В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Том 2

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2022

"То, что не убивает, делает нас сильнее". Но где грань, когда мы ещё не убиты?Предательство одних друзей и верность других, одно пытается погубить, другое спасает.Испытаниям подвергаются души героев, настолько тяжёлым, что кажется, нельзя их преодолеть. Но сильные становятся сильнее, снова приходит весна, и расцветают, казалось выжженные души. Вера в себя и в добро помогут выжить и победить.И после всех пережитых невзгод и катастроф героям раскрывает объятия любовь. Смогут ли они уберечь её от ураганов мнений окружающих, от фанатичной и собственнической любви близких, от лжи и материнских упрёков?Взрослая жизнь только начинается. Впереди взлёты и падения, испытания успехом и счастьем, – что выдержать окажется сложнее?..

Часть 5. Кошмар и солнце

Глава 1. Ад и его обитатели

Любой человек, который хоть раз в жизни был отравлен, представляет, каково это, приходить в себя. Когда вначале появляются запахи, за ними возвращаются звуки, потом начинаешь понимать, как и что с твоим телом, и самым последним приходит зрение. Когда я, наконец, открыла глаза и почти ничего не увидела, я снова их закрыла и стала думать, почему я чувствую не только странную муть в голове, такая была после наркоза в больнице, пересохшие губы, но и то, что мои руки и ноги… привязаны. А ещё, и это было страшнее всего и всего непонятнее, у меня было чёткое ощущение, что… со мной только что было то, что было с Маратом прошедшим летом, потому что между ног было больно и мокро. Что это значит?..

Я снова открыла глаза и теперь увидела, наконец, темноватое помещение, свет лился только от двери с окошком, там, в коридоре горел неярко. Я повертела головой и увидела светло-коричневые стены, окно без занавесей, но с частыми и двойными решётками, скудная больничная обстановка, я сама всё в той же рубашке, что я помнила, с зеленоватыми клетками, под тощим байковым одеялом, впрочем, тут было тепло, даже душно, воздух застоялый, даже затхлый, пахнущий телами и… нездоровьем. И нездоровьем непростым, не телесным, а каким-то иным… Но всё это было не главное, самое важное состояло в том, что я была привязана к кровати. Буквально. Настоящими ремнями захвачены запястья и лодыжки.

Почувствовав всё это, я пришла в такой ужас, настоящий животный ужас: меня держат в плену и… насилуют… и в этом самом ужасе, я собралась закричать, даже воздуха уже набрала в грудь, но к счастью вскрик вышел без звука, какой бывает, когда кричишь во сне. С колотящимся сердцем я замерла, поняв вдруг, что на мой крик придёт тот, кто только что… я не хотела произносить этого даже про себя…

«Подожди… подожди, Таня… подожди… Ш-ш-ш… дыши! Дыши ровно. Ровно, глубоко, вспомни, как в детстве учили в больнице, дышать ровно и глубоко, это успокаивает ход сердца… Дыши. Дыши… Вот так… тише… тише… Так кровь начинает правильно циркулировать и снабжать кислородом мозг. Ну вот… теперь думай. Надо понять, где ты и что происходит», — сказала я себе, заставляя дышать ровно, чтобы постепенно выровнялся и бег сердца.

Сначала, где я?

Это точно больница, хотя и похожа на тюрьму, но что мне делать в тюрьме? Хотя я уже ничему не удивляюсь… Но нет, больница, это и по вони ясно. Но не та, где я была до сих пор. Ничего похожего. И стены, и одеяла и кровать, и запах, там пахло карболкой, хлоркой тоже, а здесь совсем иное, так пахнет там, где люди и не проветривают, а моют без энтузиазма, никакого сходства с хирургией, гинекологией, даже с терапией… есть и запах больничной еды, подмешанный вот к этому. Но всё превозмогает он — тела плохо моющихся или особенно неприятно пахнущих людей… Странно.

«Что странного, Таня, мозг работает плохо, вот ты и не сообразишь никак. Посмотри на печати на этом постельном белье и всё станет ясно. Ищи печать», — сказал мне мой разум.

И я стала оглядывать себя и постель. Да, я привязана, но приподняться я могу. Вблизи вижу плохо… как испортилось зрение, вот чёрт. Но вдаль превосходно, только темно тут. Я наклонилась и подтянула зубами пододеяльник за угол… мне стоило применить всю гибкость, на которую я была способна, чтобы выгнутся, чтобы видеть печать так, чтобы прочесть. «Областная психиатрическая больница №1» стояло на подслеповатом штампе…

Мне казалось, я уже знаю, что такое ад… Вот сейчас ужас ещё больший пробрал меня и я снова чуть не закричала, но сдержалась, если бы я не чувствовала, что кто-то только что насиловал меня, я не боялась бы закричать, а я боялась, что он вернётся, поэтому только заплакала, стараясь не издавать звуков…

Со слезами пришла головная боль. Но я, наконец, успокоилась, и снова заставила себя соображать.

Почему я здесь? Вот это вопрос, который я сейчас не разрешу точно.

И как мне выбраться? Это тоже только утром можно понять. Наверное, какой-то врач со мной поговорит, и я пойму всё…

Я стала вспоминать, не могло ли произойти что-то, чего я не помню? Но из-за этого я оказалась здесь. Что я могла сделать настолько ненормального, чтобы меня вот так положили в дурдом? От этого слова я опять затрепыхалась, настолько мне становилось страшно. Мне стало казаться, что оттого, что я здесь, я стану сумасшедшей и меня продержат до конца жизни. Потому что из тюрьмы выпускают, когда кончается срок, а из психбольницы не выпускают никогда…

Утром, Таня, утром. До утра ты всё равно ничего не поймёшь. А теперь дыши ровно и думай… Успокойся! Успокойся, не вспоминай, что тебя насиловали тайно, и что это мог быть не один человек… Всё! Всё, дыши… ровнее. Глубже…

Я закрыла глаза, чтобы заставить себя дышать ровно, чтобы сердце не перескакивало через удары, не захлёбывалось. Я заставила остановиться слёзы и отвлечься от связывающих ремней. Никогда прежде я не была несвободна, никогда не могла подумать, что окажусь в таком месте. Почему? Что я могла сделать и не помнить. А ведь я не помню… ничего не помню после того, как ушли Кира и Володя. Володя… милый, золотистый, радостная улыбка всё время выскакивала ему в глаза искрами, он был так рад нашей встрече. И я была рада. Очень. Не было и речи, чтобы возобновить наши отношения, я, такая как теперь после всего, что было с Маратом, не могу снова быть девушкой Володи, они чистый, как первый снег, а на мне повалялся весёлый мохнатый пёс… Нет, теперь мы не можем быть парой, я всегда буду стыдиться себя, того, что так поступила с Володей, что изменила ему. Но мы можем снова дружить, теперь мне хотя бы не надо выходить замуж… Прости меня, мой бедный, несчастный нерождённый сыночек, так многим ты мешал в мире, что Бог и не позволил тебе родиться. Мой сыночек…

Я заплакала, снова заплакала, как заплакала в больнице, когда пришла в себя от наркоза и мне сказали, что ребёнка не будет. Во мне была лёгкость и пустота, звенящая, гулкая пустота, там, где уже поселилась ещё маленькая, но тёплая и осязаемая моим сердцем и моим телом жизнь. Я уже любила его, моего малыша, у него уже было место в моей душе и оно росло с каждым днём, когда я, замирая от неведомого раньше счастья, ощущала его движения и толчки внутри себя, а они становились всё отчётливее и привычнее. Я планировала, как мы будем жить, как мне всё устроить, понятно, что представляла с трудом, потому что вообще плохо представляла, что такое дети, я только хорошо помнила себя маленьким ребёнком, и мне казалось, что я пойму, что надо делать и как. Ведь все справляются. И мама подскажет, так что я почти не волновалась уже об этом. Меня волновала только учёба и то, как мне совместить её и малыша, как сделать так, чтобы не расставаться с ним, вот это я пока вообразить не могла со всей отчётливостью. Но, думаю, и это решилось бы как-то. О мужчинах я не думала вовсе, ни о Володе, ни тем более о Марате, я только не хотела, чтобы с ним была беда и несправедливость. Мама его меня пугала своим напором, я понимала её умом, но я не была готова к тому, что моя жизнь так сильно обогатится новыми людьми. Однако, с появлением малыша, я уверена, и я сама изменилась бы.

И вот, теперь… теперь ничему этому не бывать. И меняться не придётся. Вот от этой мысли, от этой потери и жалости к моему мальчику, которого я так и не увидела, я заплакала снова. И так, что завыла в голос, вокруг никого не было, и я могла себе это позволить. Но от этого начала опять пухнуть голова и путаться и застывать мысли. Поэтому я снова стала командовать себе, как в детстве: «Дыши! Не плачь, дыши!»…

К тому же я слышала, как говорили маме, что детей вообще может больше не быть. Я не могла ни осознать до конца, ни как-то понять этого до сих пор. В гинекологии я была так слаба, и в голове всё время был туман от этой слабости. Теперь туман развеялся. Почему? Сколько прошло времени, сколько я здесь? Моя голова яснее потому, что я стала здоровее или потому что она прояснилась от ужаса, что окружает меня? Я не могла пока этого понять. Хотя бы разобраться с тем, какой сегодня день. Володя с Кирой приходили накануне Нового года, теперь мне казалось, что Новый год прошёл уже давно. Но насколько давно? Своё тело я ощущала совсем иначе, настолько, что его будто вовсе больше нет. Кроме вот этого тошнотворного ощущения между ног теперь. Так нет, об этом тоже думать нельзя. Я подумаю об этом завтра, когда осмотрюсь. Я пойму, кто сделал или делал это, не сомневаюсь, что этот человек захочет посмотреть в моё лицо в сознании. Я пойму это по взгляду. Надеюсь только, что это был один человек…

Боже мой…

Я опять запрокинула голову, заставляя себя ровно, спокойно и глубоко дышать, не позволяя сбиваться и сбивать сердце с правильного хода. Я даже заставила себя заснуть, вспоминая, как мы с Валерой гуляли в усадьбу, какие мы обнаружили там замечательные комнаты, промерзшие и холодные, но пронизанные светом. Снега не было внутри, потому что почти все стёкла были целы, только иней выступал на стенах, и Валера даже сказал, что если растопить камины и печи, а дымоходы там просто перекрыты заслонками, но не заложены, то будет и тепло… Мне снова захотелось там жить. И, думая об этом, я заснула…

Наутро свет солнца сквозь довольно плотные облака проникал очень слабо, но это обычное наше зимнее северное утро, сизое, но радостное, потому что ночь тут у нас зимой так длинна, что кажется, не доживёшь до рассвета. Я открыла глаза, потому что меня трясли за плечо:

— Таня! Таня! Просыпайся. Слышишь меня?.. Зоя Михална, проснулась.

Я разлепила веки и увидела сначала просто свет, но силуэты быстро сконцентрировались и собрались в двоих человек: большущую тётку с желтыми от гидроперита дикими кудрями, впрочем, ей пора снова краситься, корни жуткие, изжелта-чёрные… И вторая, маленькая и какая-то жёлтая, с очень спокойным лицом, почти неподвижным взглядом небольших серых глаз, у этой, в отличие от первой, наверное, «очень модной», аккуратная причёска «бабетта», волосок к волоску начёсиком. Эта самая Зоя Михална внимательно смотрела на меня, но когда я, наконец, смогла сконцентрировать свои глаза на её, она немного приподняла свой взгляд куда-то вверх, будто мне на лоб.

— Таня, как ты себя чувствуешь? Танюша? — спросила она удивительно низким для её дробненькой фигурки голосом с хрипотцой, впрочем, она курит, я чувствую сильный запах табака, пропитавший её, потому и хрипит.

— Хорошо, — сказала я, чувствуя, что я уже не привязана к кровати. — А где я?

Я решила не показывать, что я понимаю, где я, тем более что тут со мной было уже… Я хотела сначала понять, что они думают, обо мне и что ещё мне готовят.

— Ты в больнице, тебе было очень плохо, но теперь всё будет хорошо. Ты помнишь, почему было плохо?

— Нет, — сказала я, и в этом не было ни капли притворства.

— Ничего. Мы поговорим об этом. Ты готова поговорить, Танечка?

— Да. Конечно.

— Очень хорошо. Сейчас будет завтрак, тебе обязательно надо есть, а потом тебя проводят ко мне, и мы побеседуем. Хорошо?

Она обернулась к тётке-громиле и сказала:

— Елена Евгеньевна, у неё дополнительное питание, не забудьте предупредить Анну Иванну.

— Конечно-конечно, Зоя Михална, не беспокойтесь, — кивнула громила, а я подумала, ну как у неё может быть такое красивое и интеллигентное имя-отчество? Её должны были какой-нибудь Громилой Косматовной назвать.

С этими словами доктор поднялась и направилась из палаты, но на пороге обернулась:

— Постельное поменяйте ей, помойте и новое бельё дайте. Но сначала покормить.

Она ушла, а громила Евгеньевна по-хозяйски отбросила одеяло.

— Пфуй! Ну, вставай, давай, мыться пойдём! В столовой все от смрада сдохнут, если сразу пойдёшь. Давай-давай, живее!

Оттого, что я лежала много дней, у меня потемнело в глазах, едва я села. Качнувшись, я задержалась на кровати. Н-да, смердит от меня изрядно, потом и не только моим, семенем и грязью, кровью даже и просто телом. Слишком…

— Не прикидывайся, принцессу дома станешь строить, тут не дворец. Давай, накидывай халат, а то кости по дороге растеряешь, скелетина.

Вытертый байковый халат жуткого какашечного цвета был мне сильно велик, но я уютно завернулась в него. Почти как в одеяло. Громила Евгеньевна взяла меня за руку повыше локтя и потянула за собой к двери, а я ещё не попала в какие-то стоптанные тапки босыми ногами. Пол, покрытый линолеумом очень холодный, будто там под линолеумом лёд. Или могилы… на лодыжках у меня синяки и ссадины, как и на запястьях, хоть ремни и мягкие, но кожу мне сильно повредили, и суставы болят, как будто их выворачивали…

Мы на первом этаже. Возможно здание вообще одноэтажное, не чувствуется, что над нами кто-то ходит. В коридоре чего-то ожидая, рядком сидели люди, при виде которых мне стало совсем нехорошо, они были одинаково ужасны, лохматые, очень бледные, кто-то обрит, все женщины, все разного возраста и с такими лицами, каких мне не забыть никогда, мне казалось, это существа не из нашего мира. Вот Евгеньевна из нашего, ужасная, но как все, а эти нет, эти как дыры, в которые уходит свет. От них не исходит ничего, даже любопытства, хотя, кажется, я впервые перед ними, неужели не интересно просто рассмотреть нового человека? От вида этих женщин и, особенно от ощущения их отсутствия, и какого-то даже вампиризма, словно через них из меня вытекают силы, мне стало совсем не по себе, тут у меня, похоже, союзников нет…

Я отвернулась. С этой минуты я всегда сразу чувствовала и не терпела умалишённых. Когда мы дошли до душевых, я увидела здесь кроме синеватого кое-где выщербленного кафеля на стенах, душа без рассекателей, текущего толстой струёй, ещё и зеркало, но пройдя мимо, не сразу узнала себя, я даже дёрнулась, подумав, что там мелькнуло какое-то привидение: белое с громадными чёрными глазами и громадным ртом, всклокоченными белыми волосами. Чего они такие белые? Я блондинка, конечно, но у меня был светло-русый цвет, а не такой… лунный… И худоба… Господи, я похожа на узницу концлагеря, все кости на мне видны…

— Что, долго любоваться-то будешь, страшилище? На-ка мыло и давай, под душ, быстрее! — Евгеньевна не церемонилась. И прибавила веско, и не приглушая голоса, полагая, что мне безразлично, если я среди здешних пациентов? — И кто обрюхатить тебя мог? Кто пьяный залез, если только, оспади…

Вода была едва тёплая, я замерзла, но мылась усердно и измылила весь кусок, вначале много раз намыливала волосы, потом этой пеной всю себя много-много раз, смывая всё, чего я не помню и не стану вспоминать, хватит мне той июльской ночи для кошмарных снов…

Но как ни странно, это мытье, после которого я дрожала, потому что и вытереться было особенно нечем, зато дали свежую рубашку, а халат оставили прежним. Как и мерзкие тапки, грибок ещё подхвачу… Но главное, общение с водой, не только очистили моё тело, но освободило и очистило душу, мне стало намного легче и даже прилило сил.

— Идём в буфет, пока всё не сожрали, — проговорила Евгеньевна, оглядев меня уже с каким-то другим выражением, будто удивлённо.

— Нюр! Новенькую покорми, слышь? — крикнула она, на пороге буфета, приведя меня назад. И добавила мне, подтолкнув в дверь: — Иди, Нюрка тебе даст всё. Потом выйдешь и вон в тот кабинет, видишь, белые высокие двери? Всё, иди, лопай, зад хоть отрастишь, может…

Я вошла в столовую, из-за стойки выглянула пожилая сморщенная женщина со сломанным на бок носом, и быстрыми умными серыми глазами. Вышла ко мне, маленькая в большом халате и фартуке до пола.

— Новенькая? Олейник? — спросила она, оглядев меня. — И чё ты сюда загремела? Ты ж…

Она обернулась по сторонам, и спросила, приглушив голос:

— Или изнасиловали? О-о…. — она махнула рукой. — Ну ниче. Перемелется. У нас тут такие бывают часто. Хотя это я понимаю, после такого любая в петлю полезет. Или травиться…

Конец ознакомительного фрагмента.