В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Том 2

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2022

"То, что не убивает, делает нас сильнее". Но где грань, когда мы ещё не убиты?Предательство одних друзей и верность других, одно пытается погубить, другое спасает.Испытаниям подвергаются души героев, настолько тяжёлым, что кажется, нельзя их преодолеть. Но сильные становятся сильнее, снова приходит весна, и расцветают, казалось выжженные души. Вера в себя и в добро помогут выжить и победить.И после всех пережитых невзгод и катастроф героям раскрывает объятия любовь. Смогут ли они уберечь её от ураганов мнений окружающих, от фанатичной и собственнической любви близких, от лжи и материнских упрёков?Взрослая жизнь только начинается. Впереди взлёты и падения, испытания успехом и счастьем, – что выдержать окажется сложнее?..

Часть 4. В овраг

Глава 1. Замедление

Я ждал. Сначала несколько дней, потом недель, но ничего не произошло, мама не звонила, это стало невыносимо, поэтому я позвонил сам. Ничего не произошло, так сказала мама. Стало быть, мой гениальный план не удался. Правда, только наполовину. Потому что Никитский всё же получил назначение в районную прокуратуру в Филях. Ему теперь была положена служебная квартира, но главное, что Катя, наконец, будет в Москве, от этого всё менялось в моей душе, в моей голове, во мне самом…

А вот с остальным…

— Что делать, я ума не приложу, Платон… — вздохнула мама по телефону.

А потом добавила не очень уверенно:

— Вот возникла, какая, оказия у нас… Мы тут… мы с отцом познакомились с матерью этого… ну, ты понимаешь? Бадмаева… Я не знала бы, что это Бадмаев, оказывается, отец, но…

Я ахнул, пока мама не знала, всё будто бы для всех оставалось тайной. Ведь могли никогда и не узнать, от кого забеременела Таня, она не говорила ни мне, никому другому. И то, что я догадался, не делало это фактом. А теперь…

— Мама, ты что? Ты с ума сошла?! Да ещё отца втягиваем в это… зачем? Зачем общаться с этой семьёй? Мама, этот Бадмаев… неужели ты не понимаешь… он теперь не «звезда» футбола, он — преступник! Впрочем, он преступник уже потому, что приблизился к ней!

— Как бы нам не хотелось, как бы не было противно, Платоша, но эти люди стали частью нашей жизни.

— Я ничего не желаю слышать об этом, — отрезал я.

Мама рассердилась:

— А как я не желаю, ты не можешь даже вообразить! Потому что ты далеко. А я здесь… И должна смотреть на мою дочь, которая то ли сбилась с пути, то ли с ней произошло несчастье, и думать каждый день… каждый день, что же мне с этим делать! — сказала она раздражённо и нервно, так, как обычно не разговаривала. Но разве то, что сейчас с нами всеми происходит, обычно?

Но мама быстро справилась с собой. Поэтому дальше произнесла уже совсем другим голосом, будто выдыхая:

— Но я вынуждена думать, как быть, как жить дальше, как… Так вот, она, эта женщина, его мать, Бадмаева… Она живёт в Краснодаре и… Словом, она предложила Таню отправить к ней. Она очень тепло говорит о Тане и вообще, мне кажется, очень рада, что у неё скоро будет внук. Из её слов я поняла, что… Что Таня с ним… Что у них там любовь. Получается, я ничего не видела и не знала… Я ничего теперь не понимаю, кроме того, что в нашей жизни появились новые люди и с этим придётся как-то мириться… И потом, она хочет помочь с ребёнком, ты понимаешь…

— Ну отлично! — теперь уже я рассердился. — Мама…

Она не понимает… Конечно, это был бы отличный выход, если бы этот Танин соблазнитель не был бы теперь под следствием. И ладно бы он машину угнал или ещё там с чем-то мелким попался, но ведь он обвиняется в таком преступлении, страшном, кровавом, позорном, о котором без преувеличения знает вся страна…

— Нет, мама… Пожалуйста, мамочка! Не надо общаться, с ними, с этими людьми. Пусть никто не знает, что… И тем более Таню нельзя к ним отправлять, я понимаю, как ты устала от всего этого, особенно от перспектив скоро стать бабушкой. Но что мы можем теперь сделать… Слава Богу, ничего… — сказал я.

И я, действительно, радовался, что с моей затеей ничего не вышло, и Таня не пострадала, ведь будь иначе, я не простил бы себя никогда. Я жаждал этого, рассчитывал и надеялся так, что потерял сон, и при этом я боялся. Когда я вернулся в Москву, я всё время вспоминал, как рассказывал Кате обо всём, и как это оказалось ужасно, когда я не представлял в своей голове, а произносил вслух. Всё стало настоящим, материальным, осязаемым и чудовищным. Я будто не только увидел, но и почувствовал всё, как учила меня бабушка у картин Эрмитажа. Я почувствовал, что я приготовил, было пережить Тане по моей вине: и страх, и даже ужас, и отчаяние загнанного человека, больше, чем просто человека, девочки, представить, как страшно не мне, большому и сильному, способному за себя постоять, но девочке как она, тоненькой и юной… И как славно, что этого не сбылось, что ничего с Таней не случилось. И уже не важно, что помешало, я благословлял эти неизвестные мне обстоятельства. Я не получил, но именно этому я рад. Несказанно и даже неожиданно рад. Если бы Таня знала, что я задумал для неё… хорошо, что не знает и даже не догадается никогда, иначе возненавидела бы меня, я уверен… Хорошо, что ничего не вышло. Господи, как хорошо!

Но как страшно было ей, когда этот… тут я задохнулся от злости… этот Бадмаев сделал то, из-за чего мы все теперь не находим себе места, и, главное, мы не находим места среди нас самой Тане. Готовы отправить подальше, с глаз долой…

Господи, как же хорошо, что ты не дал мне упасть ещё ниже, чем теперь… А я пал низко… Я понимал это теперь, когда мы с Викой стали жить вместе под одной крышей, пользуясь отсутствием её родителей, молодой, хотя ещё и не официальной семьёй. И вот тут я и понял, какой это грех, и какое мучение жить с человеком, которого ты не любишь и даже не уважаешь, потому что даже этого не было в моей душе. До их пор я был рядом только с теми, кого любил: с мамой и Таней, с Катей, это мои любимые люди и то, что все они женщины, делало их только милее, потому что все их слабости, все женские вещички, как бельё и чулки, косметика, расчёски, бигуди, шампуни, плойки, духи, бритвы, маски, ночнушки и утренний вид с отпечатками подушки на щеке, всё, что не попадает в поле зрения, пока ты не живёшь рядом — всё это умиляет или волнует.

Но если ты живёшь с той, кто в тебе не вызывает в тебе этих чувств, то даже мокрая зубная щётка подергивает отвращением, что говорить о брошенных колготках, они кажутся змеиной кожей, или дорогие кружевные лифчики, сохнущие в ванной — похожими на заскорузлые струпья нехороших больных… Я даже потрогал один из них, надеясь, что это впечатление исчезнет, потому что кружево окажется мягким… но отдёрнул руку, потому что оказалось, что они не мягкие и нежные, как я думал, а кусачие, как заскорузлые корки. Что уж говорить о месячных, о звуках, которые она издаёт во сне или во время еды, когда мне кажется, что у неё во рту хрустят мои суставы, о запахах, исходящих от неё, даже её духов… Во всём этом нет ничего неприятного, ничего такого и не замечаешь, если ты встречаешься с женщиной время от времени, когда хочешь. Но если ты заставил себя жить с ней… то всё это превращается в пытку и каждая мысль о том, что это пытка, на которую я обрёк себя сам с целью сугубо материальной, заставляла меня себя ненавидеть. И после возвращения из Кировска, где я организовал свой заговор против сестры, стало вообще невыносимо. И насколько легче сделалось, когда я понял, что с Таней ничего не произошло.

И выходило, что хотя я всё равно остаюсь преступником, как тот, кто выстрелил, но промахнулся, но я рад, что произошло именно так. Что именно произошло, что было, почему, вообще ли Таня не была в тот день на улице, или её не догнали, или ещё какая-то ошибка или случайность, я не мог узнать, не спрашивать же о том саму Таню… Но теперь было уже неважно. Главное то, что говорила мама, а она говорит о том, что матери Бадмаева желается видеть Таню и её ребёнка в Краснодаре…

— Мама, не стоит заставлять Таню ехать в чужой город и к чужим людям, даже если они показались тебе приятными и заслуживающими доверия. Не стоит этого делать, даже если тебе очень хочется отправить Таню куда-нибудь подальше. И даже если она сама этого хочет.

— Да Таня и не хочет, — вздохнула мама.

— Тем более… Отправь лучше в санаторий.

— В санаторий… Легко сказать… Кто будет держать её там пять месяцев, роды и прочее… Ох, Платоша, и от отца помощи никакой, заладил: «Ну что же делать, воспитаем внука»…

— Мама, боюсь, ничего иного и не остаётся, — сказал я, скорее себе, чем маме.

Она помолчала, я думал, что разговор на этом и закончится, но оказалось, я ошибся. Мама, будто вспомнив, словно думала сказать, но едва не забыла:

— Да, Платон, ты когда-то упоминал этого, Вьюгина, говорил, чтобы я была внимательнее, если он станет ошиваться около Тани.

— Лётчик? — удивился я. — Так ведь Лётчик в Москве, учится в медицинском…

— Не знаю я этих ваших кличек… — проговорила мама, ей всегда претило, когда я называл друзей прозвищами, питерская интеллигентка не могла терпеть этих привычек уличной шпаны. — Но Вьюгин в Кировске и он около Тани. Он приходит, они много времени проводят вместе, боюсь даже больше, чем я знаю… Болтают, смеются, она звонит ему всё время, я уверена, раньше она не висела на телефоне даже с Книжником… Скажи мне, Платон… ты уверен, что она беременна от Бадмаева? Может быть, это Вьюгин?

— Уверен… — растерялся я, и стал думать, почему я уверен, что именно Бадмаев… так Водочник сказал мне, то есть не сказал, а намекнул, но я правильно его понял. Правильно, из маминого же сегодняшнего разговора и следует это, она ведь сама только что рассказывала мне о матери Бадмаева, или что, все заблуждаются?! Да нет, ерунда…

— Ерунда? Ну хорошо, — сказала мама. — Честно говоря, голова кругом у меня. На работе Бог знает, что, с этой гласностью и сексуальной революцией. Понимаешь, теперь всем требуются не просто рассказы о событиях, но обязательно пикантные, обязательно «с перчинкой». Как это противно, если бы ты знал! Я должна не просто рассказать об открытии нового клуба в совхозе, но обязательно упомянуть, что теперь юноши и девушки не будут обольщаемы самогоном, наркотиками и распутством там, где они завсегдатаи. Такая глупость…

Мама ещё рассказывала с досадой о том, что прежде надо было писать обязательно в какой-то приподнято-радостной манере, потому что натурализм, как ей сказали, «В провинциальной газете не будет пользоваться спросом, это не столица и не Ленинград, где дозволены мрачность и вольности». Н-да, а теперь мрачность едва ли не самая главная черта любого повествования. Будто вечная глубокая осень-предзимье опустилась над миром, и никогда не только не было лета, но не будет и весны.

Но весна будет! Вот от этого сегодняшнего разговора мне стало гораздо легче и я, уже не болея и не мучаясь, слушал, как Вика рассказывает о своих «мучениях» о том, где ей заказать свадебное платье у Юдашкина или Зайцева, или купить готовое за границей.

— Понимаешь, у этих модельеров совершенно разные стили. Ради платья я могла бы и в Лондон к родителям слетать, но мама сказала, что будет выглядеть не очень хорошо, что я, как «номенклатурная дочка» за каждой мелочью лечу за границу, сейчас на это косо смотрят. Особенно, если нам с тобой предстоит поехать работать туда… Мы должны быть безупречными. Понимаешь? Чем скромнее мы сейчас поведём себя со свадьбой, свадебным путешествием и прочим, тем благосклоннее к нам будет начальство, ЦК, КГБ и даже ТАСС, куда, как я понимаю, ты планируешь попасть…

— Викуша, закажи у обоих, — сказал я. — А потом выберешь. С мамой посоветуешься. У моей будущей тёщи безупречный стиль.

Вообще, я бы лучше на ней женился, на Марте Ивановне, она женщина красивая, остроумная и живая, уверен, с ней не скучно. И Вика недурна, если… если бы я уже не объелся ею. Скорее бы Катя переехала…

Вика посмотрела на меня.

— Ты… серьёзно?

— А почему бы нет? Или это очень дорого получится?

— Да нет… — Вика растерянно пожала плечами.

Подошла к зеркалу, ей нравится всё время смотреть на себя в зеркало, охорашиваться, поправлять волосы, макияж, то и дело занимается этим.

— Сразу два… А вообще, тоже мысль. Одно для церемонии, второе — на банкет. Скромный будет, но всё же. Ты — гений, Платончик!

Господи, уже бы сразу «бобиком» назвала…

Кира «шепнула» мне о Тане, когда мы шли домой из школы, она увязалась за мной и рассказывала с видом человека, сделавшего удивительное и неожиданное открытие:

— Моя тётя из Краснодара приезжала, тётя Лена, мама Марата… ну… который… — она сделала вид, что смущена и я сейчас очень хорошо вижу её притворство. Странно, но раньше я не обращал внимания, что она всё время врёт и прикидывается. Впрочем, мне кажется, я многого не замечал прежде и не потому, что кто-то хорошо скрывал свои чувства, а потому что во мне будто не работали «датчики», способные различать ложь. Может быть, я просто повзрослел.

Сегодня Таню вызвали в учительскую, а потом она сразу ушла, не оставшись на последний урок. И вот сейчас Кира рассказывала мне вполголоса о том, что несколько дней назад приезжала её тётя, мать Марата, чьё имя в нашем городе стало известно всем с прошлого лета, хотя мы знали его и раньше, все, кто дружил с Кирой, знали её краснодарского кузена класса с пятого. Но я не думал, что услышу о нём в связи с Таней после лета, когда я, увидел её в компании Марата и его друзей, весёлой и смеющейся, после чего развернулся и ушёл, и больше Таня не хотела встречаться со мной. Я думал, она просто обижается, но теперь, когда она оказалась беременной, а я выброшен из прежнего мира, ни в каком новом мире я не оказался, я потерян. Без Тани мой мир распался, а никакого другого я никак создать не мог. И не уверен, что смогу. А Таня не хочет теперь быть со мной…

Зато Кира, оживлённо вращая глазами, румяная и даже очень красивая в своём возбуждении, но какой-то неприятной красотой, как бывает прекрасен с виду гнилой персик, рассказывала мне, что её тётя Лена из Краснодара, мать Марата, оказывается, знает о его отношениях с Таней и…

— Они, получается, уже года два встречались, представляешь?! Ну, вернее, переписывались или как-там… Ещё с тех пор как он тогда, два года назад приезжал. Он мне тогда все уши прожужжал ею, но я не думала, что.… А оказывается, он своей маме сказал, что он Таню любит, и что она его девушка. Вот так… — Кира остановилась, усиленно изображая смущение и замешательство. — И вот ещё, что… Володь, тётя Лена Таню своей невесткой считает… Понимаешь, она… Таня от Марата беременная.

Она посмотрела на меня своими маслянистыми чёрными глазами, рассчитывая, видимо, на неотразимость их взгляда.

— Понимаешь теперь, почему она… не встречалась с тобой всерьёз?

Я остановился, ну что она мнила в наших с Таней отношениях? Что она могла о них знать, даже если предположить, что Таня рассказывала ей всё, как принято у подружек. Но знать, что было в наших душах, Кира не может. Но она сейчас уверена, что знает всё и всё понимает.

Я смотрел на неё и думал, вот почему она прицепилась ко мне? Как клещ… Она так нравится парням, и многие были бы счастливы оказаться на моём месте, и она знает об этом, почему она из всех выбрала меня? Господи, как меня это достало…

— Кир, я знаю, что Таня беременна, она сказала мне об этом ещё в ноябре. Но знаешь… для меня это мало что меняет. Потому что… — и я сказал то, что очень хотел сказать: — Совсем не обязательно, что она беременна от твоего дурацкого Марата.

Этого Кира, очевидно, не ожидала, потому что она побледнела под своей персиковой смуглостью, отступая.

— Пока, Кир! — сказал я, всем сердцем желая, чтобы она поняла сейчас, что моё «пока!», означает не прощание до завтра, а гораздо более серьёзное и всеобъемлющее прощание.

Я развернулся и пошёл к своему дому. А придя, сразу позвонил Тане, ещё не успев даже разуться и снять куртку. Прямо из прихожей, где стоял один из аппаратов, расставленных по всему дому. Я хотел сказать Тане, что я надумал: пусть все считают, что это мой ребёнок, и я буду считать так. И мы поженимся. Вот и всё…

Мама с возмущённым лицом вышла ко мне сюда, сверкая глазами, смотрела на меня, пока я стоял с бестолково гудевшей трубкой в руках. Потом я набрал номер Тани ещё раз. И ещё раз, и ещё… Она не ответила, может быть, ещё не пришла домой или не хотела говорить. Она отделилась от меня и отдалилась. А в то, что они с Маратом тайно общались два года, я не верил. Я верил Тане, когда она сказала, что любила меня. Я это чувствовал тогда и чувствовал её отношение теперь.

Я не знаю, что произошло между Таней и этим Маратом, что он думает о ней, что очередное Кирино враньё, а что правда, и не произошло ли с Таней несчастье на самом деле, а не новая любовь. Настоящее несчастье в тот вечер, когда я, обиженный мажор, ушёл, а она осталась на той даче, и с теми парнями… Я не мог этого знать, и понять не мог, просто не был способен на это. Вообще не мог или пока не мог, не знаю, я только чувствую, как мало я ещё могу и понимать и чувствовать…

Вот, к примеру, я думал, зачем Таню сегодня вызвали к завучу, и я волновался, не связано ли это с тем, что Таня… что они узнали, что она беременная и её теперь накажут или… Или вообще исключат из школы? А она не отвечает. Или не пришла до сих пор домой, или просто не хочет меня слышать…

Я поднял глаза на маму и положил трубку на рычажки. Мама долго смотрела на меня, а потом сказала, разглядывая свой свежий маникюр, я это понял, потому что в прихожую вышла одеваться и уходить мамина маникюрша, с маленьким чемоданчиком. Она поздоровалась со мной, снимавшим кроссовки, хотя эта обувь была уже не по погоде, промокли от снега насквозь, и сказала маме:

— До свидания, Анна Любомировна.

— Да-да, Леночка, до свидания.

Леночка сама открыла входную дверь и ушла, и едва щёлкнули «собачки» на замках, как мама сказала мне, ещё не успевшему уйти из прихожей и запереться в своей комнате с уроками и гитарой.

— Вова… — сказала мама, будто нарочно называя меня этим противным именем. — Я вот что хотела спросить, ты и Таня Олейник больше… э-э… не встречаетесь?

— Мам, ты только заметила? — рассердился я.

Мама покачала головой, удовлетворённо.

— Да нет, просто до меня дошли слухи, что Таня Олейник… э-э-э… в положении. И рада, что вы не встречаетесь, уж думала, не пора ли мне готовиться к… к чему, Вова? К свадьбе или… Что теперь пелёнки начинать покупать и с этой странной дамочкой Олейник начинать дружить? Но, к счастью, как я понимаю, не ты счастливый будущий отец.

— Почему же? Как раз я, — сказал я, мне было безразлично, что это не так, препятствия меня не волновали. А вдруг Таня всё же захочет быть со мной, вот поймёт, что я её люблю, что я всё сделаю для неё, и захочет, зачем мне мамино мнение, что Танин ребёнок не мой? Даже, если мне на мамино мнение плевать?..

Мама побледнела, стягивая насмешку с лица.

— Но ты ведь… Погоди, Во… Вовик, ты… ты ведь не думаешь жениться?

Мама растерянно смотрела на меня. Но не получив нужного ей ответа закипела:

— Ни я, ни отец согласия не дадим, учти! Ты несовершеннолетний, без нашего согласия вас не распишут.

— Распишут, ведь будет ребёнок, — с удовольствием возразил я, направляясь по комнатам к своей.

А мама после секундной паузы разразилась грандиозной истерической речью, бросаясь за мной, но я успел нырнуть к себе и закрыть дверь, после чего включил «Led Zeppelin» на всю катушку, и только по содроганию двери можно было понять, что мама яростно стучит в неё.

Но я на дверь не смотрел, я сел в своё кресло спиной к двери и думал, почему я раньше, как только Таня сказала, что она беременна, почему я не сказал всем, что ребёнок мой? Почему сегодня, когда её вызвали в учительскую, я не пошёл с ней? Ведь догадался же, зачем вызывают? Струсил? Растерялся? Просто вовремя не подумал? Придумал только, когда Кира сообщила свою «потрясающую» новость… Только в ответ на Кирино радостное сообщение и сообразил…

И как жаль, что я просто так, напрасно злю маму сейчас, без причин, из глупого мальчишеского озорства. Какое счастье было бы, если бы сейчас она сердилась по делу. И вечером они распекали бы меня на пару с отцом тоже по делу. А так я чувствовал себя только ещё более несчастным. Одиноким и незрелым, вовсе не достойным настоящей любви и настоящих испытаний. Нет, теперь я понимаю, что Таня отказалась от меня как раз, потому что она меня любит, чтобы я не слушал вот этих родительских воплей, чтобы я был свободен. Таня-Таня… зачем ты решила избавить меня от хлопот и страданий? Разве ты любишь того, кто… этого Марата? Ты любишь меня… надо найти её, найти и сказать, что и я её люблю и не оставлю, и не отдам никакому Марату…

Верно догадался Володя, меня вызвали не просто в учительскую, но, оказалось, на педсовет, где присутствовал и директор, и даже кто-то незнакомый, какие-нибудь из РОНО… Я вошла в учительскую и остановилась в растерянности. Хотя я давно предполагала, что это произойдёт, что меня заставят уйти из школы, потому что не может в школе учиться беременная. Потому что беременной может быть только замужняя, а замужняя школьница — это уже чересчур. Я надеялась дотянуть до Нового года, закончить полугодие. А в январе-феврале подготовиться и экстерном сдать за второе полугодие. Ну не в вечернюю же мне идти… И вот, всего за две недели до конца полугодия меня вызвали распекать.

— Проходи, Олейник, присаживайся, — сказала мне завуч, злобно сверкая глазами, похожими на смородину, подёрнутую «мучнистой росой», такая зараза нападала на дачные кусты смородины, Кира рассказывала и показывала даже, поэтому сейчас это сравнение и пришло мне в голову.

Татьяна Юрьевна, наша замечательная классная, бросила на неё недовольный взгляд и сказала мягко:

— Иди сюда, Таня, сядь рядом со мной.

Татьяна Юрьевна не напрасно была заслуженным учителем, она и человеком была замечательным, болела душой за каждого из нас, и сейчас я почувствовала, что она приготовилась защищать меня.

— Ну хорошо, Татьяна Юрьевна, я вижу, вы взяли на себя роль некоего защитника, хотя никто тут никого ни в чём обвинять не собирается, — дёргая бледными ноздрями блестящего острого носа, проговорила завуч. Вот она этим клювом и приготовилась меня клевать… Впрочем, оказалось не только меня. — Тогда, может быть, вы нам ответите, что с вашими учениками происходит?

— Я не понимаю, для чего устроено это судилище, товарищи, — сказала Татьяна Юрьевна, оглядывая всех. — Для чего вы позвали девочку? Вы Таню Олейник знаете с какого?.. С третьего класса? Или со второго? Я — с четвёртого. И она из моих лучших учениц, моя гордость. А то, о чем вы намерены теперь тут говорить… Я вам не позволю, вот что!

Она вдруг повернулась ко мне и сказала:

— Иди-ка, домой, Танюша. Я вечером сама позвоню твоей маме или тебе.

Я поднялась нерешительно. Но Татьяна Юрьевна повторила:

— Иди.

— Татьяна Юрьевна, что за самоуправство?! Неуважение к дирекции, представителям РОНО и райкома комсомола?! Кто позволил вам вольничать и отпускать ученицу?

Я испугалась, что из-за меня мою любимую учительницу накажут или будут распекать, и проговорила снова:

— Татьяна Юрьевна… — я хотела спросить, может, лучше я останусь.

Но она повернулась ко мне, сердясь:

— Ты ещё здесь?! Я сказала тебе, Таня, иди! Сейчас же иди домой!

И пока я дошла до двери, успела услышать от неё, поднявшейся со своего стула:

— Вольничать мне позволило звание заслуженного учительства, это, во-первых. Во-вторых: то, что я сама женщина и мать, а в-третьих: мучить девочку я не позволю. Не те, знаете ли, времена!

Вслед за её словами зашумели, перебивая друг друга, крича о вседозволенности и «сексуальной революции», но я уже не слышала, спеша по пустым и гулким коридорам школы за своей сумкой, чтобы поскорее уйти домой. Похоже, школу я закончила…

Я спешила домой. Мне казалось, что меня догоняют, что вот-вот вернуть обратно в школу и всё же высекут или не знаю, что ещё они там сделать хотели…

А прибежав, я скорее позвонила Валере, слава Богу, он оказался дома. Мне хотелось ему первому рассказать о том, что случилось и чего не случилось. Как хорошо, что он вернулся в Кировск, не представляю, что бы я делала без него, без моего самого большого друга…

Глава 2. Спасение непрошенное и необходимое

Это правда, что мы с Таней встречались очень часто, она звала, я приходил, объясняя себе, что нельзя отказывать человеку, когда он в таком положении, в каком находится Таня. Я не только беременность имею в виду. Потому что она рассказала, что об этом знают уже её друзья, а значит, вскоре будет знать вся школа, весь город… Так что я из сочувствия откликался, иначе не пошёл бы, шастать туда-сюда к блудливой девчонке, у которой начал потихоньку появляться живот, было не очень безопасно, дойдёт до Альбины, сделает мне нахлобучку. Это я говорил себе всякий раз, когда Таня звонила, или с вечера просила: «Приходи завтра после работы, ладно?», и смотрела громадными своими глазищами. Тогда я себе и повторял то, что выучил для оправдания наших встреч.

Я не хотел самому себе сознаваться, что мне просто хочется видеть её каждый день. Что мне с ней интересно и весело, и я вовсе забывал, что она девчонка-школьница, которая находится в двусмысленном положении. За эти недели, что прошли с начала ноября до Нового года, я так привык видеть её каждый день, что ждал уже её звонка каждый вечер, и был готов к выходу. Мама даже спросила как-то:

— Это что за краля у тебя завелась новая? Что, с Альбиночкой всё?

— Да ты что, мам? Ну какая краля? Это Таня Олейник, сестра Платона, помнишь, может?

— Таня? Она же… школьница ещё, — нахмурилась мама ещё больше. — И вообще… не пара тебе. Совсем. Ты и… Таня эта. Она не для тебя…

— Это почему же? — обиделся я.

— Она… Слишком красивая, Лер.

— Ну да… Мам, да ты что, она просто друг… друг и всё.

Мама покачала головой.

— Что?! — возмутился я.

Ни разу я рядом с Таней не чувствовал себя ни некрасивым, ни неловким, ни глупым, вообще каким-то ей не подходящим, наоборот, у неё радостно блестели глаза, когда она смотрела на меня и ей приятно со мной и интересно. Непонятно, с чего это мама считает, что Таня мне как-то там не подходит. Я же не жениться на ней собираюсь или ещё что-то в том роде…

— Ну и что? Что, с красивыми дружить нельзя?

Мама пожала плечами, собирая тарелки в стопку, чтобы унести на кухню, и посмотрев на меня, сказала:

— Ты скажи мне, Лер.

— Глупости это всё, так бабки на лавках только рассуждают, но не ты же, мам!

— Ну, нет и нет. Тебе виднее, — сказала мама. — Только гляди, невеста узнает, тоже поверит, как я, что вы дружите?

— Поверит, это же правда, — сказал я и забрал у неё стопку с тарелками, сам отнесу и помою, там сосед-алкаш опять сидел в голубой драной майке, нечего маме на кухню ходить, его пьяные бредни слушать. К тому же кухня как раз от прихожей, куда заглянет соседка, если Таня позвонит…

Позвонила как раз, когда я убирал последнюю тарелку в шкаф. Заглянула тетя Рая:

— Иди, давай, Валер, невеста там звонит опять.

Всё время так Таню называет, видимо, путает с Альбиной, а я и не думал разубеждать, зачем? Пусть так все и думают, тем более что мама права в одном: Альбине может не понравиться, что мы общаемся с Таней, это правда. Она не будет вдаваться в то, что мне с Таней легко говорить обо всём, что с ней мне вообще легко, и я могу рассказывать всё и обо всём, не стесняясь. Ну, о самой Альбине не рассказываю, конечно, и то только потому, что Таня ни разу не спросила о ней.

Дядя Витя почесал блёклую тощую грудь с какой-то дряблой кожей, казалось, она тянется за его корявыми пальцами, как старая жвачка, и, подняв синее лицо на меня, сказал:

— Счастливый ты, жёних, ишь, кажный день звонит…

А я почему-то представил в этот момент, взглянув в его синеватое и одутловатое лицо, что он лежит на секционном столе в морге… От этой мысли меня пробрал неприятный мороз, потому что возникло точное видение и даже с подробностями, как у него случился инфаркт… Вот гадость, придёт же в голову, думал я, сбегая вниз по лестнице, чтобы ответить Тане.

Мы сходили с ней в усадьбу, как собирались, и не один раз, там действительно было очень красиво, когда всё было засыпано снегом и покрыто инеем.

— Как владения Снежной Королевы, а, Валер? — сказала Таня, выдыхая парок в восхищении.

— Ты похожа, — засмеялся я, имея в виду, что у неё на белой шапочке и на шарфе и воротнике тоже осел иней от дыхания, и на ресницах. И сама она такая же красивая, как героиня из мультфильма, но та была взрослая женщина, а Таня нет, не взрослая женщина, всё ещё девочка, девочка в первом расцвете юности…

— А на Герду не похожа, значит? — спросила Таня, шутливо «обидевшись».

— Тебе Герда нравится?

Таня пожала плечами.

— Наверное, должна нравиться. Она ведь настоящая положительная героиня: добрая, преданная. Вот только… Кай ведь не звал её, он выбрал другую, вот эту самую, Снежную Королеву, сам к её саням прицепился и уехал. А Герда зачем-то за ним подалась, спасать… Может он и не хотел быть спасённым?

— Ты забыла, у него же в глазу и в сердце были осколки от колдовского зеркала, он не хотел того, что делал, — сказал я.

— Это мы так думаем, что не хотел, потому что принимаем решение Герды за истину, — возразила Таня, глядя мне в глаза. — Потому что считается, что это правильно. А это правильно, спасать против воли?

— И всё же то не была его воля. Его заколдовали.

— Ну хорошо, осколки, отношения у него испортились якобы из-за осколков, а по-моему, он просто повзрослел, начал превращаться в мужчину и эта приторная положительная Герда ему так осточертела, что он на край света от неё убежал. И то не удалось скрыться, она настигла! И Снежную Королеву погубила, и непонятно теперь, то ли вечная весна настанет в связи с этим, что тоже нехорошо, потому что в мире нужен баланс тепла и холода, добра и зла… Нет?

Я захохотал, такой трактовки я ещё не слыхал, и сам не думал, что можно так думать, глядя на жертвенную любовь Герды. Хотя сейчас я понял, что пассивная позиция Кая, сидевшего и ждавшего, пока его девушка, голая-босая, явится и спасёт от окончательного погружения в Вечность, мне самому всегда казалась какой-то слабой и не мужской.

— Да и к саням Снежной Королевы он сам привязался, она его не похищала, даже не знала, что он там, позади, едет. Так что… кому нужны были подвиги Герды, кроме неё самой… неясно.

— Да ладно тебе, главное же, что Добро победило, разве нет?

Таня пожала плечами:

— Наверное, — она качнула головой, оглядывая белизну окружающего — стен и ступеней на лестнице. — Только мне не представляется, что Снежная Королева такое уж зло. Она такая, какая есть и никто не просил к ней соваться. И потом, по миру полетели тысячи осколков того злополучного зеркала, но почему они воткнулись только в Кая, а не в Герду, или там, в бабусю? Значит, он был предназначен или готов к этому?

— Он дерзил Королеве. Обещал посадить её на горячую печку, вот она и наказала.

— Ну, если только… Ладно, Лётчик, будь по-твоему, пусть ты прав, а не я. Хотя… я бы так не сделала, как Герда: не стала бы насильно возвращать того, кто меня не любит. Или разлюбил.

— Кто это тебя разлюбил? — засмеялся я.

— Да ну тебя! — засмеялась и Таня и, собрав снег с перил, слепила снежок и бросила в меня.

И побежала от меня вверх по лестнице, тут уже снега не было, только иней, красиво, и бежать легко, не как по снегу. Только задохнулась вскоре, и я нагнал её со смехом, чуть не сбил с ног, когда она остановилась, держась за притолоку в проёме двери. Обернулась на меня, улыбаясь, но побледнела всё же, хотя румянец от морозца и свежего воздуха полностью не стёрлись, но губы побелели. Анемия, наверное, вот и задыхается, подумал я.

— Устала, небось, Танюша? — спросил я. — Пошли домой?

Она кивнула, улыбаясь смущённо:

— Слабая какая-то стала…

До дома дошли без приключений, я по дороге сказал всё же:

— А вообще, ты знаешь, я в чём-то согласен с тобой. Если Кай не по своей воле там, в плену был у Снежной Королевы, так что сбежать не пытался? Дома дерзкий, а тут… как раб… Так что стоило ли Герде за этого Кая биться ещё не ясно…

Таня посмотрела на меня.

— Правда, так думаешь? Или подлизываешься, потому что я такая квашня стала жалкая?

Я засмеялся.

— Какая же ты квашня? Да ещё жалкая!

Мы дошли до её дома. Таня позвала с собой, обедать.

— И у меня ещё дело к тебе есть, Валер. Твоя помощь нужна, никак без тебя… Понимаешь, мне надо постельное бельё поменять, а оно на антресолях в шкафу, высоко, я боюсь одна лезть. Маме некогда, это всегда была моя работа. А теперь голова на ровном месте кружится, а с табуретки и вовсе свалюсь ещё… Поможешь? Я только достану, а дальше, не волнуйся, с тряпьём возиться не заставлю, сама застелю, я люблю, и мне несложно.

Поэтому, мы разделись в передней, Таня поставила суп греться на маленький огонь и повела меня с собой.

— Поставь стул вот сюда, Валер, — сказала она, подойдя к большому старинному шкафу из темного дерева с резьбой и даже какими-то вензелями на дверце. — Ну вот, я сейчас заберусь, а ты просто рядом стой, если начну качаться, ты уж поймай, ладно?

— Может, лучше я достану, — спросил я.

— Ну ты что, Лётчик, как ты поймёшь, что именно надо достать?

Таня бодро встала на венский стул, не разувалась, потому что вообще не носила тапок, ходила в носках. Я бы держал сразу, чтобы наверняка, но она не просила держать, она просила страховать, а я стану её хватать за ноги и зад?

Она открыла дверцы наверху, и потянулась, встав на цыпочки. Высоко, действительно, даже с её ростом, а он едва ли меньше моего, и то приходится вот так тянуться, кто такой высоченный шкаф сделал?..

— Так… — проговорила Таня, перебирая между аккуратными стопками своими удивительно длинными пальцами. — Валер, я тебе сейчас дам одну стопку, ты её на стол положи.

— А ты?

— Ты пока отвернёшься, обещаю не двигаться.

И Таня опустилась на пятки и подала мне стопку дорогого сатинового белья, накрахмаленного, и пахнущего утюгом. Я знаю, что такое бельё стоит дорого. Мы с Альбиной ходили в магазины в Москве, где она выбирала. Что хотела бы на свадьбу. И вот на Ленинском проспекте был такой большой магазин. Где продавались ткани и такое вот постельное бельё, но Альбина повертела в руках свёрток, и отдала продавщице со словами:

— Красиво, конечно, но чересчур дорого.

А продавщица ответила:

— Дорого, но прослужит долго. И не выцветет от стирки.

Альбина только отмахнулась, как всегда уверенная, что знает лучше. От этой уверенности мне всегда казалось, что я под защитой, хотя, кажется, это я должен был её защищать.

— Во дворце, что ли, на таком спать… Бязь есть или перкаль? — спросила Альбина, и мы ещё долго разглядывали свёртки с бельём, а я мучился от жары в тёплой куртке и шарфе в хорошо натопленном магазине…

Я положил на стол бельё, какое никогда не купила бы рачительная Альбина, и поспешил повернуться, а Таня только этого и ждала, чтобы развернуться и снова опасно подняться на мысочки. Вообще-то со стула свалиться нехорошо и не будь она беременная, можно и сломаться и убиться даже…

Только я подумал, она качнулась, роняя крахмальную стопку мне на голову, а я ухватил её поперёк тела, удержав над стулом в последний момент. И оказалась она в моих руках такая маленькая и хрупкая, как я совсем не ожидал, потому что она была высокая, хотя и тонкая, а теперь я держал её всю, ощущая и вполне отчётливо и длинные бёдра с натянувшимися, как струны мышцами, и кругленький, твёрдый как мячик живот, и хорошенькие упругие ягодицы. Таня, охнув, оперлась о мои плечи руками, склонившись к моей голове, отчего я почувствовал прикосновение её мягких волос к моему лицу.

Я, стараясь не толкать и не дёргать, посадил её на диван и заглянул в лицо, отведя распущенные волосы:

— Ну ты… как? Как ты, нормально?

Таня кивнула, прикрытые ресницы кажутся очень длинными, она, выдыхая, провела ладонью по побледневшему лицу.

— Ты у врача-то была? На учёт встала? Когда кровь сдавала? Что молчишь-то, Тань? Это не шутка, наблюдаться надо.

— На учёт? — Таня посмотрела на меня, откинув голову на спинку дивана. — Меня что, в Детской комнате милиции поставят на учёт?

— Ну, Тань! Что ты ерунду-то говоришь! В консультацию надо, к акушерам. Чтобы наблюдали, всё ли хорошо с тобой и ребёнком. УЗИ там и прочее. Ну ты ладно, дикая ещё, а мама твоя должна же знать.

— Мама… ну да. Да. Она говорила, что надо. Но она, по-моему, боится, что если я вот так на учёт и всё прочее, то всё станет реальностью, а так, вроде пока… ничего и нет…

Я вздохнул, собирая разбросанное бельё с пола, с кухни потянулся запах рыбного супа.

— Ох! Суп-то… Лётчик, закипел, небось! — Таня колыхнулась было встать, но я опередил её.

— Сидит уж, я выключу…

Через несколько минут мы всё же ели перегретый и оттого ставший мутным суп. А ещё через час Тане стало плохо, её неожиданно затошнило и вырвало, едва добежала до ванной. И там же и упала. Я подскочил, но она была в обмороке. Похлопал по щекам, она медленно очнулась и будто нехотя открыла глаза и посмотрела на меня сквозь ресницы, подняв брови:

— Ва-алера… Валерочка-ах… Живот… болит… Валера… Валера… — она опять закатила глаза, содрогаясь снова в рвотных позывах и её снова вырвало, уже на пол.

— Сейчас-сейчас, — заторопился я, холодея. — Щас, Танюша… ты потерпи! Я в «скорую» позвоню…Ты только…

…Это последние слова, что я запомнила перед тем, как провалилась в какую-то душную темноту. А потом очнулась уже на какой-то жёсткой и холодной поверхности, было уже не так больно, но голова кружилась очень сильно.

— Очнулась? Хорошо… Ты не проваливайся, держись, — сказал чей-то голос, постепенно из мути проступило незнакомое, но приятное лицо. — Муж волновался, со «скорой» приехал, сидит там теперь в приёмном. Так что ты, давай, держись ради него. И ради ребёнка.

Муж? Испугалась я, подумав о Марате, но сразу поняла, что фельдшерица имела в виду Валеру, и мне сразу стало спокойнее. Вообще стало хорошо, не буду им говорить, что он не муж.

— Документов, правда, твоих со страху не нашёл. Олейник ты, правильно? Татьяна Андреевна?

Я кивнула.

— Полежи немного. Щас доктор осмотрит, на УЗИ потом поедем…

Доктор пришла скоро, пока я ждала, разглядывала больничный потолок в переплетении труб. Пришла доктор, небольшого ростика, строгая сосредоточенная, но с тёплыми маленькими руками, осмотрела небольно.

— Ну не знаю, Наташ… — сказала она медсестре. — Раскрытия, вроде нет, тонус, конечно… Ладно, повезли на УЗИ, посмотрим, что… Тогда яснее будет, что делаем, живой плод или нет.

Мне стало так страшно от этого деловитого разговора, я замерла, заставляя себя не думать ни о слабости, ни о боли, которая и правда сильно уменьшилась. А на УЗИ водили по животу, который сразу стал казаться таким большим, каким, вроде и не был дома, водили холодным и твёрдым датчиком, от которого опять стало больнее.

— Плод живой, мальчик… Так двадцать две-двадцать три недели… Так всё в норме, отслойки нет. Измерять сейчас не будем, после, планово пройдёт. Кровь взяли? Бледная больно, анемия, небось…

Меня отвезли куда-то, в интенсивную, наверное, потому что рядом что-то пикало, и кровати были необычные с решётками по бокам, хотя я заметила это только к утру. Мне наладили капельницу, и вскоре непреодолимо потянуло в сон, всё стало так спокойно и хорошо…

…Я сидел в коридоре в приёмном, ожидая, что мне скажет сердобольная фельдшерица, что прониклась к нам с Таней симпатией, считая юными супругами, я никого разубеждать не стал, какая сейчас разница… Вот будет с Таней всё нормально, скажем, что мы только друзья.

Я прождал, наверное, часа два, не меньше, я мучился, боясь выйти покурить, чтобы не пропустить её, пока та самая фельдшерица всё же спустилась вниз.

— Спит, — сообщила она радостно. — Мальчик у вас будет… Теперь всё нормально, но… У неё сильная анемия, гемоглобин 75, это очень мало. Поэтому, полежит пока. Утром посмотрят, решат. А пока домой идите. Да, документы принесите утром, не забудьте.

Я вышел на улицу. Здесь мороз был всё тот же, что и днём, когда мы ходили в усадьбу, всё так же пахнет и посверкивает в свете фонарей искрами на сугробах. День ещё даже не кончился, а сколько всего произошло. Я держал Таню в своих руках сегодня, это было так удивительно и странно, потому что я ещё ни разу не прикасался к ней, а тут… И потом в больницу посчитали, что я муж… Но главное не это всё, всё это глупости, просто вихрь непонятных чувств и обрывков мыслей, а важное было другое, вот эти слова: «мальчик у вас будет». Как Таня сказала, всё становится реальным, когда вот так говорит кто-то со стороны. До сих пор я не представлял, что у Тани и, правда, ребёнок…

Но теперь самое важное — это Таниной маме всё сказать, напугается, наверное. Она уже была напугана, когда я пришёл. Лариса Валентиновна была бледна и растеряна, и вид у неё был такой, будто она готова была вот-вот броситься искать Таню. Я сказал, что Таня в больнице и тут же успокоил, как успокоили меня, повторив всё, что сказали мне. И только по дороге домой я понял, что Лариса Валентиновна не сказала ни слова, только смотрела на меня молча и подозрительно.

Дома я понял, почему. Оказалось, она успела позвонить маме и…

— Ты что с этой девчонкой сделал, Лера? — хмурясь и бледнея от гнева и испуга, спросила мама, едва я переступил порог квартиры. Она выскочила в прихожую, не обращая внимания, что на кухне пьяный Витька невнятным голосом пел «Мороз-мороз» вперемешку с «Белыми розами», от чего последние становились не такими отвратительными, а бедный «Мороз» явно страдал.

— Сделал? Что?! — удивился я, думая, что, может быть я, когда подхватил её со стула как-то неловко или грубо коснулся её? Или потом, когда переносил из ванной, где она упала на пол, потому что мне пришлось непросто — поднять человека без сознания, лежащего на полу, да ещё с такими длинными конечностями, не так-то просто.

— Ты скажи, что? Где Таня? И почему её мать думает, что ты что-то с ней сделал?

— Таня в больнице, но я… ничего плохого не делал, — растерянно проговорил я.

— Тогда почему она в больнице? Что вообще у вас происходит?! Зачем ты связался с этой девчонкой? Что тебе, Альбины мало?

— Да что ты говоришь, мам! Что значит, «связался»? какое-то слово… липкое… — скривился я от отвращения, проходя в комнату, но даже за закрытой дверью были слышны Витькины вопли. Он вообще песни никогда не пел, напивается молча и всё…

Мама прошла за мной в комнату, продолжая строго смотреть на меня.

— Что между вами, Лера?

— Мам, сегодня только говорили что, мы дружим.

— «Дружим»… Тогда почему она беременная? — от последнего слова мама дрогнула всем своим небольшим полным телом.

— Я не имею к этому отношения, — вздохнул я, стягивая свитер, в комнате у нас душно.

Я не хотел, чтобы мама знала, чтобы она стала что-то думать и вообще рассуждать на эту тему, обсуждать и тем более осуждать Таню. И ещё, как ни парадоксально и как ни глупо, но я жалел, что я не имею к этому отношения. Глупость какая-то напала, наверное, из-за того, что меня назвали её мужем в больнице.

— Не имеешь отношения?! — воскликнула мама, вообще-то она была впервые в таком возбуждении, в таком возмущении мной, до сих пор я её только радовал, а сейчас ей казалось, она не знает и не понимает меня. — Как бы ни так! Рассказывай… вот и таскался к ней поэтому… и из Москвы с учёбы уехал. Она тебя сбила… Какая же девчонка бесстыжая… вот дрянь… Учти, Лера, если ты из-за неё профессию не получишь, если ты… Что… жениться тогда надо, ей шестнадцать, Лер, посадят за такое, она же несовершеннолетняя. Ты слышишь, что ли?!

— Мам, да это ты меня не слышишь! — я открыл форточку пошире. — Какая женитьба, о чём ты говоришь?! Я женюсь на Альбине, причём тут Таня?

Мама обомлела, бессильно опускаясь на стул у нашего большого стола, за которым мы обедали, я делал уроки когда-то.

— То есть как это?.. То есть ты… спишь с одной, а женишься на другой… Это у вас, мужчин, нормально так, да? — в оцепенении от ужаса перед чудовищем, каким ей вдруг представился я, проговорила мама. — А я и смотрю… исхудал даже… Ах, Лерка… как же это ты? Как же так можно? И как девчонка теперь? Даже если такая, что стала с тобой, стервецом до свадьбы… стала с тобой… но разве не жалко? Соплячка совсем… А?

— Жалко мам, — сказал я, садясь на свою кровать. — Очень мне жалко Таню, поэтому я с ней дружу, от хулиганов уличных защищаю и сегодня в больницу отвёз, потому что ей стало плохо. Но я никогда на неё не смотрел как на свою невесту. И тем более не касался. Я не имею отношения к Таниной беременности никакого. Что и как, и кто, меня не касается. Я дружу с ней, а не с ним. Она вообще… ни в чём не виновата. Понимаешь? Он взрослее был, ну и… в общем, Таня не виновата. Думаю, он… её изнасиловал. Вот так. Она не говорит, но…

Я не хотел говорить, что отец Таниного ребёнка — это Бадмаев, которого теперь знает весь город как страшного убийцу, я не хотел, чтобы имя Тани вообще связывали с ним. Но я почти уверен, что не было у них отношений вроде романа, она сама сказала, что не знает его… Но это не отменяло того, что она с ним… Я заставлял себя не думать об этом, не представлять, и мне удавалось до сегодняшнего дня. А теперь мама устроила мне такой допрос, что невольно пришлось…

— Изнасиловал, ну, конечно, рассказывай… Знаешь, как говорят: «сучка не захочет…»

— Мама! — воскликнул я в ужасе. — Как ты можешь?!

— Потому что я знаю таких… прошмандовок. Будет шляться с одним, с другим, а потом такой дурак как ты и женится, грешки её прикрывать. А она всю жизнь так и будет шляться, ты учти! Тебе нужна такая жена? Молчишь… Ты ж влюбился в неё! А раз влюбился, то и женишься. На то они и рассчитывают, такие хитрые сучки! Находят порядочных и морочат всю жизнь! Я понимаю, конечно, она красивая и… семья такая, необычная. Платон этот, да и родители… что, небось, обволакивают…

Я покачал головой. Это же надо, сколько всего может прийти в голову двум взрослым женщинам, глядя на наши с Таней отношения, одна Бог знает, что в голову себе взяла, и вторую настроила.

— Мам, ни в кого я не влюблён. Таня вообще… не в моём вкусе, да и… ну что я, совсем? Я люблю Альбину и не думал ни о ком другом.

— Посмотрим… — мама покачала головой, уверенная в своей правоте.

— Мам, не будем мы ни на что смотреть. Таня — мой друг, и останется другом, она мне тоже много в чём помогла. И вообще… Давай считать что этого «чудесного» разговора не было?

— Друг… с чего это ты с девчонками стал дружить? Сказочник… Ладно, — мама встала, расправила скатерть, хотя она и так была идеальна. — Ужинать будем.

— Я не хочу есть.

— Что ещё выдумал? Голодом себя морить? Или Таня считает, что ты толстый?

— Тане всё равно, толстый я или нет, это Альбина так считает, всё время упрекает этим, но при этом кормит, как на убой своими котлетами.

— Вот-вот… Тане всё равно…

Вдруг на кухне дурное Витькино пение стихло, и он… кажется, завыл? А через мгновение, вероятно, упал, потому что послушался звук упавшего тела, что-то ещё повалилось, табуретки…

Мы с мамой переглянулись и бросились на кухню. Так и есть, Витька лежал на полу, скрючившись, и протяжно стонал, прижимая руку к подмышке, ударился или… инфаркт? Господи, что же это такое…

«Скорая» приехала сюда довольно быстро, и, удивительно или нет, но та же, что забирала Таню. Они посмотрели на меня удивлённо, не сразу, но узнавая. А уходя за носилками, на которых несли бедолагу Витьку, суровый фельдшер обернулся на меня:

— Ты прям на дежурстве сегодня, парень… Приходи работать, если что.

Утром я сразу сходил в больницу к Тане, но меня не пустили, сказали, ещё обхода не было, нечего шастать.

— После одиннадцати приходите.

Я позвонил её маме, но она не ответила, в обед меня опять не пустили, а вечером я уже к Ларисе Валентиновне зашёл, несмотря на её явное предубеждение. Я застал её только около десяти вечера, когда пришёл уже в третий раз, в больницу после шести уже не пускали и в мою душу начала закрадываться тревога.

Лариса Валентиновна открыла мне, но не пустила дальше прихожей.

— Таню отправили в область. Сильное кровотечение… — сказала она, буравя меня небольшими строгими серыми глазами, похожими на металлические свёрла. — Она… в реанимации. Всё очень серьёзно.

Я онемел на какое-то время, думая, что когда я оставил её в больнице вчера всё было хорошо.

— А… а ре-ебёнок? — проговорил я, наконец.

Лариса Валентиновна покачала головой в том смысле, что уже всё… А потом подняла голову и, буравя ещё сильнее, будто скорость в её дрели увеличилась в несколько раз, спросила:

— А вы… почему интересуетесь, Валерий? Это… всё же… ваш? То есть вы… отец… э-э… были?

Я покачал головой. Увы, как сказала как-то Таня, можем помечтать, но нет…

Глава 3. Разящая рука судьбы или маньяка?

Я узнал, что с Таней беда, через две недели после того замечательного разговора с мамой. Кира мне сообщила об этом перед уроками, в последний учебный день перед Новым годом.

— Володь, слышал уже, нет?

— Что?

Мне стало страшно, что она скажет, что Таню исключили. Таня не ходила в школу с того дня, я насмелился и спросил Татьяну Юрьевну, а она сказала, внимательно глядя на меня:

— А ты зашёл бы, Володя. Людям необходимы друзья. Особенно в беде. А Таня сейчас в беде.

— Я заходил, она… я не застал её ни разу.

Тамара Ивановна покачала головой:

— Таню не исключили, если ты это хочешь знать, этого я им не позволила. Она будет сдавать экстерном после каникул. Так что… в школу не вернётся. А ты зайди. Таня девочка славная, хорошая, вам не надо расходиться, как бы ни складывалось. Ведь так?

— Я её люблю! — вдруг выпалил я, наверное, так долго молчал, а мне хотелось говорить, петь об этом, так давно хотел сказать самой Тане, а она будто в крепость спряталась от меня.

Тамара Ивановна улыбнулась, покачала головой и погладила меня по плечу.

— Ну, тем более. Не отказывайся тогда…

А спустя всего несколько дней и моих бесплодных попыток поговорить с Таней, или встретить её перед самыми каникулами, когда, я был уверен, я её найду, Кира заговорщицким тоном проговорила:

— Таню в больницу отправили Володь, в Областную.

— Что… почему? — как-то глупо проговорил я.

— Мне мама её сказала. Положение серьёзное. У Тани же на сердце была операция в детстве… Ты не знал? Ну и вот… чем теперь дело кончится, не известно. А ещё… Марат сбежал.

Последние слова не сразу дошли до меня. Как-то много сразу сообщений всего в нескольких словах: Таня в больнице, у Тани операция на сердце и ещё Марат…

— Чего? — проговорил я, чувствуя себя идиотом, и посмотрел на Киру.

— Я говорю, Марат сбежал из тюрьмы. Ну, то есть не из тюрьмы, он на экспертизе какой-то был, и… Как будто узнал, что с Таней тут неладно. Но как он мог узнать?.. Теперь, наверное, при Тане там засаду устроят, как думаешь? — Кира, по-моему, говорила сама с собой. Мне всё равно, что на её Марата засада, хоть пять, я услышал главное: я знаю, где Таня, и я её увижу.

Я подхватил сумку и стремглав бросился из школы.

— Володь! Володя, ты куда?!

Я уже не слышал Киру, но она скоро нагнала меня, остановив у перехода, когда я едва не бросился прямо перед самосвалом.

— Что ты… как сумасшедший… — проговорила Кира, крепко держа меня за локоть. — Чего полетел-то? Автобус до Пскова только через час.

— На папиной машине поедем. Щас из дома позвоню, нас отвезут. Поедешь? — спросил я.

— Конечно! — обрадовалась Кира. — Только, Володь, я домой зайду, предупрежу, и к тебе, не уезжай без меня, ладно?

…Он кивнул, и точно как сумасшедший. А во мне работала мысль ещё со вчерашнего дня, когда я вечером узнала о Таниных злоключениях от мамы. Они с отцом обсуждали это на кухне, но нарочно громко, чтобы я слышала, как мне кажется.

— Привезли позавчера вечером с угрозой выкидыша, ничего не предвещало, только анемия была и довольно значительная, не понимаю, почему мать не предпринимала никаких мер. Тем более, оказывается, у Тани оперированное сердце, не знаю, можно ли ей вообще было беременеть. А утром стал нарастать ДВС-синдром. То ли всё же аборт начался или ещё какая-то причина, но в тяжелейшем состоянии её увезли в Область. Сейчас уже лучше. Если всё неплохо завтра переведут в палату из реанимации.

— Может она сама? Приняла что-нибудь? — негромко сказала бабушка. — Что там пьют… какой-нибудь йод…

Все помолчали, потом мама снова отчётливо сказала и я снова поняла, что это для меня:

— Возможно…

— Тогда не сама, это ещё надо знать, что принимать, — снова вполголоса проговорила бабушка, не понимая воспитательной роли этого разговора, при котором я не присутствовала, но должна была всё слышать. А потому ещё добавила: — Лену жалко теперь, она так надеялась, что внук будет… Марат-то сбежал. От-ить, ведь всесоюзный розыск объявили, найдут — расстреляют. И внука теперь ещё не будет, как все сразу-то…

— Что ребёнка ей было всё равно не выносить, теперь ясно, странно, что раньше выкидыш не случился. С таким анамнезом всю беременность женщины на сохранении проводят. Детей может и не быть больше…

Вот за все эти новости и, особенно, за последнюю, я очень уцепилась и поспешила домой. Теперь мне надо было предупредить бабушку, которая оказалась очень недовольна, что я «общаюсь с этой девчонкой».

— Бабушка, когда Таня была дочкой писательницы и журналистки, это было очень хорошее знакомство и полезная дружба, а теперь? — дерзко сказала я.

— Кто знал, что она такими вещами занимается, эта «дочка»?

— Бабуля, я просто навещу подругу и всё. К тому же Володя меня отвезёт. Он шофёра своего отца попросит.

— Володя… И Володе нечего там делать, если он твой кавалер. Или что он, и нашим, и вашим? С вами обеими дружит? А жениться как будет?

И вечером мне ещё устроят головомойку по этому же вопросу. И тоже будут пытать, зачем ездил Володя, просто чтобы меня отвезти, или тоже хотел навестить Таню. Как я могла им сказать, что это я за ним увязалась? Что это он хотел видеть Таню? И больше того, заявлял, что Танин ребёнок от него? Врал, конечно, я знаю, но это ещё хуже…

Пока бабушка ворчала, следуя за мной по комнатам, я никак не могла сделать то, ради чего пришла, потому что предупредить, что поеду в Псков, можно было и по телефону. А мне нужно было…

Наконец, я смогла остаться одна, потому что зазвонил телефон, и бабушка, усевшись поудобнее в кресле, увлеклась разговором со своей подружкой, а они могут болтать сутками, и я взяла то, что собиралась. Тот же транквилизатор, что я уже использовала летом, чтобы с Таней произошло то, что теперь вот так трагично заканчивается. Но я думала, что если Володя, несмотря на то, что я ему наврала о давних отношениях Тани и Марата, несмотря на то, что ребёнок был не его, и Таня ему изменила, несмотря ни на что всё равно рвётся к ней всё больше, и если сообщение о том, что Таня теперь ещё и бесплодна, не произведёт на него впечатления, я сделаю то, что задумала вчера, пока слушала, о чем говорили мои родственники. Потому что теперь, когда ребёнка у Тани не будет, что может помешать Володе, быть с ней? Если до сих пор ему ничто не мешало этого желать?

Таня только из-за ребёнка, не желая обременять Володю, держала его на расстоянии от себя, куда там, какое благородство! Как я ненавижу её и за это тоже! Любая другая на её месте воспользовалась бы случаем и женила самого завидного жениха на себе. Тем более что он сам только и мечтает об этом. А она… Но теперь незачем даже и благородничать, теперь вон как он летит, чтобы видеть её, конечно, я уже никак этому не помешаю. Если только… не осуществлю задуманное. Или не смогу внушить Тане, что ей, убогой, недостойно морочить голову парню, что его родители никогда и ни за что её не примут. Но на это я не слишком рассчитывала…

До Пскова ехать минут сорок, но если поторопиться за полчаса можно, дорога хорошая, мой отец и озаботился пару лет назад и поговаривал, что нужно строить ещё. Как он говорит: «Много дорог не бывает!», что ж, я рад, что мы по хорошей дороге едем так быстро, хотя всё равно недостаточно быстро. Кира всю дорогу рассказывала в подробностях, как с Таней нехорошо, что она едва не умерла, а теперь после всего не сможет иметь детей. Это, конечно, прискорбно, но какое это имело значение, если Таня могла умереть? И все из-за братца Киры!

— А ведь он к ней сбежал, Володь, представь! Из института Сербского, кто сбежит, а он сбежал. Вот какая любовь…

Это так злило меня, что я не выдержал и повернулся к ней, мы сидели рядом на заднем сиденье и то и дело подскакивали на пружинах от скорости. Я сто раз пожалел, что не сел впереди, на «штурманское» место. Я повернулся и спросил:

— Твой брат, что, татарин?

— Поч-чему татарин? — наконец-то растерялась Кира, отодвигаясь. — Прадед бурят был… шаман известный.

— И что, у них так принято? У бурятских шаманов? Вот так с девушками действовать?

Кира смешалась и замолчала, мне казалось, она говорила всё это не только для меня, но и для водителя, чтобы как можно больше людей знали о Тане и всём, что происходит с ней.

Наконец, мы приехали. Чтобы найти нужный корпус на территории Областной больницы тоже пришлось постараться, но Кира тут бывала и вообще девица она бойкая, расспросила и узнала, где Таня, хотя всё же несколько корпусов мы обошли зря. Меня пускать не хотели, всё же гинекология, но Кира, пошепталась с вахтёром, наверное, сказала, что я сын Кировского директора, и нас пустили.

— Что ты сказала им?

— Что ты жених и очень о ней беспокоишься после случившегося, — сказала Кира, слава Богу, оставила свои попытки быть моей девушкой.

— Молодец, — благодарно улыбнулся я и даже потрепал её по плечу. Вот не думала бы ко мне липнуть, вообще отличная девушка была бы.

Таня была в палате с ещё одной женщиной. Но та вышла, запахивая халат поглубже, едва мы вошли. Таня… наконец-то…

Я никогда не видел таких бледных людей, какой оказалась она в это утро. Холодный зимний свет, что лился в окно, ещё больше остужал её кожу, придавая ей голубоватый оттенок, ещё эта сероватая больничная наволочка, голубые стены палаты. И личико такое маленькое, словно Таню заколдовали, и она уменьшилась вдвое. Зато глаза оказались такими громадными, что, когда она открыла их, не в силах при этом приподняться повыше на кровати, мне показалось, это две Марианские впадины смотрят на меня, столько в них было тёмной синевы бесконечной и безбрежной. И губы, большие и тоже бледные, приоткрылись и улыбнулись нам.

— Ребята… ребята, как вы узнали?.. Володя…

Я не мог больше быть на расстоянии, я быстро дошёл до кровати и обхватил её за плечи в этой чудной, казённой, что ли, ночнушке, приподняв от подушки, и прижал к себе, а потом поцеловал в губы. Не было больше никаких препятствий, которые она выдумала между нами, теперь не было даже ребёнка, который мне совершенно не мешал продолжать любить её и хотеть только её. Губы сейчас у неё были слишком горячие и слишком сухие, а они всегда были влажными и тёплыми для меня, как цветок розы.

— Таня… Танюшка… ты… — я погладил её по лицу, только сейчас заметив, как строго заплетены в косу её волосы. — Как ты чувствуешь себя?

— Хорошо, — она улыбнулась и тоже подняла руку к моему лицу. — Совсем хорошо.

И голос у неё стал сейчас такой тихий.

— Вы как сами? Полугодие без «троек»?

— Володька нахватал, — сказала Кира, садясь в ногах Таниной кровати, мне пришлось сесть на стул, чтобы не сидеть спиной к Кире.

— Были бы смелее, «параш» бы наставили, а так «шефов» боятся разочаровать, — сказал я. — Я вообще мимо полугодие пропустил, ну ты помнишь… наверное.

Я хотел сказать, что ей теперь можно не уходить из школы, но не стал, наверное, это было бы не к месту, тем более что она, очевидно, было очень больна, я ещё никого не видел таким больным и слабым и только сейчас вспомнил, что Кира сказала, что Тане в детстве сделали операцию на сердце, так вот откуда у неё был шрам на груди, а она отшутилась когда-то…

Поэтому я не сказал этого, но сказала Кира:

— У всего есть хорошая сторона, Тань! — улыбаясь румяная и персиковая, даже кажущаяся этим сочным персиком сейчас. — Зато из школы можно не уходить…

Таня не улыбнулась, но попыталась изобразить улыбку, хотя я увидел, в уголке глаза блеснуло… слеза? Я так растерялся, что спросил совсем уж глупое, просто со страху оттого, что я не понимаю, что она должна переживать сейчас:

— Тебя когда отпустят?

— Скоро, думаю, — обрадовалась Таня возможности ответить. — Только кровь хотят перелить пару раз и отпустят. Стану как вампирша, бойтесь! По ночам стану приходить…

— Ко мне приходи поскорее! — обрадовался я, я не помню ни одной шутки от неё с самого лета.

— И ко мне, стану сексуальная, как ты, — засмеялась Кира, снова неловко пошутив.

— Ну да, этого хоть отбавляй, — хмыкнула Таня, оглядев себя, действительно, сейчас, в этой ужасной рубашке, со стянутыми волосами, такая сине-белая, будто сама жертва вампиров, она, как ни странно, была на удивление привлекательной. И даже Кира не могла этого не заметить, а сама Таня, похоже, поверить не могла…

— Марат-то сбежал, слыхала? — сказала Кира. — К нам приходили, сказали, сообщить, если объявится.

Она всё сегодня говорит невпопад, со злости что ли? Понимает, что мы с Таней теперь не расстанемся ни за что. Пусть только окрепнет. Только выйдет отсюда…

— Я думаю, у тебя тут и вовсе засада где-то.

— Надеюсь, у Марата всё будет хорошо, — только и сказала на это Таня, отведя глаза и невольно хмурясь.

В этот момент вошла медсестра.

— О… да тут целое собрание. Вы на выход ребят, щас капельницу принесу уже. Завтра приходите. На-ка, пока таблетки выпей.

Она протянула стаканчик с таблетками, Кира взяла его.

— Давайте, я дам, — сказала она, и поднялась, чтобы подойти к Тане, и воды налить, запить.

Медсестра вышла, а Кира сказала мне от крана:

— Не работает, Володь, на стакан, принеси из коридора.

— Да у меня тут… что, компот есть, — услышал я, уже из коридора. Значит, Тане не хотелось, чтобы я уходил. Я так обрадовался… что тут же вернулся, а Таня с помощью Киры уже выпила таблетки, запивая ярко-розовым компотом, из смородины, вероятно.

— Вымой кружку, Володь, извини, что гоняю тебя, но грязной оставлять нельзя, тараканов ещё разведём…

Пока я шёл с кружкой, сам не знаю, куда, мыть её, я хотел приплясывать, но при этом не мог не думать, что Кира нарочно отослала меня зачем-то. Но, возможно, им, девчонкам, есть о чём поговорить…

…Не о чем нам особенно было разговаривать. Едва Володя вышел, как Кира снова заговорила о Марате, и мне кажется, больше половины выдумала. Особенно о том, что он сбежал, чтобы быть со мной.

Марат сбежал, это само по себе ужасно, потому что считают, если человек бежит, значит виновен. И ещё это значит, что его могут просто убить при задержании как опасного преступника. Если предстоящий суд мог бы ещё вынести какой-то иной приговор, я была уверена, что не могут теперь, когда у нас перестройка и свобода, осудить невинного человека на смертную казнь. Но этот его побег… он пугал меня. Особенно, когда Кира сказала, что Марат сбежал, чтобы быть со мной. Но уже через мгновение я поняла, что это чушь. Марат же не безумец, чтобы так поступить. И ни в какую там громадную любовь с его стороны я не верила. Он хотел немного отвлечь свою маму от себя, вот и рассказал обо мне. Но теперь, если в нем есть хотя бы капля здравомыслия, а он не маньяк, которым его представляют, он спрячется, и никто его не найдёт никогда. Во всяком случае, я очень надеюсь, что будет именно так. Марату я не желала зла, несмотря ни на что, и ни в чём его не винила. В своих бедах я винила только себя.

Вот и сейчас, кто, если не я, виноват в том, что я оказалась в больнице? Ведь сказали же, что анемия и надо наблюдаться и таблетки пить, а я забывала, и на учёт так и не встала. Из-за меня не будет у Марата сына… Но даже, если бы мой малыш родился, Марат, скорее всего никогда бы его не увидел… Вот где он теперь? Только бы его не нашли…

У меня начали слипаться глаза. Я почти все время почти от слабости, и зрение сильно ослабло, стало трудно читать, я не сразу поняла, в чём дело, когда открыла книгу и долго не могла пристроить её к глазам. Когда сказала об этом доктору, она пожала плечами:

— Большая потеря крови была, возможно, повреждение сетчатки. Я вызову к тебе окулиста.

А сейчас ребята засобирались, потому что их уже гнали из палаты, пришли ко мне с капельницей, кровь там, значит, других сегодня капать не будут…

…И я с удовлетворением заметила, что принесли только флакон с кровью, значит снотворное, которое я подсунула Тане, не вымоется с растворами. Да, я могла бы на смерть отравить её, и даже хотела это сделать, и уже вылущила десяток таблеток из блистера, но вовремя остановилась, вспомнив о Марате и всём, что с ним, с тётей Леной, да со всеми нами… Убийство, это как-то уж очень серьёзно. И Марат не виноват, а я… что, буду жить с призраком мёртвой Тани? Ну нет… я же не маньяк. Хотя ненавижу её уже с маниакальной страстью. Как и к Володе отношусь с маниакальной страстью. Может, я в Таню влюблена платонически, восторженно и восхищённо, и не могу себе самой признаться в этом, в том, что хочу быть на неё похожей во всём, так же похудеть и даже покрасить волосы в светлый цвет? Может, из-за этого я так ненавижу её?

Я придумала лучше. Я высыпала все таблетки, кроме трёх в раковину, эти три и дала Тане. Они найдут пустые блистеры в тумбочке, и Таню, спящую беспробудным сном, от трёх таблеток и крупный мужчина свалится как подкошенный… Я очень умная девушка, я отлично знаю, что делают с суицидниками. Не будешь ты, Володечка, со своей прекрасной феей Таней танцевать на Выпускном. И в Ленинград вместе с ней ты не поедешь. Ты со мной поедешь, потому что я буду рядом, а эта чокнутая талантливая художница, эта провинциальная красавица международного класса, проведёт остаток дней в психушке. Потому что только сумасшедшие могут кончать с собой. Это же все знают…

Глава 4. Семья

На новый год мы с Викой поехали на Домбай. Всего на неделю и она стала бы, конечно, замечательным отдыхом, если бы я был там не с Викой, а с Катей. Катя сказала мне, что в апреле они уже переедут в Москву. Это абсолютно точно, что уже подыскивают место Ванюше в детском саду.

— Наргизу Анваровну тоже надо перевезти, — сказал я.

Катя засмеялась:

— Она ни за что не бросит роддом. Что ты, Платон, она его любит больше, чем меня. Он её детище, её гордость. Это из меня ничего примечательного не получилось, а мамин районный роддом и все её ФАБы лучшие не только в нашей области, но и во всём РСФСР.

И надо такому случиться, что именно Катя мне сообщила первая, когда мы уже на чемоданах собирались в аэропорт, что у Тани произошёл выкидыш.

— Мама сказала мне сегодня. Там нехорошо как-то. Ты бы приехал, Платон? — сказала Катя.

А из прихожей уже поторапливала Вика:

— Платончик, с кем ты там болтаешь? Скорее… уже опаздываем, впритык времени. Два часа до самолёта… Уже регистрация, а мы из города даже не выехали…

— Да-да… спасибо, что сказали… — проблеял я.

— Ты не можешь говорить? — догадалась Катя. — Не говори. Приезжай.

Я положил трубку. Потому что Вика подошла ко мне с гневным лицом, уже красная от жары под шубой.

— Идём уже?

— Да-да…

— Что там у тебя? — спросила Вика, недовольно хмурясь.

— Таня заболела, — сказал я.

Вика посмотрела на себя в зеркало снова, поправляя волосы, которые и так зализаны идеально.

— Ну и что? Ты врач, что ли? Позвонишь потом и спросишь, как дела. Или она умирает?

— Да нет…

— Ну и всё тогда, всё, Платончик, полетели! — Вика подхватила меня под руку.

Из Домбая позвонить невозможно, так что позвонил я маме только когда вернулся в Москву. И надеялся, набирая номер, что ответит сама Танюшка, потому что прошла почти неделя с того дня, как звонила Катя. Но мне вообще никто не ответил. Кате позвонить я не мог себе позволить. А всё это уже начало меня пугать. И я позвонил Валере Лётчику. Да. Я помнил его номер ещё со школьных времён, когда редко, но всё же звонил ему. И вот теперь… если он всё время крутился там возле Тани, как говорила мама, может быть, он знает что-нибудь.

— Платон? — Лётчик удивился только в первое мгновение. — Ты… из-за Тани?..

Мне стало нехорошо, неужели, действительно произошло что-то нехорошее, по-настоящему.

— Что с Таней, Валер? — едва в силах вдыхать слова, проговорил я. Неужели, пока я дышал кристальным воздухом Кавказа и катался на лыжах пил глинтвейн и кофе, Таня…

— Ничего хорошего, — скрипя каким-то особенно высоким сегодня, прямо бабьим голосом, сказал Лётчик. — Она… Понимаешь… она пыталась отравиться. И её… ну ты понимаешь… Это обычно так делается. Ну… если кто-то решается на такое… Я не знаю, что и… почему это произошло…тот-то маньяк, который… ну… понял, нет?

Он подождал с мгновение, чтобы я догадался, о ком он говорит.

— Да понял-понял… — пробормотал я, любое упоминание Бадмаева доводит меня до белого каления.

— Так он сбежал и она… со страху ли… Или с горя, что ребёнка потеряла… А может… тут ещё один парень её к ней в больницу приходил… Может, он сказал ей что-то… Не знаю, твоя мама не знает… не знает никто, но Таня… три пачки таблеток выпила, Платон… И так едва откачали после выкидыша, а она… Твоя мама даже… у отца.

Лётчик не лез с советами, не говорил, что мне делать и как чувствовать себя сейчас. Но мне казалось, что я виноват, что с Танюшкой такие несчастья одно за другим. Я виноват. Виноват, я хотел, чтобы… я даже сам подстроил всё. Тогда не удалось. Зато теперь… что это теперь? Как это мне понять?

Мама… мама, почему Танюшка с тобой оказалась беременной, а теперь… мама…

И сама у отца… и так, что даже Лётчик знает об этом… Он знает потому, что говорил с мамой, как я не догадался сразу, в его словах мамины. Сам Лётчик, если бы рассказывал от себя, говорил бы иначе.

Я положил трубку. Господи, как страшно. Всё страшно… Вот только чтобы Таня впала в такое отчаяние, что попыталась отравиться, я не верю. Не Таня. Кто угодно и в любых обстоятельствах, но не Таня. Она даже младенцем была стойким. И даже тогда со швом на груди весело хохотала над бабушкиными «ладушками» и «по кочкам», прямо заливалась весёлым смехом. Синела и слабела от него, но веселиться не переставала.

И чтобы она теперь… когда её сделали беременной, может быть, и изнасиловали, как думала мама, я рвал и метал, злился и обезумел, а она не пала духом, даже картины её, я видел, не утратили солнечных красок. И чтобы она слов какого-то мальчишки испугалась? Или Бадмаева ей бояться? Что мог, он уже сделал… Нет, это ошибка, это ужасная ошибка с этим дурацким отравлением. Что-то не так в этой истории. Я могу поверить, что столичный ловелас соблазнил неопытную девочку, это, как говорится, в рамках обычной жизни, для семьи и для самой Тани, конечно, катастрофа, но история самая банальная, как говориться, не надо было уши развешивать. Но поверить в то, что Таня после выкидыша или какого-то там разговора могла вдруг взять и отравиться?! Да не поверю ни за то!

Не говоря ни слова Вике, я собрался за пять минут и уехал. Уже на следующий день я говорил с родителями дома у отца, после того как побывал в областной психиатрической больнице и меня не пустили дальше порога, сказав, что моя сестра на обследовании и пока ей все посещения запрещены.

— Вы не понимаете, если у человека депрессия, то даже встреча с родными может усугубить положение.

— Никакой депрессии у моей сестры нет! И быть не может! — горячился я, не в силах сдерживаться в противовес спокойному психиатрскому подходу.

— Вы не можете знать. Психика подростков очень лабильна. Можно не замечать органического заболевания, даже находясь рядом, а вас не было рядом уже несколько лет.

Крыть, как говориться, было нечем, и я отправился в Кировск.

И вот я у отца в его холостяцкой берлоге, которая была весьма уютной, и здесь всегда присутствовали женские руки, а теперь и мама, и я подумал вдруг, не была ли мама одной из тех женщин, что всегда при отце? Тайно, так, что не знал не только я, но для них самих это был какой-то чуть ли не подпольный роман. Вот что они, спрашивается, чудят? Или жить как обычные супруги им невмоготу, а только вот так — тайно встречаться, чтобы будоражить остывающие сердца? Или для мамы, как для писателя, жизнь нормальной семьи представляется удушающей рутиной? Тогда не стоило и заводить эту самую семью…

Примерно это я и сказал родителям, наконец, застав их вместе дома у отца, после того, как несколько часов безрезультатно прождал маму дома. Но маму я не дождался. А вот в комнате у Тани все эти часы и пробыл. И что вы думаете? Множество, сотни рисунков, несколько эскизов в масле, сотни акварелей — золотые, туманные, солнечные, в инее, в дожде, первом тающем снеге осенние пейзажи, вид с Таниной веранды в любую погоду, усадьбы, которую знают все, только зачем она туда ходит одна? Но тут я понял, что не одна: в другой стороне, а также на столе всюду, но прикрытые сверху пейзажами и портретами дворовых кошек, были портреты Лётчика. Тут был и Книжник, я отлично его помню, в разном, кстати, возрасте, совсем ещё пацанчик с рыжеватыми вихрами, и уже теперешний, длинноволосый юноша, такие причёски, думаю, в школе позволили ради него, сынка директора комбината, и Танина подруга, кажется, Кира. И наши с мамой портреты, и Катины, и Ванюшкины тоже во множестве, и портреты отца. Но больше всех, больше всех вместе взятых — портреты Лётчика, Валеры Вьюгина. Вот так…

Это не было потрясающим открытием, и всё же, разглядывая именно его изображения, я подумал, что они самые живые, меняющиеся, она рисовала его при самом разном освещении, с натуры и по памяти, и его лицо, руки, его улыбки точно для неё самые прекрасные на земле. Когда они успели так сблизиться, не понимаю, и почему?

Но сейчас я спросил родителей, но конкретно маму, как она могла отдать Таню в психбольницу?

— А как я могла воспротивиться?! — вспыхнула мама, значит, всё же осознаёт свою вину и неправоту.

— Платон, я не понимаю, что за обвинения? — отец нахмурился. — Всё произошло в больнице, даже не дома, когда мы могли бы всё скрыть. Никто слишком и не спрашивал, можно ли отправить Таню в психиатрическую.

Это меня возмутило сильнее маминого попустительства во всех смыслах. Да ещё сидит в своё уютном кресле, такой вальяжный и спокойный, как сытый кот, у него почти всегда такой вид.

— Я понимаю, отец, тебе Таня чужая, потому и душа не болит.

Мама вспыхнула, подскочив, а отец повернул лицо к ней:

— Вот. Вот, Лара, к чему привела твоя дурость по сохранению непонятного renommee интересной женщины. Будто кто-либо считал иначе. Довольна? Ладно общественное мнение, плевать, но для чего ты сыну внушила эту же дикую идею.

— Да чтобы и в его глазах не выглядеть жалкой покинутой клушей! — вскричала мама, вскочив с места, я редко видел её в таком волнении. Вообще при отце она другая, её большая фигура кажется сразу куда более изящной и тонкой, движения более женственными, даже голос заучит иначе. Но главное сейчас было не это, получалось, она меня обманула, зачем? Чтобы казаться гордой изменщицей? И ради этого лишиться карьеры, Ленинграда, но главное, и тут отец прав, так затуманить мне голову, чтобы я родную сестру начал считать чужой…

— Мама… — я поднялся. — Ты… такое натворила, Таня… да нормальнее её я вообще никого не знаю. Нормальнее и сильнее. И талантливее. Ты сама…

Но и мама тоже вскочила.

— Я?! я — да! Я ужасная, безрассудная женщина, гордячка, всё потерявшая из-за желания не быть жертвой вечных супружеских измен главного Питерского Казановы! Которой надоело ловить на себе сочувственные взгляды и слышать перешёптывания, что у моего мужа очередная возлюбленная. Да, я захотела отомстить ему и себе за то, что выбрала его, а не кого-то другого, что могу любить только его! Да, никаких оправданий! Хотите — ненавидьте меня! И Таню упустила. Когда, не знаю… может быть и давно, с самого начала. Я никогда не была близка с ней, как бывают близки с дочерьми. Но и моя мать не была близка со мной. Куда ближе с вами, детьми… да, пусть я негодная мать и дурная жена, но ты сам, Платон?! Ты был хорошим братом? Когда узнал о том, что Таня в положении. О чём ты думал? О ней? О том, что её жизнь под откос? А не о том, что это повредит твоей репутации? Не об этом? Что ты сделал? Ты поговорил с сестрой, посочувствовал, погладил по голове? Что ты сделал?! Чужой парень стал ей как брат, приходил каждый день, на каждый её звонок, на любую просьбу отвечая. Не было бы его, неизвестно, может быть, Таня ещё в тот вечер, когда попала в больницу, умерла от кровотечения. Какой-то Валера Вьюгин оказался рядом! Вот так, идеальный брат, и суровый обвинитель. Я виновата. Виновата, конечно, что Таня не ночевала дома, а я и не знала об этом. Сколько это продолжалось, сколько было мужчин, чей ребёнок был у Тани, которого так охотно признали Бадмаевы, я не знаю. И когда она пошла по рукам, я тоже не знаю. Для меня работа всегда была важнее всего остального. И для тебя! Разве не для этого ты живёшь теперь так, что твой взгляд гаснет? И ты прав, и я понимаю тебя и поддерживаю. Не надо обвинять других, пока не посмотришь на себя…

— Да, я сын своих родителей-чудовищ, — сказал я, направляясь к двери. — Только вы просто чудовища, как дети-эгоисты, а я… куда хуже…

Я не стал договаривать, потому что понял сейчас, что признаться в том, что я замышлял против Тани, я не могу. Не им. Они мне казались сейчас детьми, которые продолжают играть в игры, ломают игрушки при этом, нас, своих детей… Мама… если бы мы хотя бы остались в Ленинграде… Ты не можешь себе представить, чего ты лишила меня, когда загнала нас в этот Кировск. Как мне, парню из Кировска трудно среди московских снобов. Но, с другой стороны, то, что ты писатель и небезызвестный, открывает для меня кое-какие двери и сердца. Так что, даже если ты и виновата в чем-то перед нами с Таней, но столько же ты дала нам просто тем, кто ты.

Я вышел под черное вечернее небо. День начал прибавляться, уже январь. Иней толстыми комьями висел на деревьях. Дышалось удивительно легко. Машин зимой в Кировске почти нет, все ставят свои в гараж. Сейчас и прохожих уже мало, я направился к дому, думая, знать бы, что Катя одна дома, я позвонил бы и позвал её к себе, мама останется, конечно, у моего отца. У нашего отца… ох, мама… обиженная женщина способна разрушить полмира…

Я почти дошёл до дома, когда увидел знакомую фигуру, вернее, походку, потому что фигура как-то изменилась, я ещё не совсем понял, как именно, но… Лётчик.

— Лётчик! — крикнул я, бросаясь за ним через дорогу.

Он обернулся, ёжась и пряча уши в воротник, и шарф, чего он так замёрз-то?

— О… Платон, приехал, значит, — он достал руку из кармана и снял перчатку, чтобы пожать мою. Твёрдая рука, но ледяная.

— Ты замерз, что ли? — усмехнулся я, от меня едва ли не пар валил, а он съёжился

— Да околел не то слово, — засмеялся Лётчик. — Прождал проклятый автобус на станции, лучше бы пешком пошёл.

— А что ты делал там?

— Вагоны разгружал, Платон, что ещё? Вот, заработок несу, — он показал две бутылки водки в карманах, верно, сейчас валюта, почище денег.

— Может, зайдём ко мне? — предложил я.

— На водку мою покушаешься? — засмеялся Лётчик.

— У меня своя есть, не переживай. Идём? Я там со скуки, пока родителей ждал, жаркое приготовил, угощу тебя.

— Вкусное? — спросил Лётчик со смехом.

— Ага. Мясо отменное было.

— Ладно, пошли уже скорее, а то щас сдохну. С утра не ел, — махнул головой Лётчик.

Едва мы разделись и прошли на кухню, я налил Лётчику водки, пока будет разогреваться жаркое, ему надо согреться.

— Ещё выпей, — сказал я, наливая ещё.

— Напьюсь же…. — сказал Лётчик, но водки выпил. — В первый раз так вкусно тёплая водка. В серванте держишь?

— В буфете.

Лётчик снял, наконец, и шарф. И тут я понял, что в нём изменилось: он немного похудел, всегда бы эдакий налитой колобок, не рыхлый, но сбитый. Сильный, хотя и толстый. А сейчас и не такой толстый, на ляжках джинсы свободно болтаются, всегда крепкие ляжки обтянуты были любыми штанами.

— У меня тут сосед от водки помер недавно, — сказал Лётчик, садясь за стол, взял нож и хлеб, всё знает, где у нас, и нарезал спокойно, ровными ломтями. Не в первый раз это делает, всё привычно ему здесь всё, я думаю, он лучше меня знает и где какая посуда стоит.

— Ну, тебе не грозит.

— Напрасно ты так уверен. У меня отец от водки помер, так что наследственность у меня самая паршивая.

— Ну да… наследственность… — пробормотал я, думая, какая у меня наследственность? Самая превосходная на первый взгляд, но это тоже, как расценить…

Жаркое согрелось, распространяя замечательный аромат по всей квартире.

— М-м-м, пахнет и правда очень вкусно, — сказал Лётчик, берясь за ложку.

Позволив ему съесть почти всё, и выпив вдвоём уже по три рюмки, я спросил, наконец:

— Лётчик, вы очень сдружились с Таней?

Он поднял глаза на меня, немного опьянел, действительно.

— Или ты… влюблён в неё?

— Ты ещё спроси, не сплю ли я с ней, — сказал Лётчик, откладывая ложку. — Ваша мать уже спросила. Точнее утверждала, что это так, когда оказалось, что Таня…

— Мама?! — изумился я.

Лётчик кивнул, вздыхая, и достал сигареты. И вот вам, поднялся, достал пепельницу, я и не знал, что она у нас есть, появилась, из цветного стекла, не иначе как Таня купила для него, довольно красивая вещица… Лётчик закурил, и снова превратился в голливудского киногероя с этой обыкновенной «Стюардессой» в зубах…

— Я тоже удивился, когда она влетела к нам в квартиру, с этими обвинениями, — сказал он, выдыхая дым, привычно встав к форточке.

Вот так можно считать, как живёт человек, просто наблюдая за ним. Он тут у нас свой. А он меж тем продолжил говорить:

— Хорошо, мамы дома не было, а остальные поминали соседа Витьку и сидели пьяные, ничего не разобрали. Это вы в отдельной квартире живёте, мы — в коммуналке, на другой день весь город говорил бы, что Таня из-за меня… что… — он нахмурился, отворачиваясь.

Ему больно, только я не мог понять, от обиды за несправедливые обвинения или потому что ему жаль Таню.

— Только, когда я после размышлял об этом и вспоминал весь разговор, то понял, что произошло, догадался, что с горя Лариса Валентиновна… Сразу предвосхищаю я все твои вопросы на эту тему: я не влюблён в Таню, никогда не смотрел на неё в этом смысле, тем более не касался.

— Ну… ты может и не влюблён, — сказал я, выдыхая. — Могу и поверить, мне трудно судить о сестре в этом смысле, привлекательная она, как женщина и насколько. Зато её я понять могу, и она точно тебя любит.

Лётчик посмотрел на меня и хмыкнул, качнув головой:

— Ты шутишь, Платон? Ты посмотри на меня. И на неё. Что я ей, пельмень безглазый… — он даже засмеялся, дымя и ноздрями, как дракон. — Не-ет, просто… я оказываюсь там, где надо, чтобы помочь ей. Будто нарочно. Кстати…

И тут он вдруг переменился в лице, разворачиваясь ко мне. И глаза его, очень светлые, сейчас жгли через те два метра, что разделяли нас.

— Вот скажи мне, Платон Олейник, преданный и любящий брат, как ты мог натравить на сестру волков? Ты представляешь, что они сделали бы с ней? Ты всерьёз полагал, что стаей, почуявшей кровь, можно управлять? Особенно «деревенскими»? «Попугать, не бить, не насиловать», ты думаешь, они удержались бы?

Я отпрянул в ужасе. Теперь, из его уст это прозвучало так страшно и так непоправимо, что я готов был провалиться сквозь землю.

— Т-ты… откуда знаешь? — прошептал я, потому что голос мгновенно пропал.

— Я был там. И звериные их рыла видел… — Лётчик раздавил сигарету в пепельнице. — Мне интересно, ты сейчас приехал почему? Надеялся, что она умерла?

— Да ты что… — беспомощно прошептал я.

— Да ничего, Платон, я многое могу понять, и как жениться на деньгах и связях, и как под нужных людей подстилаться, хотя сам и не умею… как ни глупо… Но чтобы родную сестру под целую банду «деревенских». Да любую девчонку, но сестру… Свою кровь…

— Я не…

— Только не ври, — скривился он с отвращением. — Даже если бы я не знал этого от Тани, я сейчас бы понял, что это так.

Я взял бутылку и налил нам по целой рюмке, это грамм семьдесят пять примерно…

— Так Танюшка знает, что… это я? откуда? Кто сказал ей?

Я выпил, выпил и он, даже не поморщившись.

— Никто. Незачем говорить тем, кто может сложить в уме два и два. Таня никогда глупой девочкой не была. И слабой не была тоже. От того, что с ней произошло, любая сломалась бы. Но, когда предают самые близкие люди… Когда ты… Ты представь, только на мгновение вообрази себя на её месте: ты оказываешься беременной, не знаю, пьяна она была или влюбилась в Бадмаева этого, теперь не важно, на беременность, не рассчитывала. Тебе шестнадцать, ты мечтаешь о Ленинграде, Академии Художеств, и вдруг всё раздавлено вот этим… А твои близкие не просто возмущены и отвернулись с отвращением, но хотят твоей смерти…

— Нет… — прошептал я и ещё налил водки.

— Да да! — махнул Лётчик, и мы снова выпили. — Ты думал, как сестра, родившая в шестнадцать, будет выглядеть в твоей анкете. Мама писательница, журналистка, отец главный учёный-гуманитарий в городе, бабки-дедки герои войны и блокадники, сам ты, как с первомайского плаката, а тут такое… А только я секрет тебе открою, Платон Андреич, теперь времена сильно изменились, а ты, журналист, и не почуял. Теперь трудные подростки на волне событий, «перемен» орут, и главной силой перестройки становятся. Потому что даже номенклатурщики стали вести себя как такие вот подростки и хулиганы…

Он прав. Это удивительно, как он верно видит всё. Только он не видит всего до дна. Конечно, всё так, как он сказал, но это верхний слой морской воды, а в глубинах как были, так и есть старые свинцовые жопы и ничто их не сдвинет. Они как управляли, так и будут управлять, даже если этих самых горе-подростков в правительство посадят на потеху толпе, наслаждайтесь реформами и демократией. И пусть плебс пребывает в сладостной иллюзии перемен. Все перемены будут за его счёт, не за их…

Но насчёт модных тенденций относительно трудного подростка в виде родной сестры, Лётчик прав абсолютно, а я сплоховал, сразу это понял, теперь тем более…

— Спасибо тебе, Валер, что ты… спас Таню, — сказал я и снова налил водки.

— Да пошёл ты! — мы выпили снова.

— Нет, правда, мне жаль, что ты не влюблён в Таню, и что ты… в общем я был бы спокоен, если бы… ты был с ней.

— Пошёл ещё раз!

— Нет, правда. Не повезло Тане с братом и вообще с семьёй, но с тобой повезло.

— Господи… напился, дур-рак… — пробормотал Лётчик, ещё более пьяный, чем я.

Мы давно допили мою водку, что стояла в буфете в хрустальном штофе сто лет, и допивали уже Лётчиковскую бутылку. А потом прикончили и вторую, съели всё жаркое, которым Лётчика потом выворачивало в туалете, я слышал, но помочь был не в силах, валяясь, налитый хмелем, как свинцом. Но поздним утром я выполз, наконец, в непреодолимой жажде и желании отлить, и, просыпаясь по дороге в ванную, почувствовал запах кофе. У мамы всегда был запас кофе, она любила работать по ночам, когда все спят, присутствуют, но не мешают. Я вышел на кухню, там Лётчик гипнотизировал кофеварку. Поднял больные глаза на меня.

— Кофе у тебя украл, — хрипло сказал он. — Мы всю водку выпили вчера?

— А ты похмелиться хотел?

Лётчик позеленел, морщась:

— Ох, молчи… я думал, сдохну. Никогда ещё столько не пил… Даже курить не могу, выворачивает…

— Вот и хорошо, бросай, — прохрипел и я, чувствуя себя ещё пьяным.

— Ох… молчи, голова щас разорвётся…

Словом, в эту ночь и это утро мы очень сблизились с Лётчиком, как не были раньше, я всегда знал, что он парень отличный, и только сейчас понял, что настоящих близких друзей у меня нет, а вот в его лице, похоже, всё же появился.