Суд над колдуном

Татьяна Богданович (1992)

Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович был очень набожным и глубоко верующим человеком, но при этом оставался поразительно суеверным: верил в колдовство, наговоры против здоровья и порчу. Еще при отце Алексея Михайловича — Михаиле Федоровиче велись так называемые «знахарские» дела, по которым людей, обличенных в «чернокнижестве» сажали в тюремные камеры и отправляли в ссылку. Алексей Михайлович пошел в деле борьбы с «колдовством» еще дальше. В 1649 году на Земском соборе было принято «Соборное уложение 1649 года», согласно которому предполагалась казнь за ересь, иноверие, богохульство и прочее «тайное богомерзкое общение с нечистою силою». В книге «Суд над колдуном» рассказывается об одном из таких «колдовских» дел над бывшим полковым лекарем Ондрейкой Федотовым.

Извет

В горнице стало тихо и будто даже посветлело.

— Ну, Иваныч, чти извет, — проговорил боярин, опираясь на обитую красным сукном стену.

За изветом, — думает, — в самую пору вздремнуть.

Дьяк расправил свиток и зачитал внятной скороговоркой:

«Великому, государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великие и Малые и Белые России самодержцу, холопка твоя, Улька Богданова, прозвищем Козлиха, челом бьет. Извещаю я тебе, великий государь, на вора и колдуна и смертного убойцу, на зовомого лекаря, Ондрейку Федотова. В нынешнем, государь, году, сентября в двадцать пятом числе, был тот вор Ондрейка во дворе боярина князь Никиты Иваныча Одоевского. А во дворе князь Никиты Иваныча встретился ему, вору Ондрейке, сын князь Никиты, княжич Иванушко. А повстречался он ему, вору Ондрюшке, противу колодезя, что на дворе, близь поварни^[26]. А тот вор Ондрюшко подвел того княжича Иванушка к колодезю и велел ему на воду смотреть. А я, холопка твоя, государь, была в те поры пришедши к куме своей, князь Никиты Иваныча поварихе, Оксинье Рогатой. А стояла я в те поры на крыльце поварни и все его, Ондрейкино, воровство видала. И как стал княжич в воду смотреть, обошел тот вор Ондрюшка княжича сзади и скорея к земли пригнулся и скорея вынял его, княжича, след^[27], и, подошедши к княжичу, на тот след пошептал и в колодезь его кинул…

— Клеплет она, государь, то не след был… — крикнул Ондрейка.

— Молчи, Ондрейка, твой спрос впереди, — оборвал его Алмаз Иванов.

«А с того дни ввечеру, — читал дьяк, — стал княжич недужить. Скочила в рот ему жаба и стал у его в горле опух. А ране того тот вор Ондрейка по ветру напусти^[28], чтоб был тот князь Никита до его, Ондрейки, добр…

— Лжу она молвит, ведьма лютая! Ничего я не напускал…

— Дай ему по уху, чтоб молчал, — крикнул дьяк стрельцу и зачитал дальше:

«А боярыня, княгиня Овдотья Ермиловна, про то Ондрейкино воровство сведала и князь Никите Иванычу говаривала, чтоб он того лекаря взашей гнал. А князь Никита Иваныч не послухал. А как княжич Иванушко занедужил, велел князь того лекаря к ночи привесть. А тот лекарь стал того княжича наговорными зельями поить, а на шею ему долгонькой лоскут наговорный привязывал. А с того лоскута ничего доброго не было, окромя плохого. А в те поры лекарь Ондрейка князю молвил, что будет он княжича ножом резать…

Боярин проснулся и распялил маленькие глазки.

— Ах, он душегуб — пережечь его надвое! — крикнул он. — Младенца ножом! Подлинный ты убойца смертный, вор Ондрейка!

— Не резать, государь…

Стрелец, не ожидая приказа, дал Ондрейке такого пинка, что лекарь едва на ногах устоял.

«А боярыня, Овдотья Ермиловна, — читал дьяк, — не дала вору Ондрейке своего сына резать. А в те поры дал тот вор Ондрюшка княжичу Иванушке отравного зелья, и с того зелья княжича не стало…

Боярин уже больше не спал:

— Иваныч, — остановил он дьяка. — То бы зелье, — коли осталось что, — в Оптекарский приказ бы послать, дохтурам на испытанье.

— То все сделано, Юрий Ондреич, — сказал Алмаз Иванов. — Вечор, как извет я чёл, к боярину Одоевскому подъячего за тем посылал. И в Оптекарский приказ бумагу писал, чтоб тотчас то зелье осмотреть, отравное ли, нет ли. Дал боярин Одоевский. Ноне и ответ должён быть.

Ондрейка и не пробовал спорить. Стоял, свесив голову, и молчал.

— Чти дале, Иваныч. Видно, и впрямь колдун и душегуб. Младенца не пожалел — пережечь его надвое!..

«И тот вор Ондрейка, — читал Алмаз Иванов, — опричь княжича Иванушки, многих людей наговорами и зельями умаривал. Как в Смоленске городе, у тестя своего Ивана Баранникова, на хлебах…

Тяжелая дверь с улицы с визгом отворилась, и два стрельца ввели ту горбатую старуху, что утром взяли на Канатной слободе.

— Бориско! — крикнул сердито дьяк. — Пошто приводных людей пущаешь? Гони в заднюю избу.

За старухой шел подъячий Стрелецкого приказа. Он перекрестился, подошел к столу и, поклонясь боярину, сказал:

— Князь Троекуров велел привесть к тебе, боярин, бабку Феклицу, что на лекаря, Ондрейку Федотова, государево слово молвила.

— Государево слово! — крикнули разом и дьяк, и боярин.

Ондрейка задрожал и с ужасом поглядел на горбунью. Новая беда — хуже прежней! Теперь не миновать Пытошной.

— Говори, бабка, что ведаешь, — сказал боярин, отпустив подъячего. — Да, мотри, не путай, — пережечь тебя надвое! Коли наклепала^[29], сама в ответе будешь.

— Пошто мне, родимый, клепать. Недружбы у меня с им, с вором Ондрейкой, не было. А как я сведала про то его ведовское воровство… И как он на государское здоровье умышлял. И сведав про то, боясь от бога гневу… И чтобы мне, сироте, не пропасть, что я, ведая про тот его злой умысел, не довела, то и молвила я государево слово.

Ну, сказывай скорея, на кого он, вор и супостат, умышлял — на государя ли, на царицу, аль на государских детей? И не было ль у его в том злом умышленьи пособников?

— Про пособников, свет боярин, не ведаю. Чего не ведаю, про то и не сказываю. А только была у его, у вора Ондрюшки, по́знать^[30] с царским дохтуром, с немцем Фынгадановым. И тот немец, его вора Ондрюшку, вверх приваживал и государских детей ему показывал.

— На кого ж он умышлял, сказывай?

— Да на государыню царицу и на царевича. Он, вор Ондрюшка, на государынин след пепел наговоренный сыпал и на царевича тож. И стала, после того его воровства, государыня царица недомогать и царевич смутен стал…

— Чего ты путаешь, старая? Да государыня царица, слава господу богу, в добром здоровьи и царевич тож.

— Батюшка боярин! Так я не про царицу Наталью Кириловну, спаси ее господь, а про первую царицу, про Марью Ильинишну и про царевича Симеона Алексеича…

— Так меня, государь, в те поры и на Москве… — крикнул было лекарь.

— Молчи, вор окаянный, — пережечь тебя надвое! — крикнул боярин.

— Ужо на пытке все скажешь, — прибавил дьяк. — Ну, бабка, сказывай дале.

— Сказываю, государь, сказываю. Как стал он душегубец, на государынин след пепел сыпать, так государыня и занемогла, а вскоре ж и грех случился — государыни царицы не стало. А вскоре ж и церевича Симеона Алексеича. Надумал он, вор окаянный, весь царский корень известь, что от царицы Марьи Ильинишны.

— Для чего ж ты, бабка непутевая, про то ране не довела? Аль не ведала, что от царицы Марьи Ильинишны два царевича осталось — Федор Алексеич да Иоанн Алексеич? Тот супостат и на их государское здоровье умыслить мог. Вот отошлю тебя в Пытошную — пережечь тебя надвое!..

— Не гневись, государь батюшко, — заголосила старуха. — Я и так все, как на духу, сказываю. Не ведала я сама ране, милостивец. Только и сведала, как он, душегуб, князь Никиты сынка извел. Улька кума мне про то сказывала…

— Улька? — сказал боярин, обернувшись к дьяку. — Так то́ изветчица. А в извете про то есть?

— Не, боярин, в извете про то не сказано.

— Ну, чти дале, Иваныч. Отошли бабу в заднюю. Посля спросим.

Дьяк стал читать донос. Про умысел на царицу и царевича там ничего не было. Сказано было, что и в Смоленске и на Москве лекарь многих людей портил наговорами да зельями.

Боярин больше не спал. Государево слово каждого разбудит. Дело то́ и правда оказалось важное. И колдовство, и смертное убойство, и умысел на царский род. И князь Одоевский помянут и царский доктор Фынгаданов. А что еще на пытке откроется.

— Тут у меня, Юрий Ондреич, — сказал дьяк, — приказ изготовлен смоленскому воеводе, обыск^[31] учинить, ратных людей расспросить и посацких тож про лекаря Ондрея Федотова. И ученика его разыскать, Емельку Кривого.

— Давай, ин, подпишу. А я великому государю доложу, указ спрошу — дохтура Фынгаданова допросить и боярина Одоевского. Ну, до завтрева, Иваныч. Устал я чего-то, отдохну малость. А там и обед.

Боярин встал, потянулся, ноги размял. Младший подъячий снял с гвоздя парчевую боярскую ферязь^[32] и взял с полки высокую горлатную шапку. Но тут снова завизжала наружная дверь и в палату вошел подъячий. Бориско подошел и спросил, откуда он.

— Ну, кого там нанесло? — недовольно спросил боярин.

— То с Оптекарского приказа грамота. Велено тебе в руки передать, государь.

— С Оптекарского приказа? — крикнул дьяк, вытянув вперед длинную шею. — Давай, давай, скорея! — И он цепкой рукой ухватил свиток, не ожидая позволенья боярина.

— Пожди малость, Юрий Ондреич. То, ведомо, про зелье, про то, — заговорил он. — Нашли ль в ем дохтура отраву.

Боярин вздохнул, сел на лавку к окну, а дьяк поспешно сорвал печать, развернул свиток и стал читать:

«Октября в восьмой день дохтуры Степан Фынгаданов (Фон Гаден) и Михаил Грамон и аптекарь Яган Гутманш посланному зелью опыт учинили над тремя голуби: Одному голубю дали того зелья в молоке, другому в воде, а третьему смешали с мукой. И первый голубь стал блевать, и тот голубь жив остался. А второй и третий голубь спустя три часа померли. И то зелье к лекарству не годно. В нем положен мышьяк. А какие еще травы, то нам не ведомо. Какой человек будет то зелье внутрь принимать, случится ему смерть».

— Ох! Да не может того статься! — крикнул вдруг Ондрейка.

Про него все словно и забыли. Как бабку горбунью увели, он стоял в углу точно каменный. Только как дьяк стал читать грамоту из Оптекарского приказа, он шагнул к столу.

— Вишь, не может статься! душегуб про́клятый — пережечь тебя надвое! Думал, сгубил — и концы в воду! Ан правда-то на свет и вышла!

— Да послухай ты меня, боярин. Не давал я младенцу отравы…

— Ведомо, сам на себя не скажешь. Вот ужо вздернут на дыбу, небось заговоришь. Отошлешь его, Иваныч, в Пытошную.

Примечания

26

Кухня.

27

В то время было поверье, что если вынуть отпечаток ноги человека на земле и утопить или сжечь его, то человек тот заболеет или умрет.

28

Другое поверье того времени. Тогда воображали, что колдуны могут наслать на человека болезнь или подчинить его себе, став под ветром и нашептывая разные заклинания.

29

Наклеветала.

30

Знакомство.

31

Обыском назывался тогда опрос на месте свидетелей.

32

Ферязь — верхняя одежда, широкая без пояса.