Возьми его, девочка!

Татьяна Воронцова, 2010

«Есть люди, удержать которых очень просто, и есть другие люди, удержать которых невозможно вообще никак», – слышит Вера от своего бывшего мужа, с которым рассталась давным-давно, но, кажется, не очень успешно. Появление в ее жизни молодого не то художника, не то писателя, не то бездельника с кучей странных идей в голове изменяет эту самую жизнь внезапно и необратимо. Причем, не только жизнь Веры, но и жизнь ее сына, ее младшей сестры, ее бывшего мужа и многих других людей, угодивших в паутину, которую походя плетет этот несносный тип, этот сказочник, этот экспериментатор. Так можно его удержать или нет? И если да, то как? Неужели есть только один способ – удержать, не удерживая?..

Глава 3

Она услышала приглушенный возглас, потом звук падения инструмента на керамогранит и выскочила из кухни посмотреть что случилось. Алекс стоял на табуретке, разглядывая пальцы левой руки. По его предплечью, от запястья к локтю, стекала темная струйка крови. На полу валялся нож, которым он, по всей видимости, умудрился рубануть себе по пальцу, сражаясь с телевизионным кабелем.

— Слезай, — скомандовала Вера, с тревогой всматриваясь в его побледневшее лицо. — Сейчас принесу перекись. Голова не кружится?

Не отвечая, Алекс прошел вслед за ней на кухню, сел, положил руку на стол. Перевел дыхание, как человек, изо всех сил старающийся не утратить присутствия духа. На его выступающих скулах блестели бисеринки пота. Все это несказанно удивило Веру, но от комментариев она воздержалась. Кровотечение было довольно сильным, пришлось крепко прижать к порезу клок ваты, пропитанный перекисью водорода, и поднять руку выше головы.

«Только бы у него хватило ума обойтись без истерических смешков и всяких там захватывающих историй, имевших место в его героическом прошлом, — подумала Вера, — когда он с честью выходил из самых тяжелых положений, плевал на ужасные травмы и все такое прочее». Но Алекс, похоже, ни о чем таком даже не помышлял. Сидел без движения, послушно держа руку, как было велено, а поймав на себе испытующий взгляд Веры, широко улыбнулся и сказал, глядя ей в глаза:

— Чувствую себя идиотом, если честно.

— Представляю, — усмехнулась Вера. И добавила успокаивающим тоном: — Это ничего.

— Такие неожиданности всегда производят на меня неприятное впечатление.

— А на кого они производят приятное впечатление?

Он скорчил гримасу. Шут, не герой.

— Ну, наверное, есть киборги, которых ничем не проймешь. Женщинам по идее должны такие нравиться.

Вера поймала себя на том, что тоже улыбается, вопреки своему недовольству.

— По чьей идее?

Не отвечая, он встал и направился к мусорному контейнеру, но едва уронил туда ставшую бурой ватку, порез опять налился кровью.

— Не торопись. — Вера протянула ему свежий клочок ваты, теперь сухой. — Прижми покрепче. И сядь.

Рефлекторным движением Алекс прижал руку к груди. Вера увидела ползущую по ребру ладони тонкую струйку крови и вдруг, неожиданно для себя, подхватила ее указательным пальцем и слизнула быстро, как кошка. Алекс вздрогнул, устремив на нее пристальный взгляд.

Это короткое соприкосновение было подобно ожогу. Вера отвечала ему не менее вызывающим взглядом. Оба тяжело дышали. А что в сущности произошло?

— Думаю, тебе лучше прилечь, — сказала Вера, отвернувшись, и кашлянула, потому что это прозвучало уж очень… голос стал хрипловатым, как будто у нее внезапно разболелось горло. — Вот остановим кровотечение, заклеим порез пластырем, тогда и продолжишь.

Он лежал на диване в гостиной, чуть запрокинув голову, улыбаясь краешками губ, а Вера сидела рядом и не отрываясь смотрела на него. Ей казалось, в голове роятся тысячи мыслей, но на деле не было ни одной. Точнее, ни одной толковой. В какой-то момент этот чужой мужчина вдруг показался ей родным и близким. Или просто желанным? Без пяти минут муж сестры.

Он улыбнулся шире, показав белую полоску зубов. Неплохо. Вера вспомнила собственную кислую физиономию, всякий раз появляющуюся в зеркале при попытке отработать так называемую голливудскую улыбку. Арина называла ее дежурной улыбочкой и демонстративно передергивалась, всем видом давая понять, что смотреть на это невозможно. Улыбка же этого мужчины была такой… ну что сказать, когда душа поет и сердце тает.

При виде его очаровательной беспомощности она даже позволила себе отдаться ненадолго наивным, чуть ли не подростковым фантазиям о кровавых битвах, израненых героях… Какая чушь! И тут же молнией сверкнуло подозрение: не для того ли он согласился прилечь, растянулся перед ней в притворно-беззащитной позе — вот провокатор! — чтобы все эти фантазии начали смущать ее разум? Причина-то пустяковая, подумаешь, порез. Был бы дома один, наверняка и не подумал бы устраивать из этого шоу. Обматерил бы в сердцах нож, себя, весь белый свет, замотал палец бинтом и полез обратно на табуретку.

— Хватит злиться, — примирительно произнес израненый герой.

Вера фыркнула.

— Ты что, телепат?

— Нет, но этого и не требуется. Ты совершенно не умеешь скрывать свои чувства.

Она встала за пачкой сигарет и зажигалкой, он просительно протянул руку, и после этого ей не оставалось ничего другого, кроме как прикурить сигарету для себя и для него. Щуря уголки глаз, он сделал глубокую затяжку.

— У тебя было счастливое детство? — спросила Вера, отлично зная, что позволяет себе лишнее.

Алекс помолчал.

— Наверное.

— Родители были добры к тебе?

— Даже слишком. Боюсь, им не оставалось ничего другого. Я был практически неуправляем, и они очень быстро поняли, что у них есть только два пути: сломать меня по примеру всех современных родителей, которые стремятся лишь к тому, чтобы ребенок не мешал им жить, или оставить в покое и дать возможность во всем разобраться самостоятельно. К счастью для всех нас, они выбрали второе.

— То есть, попросту отпустили поводья?

— Не сразу, но… — Он помолчал еще немного. И вдруг начал рассказывать безо всяких уговоров: — Помнится, в детском саду меня попытались поставить в угол. За какую-то пустяковую провинность. Так из этого ничего не вышло! Я просто-напросто оттуда выходил. Меня возвращали обратно, но уже в следующую минуту я выходил опять. Что ты смеешься? Я в самом деле не понимал и не понимаю до сих пор, каким образом можно заставить человека, пусть даже маленького, стоять в углу, если он этого делать не желает. Я выходил из угла и пять раз, и пятьдесят… Дело кончилось тем, что воспитательница в истерике позвонила моим родителям и попросила их увести меня домой.

Вера беззвучно смеялась.

— Еще?

— Да, да, пожалуйста! Расскажи что-нибудь еще!

— Сколько себя помню, я всегда рисовал — карандашами на бумаге, мелками на картоне, углем на холсте. Лет с двенадцати начал писать маслом. Родители всю эту творческую деятельность, мягко говоря, не одобряли. По замыслу родственников, я должен был стать доктором. Доктором! Большую нелепость трудно себе вообразить.

— Почему?

— С самого раннего детства передо мной лежала только одна дорога — прямая как стрела. Я видел себя с кистью, с карандашом, с рапидографом, но никак не со стетоскопом и не со скальпелем хирурга. Позже отец признался, что его сильно огорчали мои успехи. Ему хотелось, чтобы все это — картины, рисунки, стихи, проза, — получалось у меня гораздо хуже, чем оно получалось, и, убедившись в собственной несостоятельности, я прислушался бы к его совету и пошел в медицину.

— Но тебе по крайней мере не запрещали рисовать и сочинять?

— У меня была школьная тетрадь в красном коленкоровом переплете, куда я записывал все свои мысли, фантазии, диалоги вымышленных героев, которые позже планировал вставить в рассказ или роман, собственно рассказы, эссе, путевые заметки и прочее. Однажды во время уборки матушка обнаружила ее, почитала и отправила в мусоропровод. Наверное, это был намек, что пора браться за ум. Обнаружив пропажу, я устроил в квартире страшный погром. Столовым ножом располосовал двери, переломал табуретки, побил стекла в дверцах буфета… Меня душила такая дикая ярость, что я почти ничего не соображал. И совсем не чувствовал боли. Рассадил руку в двух местах и заметил только тогда, когда начал поскальзываться на своей крови.

— И что было…

— Окончательно выбившись из сил, я покинул место преступления и вернулся только на следующий день, после того как мои родители подняли на ноги весь микрорайон.

— Ничего себе! — содрогнулась Вера. — И что было дальше?

— Меня показали детскому психологу.

— Только и всего?

— А ты чего ждала? — полюбопытствовал Алекс.

— Что ты получишь ремня по крайней мере.

Он усмехнулся, не отводя глаз.

— Что? — Вера слегка подтолкнула его в бок. — Не было такого?

— Нет.

— Ни разу?

— В детском и подростковом возрасте — ни разу.

— Рос, как сорняк, — продолжала посмеиваться Вера, видя, что он смущается, и получая от этого странное удовольствие. — Безобразие.

— Считаешь, это плохо?

— Считаю, это неправильно.

— А по мне лучше так, чем наоборот. Хотя чаще приходится наблюдать именно наоборот. Родители, озабоченные соображениями собственного удобства, чуть ли не с пеленок загоняют детей в какие-то нелепые рамки, изводят бесконечными нотациями и нравоучениями, самозабвенно бубнят о правильном и полезном, а ребенок до поры до времени вынужден приспосабливаться, просто потому что иначе ему не выжить. Повзрослев, от таких родителей он благополучно сваливает, а они начинают проливать горькие слезы и сетовать на извечную человеческую неблагодарность. И пожирать друг друга, ага, ведь привычка пожирать никуда не исчезает. И таких «правильных» большинство, увы… так что если уж выбирать, то я за сорняки.

С небольшим опозданием она обнаружила, что упустила одну интересную деталь.

— Ты сказал, в детском и подростковом возрасте — ни разу. А позже, значит, было?

Он покачал головой, что можно было расценить и как отрицательный ответ, и как нежелание говорить на эту тему.

Вера не спускала с него глаз.

— Александр.

— Что?

— Ну пожалуйста.

Повернув голову, он уставился на нее с веселым любопытством.

— Что пожалуйста?

— Расскажи. — Она надела на лицо свою самую обворожительную улыбку, от которой его передернуло. — У меня ведь растет сын. Я хочу знать, как это бывает у мальчиков.

— Что именно? Знаешь, ведь у разных мальчиков «это» бывает по-разному.

— Ты много дрался?

— Пожалуй, нет. Но если дрался, то всегда до победы. Или до полного и окончательного поражения.

— То есть не бежал с поля боя. Какой молодец.

Он бросил на нее мрачный взгляд исподлобья.

— А травмы у тебя были?

— Не слишком серьезные. — Он помолчал. — Бежать? Нет. После этого я не смог бы жить, Вера.

Он сказал это так просто, безо всякого пафоса, что Вера неожиданно для себя поверила ему. И даже зауважала.

— Тогда такой вопрос. По поводу телесных наказаний. Считаешь ли ты их допустимыми?

— Не считаю абсолютно недопустимыми, скажем так. — По губам его скользнула ленивая полуулыбка, всякий раз вызывающая у Веры какой-то восторженный паралич. — Когда меня впервые втянули в обсуждение этого вопроса два профессиональных психолога… да, среди моих многочисленных знакомых есть и такие… первой моей реакцией было возмущение. Телесные наказания? Да вы что, господа, помилуйте, что за средневековое варварство, что за такое, с позволения сказать, нарушение прав человека? А потом успокоился, включил мозги и по ходу дискуссии пришел к весьма любопытным выводам. Девочек наказывать нельзя. Ни за то. Мальчиков же можно и даже нужно — с небольшими оговорками. Первое: делать это должен абсолютно чужой человек, ни в коем случае не родитель и не воспитатель, дабы не стать объектом ненависти провинившегося. И второе: наказание не должно быть унизительным для его достоинства. Болезненным, но не унизительным.

— Фактически это означает, что мальчиков нужно бить, но не своими руками.

Алекс кивнул.

— Потому что из мальчиков вырастают мужчины, а мужчина должен уметь принимать удар и наносить удар.

— Не бояться боли? Быть настоящим героем и бла-бла?

— Бояться можно. Главное чтобы это не мешало действовать. — Он пожал плечами. — Зачем задавать вопрос, если тебе не нужен ответ?

— Тебя не так-то просто вывести из терпения, — заметила Вера, попутно поймав себя на том, что начинает заводиться сама.

— А ты стараешься? Не стоит. Никто из тех, кому это удалось, не обрадовался результату.

Продолжая прижимать клок ваты к порезу, Алекс закинул руку за голову и скрестил ноги в потертых джинсах, отчего вся его поза приобрела подчеркнутую сексуальность. Ну что за сукин сын? Надавать бы ему пощечин и вытолкать в коридор, где остались табуретка, ящик с инструментом и брошенный на произвол судьбы телевизионный кабель.

— Ладно, ладно! — Забывшись, она легонько шлепнула пальцами по его запястью. Он сделал вид, будто ничего не произошло, и Вера почувствовала себя полной дурой. Надо же так опозориться! Срочно спасать положение… — А у тебя с этим как? Принимать удар, наносить удар. Научился в соответствии со своей теорией?

— Это не моя теория, Вера. Об этом написано много книг.

— В самом деле?

— Да. Что касается меня, особыми достижениями в этой области похвастаться не могу. Но я старался. Видит бог, старался! Айкидо Есинкан на протяжении восьми лет, три раза в неделю, с семи до девяти вечера. Наш сенсей был известен как человек довольно жесткий, иначе было нельзя. Свою бамбуковую палку он пускал в ход достаточно регулярно, так что плечи его любимых учеников всегда были в синяках. — Алекс улыбнулся одними губами. — Мы на него молились.

Вера хмыкнула и приготовилась слушать дальше. Она уже и вспомнить не могла, когда последний раз беседовала вот так с мужчиной. С бывшими мужьями? Разве что в конфетно-букетный период, который заканчивался довольно быстро.

Мальчику требуется мужское воспитание… Ох уж эта Виолетта Андреевна! По слухам, она увела мужа у исторички, после чего та вильнула хвостом и теперь преподает в соседней спецшколе. Однако чертова баба права. С мужским воспитанием у нас туговато. Например, какая мать пожелает своему ненаглядному дитятке всего того, о чем говорит сейчас царь Александр? Хотя у самого Александра, в смысле Македонского, мамашка была хоть куда.

Вера вздохнула. Равняться на божественную Олимпиаду было заманчиво, но слишком энергозатратно.

— Что случилось с твоим первым мужем? — услышала она и вздрогнула.

— Ничего. Нашел другую женщину. Такое бывает.

— А со вторым?

— К чему эти вопросы? — Она сама услышала в своем голосе раздражение и устыдилась. В конце концов он почти родственник… но это была хреновая отмазка. — Ты хочешь напомнить мне, что я неудачница?

Алекс поморщился.

— Да что ты ощетиниваешься по любому поводу?

— Не по любому, а…

–…только по тем, которые услужливо предлагаю я.

— А зачем ты их предлагаешь?

Его высокомерное молчание сперва рассердило ее, потом рассмешило, а потом, неожиданно для себя, она призналась:

— Я никогда не умела выстраивать отношения с противоположным полом.

— Ой, а можно поменьше пафоса и побольше конкретики?

— Мой второй муж называл таких женщин, как я, непреклонными. И через слово повторял знаменитое «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»… думаю, ты понял. Я никогда ни на кого не рассчитывала, никогда не занималась перекладыванием ответственности на чужие плечи.

— Чужие? — шевельнулся Алекс.

— На плечи мужа. Если мне казалось, что мужчина не способен принять решение в той или иной ситуации, я принимала его самостоятельно, вот и все.

— Что значит тебе казалось?

Вера закатила глаза.

— Ты реагируешь в точности как все они!

— Ладно, оставим это.

Но Вера уже разошлась.

— Если время пришло, а решение все еще не принято — так понятнее? — я принимаю его самостоятельно!

— А кто, интересно, определяет, пришло время или не пришло?

— О черт… — Она уставилась на него, ни в силах скрыть своих истинных чувств и негодуя из-за этого тоже. — Если ты задался целью меня разозлить, то тебе это удалось.

— Я вижу, — скромно заметил Алекс.

— А твои подружки, надо полагать, все до единой были робкие, покладистые, беззащитные, этакие тургеневские девушки, да? Как мужчина сказал, так и будет. Что же ты мотаешься до сих пор по чужим углам? Ни жены, ни детей… Ведь счастье было так возможно.

— Напротив, среди моих подружек было довольно много таких, которых твой второй муж называл непреклонными. Решительных, целеустремленных, уверенных в себе дам, склонных превращать свою семейную жизнь в поле боя. Ведут они себя при этом приблизительно одинаково: если мужчина оставляет за собой право голоса, жалуются на его упрямство и несговорчивость; если спасается бегством, пытаясь сохранить психическую целостность — собственную и покинутой женщины, — всеми силами тянут его обратно, чтобы продолжить обоюдный садомазохизм; ну а если сдается, начинают обсуждать с подругами, что мужик нынче пошел не тот.

— Ну да, ну да… С больной головы на здоровую.

— Пожалуй, я расскажу тебе один из своих любимых анекдотов, очень старый. Все мои любимые анекдоты, как правило, очень старые. — Алекс мечтательно улыбнулся. Про свою травму он, похоже, успел позабыть. — Мэр Тель-Авива прогуливается по городу под ручку со своей женой. Вдруг, проходя мимо стройплощадки, жена мэра приветливо кивает одному из рабочих, и он радостно машет ей в ответ. «Кто это?» — ревниво спрашивает мэр. «О, это мой школьный друг, — отвечает жена мэра, — мы много лет просидели за одной партой. Представь, он делал мне предложение, но я ему отказала». «И правильно сделала, — самодовольно говорит мэр. — Вот вышла бы за него замуж, была бы сейчас женой простого строителя». «О нет, — с улыбкой отвечает жена мэра. — Если бы я вышла за него замуж, он был бы мэром Тель-Авива».

Минуту Вера молчала, обдумывая услышанное.

— Ну и что? Твой анекдот полностью подтверждает…

— Не передергивай! — возмутился он, кажется, вполне искренне. — Женщина — носительница великой силы, Силы Жизни. Она способна наделить этой силой своего избранника, способна и обескровить его, как вампир. Мужчина, который этого не знает или тщеславно не желает признавать, потерпит поражение — так же, как и женщина, не умеющая распорядиться своей силой должным образом. Это не я придумал. Я всего лишь запомнил и повторил. Эта мысль показалась мне интересной.

— Иными словами…

— Не жена мэра делает его мэром, дорогая мадам главнокомандующий, а мэр сам становится в состоянии сделать себя мэром рядом с такой женщиной.

— Итак, опять требования предъявляются исключительно к женщине.

Алекс рассерженно фыркнул. Закрыл глаза. Открыл и сделал фамильярный жест рукой, будто выпроваживая ее из комнаты.

— Требования? Только одно! Быть заодно с мужчиной, которого сама же выбрала. Все, я выдохся. Ступай, дочь моя, и впредь не греши.

В первом часу ночи Вера вышла по своему обыкновению из спальни, чтобы проверить, заперта ли входная дверь, перемыта ли посуда, уложены ли детки, и увидела тусклую полоску света под дверью библиотеки. Алекс?.. Разобравшись с телевизионным кабелем, он удалился в их с Ариной комнату и не появлялся до ужина, а после ужина Вере было уже не до него, потому что Данила завалил контрольную по алгебре, и пришлось звонить этой швабре Галине Ферапонтовне, чтобы она разрешила переписать работу на следующей неделе. Потом Арина устроила скандал из-за своего финского шампуня, дескать, кто-то пользовался им без ее разрешения. Потом…

Вера заглянула в комнату сына и обнаружила, что постель пуста. Так это он заседает там, в библиотеке? Раньше-то чтением не особо увлекался, все больше гоблинов по монитору гонял. Стараясь ступать неслышно по скрипучему паркету и не совсем понимая, зачем нужна осторожность, она вернулась назад и уже тронула пальцами дверную ручку, собираясь положить конец этому вопиющему безобразию, как вдруг изнутри до нее донесся негромкий низкий голос — голос Алекса.

Так они оба там. Вот в чем дело. Но в чем собственно дело, она не могла объяснить даже себе самой. Слегка надавить на ручку… легче, мягче, нежнее…

Прикусив от волнения нижнюю губу, Вера толкнула дверь и замерла, приложив ухо к образовавшейся щели.

* * *

Осторожно ступая по серым камням, Рэй машинально взялся за перила и тут же отпрянул. По тыльной стороне ладони словно прошлись наждачной бумагой. Но там же бездонная пропасть, завывающий сотнями голосов черный провал, пустота… чье-то лицо, сотканное из тумана… Значит, не только пустота?

Нэйджел мигом оказался между ним и парапетом. Его сощуренные серые глаза прошлись по фигуре Рэя.

— Что?

Тот поднял руку, осмотрел. Ничего. Но саднит, как ошпаренная. Тщательно подбирая слова, он рассказал Нэйджелу о происшедшем.

— Ты разглядел черты лица?

— Все произошло слишком быстро. Крючковатый нос, выступающий подбородок, клочья седых волос. Больше ничего.

— Он предупреждал меня, — пробормотал Нэйджел.

И покачал головой в ответ на какие-то свои мысли.

— Кто? — осмелился спросить Рэй.

— Нессарх. — Нэйджел взглянул на него в упор. — О чем ты думал непосредственно перед этим? Ты помнишь?

— Да. Ты рассказывал мне, что когда-то здесь была тюрьма. — Рэй окинул взглядом серые базальтовые стены с длинными рядами вырубленных прямо в толще камня камер, последние десять лет пустующих, продуваемых лютыми ветрами. — Здесь держали вражеских лазутчиков, шпионов Ордена Храма Двуглавого Змея. Я заметил там, на стене, надписи, сделанные как будто кровью, и подумал: интересно, кто был узником этой камеры, и за что его приговорили к тюремному заключению.

Нэйджел молча разглядывал его.

Еще один большой вопросительный знак, подумал Рэй с досадой. Что связывает его с Нессархом? Что связывает его с Сейзмире? Почему он привез их сюда, в этот город, где держится как чужак и чувствует себя чужаком? На белом свете полно других городов. Он прибыл сюда на самолете ВВС Федерации вместе с женщиной и ребенком, которые будто бы приходились родственниками верховному вождю яхада, но до поры до времени даже не подозревали об этом. Какое место занимает он среди рахамитов? Почему вожди и старейшины неизменно прислушиваются к его словам? Почему простые люди смотрят на него с восхищением, граничащим с ужасом? Каковы его истинные отношения с Сейзмире?

Он может напугать, это верно. Он может пригвоздить к стене холодным взглядом серых глаз, а затем растереть в порошок, не касаясь неприятеля даже кончиком пальца. Иногда им, молодым, кого вождь Аят-Темур обучает технике Син-Будо, разрешают присутствовать на спаррингах с участием мастеров, и они благоговейно следят за сверхъестественно точными, сверхъестественно быстрыми, сверхъестественно прекрасными движениями гибких тел в черных кимоно.

Нэйджел двигается не так, как другие. Выйти против него отваживается не всякий. А когда он берет в руки меч и стоит посреди додзе, слегка наклонив голову, глядя прямо перед собой рассеянным, отрешенным взглядом, как будто в этот момент его мысли находятся очень далеко, от него распространяется энергетический фронт такой силы, что соперник зачастую отступает еще до начала боя. Оказать ему достойное сопротивление способен только Аят-Темур, и вот тут многие задают себе вопрос, как может человек двигаться и фехтовать с такой скоростью, что глаз не успевает за ним уследить? Это мастерство или… волшебство?

Однажды Рэй, еще в раннем детстве обученный матерью слышать и видеть чуть больше, чем обыкновенный человек, расслышал слова, произнесенные Аят-Темуром в тот самый миг, когда скрежет скрещенных мечей в дрожащих от напряжения руках оглушил даже стоящих ближе.

— Ты знаешь, что я сделаю в следующий миг, еще до того, как я сам принимаю решение сделать это.

— Что мешает тебе научиться тому же самому? — спросил Нэйджел.

И опустив меч, с поклоном отступил. Он мог выиграть бой, но не мог допустить, чтобы побежденным оказался верховный вождь яхада.

Он знает, что ты сделаешь в следующий миг, еще до того, как ты сам принимаешь решение сделать это. Каким образом? И разве этому можно научиться?

Складывая фрагменты головоломки, Рэй пробовал выяснить кое-что при помощи таких вот отрывочных разговоров:

— Он живет здесь совсем один, да?

— Да, — отвечал Нэйджел, поначалу терпеливо.

— Но он же болен, и при нем нет ни доктора, ни сиделки. Ты тоже приходишь и уходишь, твой дом далеко от Поющих Галерей Дзартушти. А что, если ему станет плохо? Как ты об этом узнаешь?

— Он не так плох, как ты думаешь. И если он встречает тебя, сидя в кресле, это не значит, что он не может ходить.

— А почему он все время сидит в темноте?

— Его глаза не выносят света.

Рэй чувствовал, что Нэйджел начинает сердиться, более того, говорит неправду. Он всегда умел отличать правду от лжи. Всегда. И этому тоже его научила Сейзмире.

— Значит, изредка он выходит? И куда же идет?

— Просто гуляет по коридорам Дзартушти.

Представив себе это непостижимое обреченное существо, одиноко бредущее во мраке каменного подземелья, Рэй содрогнулся. Но пока оставалась надежда получить ответы хотя бы на некоторые вопросы, он продолжал их задавать.

— Он гуляет днем или ночью? А если кто-нибудь случайно окажется там в то же самое время?

— Если кто-то окажется там в то же самое время, — сухо произнес Нэйджел, сделав ударение на слове «кто-то», — я ему не завидую. В лучшем случае он заблудится, и его кости отыщут лет через двести-триста. В худшем же, — он усмехнулся, глядя на Рэя с неприкрытой угрозой, — Нессарх сделает все, чтобы избежать нежелательной встречи, но если его попытаются преследовать, убьет, просто поцарапав. Его кровь ядовита.

— Ядовита? — Рэй почувствовал, что земля уходит из-под ног. — Но кто же он, во имя Великого Духа? Он что, не человек?

— Он больной человек, — сказал Нэйджел очень тихо.

И не добавил больше ни слова.

Непредсказуемый, одаренный, опасный — день за днем он пребывает здесь, в этих подземельях, между мальчиком и калекой… Рэй имел весьма смутное представление о том, чем занимается Нэйджел в те дни, когда не сопровождает его или другого ученика к верхнему ярусу Поющих Галерей, но видел его идущим либо туда, либо оттуда, довольно часто.

Когда ученик или проситель ступает во тьму таинственных покоев, где возлежит в своем кресле Нессарх, проводник остается снаружи, а когда выходит, проводник уже снова там. Но беседа иной раз длится часами! Не может же он часами стоять и ждать. Возможно, даже наверняка, он уходит и занимается своими делами до тех пор, пока не приходит время сопровождать гостя наверх. Но как он определяет, что время пришло?

— Кто это был? — спросил Рэй, стоя на почтительном расстоянии от провала и рассматривая свою руку, обожженную дыханием призрака.

Нэйджел медленно сгреб со лба светлые волосы, такие же светлые, как у Сейзмире, шагнул к парапету, взялся руками за перила. Вся его поза выражала печальную задумчивость. Внезапно он нагнулся и бросил в пасть гигантской трещины несколько злых, отрывистых фраз на чужом языке. Снизу донесся страдальческий стон.

Рэй провел языком по пересохшим губам. Сердце стучало так, что было трудно дышать.

— В этой камере содержался магистр второй ступени Ордена Храма Двуглавого Змея, — заговорил Нэйджел ровным голосом, продолжая смотреть вниз. — Его допрашивали два с половиной месяца и все без толку. Наконец вожди обратились ко мне. — Нэйджел обернулся, и Рэй увидел его улыбку, жесткую как лезвие. — В тот же день он заговорил и говорил без передышки дней шесть или около того. Я не знал, как заставить его замолчать. — Он засмеялся. — Его оставили в покое на две недели, после чего предупредили, что я намерен побеседовать с ним еще раз. Он умер в своей камере от разрыва аорты.

— Что ты с ним сделал? — спросил Рэй, бледнея.

Нэйджел внимательно посмотрел на него.

— Ты в самом деле хочешь знать?

Тот покачал головой.

— Кажется, нет.

— Тогда пошли. Незачем здесь оставаться.

Они возобновили путь по пандусу, затем нырнули в сводчатый каменный коридор, миновали несколько поворотов… и тут только Рэй с удивлением осознал, что идет впереди своего проводника. Сегодня не Нэйджел вел Рэя, а Рэй — Нэйджела. Что это значит? И почему Нэйджел это допустил?

Он остановился.

— Иди, — промолвил Нэйджел за его спиной. — Ты почти дошел.

— Я знаю. Но почему ты…

— Я хотел убедиться в том, что ты в состоянии пройти этот путь без провожатых. Итак, запомни: ты не должен этого делать. Никогда.