Парижская трагедия. Роман-аллюзия

Танели Киело

Париж. 1799 год. Франция приходит в себя после Великой французской революции. Жестокий и неуловимый маньяк одну за другой вырезает самых прекрасных девушек Парижа.В это же время благородный полицейский и юная красавица из влиятельной семьи влюбляются друг в друга, но все вокруг складывается против их счастья. Отец девушки против их брака, а маньяк стремится добраться до прекрасной парижанки, но есть и другие, более темные силы, которые пытаются помешать этой чистой и бескорыстной любви.

Глава 2. (Ангел и Демон)

Над городом нависла луна, будто печально глядя на него слегка прикрытым глазом. Она казалась настолько близка, словно вот-вот упадет и раздавит Париж. Тишина воцарилась в сердце Франции. На небе ни облака — все усыпано звездами, а одна, будто слезинка, скатилась по смуглому лицу небосвода и упала вниз где-то вдалеке. На земле тоже царил покой, только легкий ветерок слегка щекотал листья на деревьях. Париж уснул глубоким сном. По крайней мере, так казалось на первый взгляд.

У западных ворот французской столицы возвышалось здание из белого камня, украшенное мраморными статуями печальных ангелов. Еще до революции это была церковь Святого Августа — одна из самых любимых божьих обителей Людовика XVI и его семьи. Поэтому почти сразу после свержения монархии эту церковь пытались сжечь, но то ли камень плохо горит, то ли чудо, вызвавшее сильнейший ливень, не позволило уничтожить святыню. Решив, что Господь против подобного богохульства, директорией было решено лишить церковь этого статуса и, ограничившись публичным и аккуратным снятием креста с главной башни храма, здание отдали под больницу. Но это был не обычный госпиталь, а последний приют для умалишенных — больница Святого Августа.

Гулкие шаги разносились по длинному коридору третьего этажа. Вдоль палат, которые изначально были монашескими кельями, шел высокий мужчина. На нем был длинный черный непромокаемый плащ, а лицо скрывал капюшон. Он спокойным ровным шагом двигался в самое сердце храма безумия. Из-за деревянных дверей с откидными окошками, которые тянулись по всему коридору по обе стороны, доносились жуткие звуки — яростные крики, вопли страданий, истерический плач, гулкие стоны, стук головы об дверь, как метроном, невнятное бормотание, больше похожее на одышку умирающего, шепот — пугающий и пронизывающий до дрожи. Но самым жутким звуком, сковывающим ледяным страхом, здесь был смех. Безумный, рвущий на части душу, высасывающий все силы и ввергающий в отчаяние смех.

Мужчина в плаще, не обращая никакого внимания на леденящие кровь звуки, приблизился к дремавшей на стуле возле палаты №136 медсестре и скинул капюшон. Девушка резко подскочила — к шуму больных она давно привыкла, а вот пристальный и холодный взгляд доктора Фролло каждый раз, будто вырывал ее из сна.

— Доброй ночи, доктор, — пролепетала молодая, но тучная девушка в белом халате и чепчике, туго завязанном поверх рыжих кудряшек.

Фролло ничего не ответил, только смерив ее своим тяжелым взглядом серых, почти бесцветных глаз, повернулся к двери. Девушка, понурив взгляд, принялась копошиться в связке ключей на поясе, выбирая нужный. Отыскав подходящий ключ, она еще раз робко взглянула на молчаливого врача. Ей показалось, что его и без того худое, будто не аккуратно вытесанное из камня, лицо еще больше осунулось, глаза и щеки впали, а редких волос на голове стало еще меньше. Фролло был доктором и ученым с очень сомнительной репутацией. Пятнадцать лет назад он покинул Париж и поселился в высокой заброшенной башне, недалеко от западных ворот столицы. Полностью отказавшись от общества обычных людей, он предпочел науку и компанию жуткого и горбатого уродца с перекошенным лицом по имени Квазимодо. По слухам, родители ещё младенцем отнесли его в лес, не желая растить это маленькое чудовище и надеясь на его естественную смерть. Но он выжил — ученый его подобрал и приютил у себя в башне. Он помогал Фролло проводить эксперименты и исследования, которые были, мягко говоря, аморальными, а для многих даже бесчеловечными. В своих работах ученый использовал человеческие тела. Он раскапывал заброшенные могилы, забирал мертвецов с улиц бедного квартала, вытаскивал из канав и тащил их в свою башню, но никто не знал, что происходило с телами потом. Ученый отрицал любое предположение существования Господа и народ считал его слугой дьявола, который возомнил себя выше Бога. Каждое появление Фролло и его монстра-лаборанта в стенах города встречалось жутким недовольством — им кричали в спину проклятья и бросали в след гнилые помидоры, и только из страха перед чудовищем не разрывали на части. И это была одна из причин, по которой ученый покинул родной город и избегал возвращения туда. Но по просьбе влиятельных особ, ему, как любителю нестандартных методов и объектов лечения, позволили по ночам наблюдать душевнобольных, но Клода Фролло интересовал только пациент №136.

Медсестра трясущимися руками открыла дверь в палату и Фролло, будто не замечая ее, молча, взял лампу и стул, на котором она сидела, и прошел внутрь.

— Я буду сразу за дверью, доктор, — тихо произнесла медсестра и закрыла за ученым дверь, оставив его наедине с пациентом.

В комнате царила темнота. Единственным тусклым источником света в палате была луна, свет которой проникал через небольшие окошки под самым потолком. Фролло чиркнул спичкой и поджег свечу в лампе. Подняв ее высоко над головой, он осветил все пространство вокруг. Комната, как и все здание, была из чисто белого камня, от чего казалась значительно больше и просторнее, чем была на самом деле. Из мебели здесь находилась лишь деревянная кровать с твердым монашеским матрацем, набитым песком, а отхожее место представляло собой обычную круглую дыру в полу дальнего левого угла комнаты. Посреди этой небольшой кельи, спиной к двери на коленях сидел больной. Он был невероятно худым — только кожа обтягивала его тонкие кости. Грубые серые домотканые штаны и рубашка висели на нем, как на скелете. Пациент увлеченно что-то шептал своему собеседнику, которого загораживал от Фролло своей сутулой спиной, но Клод увидел тень, упавшую на дальнюю стену — она была похожа на монстра, с огромными клыками и когтистыми лапами.

Доктор, молча, обошел вокруг больного и увидел перед ним вязаную игрушку-кролика черного цвета, с маленьким белым пятнышком на левом ухе и пуговицами вместо глаз. Аккуратно повесив лампу под самым потолком, доктор поставил стул, прямо перед пациентом, чуть позади игрушки, и сел, не сводя взгляда с этой странной сцены. Он вытащил из-под плаща толстую тетрадь в кожаном переплете и все так же, не произнося ни слова, принялся что-то записывать в нее маленьким грифельным стержнем.

Пациент был молодым юношей лет двадцати пяти, но рассудок уже покинул его хрупкое тело, а волосы были седы и стояли дыбом, будто он пытался их вырвать из головы, как безумные мысли, что с детских лет преследовали его. Глаза больного бледно-голубого цвета, как льдинки, лишенные осмысленности так и кричали о своем безумии.

Фролло закрыл тетрадь и положил её на колени. Он откинулся на спинку стула, соединив ладони у лица и, опустив веки, стал прислушиваться к тому, о чем говорит пациент, пытаясь уловить в его словах хотя бы какой-нибудь смысл.

–…тьма! Тьма приближается! Она уже близко! Она уже здесь! Она течет невидимой нитью сквозь сердца людей! Но они не видят, и не слышат и даже не хотят замечать. Смерть! Смерть танцует вальс между ними, но они не хотят замечать. Она кружит и выбирает жертв. Коса ей больше не нужна. В ее руках острая бритва. И ей она ласкает души, окрашивая Париж в алый цвет, как закатное небо. В пурпурный. Скоро живые позавидуют мертвым. Скоро. Очень скоро. Смерть сядет на трон Бога Солнца и люди сами отдадут себя в жертву новому божеству. Разверзнется земля и под знаменами войны, смерти, чумы и голода люди будут сжигать свою плоть, отрывать себе руки и выкалывать глаза. Париж рухнет в бездну, на самое дно, в самое сердце ада. И свершиться Страшный Суд, где каждый сам себе и судья, и палач… — юноша закрыл лицо руками и, повалившись боком на пол, зашелся рыданием.

Фролло знал уже эту речь наизусть. Пациент повторял ее из раза в раз, и каждый раз ученый оставлял его в истерическом плаче, но тут вдруг рыдания резко прекратились. Фролло посмотрел на больного, его лицо застыло в каком-то безумном озарении — глаза широко раскрыты, а на губах промелькнула улыбка. Глядя в никуда, юноша воскликнул:

— Знаю! Я знаю! Я знаю, что остановит смерть! Как же я сразу не понял? Ты же понял, Ляпа? Ты понял? — сумасшедший схватил игрушечного кролика и принялся его трясти. — Это ЛЮБОВЬ! Великая Любовь! Только Великая Любовь сможет победить смерть! Как любовь Христа спасла всех людей, так и моя любовь спасет наш город.

Юноша вскочил на ноги и с кроликом в обнимку принялся кружиться по палате. Фролло внимательно следил за больным и не торопился его останавливать.

— Я чувствую, как эта любовь растет у меня внутри. Я люблю и эта та самая Великая Любовь! Я чувствую это, я…

— И кого же ты так любишь, Ромео? — низкий голос Фролло гулко разнесся по комнате.

Пациент резко остановился и испуганно посмотрел на гостя, только заметив его присутствие.

— Вы? Слава Богу, вы здесь! Слава Богу! — Ромео бросился к ногам ученого.

— Так кто же твоя избранница? — Фролло холодно смотрел на пациента, который вцепился в его плащ.

— Избранница? Я… не знаю. А разве это важно? Главное это чувства. Я люблю ее! Люблю всем сердцем! Но пока еще не знаю кого. Любовь слепа, вы же знаете. У сердца нету глаз… наверно. Но оно чувствует…

— И как же твоя любовь сможет остановить смерть с бритвой, о которой ты постоянно твердишь? — лицо ученого было непроницаемым, а взгляд будто пронизывал насквозь.

— Вы мне не верите? Любовь может все! Она дарит нам крылья и великую силу. Она дает нам надежду и спасение. Любовь толкает нас на великие свершения и лишает нас страха…

— В твоем случае, рассудка, — оборвал его Фролло. — Твой разум все глубже погружается во тьму. Границы реальности и вымысла уже окончательно стерлись в твоей голове, и ты не можешь остановиться. Ты безнадежен и пользы от тебя, никакой.

Ученый встал со стула и резким движением вырвал край своего плаща из тощих рук больного.

— Больше мне здесь нечего делать. Прощай, Ромео. — Фролло взял стул, снял лампу с крючка на потолке и направился к двери.

— Вы уходите? — в панике воскликнул пациент. — Нет! Пожалуйста! Не уходите! Умоляю!

Ромео бросился к ученому и обхватил его ногу руками, пытаясь удержать своего единственного посетителя. Фролло со злостью взглянул в бледно-голубые умоляющие глаза сумасшедшего.

— Почему? Я что-то не то сказал? — жалобно, чуть не плача спросил юноша.

— Ты ничего не сказал. Ничего из того ради чего я хожу сюда каждую неделю уже очень долгое время.

Ромео непонимающе смотрел в суровые глаза ученого и тот пояснил:

— В истории неоднократно встречались безумцы с даром предвидения. И когда мне сказали, что один из сумасшедших в этой больнице еще задолго до появления маньяка на парижских улицах постоянно твердил о том, что смерть сменила косу на бритву, я действительно подумал, что и у тебя есть этот дар. Я до последнего надеялся, что может быть среди всего твоего бреда, я услышу то, что поможет найти убийцу, но все тщетно. Изо дня в день ты говоришь лишь одно и тоже и с каждым днем все сильней погружаешься в бездну своего безумия. А теперь ты еще и влюбился, сам не знаешь в кого, и рассказываешь мне про Великую Любовь. Да что ты можешь знать о любви, несчастный безумец? Я потратил на тебя много времени и все напрасно.

— Напрасно? — Ромео отпустил ногу ученого и с потерянным взглядом сел, прислонившись к стене спиной, а рукой пытаясь нащупать своего игрушечного черного кролика с белым пятнышком на левом ухе. — А как же Ангел? Он же умрет, если вы не поможете. Если вы, не поверите. Но вы можете. Можете не дать ему разбиться.

Ученый презрительно посмотрел на душевнобольного.

— Жалкая попытка. Прощай, Ромео.

Фролло повернулся к двери и слегка притворил ее, когда голос юноши вдруг стал спокойным и ровным, глаза остекленели, а пальцы разжали вязаную игрушку и она упала на пол.

— Ангел. Раненый ангел. Высоко-высоко в небе. В клетке. Крыло его перебито, и он истекает кровью. И скорбь гремит над землей песней боли. Не уследил отец. Не пощадил и дух. Не дали Ангелу летать и с радостью он встретил смерть, как свободу от проклятья. Видеть небо и не летать мук страшней не знает тот, кому Бог сам дал крылья. Она одна нужна ему, тому, кто срезает самые прекрасные цветы в божьем саду своей бритвой. Он слышит ее, он чует ее, он жаждет ее. Как зверь крадется под покровом ночи. Он близко. Очень близко. Он придет за ней, и только любовь его остановит. Но рассвет уже близко, а значит, смерть тоже не заставит себя ждать…

— О ком ты говоришь? — скулы на лице Фролло напряглись, но он не спешил оборачиваться.

— Про Ангела, — Ромео словно очнулся и заворожено смотрел на падающий из окна лунный свет.

— Ты же это придумал, чтобы я не ушел.

— Я это видел. И ждал вас. Вы должны ее спасти. Она так юна и так прекрасна,… так прекрасна… — необычно спокойным голосом продолжал сумасшедший.

— И как же ее имя? Или я должен угадать? — ученый понемногу стал терять терпение.

— Не зачем. Я знаю его.

— И…

— Я слышал голоса, которые звали ее по имени. Они так кричали, так рыдали. Это просто невыносимый крик боли, который продолжает преследовать меня и звенеть в моей голове так сильно, что хочется разбить ее об стену. Этот крик сводит меня с ума. Его невыносимо слышать. Невыносимо! — Ромео, закрыв уши руками и зажмурившись, принялся качаться взад-вперед. — Пожалуйста, хватит! Умоляю! Я так больше не могу! Они так кричат! Так кричат…

— ИМЯ! — крик Фролло, точно услышала вся больница, в отличие от тех, которые раздавались в голове Ромео.

Ученый схватил своими крепкими жилистыми руками больного за плечи, поднял на ноги, и хорошенько встряхнув его, прижал к стене и заглянул в несчастные глаза-льдинки.

— Имя, — повторил Фролло тихим спокойным голосом, с нотками металла и угрозы.

— Джульетта, — испуганно глядя в серые, почти бесцветные глаза ученого, ответил Ромео.

Из оцепенения ученого вывел вопль боли, вырвавшийся из больного. И только теперь Фролло заметил, с какой силой он сжимал плечи Ромео, вцепившись в них, как коршун в добычу. Доктор отпустил юношу и тот сполз по стене на пол. И тут же взяв себя в руки, холодно посмотрел на несчастного безумца.

— Как ты узнал о ней?

— Я не знаю,… я просто видел,… слышал… это имя. Она так прекрасна. Умоляю, доктор, спасите ее! Я знаю, вы сможете! Спасите, она не должна умереть! Умоляю…

— Она не умрет, — произнес ученый, больше обращаясь к себе, нежели к Ромео.

Фролло направился к двери, но у самого порога его окликнул пациент:

— Доктор, — ученый замер в дверях, не оборачиваясь, — спасибо.

Фролло оглянулся на больного с удивленным взглядом.

— Теперь я знаю, кого люблю. Джульетту, доктор. Больше жизни!

В глазах ученого промелькнул ревнивый огонек и, нахмурив брови, он покинул палату №136.

Яркое осеннее солнце рвалось в комнату сквозь тонкие узорчатые занавески. Лучи полуденного светила назойливо и непреклонно стремились разбудить прекрасную Джульетту, играя бликами на ее лице. Но девушка упорно не хотела просыпаться. Ее сон был так сладок, что она боялась его отпустить. Ей снился Феб Шатопер в безупречно белом мундире. Его голубые глаза весело смотрели на нее, а лицо оставалось серьезным. Джульетта плыла к нему по длинному коридору, усыпанному лепестками белых и алых роз, в длинном белом платье. В ее прекрасные светлые волосы вплетены водяные лили, а лицо закрывала фата. Она летела на встречу к своему счастью, к свету, который так ярко светил за спиной ее Феба. Но чем ближе был к ней возлюбленный, тем сильней ее ослеплял свет. И когда она уже протянула руку к своему рыцарю, готовая упасть в его объятия — яркий белый свет поглотил образ полицейского, и Джульетта открыла глаза, щурясь от яркого солнечного света.

Но даже после пробуждения Джульетта не торопилась покидать постель — она лежала, обняв свою подушку, и ее лицо светилось от счастья. Парижское солнце нежно грело ее голые ступни, показавшиеся из-под одеяла, а внутри у нее все плясало, резвилось и даже захватывало дух от одних только мыслей о прекрасном полицейском. Впервые, за очень долгое время, Джульетта проснулась, не думая о смерти. Все ее сознание и душа, каждая клеточка тела были переполнены любовью, и ей даже казалось, что сердце вот-вот разорвется на части. В ней просто не было места для других эмоций. Джульетта влюбилась без памяти и вчерашний день, казался прекрасным сном. Она вспоминала ту встречу, их разговор, его взгляд, его свет. То невероятное чувство, которое он вселил ей в душу, и оно продолжало расти с неимоверной скоростью.

«А думает ли он обо мне сейчас?» — невольно задалась вопросом Джульетта и тут же сама себе ответила — «Конечно, думает. Мы связаны. Я чувствую. Чувствую даже на расстоянии. Это судьба. Мы созданы друг для друга. Я так хочу к нему прижаться и поцеловать его губы, его глаза.»

Девушку бросило в жар, и она засмущалась от своих собственных мыслей. И в этот миг раздался стук в дверь. Джульетта, как будто ее застали за чем-то неприличным, резко села на кровати.

— Дорогая, это я! Ты проснулась? — донесся из-за двери голос отца.

— Да, папочка! Одну секунду! — девушка спрыгнула с кровати, схватила с кресла длинный хлопковый халат и накинула поверх короткой ночной рубашки из сиреневого шелка.

Расправив свои золотые локоны, Джульетта открыла дверь и граф Капулетти, довольно улыбаясь, зашел в комнату. На нем был его лучший атласный сюртук цвета индиго, пуговицы которого уже не сходились на чрезмерно упитанном животе, и белая рубашка с кружевами. Шелковый галстук лазурного цвета, будто подпирал нижний из трех подбородков Жерома Капулетти — одного из самых больших людей Парижа, во всех смыслах. Неловко нагнувшись, он поцеловал дочь в лоб и с любовь посмотрел ей в глаза с двухметровой высоты. Девушка была очень удивлена — отец редко сам приходит к ней в комнату, а тем более пребывает в таком хорошем настроении. Куда чаще, спускаясь к завтраку, она находила его за столом у себя в кабинете, где он молча хмурил густые брови, постоянно что-то обдумывая и перебирая бумаги. А в некоторые дни, он нежно гладил ее по голове и целовал в лоб, при этом желая доброго утра, когда они вместе садились за стол в гостиной. Но сегодня он был чем-то крайне доволен. «Видно заключил удачную сделку или выиграл пари. А может кому-то чем-то помог, обеспечив себя новым влиятельным должником» — подумала юная красавица и мило, как она это умела, улыбнулась отцу.

— Ты что-то сегодня разоспалась, — улыбаясь, произнес граф Капулетти, оглядывая помятую постель. — Ну и правильно. Впереди бессонные ночи полные предвкушений, волнений и мечтаний.

— Ты, о чем, папа? Я не понимаю, — Джульетта была весьма озадачена. «Неужели он узнал о Фебе? Почему он тогда так счастлив?»

— Конечно, не понимаешь. У меня для тебя очень хорошие новости. Моя девочка выходит замуж.

Все тело Джульетты онемело и внутри как будто что-то оборвалось.

— Но… — девушка стояла в изумлении, беззвучно двигая губами, не зная, что сказать.

Граф Капулетти, будто не замечая реакции дочери, продолжил:

— Сегодня с утра по делам я был в доме Жевье. И он меня познакомил со своим сыном Жаном. Очень перспективный молодой человек. Ему всего восемнадцать лет, а он уже вполне готов занять место отца. Смышленый мальчик. Джульетта, ты помнишь Жана Жевье?

— Нет, папа. Не помню. — Девушка отвечала очень отстранено, и была крайне потеряна

— А он тебя помнит. Однажды вы встречались с ним на Празднике Верховного Существа пять лет назад. Вы были еще детьми, но молодой Жевье уже тогда отметил, что ты самая прекрасная девушка в Париже. И вот сегодня он просил у меня твоей руки…

— Нет! — испугано перебила отца Джульетта.

— Что ты сказала? — улыбка исчезла с лица графа Капулетти, и на нем отобразилось замешательство.

— Нет! Я не могу! Нет! — уже более уверенно повторила девушка, которая еще ни разу до этого не перечила своему отцу.

— Что? Это еще почему? — Капулетти был сбит с толку несвойственным поведением дочери.

— Я люблю другого, отец! И кроме него мне никто не нужен!

Лицо графа покраснело, брови нахмурились, и он выдохнул.

— Причем тут любовь? Речь идет о браке, а не о чувствах.

— Но я хочу замуж по любви, папа! Хочу любить и быть рядом с любимым! Рядом с Фебом…

— Фебом? Кто такой этот Феб? Не выскочка ли Шатопер?

— Он не выскочка! — слезы навернулись на глазах Джульетты. — Я люблю его! И хочу быть его женой!

— Не бывать этому! — голос графа громом разнесся по комнате. — Я твой отец! И мое слово — закон для тебя! С мальчишкой Шатопером, у тебя не будет будущего. Он всего лишь полицейский, пусть и из известной семьи, но состояние свое они потеряли. С ним тебя ждет бедность, а вполне возможно, учитывая его службу, и вдовство. Он маменькин сынок. Мать до сих пор над ним трясется, как над младенцем. Его даже в наполеоновскую армию не взяли, потому что она попросила влиятельных друзей защитить своего ненаглядного сыночка от войны. Нет! Фэб Шатопер никогда не будет мужем моей любимой дочери. Пойми, Жевье — это лучшая партия для тебя. Поверь мне, ты будешь с ним счастлива, а потом глядишь, и любовь придет…

Слезы беззвучно текли по лицу Джульетты. Она смотрела на отца, и все ее тело содрогалось от душевной боли.

— За что? Отец, за что? Я так люблю тебя. Я всегда слушалась тебя. Но за что? Зачем ты губишь мою жизнь? Я не смогу с этим жить! Слышишь, не смогу! — голос девушки сорвался на крик и, вцепившись пальцами в свои волосы от отчаяния, она рухнула на колени к ногам отца. — Умоляю, отец! Умоляю! Я люблю его! И умру без него!

Капулетти со всей силой сжал свои челюсти, так что обвислые щеки затряслись, и грустно посмотрел на несчастную дочь маленькими зелеными глазами, но остался непреклонным.

— Не переживай. Это всего лишь девичьи влюбленности, которые, как и женские капризы проходят. Я уже дал согласие на брак Жану Жевье и через три дня состоится ваша свадьба, а до тех пор, ты не покинешь своей комнаты. Тебе остается только смириться. Поплачь — завтра станет легче.

Короткий крик боли вырвался из груди девушки, и она еще сильнее зашлась слезами. Постоянно всхлипывая от рыданий, Джульетта уткнулась лицом в свои колени.

Граф наклонился к дочери и, поцеловав ее в макушку, нежно погладил ее по растрепанным золотым волосам.

— Все будет хорошо. Вот увидишь. Я твой отец и мой долг позаботиться о тебе, — тихо на ухо произнес Капулетти и направился к выходу из комнаты.

Как только дверь за отцом захлопнулась, и повернулся ключ в замочной скважине, Джульетта вскочила на ноги и со всей злости бросилась на кровать. Она зарылась лицом в подушку и что было мочи, руками и ногами колошматила по перине, пока не выбилась из сил. Эмоционально опустошив свою душу, она провалилась в глубокий сон.

Огромная куча бумаг, так и порывалась вырваться из рук Меркуцио. Кое-как перехватив свою неудобную ношу, молодой человек освободил руку и дотянулся до дверного колокольчика — позвонил.

— Пожалуйста, можно побыстрее?! — обратился Либертье к закрытой двери. Он привык, что ждать старую Люси приходится долго, но сегодня терпением он особо не отличался.

Через пару минут входная дверь все же открылась и Меркуцио, не дожидаясь приглашения, вошел в дом, чуть ли, не оттолкнув старую гувернантку.

— Слава богу! Я уже думал, что мне придется состариться на этом пороге.

— Вы очень нетерпеливы, месье Либертье. С такой поспешностью, глядишь, вам вообще не суждено будет состариться, — хриплым и равнодушным голосом произнесла седая Люси.

— Тебя забыл спросить, старуха! — Меркуцио презрительно посмотрел на служанку. — Господин наверху?

— В этом доме больше нет господ, месье. Если помните, революция лишила всех такого титула. Хотя, уверена, уж вы, как никто другой, не забываете об этом никогда.

Лицо юноши аж покраснело от гнева и возмущения, но старушка не дала ему шанса высказаться.

— Месье Шатопер ожидает вас у себя в кабинете, — спокойно, не обращая внимания на взбешенного Меркуцио, ответила гувернантка и, повернувшись спиной к гостю, направилась на кухню.

Уязвленному и оскорбленному юноше ничего не оставалось, как проглотить свою злость. Он злобно посмотрел вслед старушке и с возмущенным лицом, постоянно перехватывая кипу бумаг, поднялся по лестнице.

Феб сидел на подоконнике и мечтательно смотрел в открытое окно. Его лицо сияло и, было полно блаженства. На губах играла зачарованная улыбка, а ветерок трепал его аккуратно подстриженные волосы. Своими мыслями юноша был далеко отсюда — он вспоминал собор и ангела на своей груди, ее золотистые волосы и грустные голубые как небо глаза. Он до сих пор слышал ее запах — чистый и прекрасный. Легкий румянец лег на щеки Шатопера. Ему хотелось кричать, прыгать, бежать к ней, но долг перед людьми, прежде всего. И в этот миг из задумчивости полицейского вывел хлопок, с которым куча бумаг упала на стол. Феб повернулся и увидел Либертье.

— Ты все принес? — Шатопер очнулся от воспоминаний и спрыгнул с подоконника, приблизившись к дубовому письменному столу.

— Все что нашел. Больше ничего там не было, — выдохнув, ответил Меркуцио, радуясь, что, наконец, избавился от этой неудобной ноши. — Здесь все более или менее похожие случаи за последние пять лет. То, что было до революции — не сохранилось, а во время нее записи, конечно, никто не вел. «И, слава Богу, а то тащить пришлось бы намного больше.» — про себя подумал Либертье.

— Ну, будем надеяться, что этого нам будет достаточно, чтобы пролить хоть немного света на этого маньяка. — Фэб оглядел кучу бумаг и папок, сваленных на стол. — Работы много. Приступим.

Шатопер и Либертье расположились в креслах за столом друг напротив друга и принялись разбирать записи полицейских протоколов и наблюдений.

Кабинет Шатопера представлял собой просторную светлую комнату с большим окном, возле которого стоял массивный стол из каменного дуба и два мягких кресла из красного дерева, обитых кожей. У правой стены, чуть ближе к двери размещался диван, облицованный темно-бордовым шениллом, а напротив него — небольшой стеклянный стол. Пол комнаты был покрыт ворсовым ковром светло-серого цвета, что делало кабинет еще более светлым и уютным. Когда-то он принадлежал графу де Шатоперу, после его смерти — графине де Шатопер, а после революции она отдала кабинет сыну, титул — истории, а состояние свободный французский народ забрал сам, но зато она сохранила свою гордость и высокомерие, и уехала на Елисейские поля в фамильный дом.

Феб и Меркуцио сосредоточенно изучали рукописи, порой натыкаясь на нечитаемые почерки малограмотных полисменов.

— Смотри-ка, Эмиль Дебре, галантерейщик, найден мертвым в собственной лавке. На теле обнаружены множество бритвенных порезов — вслух прочитал Меркуцио.

— Не то — коротко ответил Шатопер, не отрываясь от чтения.

— Хорошо. Тогда вот. Жули Семери, молодая вдова бывшего графа Семери, найдена в парке с перерезанным горлом. По-моему, очень похоже на нашу убийцу.

Фэб оторвался от бумаг и поднял взгляд на напарника.

— Это интересно. А там не сказано, чем ее убили?

— Так… Секунду… — Либертье перевернул лист. — Орудие убийства нашли возле тела… Черт… — с досадой воскликнул Меркуцио.

— И что же это?

— Представляешь? Заколка для волос — из стали с рифленым концом. Вон, даже зарисовка есть. — Полицейский продемонстрировал картинку Шатоперу.

— Ищем дальше, — разочаровано произнес Феб и вновь они зарылись в бумажки.

Они просидели так еще несколько часов, пытаясь найти хоть какую-нибудь нить, связывающую с нынешними убийствами, но результата это не дало. Солнце уже совсем близко подкралось к горизонту, когда Шатопер вскочил, чуть не опрокинув стул.

— Вот оно! Нашел!

Меркуцио с надеждой посмотрел на друга.

— Ну же! Что там?

— Люси Мамье, дочь пекаря, найдена мертвой на берегу Сены, горло перерезано бритвой. Все подходит! — радостно улыбаясь, зачитал юноша, что выглядело весьма странно, ведь речь шла об убийстве несчастной девушки, но он продолжал, светясь от счастья. — Шестнадцать лет, молодая, красивая, девственница… — к концу фразы Фэб совсем погас.

— Ты чего? Что такое? Все же подходит. То, что мы и искали! — Меркуцио тоже встал со стула и выхватил листок у напарника, пытаясь понять, почему тот вдруг поник, и быстро пробежал глазами написанное. — Ну! То, что нужно! В чем дело? Что не так?

— Прочти еще раз, друг мой. — Шатопер разочарованно посмотрел на Либертье.

Меркуцио вновь прочитал полицейскую заметку, но все также не понял в чем дело.

— Да что тебе здесь не понравилось? — Меркуцио уже слегка нервничал от непонимания.

— Она была девственницей.

— И? Все жертвы нашего маньяка девственницы.

— Меркуцио, она БЫЛА девственницей! — расстроенный Феб рухнул обратно в кресло, и, казалось, ушел в себя. — Он ее изнасиловал.

— Ну и что? Может она ему сильно понравилась или он решил разнообразить свои будни, а может это был его первый опыт…

— Нет. Исключено. — Шатопер оперся подбородком на кулак и равнодушно посмотрел куда-то в сторону.

— Но почему? — Меркуцио аж покраснел и сильно разнервничался. — Фэб, почему ты так думаешь? Ответь! Я не понимаю, хоть убей!

— Все просто, мой друг. Наш маньяк ненавидит женщин. Ему чуждо все прекрасное. Он ни за что на свете не осквернил бы себя женской плотью. Как ты этого не понял? Он убивает самых молодых и красивых, но при этом ни одну из них не изнасиловал. Почему? Он призирает своих жертв, весь женский пол и потому уничтожает самых прекрасных его представителей.

Либертье расстроено вздохнул и медленно опустился в кресло, запрокинув голову назад.

Так они и сидели в тишине, молча потупив взгляд. Еще минуту назад были полны надежды, что нашли начало клубка, а теперь — опустошены и подавлены.

— Это все? — встав со стула и повернувшись к окну, спросил Феб.

Он смотрел на закат. Все небо окрасилось в пурпурно-розовый цвет и невольно напоминало полицейскому о том, сколько уже пролилось крови и сколько еще прольется, если он не сможет выполнить обещание.

Меркуцио поднял голову и разочарованно посмотрел на усыпанный бумагой стол.

— Да. Все. Убитые вдовы, галантерейщики, изнасилованные девственницы и полсотни убитых шлюх в бедном квартале. Вот и все что мы имеем.

— Что? — Шатопер резко обернулся к напарнику. — Что ты сказал после девственниц?

— Полсотни убитых шлюх, — озадаченно повторил Либертье. — А что?

— И как же их убили? — Феб медленно, будто боясь кого-то спугнуть сел в кресло и придвинулся к столу.

— Перерезали горло…

— Бритвой?

— Да, бритвой. — Меркуцио пододвинул к напарнику толстую папку.

Шатопер открыл ее и начал перебирать протоколы. Либертье видел, как в глазах друга зажегся огонек, и он тоже придвинулся ближе и зажег ночной светильник. Феб оторвался от записей и посмотрел в глаза напарника.

— Это он! — сдавленным от возбуждения голосом произнес Феб и расплылся в торжествующей улыбке. — Это он, Меркуцио!

— Да не может быть. Наш маньяк убивает прекрасных молодых девушек из богатых семей, а этот какую-то шваль, до жизни и смерти которых никому нет дела…

— Вот именно! А раз никому нет дела, значит это отличное поле для оттачивания своего мастерства. Помнишь? Я уже говорил, что его жертвами могли быть и другие слои общества. Опять-таки, проститутки — это олицетворение женской порочности, и они как нельзя лучше подходят для маньяка-женоненавистника. А убивая их в бедном квартале, куда никто из наших добровольно не сунется, он обеспечил безопасное удовлетворение своих кровавых потребностей. Понимаешь?

Либертье сидел с широко открытыми глазами. Осознание свалилось на него как снег на голову.

— Так все это было у нас прямо под носом! Как же мы этого сразу не заметили?

— Иногда, лучше всего прятаться на виду. Истина всегда лежит на поверхности, мой друг, — на губах Шатопера на миг появилась самодовольная улыбка, но он тут же принял серьезное выражение лица. — Итак, наш убийца живет в бедном квартале, а значит мы стали на шаг ближе.

— Но как эта нищета смогла незаметно убивать на центральных улицах Парижа? Этого оборванца бы точно заметили, если бы он крутился возле богатых домов. Контраст. Понимаешь?

— Я не могу точно ответить на этот вопрос. Не знаю. Но меня это не смущает. Маньяк дьявольски хитер. Он ни разу не оставил ни следа, как тень. Поэтому рискну предположить, что перемещаться по городу незамеченным для него совсем не сложно.

— И что же мы теперь будем делать? Соберем людей и двинемся с оружием в бедный квартал? — в глазах Меркуцио вспыхнул огонек, и он сжал кулаки.

— Нет. Ни в коем случае. Мы не можем так рисковать. Это пока всего лишь хорошее предположение, но это не значит, что так оно и есть. Мы даже не знаем, кого искать, а он знает от кого прятаться. Да и ты же не хочешь устроить там кровавую бойню? Вряд ли нас там тепло встретят. Нет. Поступим иначе. — Фэб посмотрел на напарника. — Я отправлюсь туда на разведку.

— Что? — возмущенный Меркуцио резко вскочил, опрокинув стул. — Один!? Ты с ума сошел? Друг мой, да тебя там повесят, не успеешь оглянуться.

— Меня не повесят. Это я тебе обещаю. — Феб успокаивающе улыбнулся, но внутри у него кипела кровь от мыслей об этой идее и разгоняла адреналин по венам. — Я пойду туда не в таком виде. У меня есть отличный план. Я прикинусь своим — это не сложно. Нужно лишь правильно подобрать гардероб. Похожу средь местных и послушаю, что там говорят про убийства проституток. Уж они точно не могут ничего не знать об этом.

— Ты точно рехнулся, Феб! Это очень опасно…

— Не столь опасно, как на войне…

— Умереть от рук черни не столь почетно, как от вражеских пуль и штыков…

— Смотря кого считать врагами в этой ситуации. — Шатопер встал со стула и направился к дивану, на котором лежал его сюртук. — Смысла спорить больше нет. Я все решил. Просто верь мне, друг мой. Все будет хорошо.

Феб надел свой черный дорожный френч, поправил воротник белой рубашки и принялся завязывать галстук.

— Позволь поинтересоваться, куда ты собрался, на ночь глядя? Надеюсь, не прямо сейчас в логово бандитов на поиски маньяка? На тебе безумно плохая маскировка. — Либертье облокотился на письменный стол и скрестил руки на груди.

— Не сегодня. У меня есть еще одно дело, которое не может ждать, — с теплой улыбкой ответил юноша.

— Очередной безумный план? — Меркуцио недоверчиво смотрел на напарника.

— Можно и, так сказать. Ну все. Если хочешь, останься на ночь здесь, я все равно буду поздно, — и довольный Фэб покинул кабинет, а затем и дом семьи Шатопер.

Солнце уже почти полностью опустилось за горизонт, и свежий осенний воздух заполнил улицы Парижа. На небе уже проявились первые звезды, как маленькие капельки росы. Улицы были совершенно пусты, не считая одинокого фонарщика в шляпе с висящими полями, который зажигал фонари по всей улице — настал комендантский час.

По улице к центральной площади Парижа шел одинокий высокий силуэт в длинном плаще, а его лицо скрывал капюшон. Избегая встречи с полицейскими патрулями, он старался не попадать под свет фонарей, держась ближе к домам, чьи крыши и карнизы удачно прятали его от уличного освещения. Только легкий шорох сапог по вымощенной камнями улице едва мог выдать позднего путника.

Виляя между домами и временами сворачивая в узкие переулки, прохожий добрался до главной площади Парижа, в центре которой перед деревянной сценой более сотни полицейских выслушивали инструктаж своего начальника. Застыв в кромешной тьме меж домов, силуэт терпеливо наблюдал, как получив последние инструкции по поводу охраны города на сегодняшнюю ночь и разбившись на патрули полицейские покинули площадь Согласия, оставив лишь один караул из двух человек.

Эта восьмиугольная площадь, по углам которой стояли восемь аллегорических статуй, в ночное время суток — самое освещенное место, и пересечь ее незамеченным совершенно невозможно, если, конечно, не знать, что все восемнадцать домов, расположенных по радиусу площади связаны общей сетью канализационных тоннелей.

Человек в плаще постучался в закрытое ставнями окно близ стоящего дома и через минуту створки распахнулись, и появился мужчина с длинными усами и в ночном колпаке, держа над головой зажженную лампу.

— Вы? Сегодня без предупреждения. Один момент, сейчас открою.

Прошло еще несколько мгновений, и дверь черного входа распахнулась. Тень в капюшоне, не дожидаясь приглашения, скользнула внутрь. Усатый мужчина в длинной ночной рубахе из вычурно-белого шелка и с рюшками на рукавах стоял, зевая, потирал заспанные глаза.

— Я, надеюсь, вы дорогу помните? Вас не надо будет провожать?

— Нет. Приятной ночи, — буркнул незваный гость и направился в подвал.

Спустившись по гладкой каменной лестнице, он оказался в прохладном сыром помещении от пола до потолка забитом бутылками вина и коньяка в деревянных ячейках. Человек в капюшоне прошел в дальний угол винного погреба и открыл деревянный люк в полу, и слегка скорчил лицо от жуткой вони, доносившейся оттуда. Секунду помедлив, он спрыгнул вниз и чуть не рухнул, поскользнувшись на мокром и склизком камне, которым был выложен канализационный тоннель. Устояв на ногах, мужчина отдернул плащ и спокойным шагом направился по круговой системе канализации. Он знал, что на другом конце этого ужасно мерзкого места о нем уже сообщили и ждут. Усатый месье Парсуа был очень полезным человеком — очень ленивый и напрочь лишенный чувства любопытства, что совершенно не соответствует остальной французской элите, привыкшей совать свой нос везде, где только можно. Он не раз служил провожатым для тех, кому надо было встретиться с теми, кто не хотел, чтобы об их встрече знали. Система проста — через дом Парсуа человек спускается в канализацию, откуда можно попасть в любой из восемнадцати домов самых влиятельных людей Парижа. В то время как хозяин дома, дергая за одну из восемнадцати веревок, висящих в его комнате, заставлял звонить колокольчик в одном из домов, тем самым сообщая о визите конфиденциального гостя. Так устроена «парижская верхушка» — большинство встреч и контактов не должны быть обнародованы.

Человек в плаще шел по бесконечно длинному тоннелю, ступая по лужам грязи и отходов, к дому, который он очень не любил посещать и делал это крайне редко, только в случае большой необходимости, и вскоре увидел тусклый свет. Приблизившись, он оказался под открытым люком, откуда свисала небольшая веревочная лестница и, ухватившись за нее, забрался наверх.

Гость оказался в похожем подвале на тот, из которого начал свой путь, только здесь не было ни вина, ни коньяка, а лишь куча дореволюционных вещей — книги, которые не успели сжечь, шпаги, картины с изображением королевской семьи, несколько икон и даже королевская мантия. Наличие в своем доме любой из этих вещей для обычного смертного может обернуться тюремным сроком и клеймом контрреволюционера, но только не для хозяина этого дома.

Посреди комнаты босиком, от холода переминаясь с ноги на ногу, стоял небольшой мужичок с жидкой рыжей бородой и держал зажженную лампу.

— Хозяин вас ждет наверху, месье. Следуйте за мной.

«Хозяин — подумал гость. — Несмотря ни на что, они продолжают считать его своим хозяином, нежели работодателем. Оно и не удивительно. Революция много чего изменила в этом мире, но только не в этом доме».

Поднявшись вслед за прислугой, мужчина оказался в просторном холле, по обеим сторонам которого были развешаны картины, изображающие самые значимые революционные события, несомненно, нарисованные на заказ. Здесь было и взятие Бастилии, и Праздник Верховного Существа, и казнь королевской семьи и прочие моменты из истории, о которых стоило бы забыть, как о позоре гуманизма и человечности. Гость с провожатым прошли к дверям и вошли в шикарную двухэтажную гостиную. На первом этаже располагался камин, отделанный золотом виде головы льва с открытой пастью, в которой сейчас горел небольшой огонь. Поленья приятно потрескивали, постепенно прогревая прохладный воздух огромной комнаты и освещая ее богатое убранство. Возле камина стояли два кожаных кресла, больше похожие на трон. Между ними располагался высокий столик на тонкой лакированной деревянной ножке в виде фонтанной струи, с вырезанными на ней дельфинами и русалками. Этот столик был здесь для любимой игры хозяина дома — шахматы. Все фигурки из оникса с инкрустированными сапфирами стояли на своих местах. Они будто застыли перед началом битвы — смотрят друг на друга и ждут команды.

Справа от кресел с шахматами у окна во всю стену, закрытым сейчас занавесками из тяжелого серебряного аксамита, стоял овальный стол, как минимум для двенадцати персон. Под ногами лежал ковер с фамильной геральдикой хозяина дома — черный ястреб на поле цвета индиго.

— Фролло, какой неожиданный визит, — раздался голос со второго этажа гостиной и гость, сняв капюшон, посмотрел наверх.

— Не правда. Вы знали, что я приду, граф. Слухи быстро разносятся по Парижу.

— Согласен, но вы обитаете за его пределами, насколько мне известно, — Капулетти в темно-синем шелковом халате, едва охватывающим его объемное тело, стоял, облокотившись одной рукой на деревянные резные перила, огораживающие второй этаж гостиной, а другой держал бильярдный кий. — Не хотите сыграть в бильярд?

— Вы же не думаете, что я явился в этот город и прошел по туннелям канализации, чтобы сыграть с вами партию в бильярд?

— Может тогда в шахматы? У меня давно не было достойного противника, — граф облокотил кий на перила и направился к лестнице.

— Увольте. Я здесь не для того чтобы развлечь вас, Жером. И повод моего визита сложно назвать приятным, — ученый холодно, как змея следил за спускающимся к нему хозяином дома.

— Я уже догадался. Итак, что же привело вас в мой дом? Надеюсь с ним все в порядке?

— Я вряд ли дал бы ему такую характеристику, но скажем так — все без изменений. Но речь не об этом.

— Вы напряжены сильней обычного. Прошу вас, давайте присядем. — Капулетти приблизился к креслу у шахматной доски и жестом указал Фролло на соседнее. — Я так понимаю, причина вашего расстройства, в том, что вас не пригласили на свадьбу? Так вы должны понимать, что на, то есть веские причины…

— Свадьбы не будет, — резко оборвал графа ученый, присаживаясь напротив собеседника в кресло.

Капулетти удивленно, с учтивой улыбкой, посмотрел на Фролло. Тот насквозь видел лживую сущность графа. Эти улыбки и манеры — ученый ненавидел их всем сердцем. Этот спектакль, фальшь — не больше чем представление. Это чума современного Парижа. Все смотрят друг на друга, улыбаются, следят за каждым своим словом, льстят, но это все маскарад — средство для достижения цели. А граф Капулетти как никто другой в этом городе умеет получать свое. Он умен, хитер и очень решителен, он беспощаден, бесстрашен и крайне аккуратен. И теперь он сосредоточенно пытается понять, шутка ли то, что он услышал.

— Вы шутите? Да, Клод?

— Не имею такой привычки, граф.

— Тогда, я с нетерпением жду очень веских причин вашего заявления, — Капулетти слегка нахмурил свои густые черные брови.

— Она всего одна — ваша дочь в большой опасности, Жером, — серые, почти бесцветные глаза Фролло впились в графа Капулетти.

— И в чем же заключается эта опасность? В разбитом сердце? — было видно, как щеки графа затряслись от легкого напряжения.

— Убийца. Маньяк, убивающий юных красавиц Парижа еще на свободе и его следующая жертва Джульетта, — голос Фролло не дрогнул, но внутри у него все сжалось, когда он произнес это вслух.

Он — ученый, не верующий ни в бога, ни в дьявола, а только в то, что доказано наукой, поверил словам сумасшедшего. Ни это ли первый шаг к безумию? Нет. Он тоже уже думал об этом, но после слов Ромео, это как будто стало реальной угрозой.

Капулетти долго и сурово смотрел на ученого своими маленькими зелеными глазами, обдумывая полученную информацию

— Откуда вы это знаете, Клод?

Ученый был готов к этому вопросу, ведь рассказать правду о своем источнике — означало дискредитировать себя как рационального человека.

— Вы и сами об этом думали, Жером. Не так ли? Не говорите мне, что это не так. Уже месяц, как весь город в панике. Каждые отец и мать, у которых есть дочери, живут в страхе за свое чадо. И не важно, что большую часть из них даже милыми трудно назвать. Они боятся, — ученый подался ближе к шахматам и сделал ход белой пешкой на две клетки вперед. — И не зря. Пока это чудовище на свободе, они все под угрозой, ведь когда красавицы закончатся, я очень сомневаюсь, что он успокоится. Он пойдет дальше, за новыми жертвами. А то, что Джульетта, самое прекрасное создание во всем Париже, знаем не только мы с вами. Об этом знает весь город, как и то, что через два дня у нее свадьба.

— Так причем тут свадьба? Почему вы пришли и говорите мне это именно сейчас, а не месяц назад, когда о предпочтениях этого маньяка уже было всем известно? — Капулетти передвинул черную пешку на встречу белой.

— Как мы все знаем, наш убийца предпочитает девственниц, а тот факт, что вы сообщили о скорой свадьбе намеченной жертвы, дает ему понять, что через пару дней она уже не будет таковой, чего маньяк допустить не может, — ученый сделал ход пешкой и открыл ферзя.

— И он попробует убить ее до свадьбы, — закончил мысль собеседника Капулетти и сделал ход пешкой, открыв путь слону. — Хорошо. Я перенесу свадьбу на следующий год. За это время, я надеюсь, убийцу найдут.

— Уже поздно. Маньяк ищет ее. Перенос свадьбы ничего не изменит. Вы сами дали ему команду и выбрали жертву. Данный психотип определил ваше заявление, как вызов и теперь его ничто не переубедит. Он пойдет до конца. — Фролло выдвинул ферзя в центр на диагональ черного слона.

— И тут мы подобрались к сути и вашему варианту решения проблемы, — граф начал двигать слона к белому ферзю.

— Мы должны спрятать Джульетту, — произнес Фролло схватив ферзя с доски до того момента, как слон его съел.

— Спрятать? Где? — Капулетти недоверчиво посмотрел на ученого.

— Лучше вам этого не знать. Если убийца совсем отчается при попытках найти вашу дочь, он первым делом придет к вам. И будет пытать. Поэтому я прошу вас, отдайте мне Джульетту, и я все сделаю. Она будет в безопасности.

Во взгляде графа появилось осознание, и он властно откинулся на спинку кресла, положив руки на подлокотники.

— Я понял. Вот чего вы добиваетесь, пряча все под желанием защитить мою дочь. Я все понял. И теперь послушайте меня, — Капулетти перегнулся через шахматный стол, и внушительно глядя в лицо ученого, угрожающе произнес. — Никто никогда не получит мою дочь. Ни вы, ни маньяк, никто-либо еще. Это была хорошая попытка, Клод, но она провалилась. Я раскрыл ваш план. И настойчиво советую вам больше не приходить в этот дом. А за Джульетту не переживайте, уж я смогу защитить свою дочь, как делал это все пятнадцать лет ее жизни. Вам ясно?

Каменное лицо Фролло не дрогнуло, и он медленно встал с кресла.

— Более чем. Но вы забываете о том, что у вас долг передо мной, граф. И пришло время его выплатить. И вот мои условия — я забираю Джульетту и верну ее вам, как только убийцу схватят и казнят.

Ноздри графа раздулись, а глаза покраснели, и он резким движением схватил с камина позолоченную кочергу с черным от сажи концом, и направил ее в лицо ученого.

— НИ ЗА ЧТО! — прохрипел сдавленным от гнева голосом граф. — Проваливай из моего дома, пока еще можешь.

— Вы забыли про манеры, Жером. Вы отказываетесь вернуть мне долг. Ваше право. — Спокойствие Фролло было пугающе ледяным.

Он без страха повернулся к Капулетти спиной и, накинув на голову капюшон, направился к выходу из гостиной. Граф, не опуская кочергу, с яростью смотрел в спину уходящего ученого. И вот он уже почти скрылся за дверью, когда вдруг оглянулся и, посмотрев в глаза Капулетти, произнес пророческим голосом:

— Вы совершаете большую ошибку, граф. Прощайте.

И Фролло покинул фамильный дом Капулетти тем же путем, что и пришел.

Ночь. Ночь завладела Парижем. Он стоял, укутавшись в нее на противоположной стороне улицы от дома Капулетти. Он всегда любил ночь. Она была его вечным спутником и надежным союзником. Именно ночью он чувствовал и отчетливо слышал голос Парижа. Он разговаривал с ним и понимал лучше, чем кто-либо другой. Этот город был больше, чем просто место, застроенное домами и заселенное людьми, он был живым существом. Он жил своей жизнью и вел свою игру, в которой ему, Тибальту, было отведено особое место — место палача и верного подданного, который поил столицу, таким необходимым ей нектаром алой крови. За последние двадцать лет люди приучили Париж к бесконечным кровавым пиршествам так, что он уже не мог без них обойтись. Он жаждал этого приятного, слегка солоноватого вкуса человеческой жизни, и потому всячески поощрял труд своего обитателя. И Тибальт никогда не подводил его, а Париж никогда не предавал своего преданного кормильца, и всегда оберегал его.

Тибальт стоял между двух невысоких домов, слегка покусывая нижнюю губу от возбуждения. Он чувствовал, как кровь бешено неслась по сосудам и наполняла его жгучим желанием. Непослушные кудрявые волосы падали ему на лицо, но это никак не мешало ему видеть. Его глаза пылали как два маленьких огонька, отражая свет уличного фонаря у дома будущей жертвы. Он чувствовал ее запах, и он манил его — этот прекрасный аромат проник ему в мозг и заполнял все его существо, заставляя содрогаться от малейшей мысли о соприкосновении стали с мягкой и чистой кожей. Он застыл в предвкушении и ждал. Она так близко. Совсем рядом. И сегодня она будет его. И только его. Осталось совсем немного… еще чуть-чуть…

Джульетта распахнула двери балкона и, схватившись рукой за перила, повалилась на пол, разрывая ткань ночной рубашки у себя на груди. Ей было трудно дышать, она задыхалась. Боль с неимоверной силой сжала ее грудь. Боль от непонимания и родительского равнодушия душила ее и сейчас больше всего на свете она хотела умереть, но тело не слушалось, всячески цепляясь за жизнь — легкие пытались вобрать в себя свежий осенний воздух, насытить хрупкое девичье тело жизнью, и предсмертный страх заставил боль отступить. Джульетта вздохнула полной грудью и ее тело, обмякнув от перенапряжения, осталось лежать с закрытыми глазами на полу маленького балкона, выходящего в небольшой сад с кустами белого ириса позади дома. Сердце все еще учащенно билось, но дыхание уже становилось ровнее. Тот кошмар, который заставил ее проснуться в холодном поту, уже казался чем-то далеким и ненастоящим. И мертвый Феб с дырой вместо сердца, и отец с красными выпученными глазами, дразнящий и показывающий ей язык, и даже монстр с огромными руками и перекошенной мордой, сжимающий ее в своих смертельных, как тиски объятиях расплылись в ее сознании и растворились. Все кроме того взгляда — холодных серых, почти бесцветных глаз. Она чувствовала этот взгляд и сейчас, и ранее, еще в детстве. Она помнила этого страшного человека, который всегда смотрел на нее из толпы, взглядом, желающим владеть ею. Эти глаза преследовали ее все детство, и вот сейчас, столько времени спустя, когда она уже почти забыла этот взгляд, он пришел к ней во сне.

Джульетта вновь почти провалилась в сон, как вдруг услышала звуки в саду и резко открыла глаза. Она стала прислушиваться — внизу кто-то был. Она слышала тихое шуршание травы под его ногами, но больше всего ее встревожило тяжелое дыхание пришельца. Страх вновь подступил к горлу и сковал все тело — она не могла пошевелиться, даже зажмуриться, она просто ждала, что будет дальше, как вдруг голос снизу произнес:

— Джульетта!

Девушка словно по волшебству села и резко вскочила на ноги, не поверив своим ушам.

— Не может быть. Мне это снится? — глядя в кромешную тьму сада, обращаясь к самой себе, произнесла Джульетта.

— Нет! Это не сон, — донесся приятный мужской голос из темноты.

— Фэб! Вы ли это? — с бесконечной надеждой в голосе воскликнула мадмуазель Капулетти, боясь, что это чья-то злая шутка.

— Конечно, я. Во всем Париже вы не найдете другого безумца, который в ночь полезет через забор чужого дома, ради одной лишь встречи с вами.

Когда глаза Джульетты привыкли к мраку, ночь уже не казалась столь непроглядной и почти полная луна, как ночной фонарь осветила лужайку перед балконом, и она увидела Феба, стоящего у дерева с садовыми качелями и смотревшего на нее. Ее сердце вновь наполнилось тем светлым чувством, что и в соборе, и на заплаканном лице появилась улыбка. И тут она поняла, что порванная ночная рубашка, оголила ее маленькую правую грудь. Краска бросилась ей в лицо и, смущаясь, она быстро запахнула рубашкой свою наготу. Джульетта присела, спрятавшись за ограждением балкона, так что Фэбу стало видно лишь ее лицо.

— Что вы здесь делаете, месье Шатопер? Мой отец… — наигранно грозно начала девушка, прикрывая этим свое смущение.

— Уже не сможет сделать мне хуже, мадмуазель. Я слышал в скором времени вы выходите замуж за юриста, — слова юноши, как удар молнии прошли через все тело Джульетты, и боль снова подступила к горлу.

— Вы молчите. Стало быть, напрасно я пришел и смутил вас, — грустно произнес Шатопер.

— Нет! Подождите! — испугано воскликнула Джульетта, вновь вскочив на ноги, но Феб никуда и не собирался. — Я не хочу…

— Чтобы я уходил или выходить замуж?

— Ни того, ни другого. Мой отец… это его воля… он не оставил мне выбора… но я не могу… не хочу… — девушка вновь зашлась слезами, спрятав лицо ладонями.

— Прошу вас, не плачьте! Ваши слезы разрывают мне сердце!

— Вы не понимаете! Моя жизнь кончена! Либо смириться и терпеливо ждать конца своих страданий, либо сразу самой шагнуть с обрыва вниз. Жизнь и смерть — в моем случае особой разницы нет. Но я лучше брошусь в Сену. Вода омоет мое тело и унесет мои страданья.

— Нет! Я вам не позволю! — резко, но ласково произнес Феб. — Я брошусь вслед за вами, но не позволю умереть. Я только встретил вас, и не могу вдруг потерять. Я не хочу и не смогу жить без вас. Скажите, если я могу помочь. Я сделаю все, что в моих силах и даже больше. Я готов поменять местами землю и небо, солнце и луну, я готов бросить вызов целому свету. Вы только скажите!

— Единственное, чего бы я сейчас хотела, чтобы вы были рядом, — мечтательно и нежно ответила девушка, глядя на своего прекрасного рыцаря. — Прижаться к вашей груди, хоть на миг, и утонуть в объятьях ваших рук. И этого достаточно, чтоб стать счастливой на всю жизнь. Как жаль, что вы так близко, но так далеко, но уже от этого боль моя уходит прочь и душа желает петь…

Феб больше не мог ждать и бросился к стене под балконом, которая была полностью покрыта густой и дикой виноградной лозой, резко оборвав девичье слово.

— Что вы делаете? — испуганно от неожиданности воскликнула Джульетта, перегнувшись через перила балкона. — О, Боже, вы упадете!

Но Феб уже не слышал, ни ее, ни голос собственного разума, как и тогда, когда принял решение перелезть через забор владений одного из самых влиятельных людей Парижа. Хватаясь руками за стебли лозы, и упираясь ногами в щели меж камней стен дома, Шатопер быстро поднимался на третий этаж к балкону, на котором его ждал Ангел. Лишь раз, схватившись за хрупкий стебель, юноша чуть не сорвался вниз, но успел перехватиться и уже в следующий миг, оказался рядом с любимой. Джульетта широко открытыми от неожиданности глазами смотрела в глаза юноши, потеряв дар речи. Но Фебу больше и не нужно было слов — он нежно прижал ее к своей груди и крепко обнял. Девушка закрыла глаза и будто растворилась в этих объятиях вся целиком, забыв о существовании всего вокруг. Для нее больше не было ни свадьбы, ни убийцы, ни даже отца. Она и мечтать не могла, что еще хоть раз вновь ощутит этот свет внутри себя и рядом с собой. Время будто замерло.

— Почему вы так добры ко мне, месье Шатопер? — тихо спросила Джульетта, посмотрев на Феба своими большими полными грусти глазами.

— Я люблю вас, Джульетта Капулетти! Всем сердцем и больше жизни! — со всей искренностью ответил Феб и почувствовал, как ее сердце на мгновение замерло, а глаза открылись еще шире.

Еще миг они стояли и молча, смотрели друг другу в глаза — он с любовью, она с надеждой, будто сомневаясь, что правильно услышала ответ. Через секунду их губы слились в бесконечно нежном и невероятно чувственном поцелуе. Они слились воедино, наполняя друг друга божественным нектаром любви и счастья, который уже и так бился из них через край. Они не хотели останавливаться ни на секунду, не понимая, как могли раньше жить друг без друга, но ничто не длится вечно.

— Я не хочу жениться, Феб! — резко выпалила Джульетта. — Я не могу стать женой Жевье! Особенно теперь!

— Я знаю. — Шатопер вмиг стал серьезным, но глаза продолжали улыбаться.

— И что же нам делать? Я люблю тебя и хочу быть с тобой.

Услышав это, Шатопер выпрямился во весь рост, сияя от счастья.

— Давай сбежим? Вместе.

— От моего отца? Едва ли во всей Франции есть уголок, в котором он нас не найдет.

Феб задумчиво отвел взгляд, и на него снизошло озарение. Он опять посмотрел в глаза любимой и встал на одно колено, взяв ее ладонь в свои руки.

— Джульетта Капулетти, я полюбил тебя с первого взгляда, и видит Бог, мои помыслы чисты и бескорыстны. Он сам нас свел под сводами своего храма, дабы мы полюбили друг друга и навсегда были вместе. И теперь я хочу спросить тебя. Джульетта Капулетти, ты выйдешь за меня замуж?

От неожиданности у девушки вырвался стон, и она прикрыла рот свободной рукой.

— Конечно! Конечно, выйду! Да! Да! — ошеломленная предложением, быстро повторяла мадмуазель Капулетти.

Феб поднялся с колена и страстно поцеловал свою невесту. Внутри у влюбленных все разрывалось от бури счастливых эмоций. Все произошло так быстро, что ни один из них еще не осознал всего значения произошедшего.

— А как же отцовское благословение? — наивно спросила Джульетта.

— Боюсь, мы, вряд ли сможем его получить в данной ситуации, любовь моя. И у нас всего два дня. Завтра я все подготовлю и договорюсь со священником, а послезавтра мы обвенчаемся. Дважды тебя не смогут выдать замуж, и твоему отцу придется смириться с нашим браком, а мы навсегда будем вместе.

— Навсегда? Но это, же так недолго, — полные любви глаза девушки смотрели в самое сердце полицейского. — А как же я попаду в церковь? Отец не позволит мне покинуть дом.

— Не волнуйся. Я тебе покажу. Ты ангел, а у всех ангелов есть крылья. Ты главное не бойся. Идем со мной.

Феб запрыгнул на парапет балкона, ухватился руками за край крыши и, подтянувшись, влез наверх. Он протянул Джульетте руки. Она еще секунду колебалась, но, когда их глаза встретились, все сомнения в ее душе растворились. Девушка ухватилась за руки возлюбленного, и он поднял ее наверх. Она огляделась — центральная площадь Парижа была перед ней как на ладони.

— Идем за мной. Я покажу тебе нечто прекрасное. — Феб взял ее за руку и направился к краю крыши, где совсем близко к нему стоял соседний дом, чуть ниже, чем особняк Капулетти и спрыгнул на него. Джульетта последовала за ним.

Это была самая необычная и романтичная прогулка за всю жизнь юной мадмуазель Капулетти — прогулка по крышам Парижа. Они перепрыгивали с дома на дом, все ближе подбираясь к Сене. И несмотря на то, что поначалу ей было страшно, ее уже не пугали даже большие расстояния между домами, и она ловко перепрыгивала с одной крыши на другую, безоговорочно следуя за любимым. Вскоре они добрались до крыши из красной черепицы. С нее открывался восхитительный вид на реку, которая как кровеносный сосуд питала весь город жизнью. Луна с прищуром смотрела на двух влюбленных, удобно расположившихся на крыше дома, лежа на спине и глядя в темное ночное небо, усыпанное «бриллиантами».

Сначала они долго болтали о том, на что похоже то или иное созвездие. Перебирая все известные им и придумывая названия неизвестным, они наткнулись на две ярких звезды, находившихся так близко друг к другу, что поначалу казалось, что она одна.

— Это мы! — почти в один голос произнесли влюбленные и, посмотрев друг на друга, их губы непроизвольно вновь слились в поцелуе.

Прошло много времени, но для них это показалось секундой, когда на горизонте показались первые лучи солнца и они оторвались друг от друга. Глядя на рассвет и держась за руки, каждый из них был уверен, что впереди их ждет теперь только бесконечное счастье и любовь. Но в мире нет, ничего вечного. Все заканчивается рано или поздно, также, как и эта прекрасная осенняя ночь в Париже, а значит и свидание только что помолвленных подошло к концу и пришло время возвращаться. Перепрыгивая с крыши на крышу, влюбленные вернулись обратно тем же путем.

Стоя на балконе дома Капулетти, Джульетта и Феб никак не могли расстаться. Кто-нибудь из них постоянно находил предлог задержаться — объятия, поцелуи, слова, мечты, слезы счастья, опять поцелуи. Как вдруг раздался стук в комнату Джульетты.

— Это отец! — испугано произнесла девушка. — Тебе надо бежать!

— До встречи, любимая. Завтра наш союз соединит Господь и мне больше никогда не придется убегать от тебя.

— Завтра, любимый, мы будем навсегда вместе. Ты и я. Ступай же. До встречи. Люблю тебя.

— Люблю тебя, — со всей нежностью произнес Шатопер и исчез за балконом, а Джульетта бросилась к двери.

Недалеко от Парижа, за западными воротами у самого леса возвышалась старая и мрачная каменная башня. Словно гигантское копье, она вонзалась в предрассветное небо, и одинокий ворон кружил возле ее верхушки. Эта башня, единственное, что осталось от старой крепости, построенной еще в прошлом веке при Людовике XIII. До самой середины башни не было ни единого окна и только лишь выше начинались высокие, но узкие щели, которые было трудно разглядеть даже при свете дня, потому что в них почти все время царил мрак. В отличие от самых верхних этажей, откуда время от времени доносились жуткие звуки и яркие вспышки всех возможных цветов.

Фролло добрался до своей обители уже к тому моменту, когда первые лучи солнца, озарили остроконечную крышу башни и осветили жутких каменных горгулий, расположенных по ее радиусу. Утро, который день подряд, встречало Париж безоблачным небом, но сегодня оно казалось значительно ниже и тяжелее — было в воздухе, что-то захватывающее и будоражащее.

Ученый обогнул башню по кругу и замер перед каменной стеной — у подножья того, что когда-то было крепостью, не было ни намека на существование двери. Но Фролло схватился за неприметное ржавое кольцо, свисающее со стены, повернул его и слегка надавил. Тяжелая каменная стена, как по волшебству, провалилась внутрь и открыла низкий темный проход внутрь. Ученый пригнулся и, придерживая капюшон на голове, шагнул во мрак старинной башни.

Фролло поднялся на один пролет по винтовой лестнице, которая уходила дальше ввысь до самой верхушки сооружения, и шагнул в неглубокую деревянную комнату. Он трижды потянул за веревку, свисающую с потолка, и вдруг раздался треск. С жутким хрустом комнатка стала подниматься вверх, продолжая свое движение уже внутри каменной стены. Стоя спокойно и неподвижно, ученый скинул капюшон, и уже через несколько минут внутренняя часть стены исчезла, а перед ним открылась небольшая слабо освещенная комната. Фролло вышел из деревянного лифта и перед ним вырос большой и перекореженный силуэт его подопечного.

— Ты поздно… или рано и… один? — неуклюже собирая слова в предложение, произнесло чудовище.

— К сожалению — сухо ответил ученый и прошел к круглому деревянному столу в центре идеально круглой комнаты, которая полностью повторяла очертание стен башни.

Высоко, над самым потолком этой цилиндрической комнаты было четыре высоких и узких окна, откуда и попадал сюда свет. Фролло разложил перед собой на столе ткани из разных материалов и цветов — здесь был и фиолетовый шелк, и алый хлопок, и индиговая льняная ткань, и множество прочего материала. Уродец неуклюжим движением провел ладонью, по лебедке ручного подъемника лифта хромая направился к ученому.

— И что же теперь ты собираешься делать? — медленно, растягивая слова своим хрипучим голосом, произнес монстр.

— Я сделал, все, что было в моих силах, но, увы, граф не хочет помогать, ни себе, ни нам.

— А как же девушка? Он же убьет ее,… Ты так говорил…

— Этому не бывать. Пока я жив, — спокойно и холодно произнес Фролло и его голос эхом отозвался над потолком.

— Я знаю. У тебя есть еще план. Правда?

— Принеси и зажги свечу, — не поворачиваясь, скомандовал ученый.

Чудовище замешкалось от неожиданного распоряжения, пытаясь быстрей сообразить, о чем его попросили.

— Свечу, Квазимодо, свечу! — обернувшись и пристально посмотрев в глаза собеседника, повторил Фролло.

— Да. Свечу. Да. — Уродец торопливо направился к едва заметному проходу в стене и исчез в кромешной тьме проема.

Ученый вновь обернулся к столу и, облокотившись на него руками, принялся рассматривать те ткани, что у него имелись. Через несколько минут вернулся Квазимодо, неся в дрожащей руке зажженную свечу, а второй ладонью прикрывая огонь от случайного сквозняка.

— Я смог. Я зажег. Сам. Зажег. — Насколько мог радостно, своим монотонным голосом, произнес монстр.

— Молодец. Ставь ее на стол, — почти загробным голосом отозвался на радость подопечного доктор.

Аккуратно — не дыша, Квазимодо поднес свечу к столу. Свет огня падал на лицо монстра и сделал его еще более ужасным. Каждый его глаз был разных цветов и размеров. Правый, огромный, на пол лица — темно карий, а левый, покрытый бельмом голубой глаз обычного размера, утопал под тяжело нависшей бровью. Нос несчастного был как картошка, только смещен влево от центра лица, а толстые сухие губы, постоянно двигались вместе с огромной челюстью, будто он ее не контролировал, и кривыми, торчащими в разные стороны зубами. Но самым жутким в его лице были шрамы, жуткие глубокие шрамы. Создавалось впечатление, будто его лицо сшито из разных кусков кожи, а тень от огня устрашающе играла на этом живом кошмаре.

Квазимодо дрожащей рукой поставил свечу на стол и чуть не опрокинул. Фролло успел удержать ее за подсвечник и ни одна мышца на его лице не дрогнула.

— А что ты думаешь делать теперь? — монстр в упор смотрел на задумчивого наставника.

— Костюмы, — не отрываясь от собственных мыслей, ответил ученый.

— Костюмы? Зачем? Мы куда-то идем? Я тоже? — Квазимодо нахмурил брови, его зрачки забегали из стороны в сторону — мысли, как ураган заметались в его голове.

Фролло медленно поднял глаза на своего подопечного.

— Да. Мы идем на карнавал.