяжный…

Твою машину окружили…

Раздался крик… Единый, страшный…

И тьма ночная свет убила…

Я помню, как бежала к морю…

Дома горели… Стали прахом…

Я помню, как бежала к морю…

Одна, ослепшая от страха…

Река под кожу путь прогрызла…

И мчится дикими конями…

Всё занесёт песком… Нет смысла…

Как жемчуг растоптать ногами…

Я помню, как бежала к морю…

И как упала на колени…

А берег отдалялся… Вскоре

Меня ко дну несло… К забвенью…

В меня вливаются потоки…

Им нет числа… Потоки горя…

Я океан… Безбрежный, глубокий…

Но помню, как бежала к морю…

Монумент

Говорила ты мне очень странные вещи,

Что любовь — эгоизма высшая степень.

Показалась идея мне эта зловещей,

Но о том же твердили, звеня, мои цепи.

Говорила ты мне очень странные вещи:

Ты молила меня навсегда стать тобою.

В предвкушенье уже твоё сердце трепещет.

Безусловно, твоё я желанье исполню.

Амальгамой из ртути себя я покрою.

Ты полюбишь себя и свой образ во мне,

Восхитишься молчаньем моим и покоем,

Пребыванием с музою наедине.

Но закроет металл навсегда мои веки

И певучую в прошлом заварит гортань мне.

Монумент, что по форме так схож с человеком!

И в груди сердце-колокол бьёт непрестанно!

Ода рамке

Что мера шедевру? Творцу? Его длани?

Становится творчество творчеством как?

Овации? Нет! И не труд, не призванье.

И не вдохновенье, не авторский знак.

Шедевр немыслим без рамки своей,

И без полотна гениальность — пустое.

К примеру, о том без заумных речей

Расскажет ржаное шумящее поле.

Поэтам нужны и рифма, и ясность;

Киношникам в этом поможет экран;

Правителям — мудрость, а вовсе не властность;

С зарницами в небе камлает шаман.

Что рамки и что полотно ребятне?

Не в поле ль том самом нестись без оглядки?

Что рамки отшельнику-лекарю (мне)?

Не бури ль вокруг негасимой лампадки?

Изнасилование

(Данное произведение не рекомендуется

для чтения детям или впечатлительным людям

с неустойчивой психикой)

— У тьмы, дорогая, своя есть эстетика, —

Сказал, подыхая, один мудрый пьяница. —

Течёт у тебя почему-то косметика;

Тебе подо мною — не горько ли плачется?

Но разве тебя, подскажи, я не радовал?

Отрыжкою пьяной, стихами дрянными, а?

В лохмотья твои все изрежу наряды я,

И выжгу на коже твоей своё имя я.

Серёжки твои, погляжу я, с сердечками.

А помнишь, я в детстве был этаким скромником?

И помнишь ли, как загорали на речке мы?

Не спрашивай, сам ли так жизнь свою скомкал я.

И, знаешь, скажу напоследок я, милая:

Я — только ступень, ведёт в ад эта лестница.

Поэтому, вот, я, тебя изнасиловав,

На скорую встречу не стану надеяться.

Храм в пустыне

В пустыне далёкой, где солнце нещадно

Жизнь всякую выжгло, храм чудный стоит.

Под мраморным сводом в фонтане прохладном

Покой вдохновенный скитальцу открыт.

Спасенье моё, животворный оазис,

Водою твоей исцеляют слепцов.

Смывает с измученных скверны и грязи

Поток откровений пророческих слов.

И брызги фонтана подобны брильянтам —

Из них создан мир наш! Услышьте же весть!

Поверить возможно ль поэту-ваганту

В блаженство сие? И возможно ль обресть?

А может, всё бред? Или фата-моргана

Сыграла столь злую шутку со мной?

А может, в слезах засыпаю я пьяный,

И душу мою алкогольный жжёт зной…

Архитектор

Ну скажи, что тебя от иных отличает?

Ты мне скажешь о сердце? Отвечу я: нет,

Нет и нет. Наша встреча — простая случайность.

Ты земная. Меня же манит звёздный свет.

Мне открыты секреты всего мирозданья!

Ты мне скажешь о сердце? Отвечу я: плоть.

Ведь даёт мысль одна достоверное знанье.

И советую чувства, как я, побороть.

У Вселенной, конечно же, есть архитектор —

Ты мне скажешь о сердце? Отвечу я: ум.

Это не солипсизм. Но глубоких аспектов

Тебе вряд ли понять, впрочем, как большинству.

О шипы моих чувств ты уже укололась;

Ты земная, о том говорю я опять.

Но боюсь разреветься, как мальчик, я в голос,

Если ты вдруг решишь мои плечи обнять.

Стихотворенье

О нет, не смешно уж от смехотворений,

Не будоражит от грехотворений,

Я равнодушен к психотвореньям,

Успехотвореньям, рыхлотвореньям.

И я всё пишу: то тихотворенья,

То вдруг закружится вихретворенье

В душе — до искр вспыхотворенья

И прочь уносит — лихотвореньем.

К чёрту!

Дайте такое мне стихотворенье,

Чтоб усмирить это сердце поэта,

Чтобы среди сотен тысяч дверей мне

Досталась одна — к покою и свету.

Иль в вечном походе за вдохновеньем

Блуждать суждено мне по мёртвым планетам?

Не свет, а лишь тень — моё стихотворенье.

Немая тень — свидетель света.

История камня

О чём ты спросил? Сколько лет нашей речке?

Не знаю, сынок, может, десять веков.

Но если желаешь ты с вечностью встречи,

Возьми этот камень, послушай без слов.

Послушай: хранит камень древнее эхо

Ревущих вулканов, туч пепельных стон.

Твердыня, планеты истории веха —

Пусть мал, но похож на людей этим он.

Взгляни: отпечаток, клеймо первой жизни

Несёт на себе камень, зритель чудес.

Момент столь волнующий и живописный:

Мы вымерших можем увидеть существ.

Он помнит разлом, разделивший Пангею,

И как стал оружием первых людей.

На нём высекали они «одиссеи» —

Язык уж не встретишь ты этот нигде.

Бросай же его в нашу речку скорее!

И пусть через тысячи лет в свой черёд

Мальчишка, живущий на Новой Пангее,

Тепло твоих рук в этом камне найдёт.

Кавказ

Конь вороной высекает копытом

Искры из скал, разделяя века.

Всадник-джигит, чёрной буркой укрытый,

Скачет в ночи. Его цель не близка.

Светит, как очи невесты далёкой,

Серп серебристый меж туч грозовых.

Верным быть клятвам в пути одиноком

Воин с годов своих юных привык.

Молния, словно кинжал, разрезает

Небо, и землю питают дожди.

В снах у костра и в седло залезая,

В сердце храни имя этой земли!

И, обратив прямо к лунному свету

Всю глубину антрацитовых глаз,

Он произнёс имя гордое это,

Грому подобное имя — Кавказ.

На пороге

Воздух солёный нёс ветер степной,

Где-то вдали колокольчик звенел,

Флаги лунгта^[1] колыхались волной,

Словно кочевник скакал на коне.

Солнце палило нещадно, и пёс

Жаждал найти прохладную тень.

Молод ещё он — неопытный нос

Гнал его зря по степи целый день.

С псом приключиться могла уж беда —

Белой жемчужиной храм вырос вдруг.

Лестницей вниз утекала вода

Чистым потоком в кувшинковый пруд.

Золото крыш. Неба ляпис-лазурь.

Врат, чой-кхор-мани^[2] коралловый блик.

Храм окружали семнадцать скульптур —

Пёс, обходя, мог узреть каждый лик.

Принял защиту Владыки наш пёс,

Зная, что был Он святым существом:

В пустыни из соли высохших слёз

К жизни вернут капли сердца Его.

Часто с тех пор пёс лежит на крыльце,

Ласковый пёс подле красных ворот —

Пусть мимолётно на чьём-то лице

Лёгкой улыбки тень вскользь промелькнёт.

Он за порог не способен шагнуть,

Мудрость постичь, хоть Хурул его дом.

Из прихожан, проходящих свой путь,

Может ли кто помолиться о том?

Нужно молиться о каждом из нас,

Даже собаки мы если, не люди.

Нужно особенно это сейчас:

Мы на пороге Обители Будды.

Элиста, 2023

Алхимик

I

Лишь взмахом крыла сотрясая всю землю,

Леса превращая дыханьем в костёр,

Моря испарив, тучи пара рассеяв,

Дракон улетает в небесный простор…

В одном королевстве, столь древнем и славном,

Что множество сказок сложили о нём,

В стране, где драконы и магия правят,

Алхимик однажды покинул свой дом.

Вулканов и льдов, тверди всех континентов

И южных морей он познал глубь и ширь.

Он странствовал в поисках всех компонентов,

Чтоб мог изготовить он свой эликсир.

Мечтая в бессмертье сравниться с богами,

А в мудрости даже богов превзойти,

Он вслух произнёс миллион заклинаний,

Разбил легионы врагов на пути.

Его ноги до́ крови были истёрты,

Его, старика, не узнала бы мать.

Но чудо свершилось: в стеклянной реторте

Он смог драгоценные капли собрать.

Он чувствовал: смерть уж была где-то рядом,

Поэтому долго он думать не стал —

Подняв к небесам эликсир, как награду,

Он сделал глоток. Раскалённый металл

Алхимика горла коснулся как будто,

Забилось вдруг сердце, его затрясло.

Упав, он лежал неподвижно минуту —

Затем нечто жуткое произошло:

Внезапно волной всколыхнулось всё тело,

И ветер ворвался в землянку его,

И плоть, распадаясь, клубясь, улетела,

Сливаясь с пространством в одно естество.

II

Стихая порой, а порой разгораясь,

Плацента меня наполняла огнём.

То был первобытнейший пламенный танец,

И капище — будто бы сердце моё.

Теперь моё тело есть тайная схема,

И даже в окраинах теплится жизнь.

Вокруг океан растекался, но время

Его иссушало. И будто бы ввысь —

К рожденью — меня уносил мощный ветер,

Встречало пространство без края меня.

И в нём, ослеплённый лучащимся светом,

Я делаю вдох, этот мир вновь обняв.

Я делаю вдох. Сотворили стихии

Меня как единый живой эмбрион.

Но кто я? Святой или, может, алхимик?

А может, неистовый страшный дракон?

III

Я рос, как другие, в разрыве столетий:

Ни дома, ни в школе я не был своим.

Среди серых толп мог кричать я об этом,

Но мир оставался уютно глухим.

Обычный мальчишка, обычный подросток,

Я встретить любовь непростую сумел.

Себе самому рассказать мне непросто,

Что мною владело в душе и в уме.

Всеобщей (но мне столь противной) моралью

Любить тебя было мне запрещено.

С тех пор, не сжимали чтоб сердце печали,

Старался не пить я хмельное вино.

Я проклял любовь, и лишь истины поиск

Все ночи и дни занимает мой ум.

Любовь — лишь луны бледный призрачный отблеск,

Луна на ладони — таков мой триумф.

Ведь истина — это не только лишь слово:

Религия истины — всех богов дом.

Алхимии плод обретён мною снова,

Я встретился вновь со своим ремеслом.

IV

Погоня за истиной стала однажды

Лишь списком вопросов к глухим божествам.

О вера, ты — неутолимая жажда,

Лишь ложной надеждой ты в сердце жива!

Однако способен достойный алхимик

Расплавить надежды все в собственный свет.

Божественный Свет — таково моё имя.

Я сам себе светоч — таков мой ответ.

Однако способен достойный алхимик

Людей исцелять, конденсируя свет.

Любая болезнь будет мной излечима,

Чем сам исцелюсь — в этом главный секрет.

Однако способен достойный алхимик

Увидеть во сне незапятнанный свет.

Смогу сотворить я руками своими,

Проснувшийся, лучшую жизнь как поэт.

И пусть меня еретиком все объявят!

Но встретить любовь свою вновь я смогу!

В стране, где драконы и магия правят,

Создав эликсир, этот круг я замкну!

Идея во сне превратилась в поэму.

Алхимик достойный я, разве не так?

Пишу и жду ветра, решая дилемму:

Он — благо моё или демон и враг?

Лишь взмахом крыла сотрясая всю землю,

Леса превращая дыханьем в костёр,

Моря испарив, тучи пара рассеяв,

Дракон улетает в небесный простор…

О любви

Как свиток китайский, я разверну

Твоё стучащее смелое сердце.

И вырежу в нём перьевой ручкой

Собственных снов пентаграммы на память.

Я в океан уроню своё семя,

И точно на сорок первой неделе

Древо ветвями пусть в небо упрётся,

А я на качелях буду петь песни.

Ты такой худой, мой мальчик.

Вкуси же родной жирной землицы!

Взгляни на червей — неужели похожим

На них никогда ты стать не захочешь?

Я стал староват для такой дребедени.

Пусть пауки мне постель приготовят.

Нет уж, Голгофа не повторится:

Даются лишь раз такие концерты.

Победный гимн всепоглощающего одиночества

Когда надо мной пролетает вдруг птица,

Её я внутри себя спрятать могу —

Лететь вместе с ней, забывать о границах

И смерть разделять с ней в искристом снегу.

В пустыне ночной с застывающим камнем

Я слить могу душу, что болью кричит, —

Потерянных лет будут смыслом всегда мне

Рассветного солнца святые лучи.

С подохшей змеёй могу объединиться

И гнить, утекать, возвращаться к земле.

Я стать могу буквой на этой странице,

Кричаще-беспомощной буквой во мгле.

Из всех «никуда» мой единственный выбор —

Дорога к тебе. Не жалею о том.

Из всех «никогда» мне бы лучше погибнуть,

Смотря тебе вслед, безымянный «никто».

Дервиш

Как вихри несутся над морем, взрывая

Пороки людские неистово в клочья, —

Так льётся молитвою песня благая,

Так дервиш танцует сияющей ночью.

Вращаются в небе галактики всюду,

Вращается солнце, свидетель пророчеств —

Так веру несём всем живущим мы людям,

Так дервиш танцует сияющей ночью.

Кружат птицы хищные над полем брани,

И бабочка слепо с огнём встречи хочет —

Так возвещать о смиренье мы станем,

Так дервиш танцует сияющей ночью.

Земля с небесами в божественной пляске

Даруют послание, их язык точен, —

Так сущность и свет мы почтим громогласно,

Так дервиш танцует сияющей ночью.

Свалка

Разные «незаменимые» вещи —

Полный чудес удивительный мир!

Ложка, стакан, самовар проржавевший,

Койка с пружинами в стиле ампир.

Валенки, шляпы, вдруг скальпель хирурга,

Деньги страны, что на карте уж нет,

Плесень в остатках еды и окурки,

Полуистлевший собачий скелет.

Марки почтовые, фотоальбомы,

Ценности прошлых и призрачных лет.

Пьяные словно садовые гномы,

Чёрные стринги, рекламный буклет.

С дыркой меж ног, сигаретой прожжённой,

Голая кукла лежит на спине.

Чёрные образы древней иконы,

С краю сгоревшей в голодном огне.

Старая грязная в клеточку юбка,

В узел завязанный презерватив,

Детская газоотводная трубка,

Надпись на траурной ленте: «Прости».

Так, через шмотки, сквозь судьбы людские,

Где каждая вещь, каждый миг — будто шрам,

Видно, как жизнь свою рвём на куски мы,

Сделав помойкой заброшенный храм.

Я — космос!

Я — космос! Но разве я слишком заносчив?

Как свет сквозь кристалл, сквозь меня льётся мир.

Умру я однажды — и скорбною ночью

Прервётся Вселенной прямой — мой — эфир.

Я — время! Конечно, обманщик. Я — время,

Иллюзий всех дилер и скульптор всей лжи.

Любимая, светлая, ты, не старея,

Прокляв пусть меня, свой исход задержи.

Я — сердце! Я бьюсь, захлебнувшийся кровью,

До кончиков пальцев качая тепло.

К чему ж, будто схимой, накрывшись тоскою,

Ты руки морозишь оконным стеклом?

Я — осень! Я снег, первый и ненадёжный,

Такой молчаливый непрошеный гость.

Твой след сохранив на мгновенья, я должен

Растаять под небом, под россыпью звёзд.

Дети божьи

Подвижников, ставших мирянам их тенью,

Аскеза сердечная строже и строже.

С распятою верой гвоздями сомнений

По землям бесплодным бредут дети божьи.

Подобные тварям подводным безногим,

Со страхом, снующим под склизкою кожей,

В чужих неприветливых мрачных чертогах,

В морях горевестных плывут дети божьи.

Небесный им свод будто бы плащаница,

И сытная пища им — грязь бездорожья.

Ветра ледяные стирают с них лица.

Меж звёздных пылинок летят дети божьи.

Их сны разбивает холодное утро,

Сердца в тесных клетках молчат осторожно.

В молитву без слов погружённые будто,

В метро и трамваях сидят дети божьи.

Пьяный Рембо

Я грешник. Поэт ведь не может быть чистым,

Не может быть честным и лжёт. Почему?

Ни чувство, ни искренность праведной мысли

Поэту не выразить ни одному.

Я грешник. Ведь я, говоря о пороках,

Бездарный, позорю божественный свет.

Все святы в истоках, но я в своих строках

Злословлю ехидно. Прощенья мне нет!

Я грешник. В блаженстве пишу свои вирши,

Скуля в предвкушении, как цепной пёс.

«Я прелюбодей», — пусть на длани напишет

Любой, кто себя сам к поэтам отнёс.

Я грешник. Никто не дарил мне ни строки,

Ни рифмы, ни ритма. Я варвар, я скиф —

Я вор, получается. И на востоке

Мне б руку отрезали, в том уличив.

Я грешник. Я подлый зловещий убийца,

Я хаос естественный каждой строкой

Пытаюсь убить. Мои маски как лица,

И нож я сжимаю дрожащей рукой.

Откуда во мне столько липкой гордыни?

Зачем я беру этот мир «на слабо»?

А может, я пьян от настойки полыни?

Иль пьян этим пьяным мальчишкой Рембо?

Пора завершать покаянье, не правда ль?

Пора завершать бесполезный сей плач.

Не важно, я хищник иль сгнившая падаль —

Я грешник. Я мученик. Я же — палач.

Проповедь

Я встретил безгрешного старца однажды,

Что в хижине жил на поляне лесной.

Ему я сказал, что в сомнениях стражду,

И мудростью он поделился со мной:

«Ты ада боишься, мой сын. Не напрасно.

Об аде я кое-что знаю, поверь.

Я так долго жил в этой огненной пасти,

Но ад — то не жуткий таинственный зверь.

В аду нет трезубцев, терзающих туши,

В аду нет кошмарных кипящих котлов:

Сгорает от гнева бродяга заблудший,

Пронзённый проклятием собственных слов.

В аду нет чертей и мифической хтони,

Но согнута в вечном поклоне спина:

В аду — алтари, и рыдают иконы,

Но есть у «святынь» всех подобных цена.

В аду нет врагов, что кровей твоих жаждут:

В аду ты встречаешь повсюду себя —

Ты в клетке страстей — своей собственной страже

Гордыня и жадность в фанфары трубят.

Но вовсе не жар восседает на троне,

А холод. И лёд. Это лёд равнодушья.

Плывёт ад, как айсберг, прозрачный и сонный,

Но чем он ужасен? Что же, послушай.

Весь ужас адов заключается в этом

(И страшно становится до тошноты):

Ты в ад попадаешь, увы, незаметно,

И в новость об аде не веруешь ты».

Хоть я и поверил в ту проповедь старца,

Но лишь, развернувшись, шагнул за порог.

Мне незачем более с ним оставаться:

Мне хижину строить — придёт, впрочем, срок.

Смола дикой сливы

Ни яблонь, цветы уронивших, не видя,

Ни жгучей крапивы, коленки кусавшей,

Шагала в слезах она, словно обидеть

Ранимую душу сумел кто-то страшный.

И яблони знали об этих страданьях,

О первой любви знала всё и крапива.

Но девушка мимо шла — в звонких рыданьях

Подобная летнему тёплому ливню.

Хоть слёзы печали так неприхотливы,

Но гонят её прочь от дома к подлескам

Гадать по смоле на ветвях дикой сливы,

Совсем как в далёком, как облачко, детстве.

И если смола до заката застынет

От солнечных лучиков, быть тогда счастью.

Об этом она прошептала и ныне,

Сквозь слёзы, до крови кусая запястье.

Но разве не знаешь ты, милая юность,

Что высушит солнце твои слёзы вскоре?

Печаль или радость, что сердца коснулись,

Вернутся к небесному слёзному морю.

Памяти Леонида Нечаева

Встретим мы наш прекрасный день,

Навсегда нам потерять чтобы свою тень…

Это — Город, которого нет,

Только миг здесь равен миллиону лет…

Он пришёл сюда, в мир волшебный,

Чтобы никогда в этом небе

Тучи чёрные не скрывали свет…

Он пришёл сюда, это просто,

Так же, как летать к дальним звёздам…

Только бы, только бы помнить это нам всегда,

Что торопиться нам взрослеть,

Нет, не стоит: юных лет

Не вернуть нам и мгновенье.

Но так печально одному

В звёздном пребывать плену

И мечтать о приключеньях!

Создал он свой прекрасный день,

Создал сам он, потерять чтобы свою тень…

Творец сказок, которого нет

Только миг, что равен ми

ллиону лет…

Оживил своих он героев,

Город в небесах построил,

Город в небесах, в белых облаках.

Он покинул мир небоскрёбов,

С детства этот путь был уготован…

И не забыть, не забыть уже нам никогда,

Что торопиться нам взрослеть,

Нет, не стоит: юных лет

Не вернуть нам и мгновенье.

Но так печально одному

В звёздном пребывать плену

И мечтать о приключеньях!

Демон

Демон… Одно это слово страшит,

Будто полночная тень на погосте.

Демон… Хранитель разбитой души

С алою кровью и белою костью.

Райскою птицею я был рождён

Средь водопадов, извечно шумящих.

Пил я нектар, что цветочным дождём

Лился из треснувшей солнечной чаши.

Синих небес драгоценный берилл

Очи окрасил мне, будто в награду.

Я над землёй безмятежно парил

Между снопами лучащихся радуг.

И, одному из небесных детей,

Что может быть мне страшнее неволи?

Что может быть мне страшнее сетей —

Скованным стать человеческой болью?

Так был людьми я однажды пленён.

Я прозябал в тесной клетке столетья.

Слышал ли кто мой неистовый стон?

Вольный полёт оставался запретным.

Битый порой образец красоты

Стал экспонатом на ярмарках диких.

И не забыть мне их глаз пустоты,

Тысячи глаз в океане безликом.

Голод порой пресыщенье сменял —

Горло сухое царапало семя.

Превознося, проклинали меня.

Прочь улететь не настало ли время?!

Клетку разбив, их сердца из груди

Вырезал я своим клювом-кинжалом.

Падали оземь рабы и вожди,

В пыль обращая завета скрижали.

Вкус человеческой крови познав,

Перья омыв этим алым железом,

Взмыл к небесам я скучавшим стремглав.

Небо! О небо! Услышь мои песни!

Небо же песнь мою не узнаёт,

Небо плюёт в меня, бьёт меня градом.

Я пролетаю сквозь пепел и лёд —

Рай обернулся видением ада.

Я миновал одинокий утёс,

Лес, опалённый гневливым пожаром.

Облик мой — зеркало метаморфоз,

Зреть я могу теперь оком янтарным

Скал и пустынь безутешный ландшафт,

Лютых веков непроглядную темень.

Я — за пределами правд и неправд

В небе парящий стервятник. Я демон.

Демон… Одно это слово страшит,

Будто полночная тень на погосте.

Демон… Хранитель разбитой души

С алою кровью и белою костью.

Прожектор

I

То был последний из гастрольных дней.

С тревогой, что в груди моей, как жалом,

Касалась сердца когтем ярко-алым,

На сцену вышел с песней я своей.

И чтоб народу стало веселей,

Толпа чтоб песне этой подпевала,

Огня решив концертному дать залу,

Зажгли прожектор с надписью «Протей».

Софиты бьют в глаза невыносимо —

Моё лицо, что скрыто слоем грима,

Течёт, и льюсь я весь, бесформенный урод.

Клубится тело чёрным горьким дымом,

И скрылся разум, страхом одержимый.

Пронзив насквозь, затмив меня, вам свет поёт.

II

Стоим и смотрим вдаль мы неспроста:

С экскурсией в пустыню мы явились,

Себя мы бомбе отдаём на милость,

Желая знать, как вздрогнет пустота.

И вот открылись будто бы врата:

На купол мира вспышка навалилась,

Нырнула в землю, жгла до магмы гнилость.

И тени наши — словно пал титан.

Взорвалось, канув в омут, наше время.

Ослепшие, мы вдруг извергли семя.

И мчит волной единства миг, взметая пыль.

Вселенский свет, исчезнувшее племя

Влив в рифмы неоконченной поэмы,

Поёт, словам придав сонета лёгкий стиль.

Как выразить?

Терзаем я ночными переулками,

Их мраком, шорохом безумным —

Как выразить, какими звуками

Мне окрылить свои раздумья?

Не ведая небесных замыслов,

Как выразить мне сплин эпохи?

Не лучше ль прослыть отказавшимся

От слов, от взгляда и от вдоха?

Как описать мой роман с безнадёгою,

Роман с человечьей безмерною скорбью?

Мой почерк — пустынь кривые дороги, и

Я — точка в письме, что написано кровью.

Как выразить, какими, к чёрту, ямбами

Рассказ о мытарствах моих сделать честным?

Не написать в ритме сердца расхлябанном

Ни бравурных гимнов, ни траурных песен.

Художникам с палитрой радужной

Проще с духовным (и с человечьим).

А словом мне, писаке, надо же

Пейзаж слагать, причём изящной речью.

И вот пишу словами броскими:

«Пропали в пьянстве безрассудном

У Александра Македонского

Куски скрижали изумрудной»;

«Утрачена в веках инструкция

По сборке Ноева ковчега»;

«И плод, Адамом что надкусан был,

Сидит в кишках голодным эго».

Чушь! Эти слова — для высокой поэзии,

Не для стихов моих сумасбродных.

В поисках смысла стою я над бездною,

И шаг роковой совершить мне угодно.

Дитя-Бодхисаттва

В далёкой стране, где искрятся снега

На скальных вершинах лазурью небесной,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Лунгта — по-тибетски «конь ветра», традиционные буддийские молитвенные флажки.

2

Мани-чой-кхор — буддийские молитвенные барабаны с изображённой мантрой «Ом Мани Падме Хум».