Тысяча и одна жизнь. Сборник рассказов

Татьяна Володина

Все человеческие жизни по-своему похожи и каждая –неповторима и уникальна. Стоит только приглядеться – ты увидишь у другого человека то, что уже было с тобой, и то, чего никогда не будет. Именно это сочетание знакомого и неизведанного так привлекает нас, так зовет понаблюдать за тем, как живут другие люди.В этом сборнике вы прочтете истории – обычные и незаурядные, счастливые и наполненные горестями и испытаниями. Пусть это поможет вам лучше понять себя и ярче прожить вашу собственную жизнь!

Непридуманная история о любви

— Что грустишь, рыба моя? — Мама ворвалась в дом ярким, немного сумасшедшим ураганом, в облаке чуть терпких духов и сияния золотых волос, шурша пакетами и стуча каблуками, — маленькое стихийное бедствие на отдельно взятой жилплощади. Бросила пакеты прямо на пол, на ходу сняла обувь, присела рядом с Никой, заглянула в глаза. — Кто мою доню обидел?

Ника шумно вздохнула, пряча от мамы глаза, выдавила неестественную улыбку. С тем же успехом можно было пытаться обмануть рентгеновский аппарат.

— Ну, не хочешь говорить — не говори, — не обиделась мама, — но если нужна помощь, ты знаешь, где меня найти, да? — Она подмигнула, перехватывая волосы и собирая их в пучок на затылке. — Сейчас мы приготовим вкусняшку, а там видно будет. Давай мыть руки — и за дело.

Ника только плечами пожала. Сопротивляться маминому оптимизму — впустую тратить силы, но за готовкой, если захочется, можно и погрустить — этого права у неё никто не отнимет. А может, и правда получится отвлечься и не думать о Мишке и той тощей брюнетке из восьмого «Б»…

— Мам! — позвала девочка, когда из духовки уже стал просачиваться аппетитный запах мяса с овощами. — А ты можешь рассказать мне историю?

— Конечно, — отозвалась мама, перекладывая нарезанные девочкой овощи в миску с заправкой. — О чём ты сегодня хочешь послушать?

Ника замялась. Интерес боролся в ней с неловкостью. Если она спросит, мама наверняка о чём-то догадается. Но догадка — это всего лишь догадка, в душу к ней лезть точно не будут. С другой стороны, она же девочка, а почему бы девочке и не интересоваться подобными историями?

— О любви, мам, — улыбнулась Ника, чуть смущённо опустив глаза. — Но я хочу реальную историю о любви, непридуманную.

Если маму и удивила просьба, виду она не подала. Только вытерла тыльной стороной ладони несуществующий пот на лбу и кивнула.

— Будет тебе история о любви.

Митька пришёл в класс в середине учебного года. Его никто не представлял специально, внимания на его драгоценной персоне никто не акцентировал, просто в одно хмурое утро он появился в классе, сел на свободную парту, последнюю на ряду у окна, достал учебник и прочие принадлежности, а к концу дня всем уже казалось, что он был с ними всегда. Особый талант оказался у парня — быстро находить язык буквально со всеми. И одноклассники, и учителя сразу приняли его присутствие.

Милка не заметила, как стала перекидываться с новеньким колкими шуточками, а потом и хохотать над ними, как со старым приятелем. Только неделю спустя она обратила внимание на внешность парня — он оказался высоким, худым и жилистым, с непослушными светлыми волосами, коротко остриженными, но даже в таком виде умудряющимися виться. Глаза его были льдисто-синими, но когда он разговаривал, не вызывали неприятных эмоций. Когда же он молча смотрел на собеседника, казалось, что эти две внимательные льдинки проникают куда-то под кожу, и человек вздрагивал от смутной тревоги. А ещё через секунду Митька уже снова о чём-нибудь говорил, и «морозный» эффект его глаз отходил на второй план.

Митька не выделял никого из девчонок, хотя многие из них, увлечённые его манерой общения, хорошо подвешенным языком и широким кругозором, стали заглядываться на него. Он общался со всеми ровно, доброжелательно, легко и непринуждённо, и это было, наверное, самой правильной стратегией — не хватало ещё с первых дней в новой школе восстановить против себя местных ребят, да и девчат, которые решили бы, что он ими пренебрегает. А когда он всё-таки выделил, обижаться уже было поздно — Митька нравился если не всем, то подавляющему большинству новых знакомых.

— Мил, я знаю, тебе далеко от школы до дома идти, — сказал он однажды, когда Милка, уже готовая к выходу, натягивала вязаную шапку перед зеркалом в школьной раздевалке. — Давай я помогу тебе сумку донести, тяжёлая же всё-таки.

Удивлённая девушка взглянула на одноклассника, словно впервые его видела. Шутит, что ли? Или всерьёз? Она и сама сумку донесёт, он это прекрасно знает. Так зачем предлагать? Неужели понравилась? Ух ты! Сердце замерло на миг, потом забилось гулко и быстро, словно опомнившись и решив наверстать пропущенное. Понравиться Митьке — это было так просто и одновременно невероятно! Ему все нравились — и одновременно никто. Неужели это оказалось чем-то большим, чем простая симпатия? Милка перехватила выжидательный взгляд льдистых глаз, смотрела в их глубину несколько долгих секунд, а потом просто кивнула.

— Если очень хочется, давай. От помощи не откажусь.

Митька подхватил её сумку, забросил себе на плечо, охнул и с улыбочкой прокомментировал:

— Ох, ну ничего себе! Ты что тут, кирпичи носишь, что ли?

Девушка пожала плечами.

— Я давно мечтаю о своём домике, — серьёзно сказала она. — Тут кирпичик, там два — так, глядишь, и мечта сбудется.

Парень внимательно посмотрел на неё, подумал, а потом расхохотался:

— Ладно. Считай, помощник на перенос кирпичей у тебя есть. Рад буду помочь твоей мечте осуществиться.

Милка рассмеялась вслед за ним.

С того дня тяжесть сумки не имела значения: Митька таскал её с упорством, достойным лучшего применения. Он провожал Милу после школы домой, и шли они всегда медленно, растягивая удовольствие от приятной компании, интересного разговора, совпадения взглядов и мыслей. А когда мысли не совпадали, удовольствие доставлял уже спор, в котором иногда — довольно редко, правда, — рождалась если не истина, то нечто, что они оба готовы были ею считать. Митька подначивал, Милка принимала вызов и отвечала, подначивая его в ответ, а потом оба снова дружно хохотали над чем-то или кем-то — иногда над самими собой и собственными заблуждениями.

Он был умён, и Милке хотелось не упасть в грязь лицом, быть на уровне, а потому она стала прилежнее учиться, больше читать и стараться разобраться в тех вопросах, которые не давались ей с наскоку. Природное упорство оттачивалось многократными повторениями, долгими размышлениями, внимательными наблюдениями. А потом в очередной дискуссии девушка обнаруживала: она точно знает, что ничего не знает, — и всё повторялось по новому кругу. Ну и, конечно, она стала больше внимания уделять собственной внешности — соблюдала режим питания, чтобы быть стройнее; занималась физкультурой, чтобы улучшить фигуру; подобрала новую стрижку и регулярно ухаживала за кожей. Она определённо похорошела и поумнела, что отметили окружающие. Митька хорошо влиял на неё.

Милка летала на крыльях. Митька никогда не говорил, что любит её, но в поступках его, в том количестве времени, которое он на неё тратил, всё выражалось и без слов. Говорят же, что любовь — это глагол, а глагол — это то, что обозначает действие. Действий с его стороны было предостаточно. Но, как и многим девушкам в этом возрасте, ей хотелось, чтобы и слова тоже были. Она с удовольствием проводила с ним время, но надеялась, что он всё-таки скажет то, чего ей так не хватало…

Так прошёл учебный год, наступило лето, неожиданно разлучившее их. Отец Митьки отправил его к друзьям в Германию — получать новые впечатления, отдыхать от учебного года, а заодно и немецкий подучить. Милка провожала его со странным ощущением потери — ещё не реальной, но уже готовой проявиться. Почему-то ей казалось, что Митька не вернётся к ней, а если и вернётся, то уже другим, чужим, не её… Парень посмеивался над девичьими страхами и успокаивал:

— Что ты себе надумала? Никуда я от тебя не денусь. Буду писать и открытки присылать. А лето быстро пролетит, ты ж сама знаешь, какое оно стремительное…

Она только кивала и успокаивала себя, но почему-то не верила ни единому его слову.

Митька писал. Она получила от него несколько писем с фотографиями и открыток с живописными видами. Потом письма стали приходить реже, а потом и вовсе перестали. Милка успокаивала себя тем, что у него наверняка много дел и впечатлений, ему просто некогда, да и зачем ей все эти письма — он вернётся и сам, лично, всё расскажет… Да и вообще, чем сидеть и ждать с моря погоды, нужно получать пользу и удовольствие от каждого мига собственной жизни: купаться, загорать, читать новые книги, учить английский в пику его немецкому, ходить в гости к интересным людям…

И всё равно, как бы ни было полно событиями и интересно её собственное лето, в нём постоянно чего-то не хватало — точнее, кого-то. Она ужасно тосковала по морозным глазам Митьки, по его насмешливому голосу, его фигуре и умению находить интересное даже в самых простых вещах. Без него всё было не то.

Сентябрь начался концом — концом их отношений. Загорелый дочерна, вытянувшийся и резко повзрослевший Митька, щеголявший новым немецким акцентом и незнакомыми одноклассникам иностранными словечками, попросту проигнорировал её. Короткое тёплое приветствие, как любой из одноклассниц, — и он отправился дальше, здороваться с другими, шутить с ними и рассказывать, как прошло его лето. А после уроков он подхватил сумку Наташки из параллельного класса, такой же загорелой и белозубой, и, что-то вполголоса рассказывая, повёл её прочь из школьного двора. Милка чувствовала себя призраком, и это оказалось неожиданно больно — намного больнее, чем летняя разлука.

Она надеялась, что Митька хоть что-то ей скажет, как-то объяснит, — в конце концов, любовь проходит, это нормально, но хоть поговорить-то можно? Только ему, похоже, это было не нужно. Как любой парень, у которого прошло увлечение, он был безразличен к той, кто ещё недавно занимала его мысли. А когда Милка сама подошла к нему, в ответ на вопрос окинул её таким холодным взглядом, что больше ни о чём спрашивать уже не захотелось.

Она проревела целую неделю, сказавшись больной и пропустив школу. Было и больно, и обидно, и стыдно — и неизвестно ещё, чего было больше. Школьное увлечение, обещавшее перерасти в школьную же любовь, первую и яркую, чем особенно ценную, умерло, не успев трансформироваться. Только горечь осталась, как будто после незрелых яблок, которыми слишком жадно и торопливо набила живот, да нереально синие глаза Митьки на загорелом лице, являвшиеся Милке в тревожных навязчивых снах…

— Мам, это очень грустная история, — шмыгнула носом Ника. — Не такую я хотела. Это про несчастную любовь, а я хотела про счастливую…

Мама улыбнулась, протягивая дочери бумажное полотенце — вытереть мокрые глаза.

— А это про счастливую любовь, — сказала она хитро.

— Что ж тут счастливого? Он погулял с ней, а потом бросил, ничего не сказав, просто ушёл с другой девчонкой.

Исподволь пришла на ум картина, как Мишка с хохотом натянул той чернявой из восьмого «Б» шапку на самые глаза, а она со смехом сбросила её и напялила ему. Как они радовались тогда, как счастливы были, а Ника только стояла и с завистью смотрела…

— Ты не очень внимательно слушала, донечка. — Мама щёлкнула Нику по кончику носа — легонько, сухо и совсем не обидно. — История закончилась очень хорошо.

— И чем же? — словно провоцируя мать, воскликнула девочка, вскинув гордый подбородок.

— Милка проплакала неделю, а потом встала и пошла дальше.

— И у неё была новая любовь?

— Была. И не одна. Но, что важнее, у неё осталась старая — на всю жизнь.

Недоумевая, Ника высморкалась в полотенце. Чем дальше говорила мама, тем меньше она понимала её.

— Она что, всю жизнь любила Митьку? Дурочка, что ли?

Мама расхохоталась, и Нике даже стало немножко обидно — неужели мама над ней смеётся, считает её маленькой и глупой?!

— Нет, малыш, — уверенно сказала мама. — Самой главной любовью Милки всегда была она сама — и когда она поняла это, жить стало намного лучше.

— Но как это? Разве это не эгоизм?

Мама покачала головой.

— Эгоизм — это когда тебе никто в мире, кроме себя самой, не нужен, когда на остальных тебе плевать. А Милка смогла оценить свои достоинства и поняла, что плакать и зацикливаться на плохом — это не любить себя. И что бегать за мальчишкой, которому ты больше не интересна, — это не любить себя. И что связывать своё счастье с каким-то одним человеком, пусть даже прекрасным и чудесным, — не любить себя. А любить себя — это из любой ситуации выносить урок, принимать его, использовать себе во благо и идти дальше. И когда Милка поняла, что учиться, изучать новое, улучшать себя ей интереснее, чем лить слёзы по ветреному красавчику, её жизнь заиграла новыми яркими красками.

Мама задумчиво посмотрела в окно, куда-то поверх дочкиной головы, и взгляд её затуманился.

— Что бы ни произошло в жизни, как бы она тебя ни била, нужно оставаться верной себе самой, любить себя — и остальное приложится. Рано или поздно.

— Кстати, про «поздно», — раздался в кухне громкий и сильный папин голос, — я всё ещё жду ужин, а они тут разговоры разговаривают. — И отец улыбнулся, наклоняясь поцеловать сначала маму, а потом и Нику.

— Это наше, девчоночье, тебе не понять, — ответила мама, одновременно подмигивая дочери.

Только тут Ника осознала, что Милка — это, как и Люда, сокращение от Людмилы, маминого имени. А мама продолжила улыбаться, приложив к губам палец, и девочке ничего не оставалось, кроме как понимающе улыбнуться ей в ответ.