Делириум остров. Три повести и семь рассказов

Станислав Ленсу

Герой «Делириум острова» Виктор, музыкант. Как все талантливые люди, он честолюбив, но его талант бесплоден. Быть «как все» для него — катастрофа, а жизнь — глупая пауза перед неизбежным. Не найдя ответа, что ему недостает, чтобы состояться, герой торопится приблизить смерть. Однажды, когда остаётся жить несколько месяцев, ему предоставляется шанс начать всё сначала, вернуть свой талант. Цена попытки — потеря рассудка, а может и жизни. Наперекор риску, герой отправляется на безлюдный остров. Книга содержит нецензурную брань.

Обретение пустоты

Глава I. Отец Кирилл

Ранним октябрьским утром 1918 года в Петрограде, когда еще сумрак владеет улицами, а ночь гнездится по подворотням, поэт и художник Ярусов возвращался с заседания общества «Эфирных символистов грядущего». Заседание как обычно плавно переросло в затянувшийся ужин с вином и водкой и запальчивыми спорами об упадке литературы и реформе орфографии. Ярусов брёл по пустынному Невскому. Ему было зябко, а во рту противно после водки и дешевых папирос. Выйдя к колоннаде Казанского собора, он остановился, истово перекрестился и пьяно подумал об истинности православной веры и миссии русского народа. Откинув назад слипшуюся прядь жидких русых волос, он неровным шагом направился к входу в Собор с твердым намерением упасть на колени перед Образом заступницы народа русского иконы Казанской Божьей Матери. Молить её милости и защиты государства Российского. Пройдя между исполинскими колоннами метров восемь, он вдруг услышал, как навстречу ему раздались чьи-то гулкие шаги.

Неторопливый шаг грозным эхом отдавался под сводами храма. Ярусову стало страшно. Мало ли кто поздней ночью здесь может повстречаться: душегуб или лихой человек? По нынешним временам святая сень Храма Господня вряд ли защитит или остановит руку со свинчаткой. Поэт, как ни был пьян, а метнулся за колонну и затих, боясь не только дышать, но даже глядеть в сторону приближающихся шагов.

Отец Кирилл шёл неторопливым шагом, поёживаясь от сырости. Миновав колонну, за которой замер Ярусов, он вышел на ступени Казанского собора и направился к Невскому проспекту.

Ярусов, снова начавший дышать, проводил спину священника взглядом. Потом, придя в себя, горько подумал, обмякнув всем телом, что это за время такое, что даже священника принимаешь за убийцу.

— Застрелиться, непременно застрелиться, — слезливо бормотал Ярусов, засыпая и сползая к подножию колонны.

Отец Кирилл для начала миссии, порученной Его Святейшеством, не зря выбрал столь ранний час. Утром случайностей меньше. Утром мир яснее и, если уж Господь пошлет испытание, то примешь его без суеты и с ясной душой. Свернув направо, он торопливо зашагал в направлении вокзала. Со стороны казалось, немолодой, провинциального вида батюшка, спешит то ли соборовать кого, то ли так, по своим пастырским делам.

Благополучно добравшись до вокзала, отец Кирилл прямиком прошел на перрон, где уже стоял московский состав. Тот редкий поезд, что в эти революционные времена еще довозил граждан новой страны из одной столицы, теперь уже бывшей, в новую, в прежнюю. Краска на вагонах еще не облупилась, и стекла в окнах были целы. Локомотив время от времени с деловитым шипением выпускал клубы пара.

Протолкавшись через толпу, осаждавшую «второй класс», отец Кирилл вошел в свой вагон, в вагон первого класса. Здесь тоже было изрядно людей. Однако пассажиры в первом классе были более степенные, не крикливые, но раздражённые новыми порядками, а точнее их отсутствием. Кондуктор по привычке был услужлив и как мог наводил порядок, предлагая «господам — гражданам — товарищам» пройти на свободные места. Отец Кирилл, сколько ни пытался сохранять спокойствие не мог унять волнения, был суетлив, сердце его гулко и часто било в грудь, отдаваясь где-то в затылке и под самой макушкой. Спина под рясой взмокла, глаза настороженно оглядывали пассажиров. Пробираясь по коридору в поисках места, отец Кирилл неловко зацепился своей дорожной сумкой за чей-то сапог. Сапог был щегольской, из добротной кожи. Потянув сумку на себя и пробормотав извинения, он поднял глаза на обладателя яловых голенищ. Мужчина, средних лет с ухоженными усиками на красивом лице и вьющимися темными волосами, одет был, как многие сейчас, в странную смесь военного и гражданского платья. Он курил в открытое окно, рассеяно оглядывая перрон. Повернувшись к отцу Кириллу, он досадливо поморщился, и, тем не менее, молча склонил голову, отвечая на извинение. Сделав последнюю затяжку, он захлопнул окно и вошел в купе напротив. И тут отец Кирилл увидел, как навстречу ему из противоположного конца вагона энергично двигался тип в куртке песочного цвета и с накладными карманами. Сердце отца Кирилла куда-то упало, обдав ледяным холодом низ живота, потом колыхнулась учащенным пульсом голова. Он шагнул в открытую дверь купе и уже через мгновение сидел на мягком диване, водрузив сумку на колени, словно отгораживался от сутолоки в коридоре. Оказалось, что он расположился рядом с пожилой дамой аккурат напротив давешнего господина в щегольских сапогах.

Минуту спустя тип в куртке прошел мимо открытой двери, даже не взглянув в сторону отца Кирилла. Господин с усиками, привстав, раздраженно захлопнул дверь купе.

«Господи, дай мне силы! Сохрани и сбереги раба божьего, не оставь милости своей…» — бормотал отец Кирилл. Ладони его вспотели, плечи ныли от напрягшихся мышц.

Он не боялся за свою жизнь. Еще в юности с радостью думал о служении, об испытаниях и о смерти во имя Божия, о своей жертве за дело Церкви. Но сейчас, когда от его сил, его хладнокровия зависело успешное выполнение поручения Его Святейшества, он молил укрепить его дух и плоть, чтобы довести начатое до конца.

Вседержитель не оставил раба божьего Кирилла, в миру Георгия Калюжного, и дал ему сил благополучно доехать до Москвы. К полудню следующего дня измученный тревогой и ночным забытьем, с ломотой во всем теле отец Кирилл выбрался из вагона. Не оборачиваясь и избегая энергичных носильщиков и подозрительных субъектов, шнырявших среди толпящихся на платформе людей, отец Кирилл зашагал к зданию вокзала и вскоре затерялся в толпе. Поэтому он не мог видеть, как к замешкавшемуся в купе шатену в щегольских сапогах подскочил вчерашний напугавший отца Кирилла тип в песочной куртке, и еще какой-то долговязый. Позже эта троица выгрузилась на противоположную от платформы сторону, прямо на пути, где их уже поджидали четверо с винтовками и человек в кожанке и при оружии.

Глава II. Алексей

Алексей Крестовский уполномоченный особого отдела Южного фронта прибыл в Москву с поручением особой важности. К его груди под гимнастеркой, прямо на нательную рубаху бинтами был примотан пакет. При себе Алексей имел две гранаты и снаряженный наган. В пакете находилось донесение начальника особого отдела товарища Хромова о контрреволюционной деятельности начальника штаба фронта военспеца Милютина. За последние три месяца после прихода военспеца дела на Южном направлении становились все хуже и хуже: сначала оставили Донбасс, потом Харьков и Курск. Боеспособность частей, составленных сплошь из мобилизованного местного населения, была никудышной. Были случаи массового пленения и дезертирства. Фронт держался исключительно на самоотверженности и жертвах коммунистических и интернациональных батальонов.

Крестовский имел приказ доставить донесение в ВЧК непосредственно товарищу Крупиньшу даже ценой собственной жизни. Задание было особой важности не только по масштабам вскрытой контрреволюции, но и по сложности необходимого решения. Милютин был поставлен начштабом три месяца назад самим товарищем Троцким. Узнай кто-нибудь из помощников военно-морского наркома о содержании пакета, не сносить головы ни товарищу Хромову, ни Алексею тем более.

В свои двадцать три Алексей уже прошел германскую, отслужил в разведроте. Дважды избежал смерти, был награжден за храбрость. Там же в окопах вступил в партию, агитировал за прекращение войны, и когда внутренняя контрреволюция развязала войну против собственного народа, снова оказался на фронте, в разведке. Товарищ Хромов ценил в нем природную способность выбираться из самых опасных и безнадежных ситуаций, умение бесстрашно драться хоть в рукопашную, хоть в штыковую. И, конечно, ценил товарищ Хромов в Алексее преданность делу революции и партии большевиков. Вот и выбрал начальник особого отдела товарища Крестовского для выполнения важнейшего поручения, от которого зависела судьба фронта. Алексей шагал по вечерней Москве, задирая голову и разглядывая столичные дома и дворцы сбежавших буржуев. Временами он останавливал прохожих, уточняя дорогу на Лубянскую площадь. Дважды ему повстречался патруль. Последний раз, когда он вышел на Солянку, его мандат проверил неразговорчивый латыш, начальник патруля. После июньского эсеровского мятежа стрелки из дивизии Вацетиса взяли в плотное кольцо патрулей подходы к Старой и к Лубянской площадям.

Поднимаясь по пустынной улице в направлении Маросейки, Алексей вышел к угрюмым стенам монастыря. Квадратные башни по углам темнели на угасающем небе. В глубине, плотно сомкнув купола, замер главный собор. Двери, ведущие в надвратную церковь, были распахнуты настежь, светились красные огоньки лампады перед иконой над арочным проемом, и свет свечей сгущал сумрак позднего вечера.

Крестовского остановил шум изнутри: какая-то возня и металлический скрежет. Не мешкая, он шагнул внутрь. Поднявшись по ступеням в притвор и в средний храм, откуда и доносился шум, шагах в десяти от себя он увидел прямо у иконостаса две фигуры, которые, не спеша, сдирали с нижних икон оклады. Крестовский люто ненавидел мародеров. Ненавидел до судорог в лице. Под Вильной, когда их атака захлебнулась под небом из сотен шрапнельных взрывов, он провалялся оглушенным на краю окопа до самого вечера и очнулся, когда чьи-то пальцы быстро и глубоко, как могильные черви, обшаривали его карманы. Он запомнил, как сквозь пелену контузии и ночной мглы качнулось над ним белесое как сырое тесто лицо мародера. — Ну, подлюки, тут вам и конец! — негромко заявил он о себе.

Фигуры обернулись. В дрожащем свете он разглядел двух матросов. Один держал часть только что ободранного оклада, другой сжимал в правой руке узкий, длинный сантиметров в тридцать нож.

— Ты что, браток, контуженный? — хрипло хохотнул тот, что держал нож, — ты, что ж революционных матросов подлюками обзываешь? За это тебе от балтийцев будет порицание, — и шагнул навстречу.

— Ты сволочь и мародер, хоть и балтиец — спокойно заметил Крестовский.

— Ты, бля, выбирай слова! Мы за Советскую Власть кровь проливали! — бросив оклад на каменные плиты, разъярился стоявший справа матрос, — я твою морду, контра, сейчас вот этими руками об этих вот угодников размажу!

Не мешкая, они стали надвигаться. Алексей, когда осталось между ними шага два, качнулся обманно им навстречу. В ту же минуту рука с ножом стремительно полетела ему в лицо. Легко уклонившись, Крестовский ударил нападавшего под колено и тут же опрокинул потерявшего равновесие матроса на тяжелый подсвечник. Нож отлетел в сторону и, звонко прозвенев, пропал в темноте левого придела. Крутанувшись на левой ноге, Крестовский встретил другого мародера, когда тот метнулся на него всем своим большим телом. Подсев под разъяренного матроса, и мгновенно выпрямившись, Алексей обрушил балтийца сверху вниз на каменные плиты. Тут же отскочил назад к дверям и оценил положение.

На полу вяло шевелились, глухо матерясь, фигуры нападавших. Опрокинутые тяжелые подсвечники тихо позванивали, перекатываясь на каменных плитах. Все закончилось очень быстро, но шумно.

В распахнутую дверь влетел, ощетинившись штыками, патруль. Это был тот самый патруль красных латышей, встреченный на Маросейке.

Глава III. Заговор

В приемной отдела ВЧК по борьбе с контрреволюцией Алексея усадили на стул и предложили чаю. Он отказался. Слегка обалдевший от высоких коридоров и широких лестниц в приемной Крестовский решил держаться невозмутимо и с оглядкой, чтобы соблюсти мину и не опростоволоситься в столице.

Мимо него сновали люди, дребезжал зуммер телефона на столе у секретаря. В общем — канитель. Минут через двадцать вышел из дверей кабинета крепкого телосложения штатский. По тому, как поднялся из-за стола секретарь, Алексей понял, что перед ним Крупиньш. Он тоже вскочил. Крупиньш оглядел его оценивающе. Потом спросил:

— Вы кто?

— Уполномоченный особого отдела Южного фронта Крестовский с донесением особой важности, — отчеканил Алексей

— Я вам докладывал, Мартын Янович, — встрял секретарь.

— Да-да. Вот что, товарищ уполномоченный, вы временем располагаете?

Алексей, не ожидал такого вопроса, но тут же молча тряхнул головой.

— Ну, вот и прекрасно. Вы нам очень поможете, — проговорил начальник отдела по борьбе с контрреволюцией, увлекая его за собой.

— Мы пройдем сейчас на допрос, вы там поприсутствуете. Конечно, не просто так. Слушайте, наблюдайте. Потом вместе подпишем протокол допроса.

Они быстро шли по коридору, следом за ними вышагивал секретарь. Свернув за угол, они тотчас вошли в небольшую, c высокими окнами комнату. Зажгли свет. Секретарь уселся за стол в простенке между двумя окнами, и приготовился писать. Крупиньш указал Алексею на стул в углу. Сам подошел к письменному столу в центре комнаты и полистал папку, принесенную секретарем. Вернув ее, он сел за пустой стол. В коридоре за дверью послышались шаги.

Дверь открыл кто-то из сотрудников ВЧК, но тут же отступил, пропуская в комнату невысокого священника в сутане, в округлом камилавке и белым клобуком на голове. На груди блеснули две панагии. Вошедший сощурился от яркого света. Глаза, слегка водянистые, смотрели прямо, словно священник готов был к самому худшему.

— Здравствуйте, гражданин Беллавин. Проходите, садитесь. Сейчас мы будем проводить допрос. Я — Крупиньш, это — секретарь Москанин, а это, — Крупиньш кивнул в сторону Алексея, — товарищ с фронта.

— Скажите, — начал он допрос, — передавали ли вы через Камчатского епископа Нестора благословение адмиралу Колчаку?

— Нестора знаю, — спокойно ответил священник, — благословления не посылал, и посылать не мог.

— Сколько вы выпустили посланий? — последовал следующий вопрос.

— Четыре, — он перечислил, — «О вступлении на престол», «Об анафематствовании», «К святому Успенскому посту» и «О невмешательстве в политическую борьбу».

— А послание к первой годовщине Октябрьской революции забыли?

— Это было письмо, обращенное мною прямо в Совет Народных Комиссаров, совсем не предназначавшееся для обнародования, — ответил священник.

— Ладно. Как вы относитесь к Советской власти?

Допрашиваемый помолчал и потом, не спеша, ответил:

— Я и теперь придерживаюсь взгляда, изложенного в письме к Совету Народных Комиссаров. Я смогу его изменить лишь тогда, когда власть изменит отношение к Церкви.

— Вы, конечно, монархист? — с ноткой понимания спросил Мартын Янович.

Священник, кажется, вспылил, но быстро взял себя в руки:

— Прошу таких вопросов мне не предлагать, и от ответа на них я уклоняюсь, — он уже окончательно успокоился — я, конечно, прежде был монархистом, как и все мы, жившие в монархической стране. И каких я лично теперь держусь политических убеждений, это для вас совершенно безразлично, это я проявлю тогда, когда буду подавать голос за тот или другой образ правления при всеобщем народном голосовании. Я вам заявляю, что Патриарх никогда не будет вести никакой агитации в пользу той или иной формы правления на Руси и ни в каком случае не будет насиловать и стеснять ничьей совести в деле всеобщего народного голосования.

«Ах ты, Боже ты мой, — соскочило вдруг в голове у Алексея, — это что же, Патриарх? Да откуда он взялся-то?» И дурацкие, совсем не революционные вопросы запрыгали у него в голове. Правда, минуту спустя, партийная дисциплина и природная сила воли взяли верх, и он вновь весь превратился в слух.

— Последний вопрос, гражданин Беллавин. Знаете ли вы гражданина Трубецкого Григория Николаевича? — Да, я встречался с ним несколько раз.

— Когда в последний и при каких обстоятельствах?

— Это было во время Священного Церковного Собора в октябре 1917 года. — Там же вы встретились и с гражданином Дуловым, не так ли?

— Нет, мне это имя ничего не говорит.

— Как же так, Василий Иванович? — искренне удивился Крупиньш, повертев неизвестно как образовавшийся в его руках лист бумаги. Алексей хоть и находился далеко, но разглядел, что это было лист с рукописным текстом.

— Как же так, — повторил Крупиньш, — вот письмо, адресованное вам, с предложением всяческого содействия, от боевого офицера… э-э, — он сощурил глаза, приглядываясь к тексту, — штабс-капитана, князя Дулова. Как же так, гражданин Беллавин?

Патриарх спокойно и с какой-то грустью смотрел на собеседника.

— Ничего по поводу этого письма пояснить не могу. Я повторяю, имя это мне не знакомо.

Крупиньш сделал знак рукой секретарю, и тот, поднявшись со своего места, предложил Патриарху подписать протокол допроса. После того, как священник, шелестя каждой страницей, подписал, Крупиньш буднично сообщил:

— Гражданин Беллавин, решением ВЧК с этого момента вы подвергаетесь домашнему аресту на все время следствия. Вы можете принимать посетителей. Каждый посетитель должен быть записан, и эти списки должны представляться в ВЧК. Гулять по саду и служить в домовой церкви вы можете. Проводить какие-либо заседания без предварительного разрешения ЧК запрещено. Идите. Патриарх ушел. Втроем они вернулись в кабинет Крупиньша. Алексей тоже подписал протокол и повернулся к хозяину кабинета, стоявшему у окна и глядевшему на поредевшую извозчичью биржу на ночной площади.

— Разрешите обратиться, товарищ Крупиньш?

— Ах да, — повернулся тот к нему, — давайте ваше донесение.

Он расписался в получении пакета и углубился в бумаги. Не прерывая чтения, он спросил у секретаря:

— Пучков вернулся из Петрограда? — Ждем в ближайшие часы, Мартын Янович, — откликнулся Москанин. Задумчиво подержав листы, исписанные рукой товарища Хромова, словно взвешивая их, Крупиньш положил их перед секретарем:

— Передайте их Гражинскому, пусть приобщить к делу «Национальный центр». — Товарищ Крупиньш, разрешите вопрос, — все еще робея, обратился Алексей, — я в толк не возьму: Патриарх, Церковь, благословенье, Нестор какой-то. Ну и леший с ними! Пускай между собой милуются! Нам-то что за дело до этих церковных охмурял?

Крупиньш, все еще о чем-то размышляя, коротко взглянул на него.

— Товарищ Хромов характеризует вас как настоящего большевика и отличного военного, — он похлопал ладонью по донесению.

— Но в нашем деле этого мало. Нужно еще революционное сознание. Увидеть, разглядеть контрреволюцию, где бы и как бы она ни маскировалась. Вы это правильно сказали — «охмурялы». Очень опасные и коварные «охмурялы»! Сегодня вы оказались свидетелем, как, маскируясь, Церковь и Антанта хотят объединить усилия белых армий и погубить Советскую республику. Благословление Колчаку — это не такое уж и безобидное дело.

— Смотрите, — он подошел к карте, — с Востока, с Юга, с Запада и с Севера нас сжимает кольцо. Здесь Деникин, Колчак, здесь Юденич, тут — Антанта. Все эти генералы — самодовольные и напыщенные индюки, которые грызутся между собой за подачки Антанты. Никто не хочет уступить главенство. Пока они разобщены, пока они интригуют друг против друга, они слабы и рано или поздно ослабнут настолько, что всех этих недобитков мы выметем поганой метлой с нашей земли! Антанта хочет объединить их под единым командованием. Антанта сделала ставку на адмирала Колчака и хочет поставить его во главе белого движения. Его провозгласят каким-нибудь Наместником или Верховным Правителем. Чтобы другие генералы и все белое движение подчинились Колчаку, Патриарх Московский должен благословить и венчать Колчака на правление, как и принято в царской России. Законный Правитель! Тогда это будет единая и мощная армия. Нам, чекистам, ни в коем случае нельзя допустить этого! Мы должны сорвать этот план! Изолировать Патриарха, а если понадобиться и ликвидировать! Предотвратить любую возможность появления нового идола у белогвардейцев! Поймите, Крестовский, это заговор! Он пострашнее заговора Локарта или заговора недобитых монархистов. За этим заговором войска интервентов и белогвардейцев, это может решить судьбу Гражданской войны, судьбу Республики!

Глава IV. Пучков

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и в комнату решительно шагнул чекист лет тридцати, с простоватым круглым лицом и неприятными бледными глазами.

— Евгений Александрович пожаловал — обрадовался Крупиньш, — ну, наконец-то! Докладывайте!

— Исчезла, Мартын Янович! — выпалил прибывший.

— Как исчезла, Пучков? Ну-ка, с подробностями

Пучков вид имел помятый, словно его только что выгрузили из багажного вагона. Он, сбиваясь, начал рассказывать:

— Я прямо с Николаевского вокзала в ЧК, а там говорят, нету. Как только получили нашу телеграмму, сразу нагрянули в Собор. Все перетряхнули — нету иконы. Понятное дело, настоятеля в карцер. Я, как только приехал, тоже сразу в карцер, на допрос… — он замолчал, переводя дыхание.

— Дальше, — недобро прищурился Крупиньш.

— Ну, поговорили мы с попом с этим. Он через полчаса и выложил. Был третьего дня посланец от Патриарха, забрал икону и уехал. Думает, она у Патриарха.

Пучков закончил, вытер ладонью вспотевший лоб и лысеющую макушку. Затем украдкой вытер мокрую ладошку о штаны.

— Товарищ Пучков, возьмите людей и быстро на Патриаршее подворье! Образ этот изымаете, гонца Патриаршего сюда и оставляете засаду. Я думаю, не один Дулов сюда направлялся. Будут еще визитеры.

Он повернулся к Крестовскому и приказал:

— Останетесь пока здесь, можете понадобиться, — и уже секретарю, — Дулова сюда.

Пучков, топая, пропал в коридорах. Секретарь закрутил рукоятку телефона. Крупиньш погрузился в чтение каких-то документов. Алексей, освоившись в кабинете, сам себе налил чаю. На столике рядом с чайником лежали на блюдце кусочки черного хлеба и несколько крупных крошек, но он поделикатничал и попил пустого чаю, хотя живот ждал другого еще со вчерашнего дня. Крестовскому нравился Крупиньш, спокойный, быстрый в решениях и так хорошо разбирающийся в контрреволюции. Как это? «Революционное сознание»! Это тебе не языка взять или часового снять. Тут внутренний глаз нужен. «Сознание»!

Выждав, когда Крупиньш оторвался от бумаг, Алексей снова подсунулся к нему с вопросом: — Мартын Янович (тут он осекся, что не по уставу обратился, но Крупиньш ободряющее кивнул головой), вот все же непонятно. Какая такая икона? Вот и товарищ Пучков то в Петроград, то в это… в… к Патриарху. Неужто это тоже контрреволюция?

Его вдруг обеспокоила вчерашняя стычка с матросами. Может он по отсутствии этого «революционного сознания» ошибку, какую допустил? Может, это была борьба с контрреволюцией? Но ведь они ж подлюки просто грабили? Ведь по мордам было видно, что грабили, что первому скупщику продали бы поповское серебро!

— Сама-то икона — фетиш, да и только. Образ Казанской Божьей Матери. Это, конечно, не контрреволюция, но… Что-то тут не так, Алексей. Тут еще не все ясно, — Мартын Янович в задумчивости потер переносицу, — попы всякого нагородят, только б власть над народом иметь.

Крупиньш задумчиво посмотрел на Алексея и продолжил:

— Существовало три иконы. Первая, которая объявилась в Казани еще в 16 веке, как ее называли чудотворная, исчезла там же в Казани в 1904 году: то ли ее сожгли, то ли украли, в общем, пропала. Остались два списка с этой иконы: один, который, якобы, защитил Москву от польских интервентов в 17 веке. Этот сейчас в Успенском соборе в Кремле под надежной охраной. Второй, который еще царь Петр привез в Петроград, будто бы спас Россию от Наполеона.

Увидев, что Алексей слушает его, чуть ли не с открытым ртом, он назидательно заметил:

— Все это басни для одурманенных крестьян и рабочих, которые класс угнетателей и черносотенная поповщина вдалбливала десятилетиями!

— Трудовой народ, — он подчеркнул, словно учитель на уроке, — трудовой народ отстоял Россию и разгромил Наполеона! Это была настоящая народная война!

Затем уже более спокойно, словно решая вслух какую-то задачку в школе, продолжил:

— Второй список хранится, — тут вспомнив Пучкова, Крупиньш поморщился, — хранился в Казанском Соборе Петрограда.

Он помолчал, достал часы из нагрудного кармана и в задумчивости пощелкал крышкой. — Зачем-то ее перевозят в Москву. Что-то нам не договаривает гражданин Беллавин… В дверь постучали. В кабинет ввели арестованного, мужчину средних лет с ухоженными усиками на красивом лице и вьющимися темными волосами. Одет он был, как многие сейчас, в странную смесь военного и гражданского платья. Уж о его сапогах не стоит и говорить, потому что будь отец Кирилл сейчас здесь (не приведи, Господи!), то наверняка узнал бы он своего попутчика. И может, отыскалась бы даже царапина на голенище щегольского правого сапога, оставленная пыльным дорожным сундуком отца Кирилла. — Вот гражданин Дулов нам сейчас и поможет с этой задачкой, — закончив разговор с Алексеем, Крупиньш сел за стол напротив арестованного.

— Сегодня у нас был разговор с Патриархом, — Мартын Янович доброжелательно смотрел на Дулова, — Николай Николаевич, теперь вы расскажете, как все было на самом деле? Арестованный сидел на стуле не то, чтобы вызывающе, но как-то спокойно: скрестил руки на груди, покачивал правой ногой, переброшенной через левую, смотрел рассеянно в сторону. Потом перевел взгляд на Мартына Яновича.

— Крупиньш, вы ведь не глупый человек, и, как мне говорили, даже учились. Решайте свои задачки сами. Я вам ничем помочь не могу.

Алексей вдруг обиделся за Мартына Яновича. Вроде ничего обидного не было в словах этого барина, но уж как он это сказал! Всадить бы пулю ему между глаз!

Тут счастливая мысль пришла в его голову:

«Уж не „революционное“ ли сознание просыпается в большевике Крестовском?» Крупиньш ничуть не смутился обидной манеры арестованного и вновь спокойно и доброжелательно заговорил:

— Николай Николаевич, я уважаю вас как боевого офицера. Долг, честь. Но вот взглядов ваших не разделяю. Как вы тут пишите? — он снова заглянул в письмо, — «…мерзость хамодержавия и штыкократия… служить с большевиками — значить продавать совесть и душу». М-да, крепко сказано… Ну да ладно.

Крупиньш молча пошагал по комнате. Он снова заговорил, как бы рассуждая вслух:

— Рискуя жизнью, вы пробрались через линию фронта, добрались до Москвы. Искали Патриаршего благословления… для адмирала Колчака. Это, поверьте, заслуживает уважения. Ваша семья будет гордиться вами, и после смерти, которую вы примете, выполняя свой долг. Кстати мы разыскали ваших сестер в Рыбинске. Им нелегко, как и всем сейчас, но они живы и здоровы.

Он помолчал, глядя в лицо арестованного. У того на скулах выступили красные пятна. Крупиньш вдруг переменил тон:

— Дулов, зачем вам эта икона? Вы что, еще не наворовались? Жемчуг с изумрудами прихватить захотелось, золота вам мало, так с иконки ободрать решили?

Алексей аж присел, оробев. Это такое и такому барину сказать! Это все равно, как мокрой тряпкой ему по лицу заехать. Ну, держись теперь, взбеситься, точно взбеситься, вязать барина придется!

И вправду лицо арестованного налилось краской, глаза блеснули безумием, но уже через секунду Дулов расхохотался, да так, что до икоты, до слез в глазах. Успокоившись, но все равно икая и временами давясь нервным смехом, он проговорил:

— Удивили, ей-богу удивили… Хотя вы не православный… понятно… все равно смешно… «ободрать»… право смешно… Образом Казанской Божьей Матери… русских царей… венчали на царство… благословление и венчание… Да вам и не понять…

Он вдруг окончательно успокоился. Потом перекрестился и снова сцепил руки, словно пытался унять дрожь.

— То есть вы хотите сказать, что Образ Казанской Божьей матери нужен для всей этой канители с благословлением? — задумчиво произнес Крупиньш, — венчание на царство? В это время на столе у секретаря зазвонил телефон. Арестованного быстро увели. Крупиньш что-то долго выслушивал в трубке, время от времени произнося:

— Да, нет, да, — и уже в самом конце, — немедля сюда, на Лубянку.

Потом он подошел к карте, разглядывая какую-то деталь на ней. Алексей чувствовал по тому, как набычился Крупиньш, и притих Москанин, что дело приобрело совсем плохой оборот. Мартын Янович, наконец, повернулся и уперся взглядом в Алексея.

— Товарищ Крестовский, с этого момента вы временно прикомандировываетесь к ВЧК и поступаете в распоряжение товарища Пучкова. К сожалению, нам не удалось одним ударом пресечь весь заговор. Пучков только что сообщил, что Патриарх Тихон тайно переправил икону из Петрограда, но не в Москву, как мы предполагали, а в дальний N-ский монастырь, который уже сегодня практически находится во фронтовой полосе. Я еще не понимаю смысла этого шага. Но сейчас дело не в этом. Вы понимаете, чем это грозит?

Алексей, сглотнув слюну пересохшим горлом, спросил:

— Беляки?..

— Именно, беляки. Вполне вероятно, что в этом и состоит план гражданина Белавина — по своим каналам переправить икону через фронт. В общем, ситуация критическая, если не сказать, провальная — мы опаздываем суток на трое, — он помолчал.

Продолжил, чеканя слова приказа:

— Операцией руководит Пучков. В операции участвуют несколько наших товарищей, и они уже приступили к работе. Ваша задача, Алексей, отправиться в город N незамедлительно. Там вам передадут икону, и вы доставите ее сюда. Скрытно, быстро и надежно. В самом крайнем случае Пучков имеет полномочия уничтожить икону, — он помолчал и закончил, как передернул затвор пистолета, — время, Крестовский, против нас.

Глава V. Декрет

«Декрет Совета Народных Комиссаров об отделении государства и школы от церкви. 20 января 1918 г.

1. Церковь отделяется от государства.

2. В пределах Республики запрещается издавать какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести, или устанавливали какие бы то ни было преимущества или привилегии на основании вероисповедной принадлежности граждан.

3. Каждый гражданин может, исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. Всякие праволишения, связанные с исповеданием какой бы то ни было веры или неисповеданием никакой веры, отменяются. Примечание. Из всех официальных актов всякое указание на религиозную принадлежность и непринадлежность граждан…»

— Ладно, это потом дочитаешь. Ты вот, ниже гляди, — палец ткнул в самый конец страницы.

«12. Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют.

13. Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются по особым постановлениям местной или центральной государственной власти…».

Палец принадлежал следователю VIII «ликвидационного» отдела Народного Комиссариата юстиции, коммунисту с десятилетним стажем Веревкину Павлу Ксенофонтовичу. Потомственный рабочий с «Трехгорки», Павел Ксенофонтович прибыл в город N второго дня с ответственным и довольно деликатным заданием, которое требовало от него решительности и революционной стойкости. Последние качества, похоже, требовались не только для укрепления собственного духа, но и для моральной мобилизации местных товарищей. Дело заключалось в том, что Веревкин, как и десятки его соратников по Наркомюсту во многих городах, прибыл для исполнения декрета Совнаркома, который был принят и подписан товарищем Лениным уже скоро год тому, но никаких решительных шагов по его выполнению не делалось. Деликатничали или опасались непонимания людей, но в течение года власти не торопились.

Павел Ксенофонтович был этому даже рад: сам-то он давно в церковь не ходил, но домашние его, да покойница мать и отец крепки были в вере Христовой.

«Вроде и декрет правильно написан, — продолжал сомневаться Веревкин по дороге в город N, — свобода, никто не неволит. Вот только с церковным барахлом, как-то нехорошо.»

Очень он себя неловко чувствовал. «Правильно, — убеждал он себя, трясясь на подводе, — неправедно нажито богатство церковное на крови трудового народа. Ведь верно!»

И тут же представлял, как его мать вся в праздничном стоит на молебне с просветленным лицом, молясь о нем, о братишках и сестрах его, а он прямо вот перед ней начинает тащить иконы со стен, сгружать в мешки дароносицу, потиры да алтарные кресты. И озноб пробирал его, и жалко до слез становилась матушку, да и батю тоже, упокой, Господи, их души! Непонятно, честное партийное слово, непонятно! Однако виду Павел Ксенофонтович не показывал, а даже наоборот сурово поглядывал на местную власть в лице присланного еще зимой комиссара Израйлева Филимона Алексеевича.

А тот вслух рассуждал:

— Пойми, товарищ Веревкин! Городок-то наш одним монастырем и живет только! Это ж одурманенные религией люди! Начнем мы эту экспроприацию, так народ нас на вилы и поднимет! Ты знаешь, сколько я сил потратил, чтоб провести среди них пропагандистскую работу? Сколько зловредностей в их головах бродит? Я, можно сказать, только-только Советскую Власть установил, а ты тут, как снег на голову!

Веревкин подождал, когда тот прервется, и хмуро спросил:

— Сколько у тебя людей?

Израйльев оглянулся на дальний угол комнаты:

— Миша, иди-ка сюда.

Миша, долговязый, русый парень, лет восемнадцати в рубахе навыпуск, подпоясанный армейским ремнем, поспешил к ним. На ремне у него болталась затертая рыжая кобура с наганом.

— Вот, Михаил, познакомься, это товарищ Веревкин из Наркомюста, а это — Миша, милиционерит тут у нас, — невысокий сухонький комиссар похлопал парня по высокому плечу.

— Они у нас по очереди то есть. Вот он до зимы, а там… кто там следующий, Михаил?

— Так снова Маношкин Степан, а потом Антон Лагодин, — ответил милиционер.

Веревкин оглядел его, крякнул разочарованно, и буркнул:

— Иди-ка паря, посиди там.

— Ты вот что,… — снова забубнил он комиссару, загораживаясь от милиционера, — пока все секретно. С таким Аникой — воином, — он кивнул в сторону долговязого, — я, конечно, и декрета даже не покажу. Ты еще не все знаешь, — он совсем близко пододвинулся к Израйлеву, — у тебя по документам в монастыре рака с мощами находится.

— Не проверял, но ходят, прикладываются. Наверное, что-то есть.

— Так вот. Начнем мы, Филимона Алексеевич, с того, что прилюдно вскроем этот ящик. Мощи не мощи, святые не святые, но разоблачим мы перед всем народом обман поповский, и составим документ об этом, мол, мракобесие и дурман. Чтоб задокументировано все было, чтоб попы при этом были, монахи там всякие. Понял? Потом изымем церковное имущество, согласно декрету. Да, вот что еще, ты подводы приготовил?

Израйльев покивал растревоженной головой, достал брусничного цвета платок и вытер взмокший лоб:

— Подготовил. Трёх-то хватит?

Веревкин, у которого у самого на душе не все складно было, ободряюще похлопал его по плечу:

— Не робей, Филимон Алексеевич! Это вот такое наше с тобой революционное задание.

Израйльев в задумчивости молчал, опустив голову. Потом сказал:

— Я вот думаю, что не меньше взвода нужно, да еще бы неплохо пулемет, а то не совладать.

Глава VI. Каратель.

Команду из двадцати красноармейцев привел в город краском¹ Федотов. При команде был еще пулемет Льюиса и прикомандированный особым отделом полка Алексей Крестовский. Пока шли, Федотов отметил Алексееву выправку и выносливость: видно, что военный, а не городской горлопан. Шли быстрым шагом, вдоль железнодорожного полотна, скрытно, ввиду близости передовой, и особых разговоров между Федотовым и Крестовским не было. Федотов вел команду в город N, по прибытию в который, должен был вскрыть пакет с заданием. Что было за задание, он не имел представления, да и особенно не задумывался. Мало ли в прифронтовой зоне бывает дел у отряда особого отдела.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

красный командир